Журнальный мир

Двери камеры захлопнулись за Крамором с каким-то приглушенным лязгом, и он мысленно отметил, что лязг этот похож на звук захлопнувшегося капкана. Однако тут же его испорченный литературным ремеслом ум заметил, что это слишком банальное сравнение и, видимо, многие сидельцы, впервые попав в тюремную камеру, думали так же, а значит, мысли эти не являются оригинальными и не могут использоваться писателем-профессионалом.

Он прошел на середину камеры и огляделся. Интерьер был настолько аскетичен, что для его описания хватило бы десятка названий. Справа и слева от Крамора были двухъярусные нары, сваренные из металлических уголков, в пространство между ними были вставлены деревянные некрашеные доски. Слева от входа был примитивный унитаз, что-то вроде углубления в цементном полу со старым чугунным сливным бачком, а справа — раковина с краником на полудюймовой водопровод-ной трубе.

Достопримечательностью камеры было окно, рама которого была спрятана за решеткой. Но не это было необычным. Мало ли зарешеченных окон в городе. Окно почти полностью было закрыто железным коробом.

Крамор не в лесу рос и понимал назначения такого короба: детство его прошло в небольшом городке на тридцать тысяч жителей, где сидел каждый четвертый мужчина, а каждый третий малолетка стремился попасть в тюрьму как можно раньше. Потому что только она могла дать путевку в тот криминальный слой общества, значившийся как уголовные авторитеты, ибо в никакой другой слой эти мальчишки пройти не могли — в силу своего воспитания, во-первых, и незнания ничего о других социальных слоях, во-вторых.

Короб не позволял задержанным переговариваться друг с другом, а главное, перебрасывать или передавать через окна записки, а также предметы, запрещенные в тюрьме.

Крамор сел на нижние нары и еще раз огляделся. Однако новый ракурс не прибавил ничего нового в камере. Между тем шок от случившегося понемногу проходил, и ему в голову пришла оригинальная, как он полагал, мысль. Крамор поднялся с нар, подошел к дверям и постучал.

Почти сразу он услышал шаги, кто-то остановился за дверью, открылась кормушка, и ленивый голос контролера произнес.

— Чё надо?

— А постельные принадлежности?

— Суточным не положено.

— А я суточный?

— Будешь им, — был ответ, и кормушка захлопнулась.

— А можно на «вы»? — спросил Крамор.

— Можно, — ответил голос, приглушенный толстой дверью, — но не нужно.

— Логично, — произнес вслух Крамор, походил какое-то время по камере и вновь уселся на нары. — Да, твою мать, — произнес он вслух через какое-то время, — сходил за пивом…

Впрочем, за пивом он, как герой известного анекдота, не ходил, а вышел прогуляться по городу без всякой цели. Так поступал он много раз в своей жизни в надежде встретить что-нибудь заранее не запланированное, а потому оригинальное, то, что может пригодиться ему при написании очередного опуса.

И вот сегодня сие свершилось, но ничуть его не порадовало. На площади Якуба Коласа возле памятника классику белорусской литературы стояла небольшая группа людей и слушала разглагольствования оратора, которые сводились в основном к некоему обещанию расправиться от Белостока до Смоленска с некими холуями.

Чуть поодаль от этой группы стояла другая толпа побольше, как догадался Крамор, это были любопытствующие.

И чего было ему не остаться среди последних? Нет, он преодолел пространство, отделяющее зевак от участников, остановился рядом с парнем в желтой куртке и стал слушать оратора. Ему было интересно, кто же входит в состав так называемых холуев и как с ними будут расправляться те, кто к этому призывал.

Автобус с ОМОНом подошел бесшумно, и, так как Крамор оказался крайним, причем в прямом и переносном смысле этого слова, в салоне он оказался первым, несмотря на попытки объяснить ребятам в черных шерстяных масках, что он всего лишь любопытствующий.

Парень в желтой куртке попал на сиденье рядом, и это было хорошо, поскольку сидячие места быстро кончились и всех, кому они не достались, омоновцы довольно жестко усаживали на пол.

— Что произошло? — спросил Крамор парня в желтой куртке.

Но парень приложил палец к губам и кивнул в сторону милиционера. Тот возвышался в проходе салона над сидящими на полу задержанными, как великан возвышается над карликами. Но мало этого, он грозил Крамору дубинкой.

— Они не любят, когда кто-то переговаривается, — шепотом произнес парень, когда омоновец отвернулся.

Из этого Крамор понял, что парень в такой ситуации не первый раз.

Потом была поездка по городу, унизительная процедура досмотра и установления личности и, наконец, камера.

Посидев немного, Крамор улегся на нары, подложив руки под голову.

Как это могло случиться, почему он, никогда не проявляющий интереса ко всем этим политическим митингам, шествиям, пикетам, вдруг оказался в центре одного из них и, мало того, был задержан как активный участник оного, о чем ему заявил сотрудник милиции, оформлявший его задержание.

Впрочем, была надежда что кто-то другой, более компетентный, разберётся со всем этим или, того лучше, его повезут на суд и там, конечно, поймут, что он не участник некой акции, а просто зевака, проходивший мимо и задержавшийся у митингующих чуть дольше обычного.

Далее он попытался представить себя в некоем собрании, где в центре за столом сидит председательствующий и ведет процесс.

Но он никогда не был на реальных судебных заседаниях и у него это не получилось.

Зато в его воображении мгновенно возникла картинка, где действительно был председательский стол, за которым сидел старый судья, одетый в старинный цивильный костюм, а на руках его были белые перчатки с длинными раструбами.

«А давайте выслушаем обвиняемого, — сказал судья, — и только потом повесим, ибо если мы его повесим сразу, то не сможем выслушать».

Взрыв угодливого хохота последовал за столь пошлой шуткой. Судья удовлетворенно хмыкнул.

«Итак, — произнес он, — как вы оказались в месте проведения несанкционированного митинга?»

«Господин судья…», — сказал Крамор.

«Зовите меня Ваша честь».

«Ваша честь, я оказался там совершенно случайно, проходил мимо и заинтересовался тем, что там происходило».

«И что же, по вашему мнению, там происходило?»

«Ваша честь, я так и не понял…»

«Все ясно, — произнес судья, — обвиняемый не желает признавать очевидный факт и пытается ввести суд в заблуждение… Шанс, который был ему предоставлен, он не использовал…»

Раздался звук открывающейся кормушки, и голос контролера произнес:

— Днем лежать на нарах запрещено. На первый раз… прощаю.

Крамор понял, чего от него хотят, сел на нары, и кормушка тотчас захлопнулась.

Возвращаться к проигрыванию ситуации в суде уже не хотелось, тем более, это был не современный суд, а суд восемнадцатого века, который воспроизводился на основе знаний Крамора о ситуации, существовавшей тогда в будущих Соединенных Штатах Америки

Знания европейцев о том периоде колонизации сводятся в основном к тому, что в Америку в большом количестве свозили рабов из Африки. Но рабы нуждались в управлении, а белое население Европы не торопилось ехать за океан в необжитые земли, вдобавок населенные воинственными индейцами. И тогда во многих портах Англии, раз в две недели, трюмы кораблей принимали тех, кто отбывал срок в тюрьмах за совершение преступлений. По прибытии в Америку каторжанам уменьшали сроки, а освободившимся давали участок земли и рабов. Так своеобразно формировалась судебная система Штатов. Кто мог осуществлять правосудие среди бывших преступников? Только тот, кто пользовался авторитетом среди себе подобных. Итак, если уж правосудие вершили бывшие уголовные авторитеты, то что говорить о тех, кто занимался розыском. Это были отъявленные головорезы, правда, находящиеся на стороне формирующегося государства.

Но все же первые уже тогда отличались от последних неким лоском, соблюдением процедуры рассмотрения дел, а также пресловутыми белыми перчатками с большими раструбами. Эти перчатки помогали скрывать каторжные клейма, которые оставались у них на всю жизнь.

Размышления Крамора прервал звук проворачиваемого в скважине ключа.

Двери открылись, и контролер, стоящий в проеме, произнес:

— К вам посетитель…

_ТРОГЛЫ

В огромной пещере, посередине которой горел костер, сидел старик по имени Торо. Он смотрел на огонь, время от времени брал палку из огромной кучи наломанного хвороста и бросал в костер. Приятное тепло распространялось вокруг костра и отчасти доходило во все закоулки пещеры, женский и детский закуток, место, где спали подростки рода, которых уже отлучили от мамок, но не произвели в мужчины. И мужская часть, где на самом высоком сухом месте спал вождь, а рядом с ним одна из его жен.

Пещера принадлежала первому роду племени троглов, его вождем и одновременно вождем всего племени был огромный и сильный самец по имени Барх.

Мимо Торо к выходу из пещеры прошли четверо воинов, это была смена тем, кто охранял вход в пещеру снаружи. Спустя какое-то время к своим лежкам прошли четверо мужчин, которых сменили у входа в пещеру.

Торо подбросил в огонь еще несколько веток.

Острой потребности, как было раньше, в слежении за огнем не было, и этим занимались по очереди подростки, потому что племя, в котором жил Торо, давно научилось добывать огонь самостоятельно, в случае если поддерживающий пламя вдруг проморгал и огонь погас. Многие умелые охотники племени имели острую деревянную палочку и кусок дерева, в котором жуки проели отверстие. Его набивали сухим мхом и энергично вращали палочку между ладоней. Это был ритуал, за которым смотрели все подростки, которым в ближайшее время нужно было пройти обряд инициации. Мох начинал дымиться, а потом из отверстия показывался маленький язычок пламени. Он приводил в восторг подростков, и в момент появления язычка они поднимали дикий вой. Вой радости, ведь с огнем была связана их жизнь. На нем готовили пищу, им отпугивали диких зверей, им сжигали жилища племени нанду, ко-гда те переносили свои шалаши с деревьев в горах на равнину, которая ранее была завоевана племенем троглов.

То, что делал Торо, было, скорее всего, почетной обязанностью, связанной с некой провинностью, не столь большой, чтобы изгнать его из племени, но и не столь малой, чтобы оставить её безнаказанной.

Так решил вождь, а его решение — закон.

Никто не может осуждать его, потому что троглы — это не нанду, которые внутри родов устраивают постоянные потасовки, определяя, кто будет первый в их иерархии.

Троглы свысока смотрели на нанду. Те хранили свой огонь как зеницу ока. Они считали огонь подарком тех, кто не имел имени и с небес зажигали его в лесу, а потому давали нанду знать о том ужасным ударом в небесный бубен, от которого земля подпрыгивала и даже самые сильные нанду не могли устоять на ногах.

После первых сожжений шалашей нанду признали силу племени троглов, и их посланники время от времени приходили с подарками покорности, принося троглам сушеные ягоды и фрукты высокогорья. А однажды они принесли голову хранителя огня. Он дал огню угаснуть, и тогда вождь племени троглов Барх обменял огонь на двух женщин племени нанду. Он поступил правильно, не сделай он этого, нанду в отчаянии могли бы отважиться взять огонь силой или хитростью и в племени могли быть жертвы.

Но сделка с нанду не принесла блага племени троглов. В первую ночь старшая жена Барха Зо устроила драку с одной из купленных Бархом женщин. Однако та оказалась не промах и под шкурой пронесла в пещеру заточенный с двух сторон камень. Мощный удар в висок оборвал жизнь Зо.

На следующий день Барх устроил суд над виновницей. Он приговорил ее к смерти. Но не за то, что она убила Зо, а за то, что в драке использовала оружие, что было прерогативой мужчин.

Торо было сорок зим, и он был самым старым мужчиной племени. У троглов мужчины вообще редко доживали до сорока.

Раньше Барх частенько обращался к нему за советом, но в последнее время Барх все чаще советовался с Горо. А Горо умел уходить на небеса и там спрашивать совета у тех, кто не имел имени. Ибо имя может иметь только тот, кто рожден от женщины, да и то, если он заслужил его своими делами. Те же, кто знает все и может все, не имеют имени.

Так говорил Горо, время от времени спрашивая у них совета.

Раньше он делал это, уходя далеко от пещеры. Но в последнее время он ел грибы, которые не могли есть смертные, и впадал в состояние, похожее на смерть. Но если те, кто умер, никогда не оживали, Горо мог это делать. И племя стало бояться Горо больше, чем Барха. Ведь власть Барха касалась только племени троглов, а власть тех, у кого просил совета Горо, — всего, что было на земле, потому что земными делами управляют те, кто живет на небесах и не имеет имени.

И на этот раз Горо отправился за советом тех, кто не имеет имени. И они сказали ему, что женщину, убившую Зо, следует отправить обратно нанду и взять с них дань сушеными ягодами. А вторую женщину отдать ему, Горо.

Но Барх не согласился.

Он произнес что-то вроде: те, кто не имеет имени, далеко, и им не все видно на земле, и ему, Барху, лучше знать, как поступить.

И тогда Горо сказал, что в соответствии с обычаями троглов женщина-убийца должна быть умерщв-лена позорящим ее способом.

Барх долго смотрел на Горо, а потом согласился.

И поскольку Зо была беременна, то женщина нанду должна была умереть дважды, чтобы другим было неповадно совершить то, что сделала она. Так сказал Барх.

Весь род вышел из пещеры на поляну, что была перед входом, и два молодых трогла вывели убийцу Зо в середину круга.

Барх лично затянул лыко на шее убийцы.

Молодые троглы потянули концы лыка в разные стороны и через какое-то время отпустили. Убийца упала на землю. Одна из старух плеснула ей в лицо воды из бурдюка. Женщина пришла в себя и закашлялась.

Барх снова дал команду, и молодые троглы снова затянули лыковую петлю и, подержав какое-то время, отпустили. Женщина опять упала на землю, и опять старуха плеснула ей в лицо воды из бурдюка. И снова женщина пришла в себя и зашлась в кашле.

Барх поднял руку вверх и сказал что-то вроде: мы умерщвляли ее дважды, но те, которые не имеют имени, не приняли ее. И я снова беру ее в качестве жены. И вместе с ней принимаю в жены и вторую женщину.

Решение вождя не вызвало ни удивления, ни протеста. Никто не был против, кроме одного трогла. И этим троглом был Горо. Старик заметил это, хотя тот был почти непроницаем.

А заметил это старик потому, что не был троглом.

А еще он знал то, чего не знали троглы. Те, кто живет на небесах и не имеет имени, иногда спускаются на землю и зовут их богами.

_{НОБЕЛИАТ}

То, что контролер сказал: «К вам…», многого стоило.

«Как быстро проходит обучение в тюрьме», — подумал Крамор и поднялся с нар…

Контролер отошел в сторону, и в камеру вошел мужчина лет тридцати с хвостиком.

— Добрый день, Виталий Сергеевич, — сказал вошедший.

— Добрый, — ответил Крамор, — мы с вами знакомы?

— Разумеется, нет. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, в этом заведении не принято говорить: садитесь.

Крамор сел на нары, вошедший устроился напротив.

— Вы сотрудник этого заведения?

— Нет, но я довольно хорошо знаю здешние порядки.

— А… так вы следователь или, как там у вас говорят, дознаватель?

— Ну что вы, хотя в прошлом я действительно был следователем, но в настоящее время я издатель.

— Вот как? — удивился Крамор.

— Мне понятно ваше удивление, — сказал вошедший, — но обо всём по порядку. Давайте знакомиться: меня зовут так же, как и вас, правда, фамилия у меня другая.

— Вы ее назовете?

— Да, разумеется, но в том случае, если вы захотите продолжить наше общение…

— А если нет?

— Ну, тогда зачем вам моя фамилия. Правильно?

— Логично. Итак, зачем я вам?

— Ну, чтобы этот вопрос не тяготил вас, договоримся сразу, я хочу у вас проконсультироваться…

— И для этого вы засунули меня в эту камеру?

— Да полноте, Виталий Сергеевич, я не Господь Бог, чтобы засунуть вас сюда, вы сами себя сюда засунули…

— Ладно, пусть будет так. С чего мы начнем нашу консультацию?

— С того, что для вас более актуально.

— Значит, с того, что я оказался здесь по ошибке, — сказал Крамор.

— Полностью с вами согласен. Но не это будет предметом нашего разговора.

— Однако же для меня первое является наиболее актуальным.

— Ну, это на сегодняшний день, а завтра вы об этом забудете и не вспомните, как не вспоминают лечний снег¹.

— О, да вы знаете, что такое лечний снег?

— Знаю.

— И все же я хотел, прежде чем мы будем говорить о том, что интересует вас, поговорить о том, что интересует меня.

— Хорошо, если вам так хочется. Завтра вас повезут в суд и там вынесут решение. Оно будет не жестким. Потому что вы впервые участвовали в таком мероприятии.

— Я не участвовал в нем, я подошел полюбопытствовать.

— Полностью с вами согласен. Но решение будет принимать судья на основе собранных доказательств вашего участия в несанкционированном митинге.

— Таких доказательств не может быть.

— Знаете, а точнее, вы как писатель представьте себя на месте судьи. Все, кого сюда привезли, ему говорят то же самое. И что ему остается делать?

— Искать доказательства.

— Доказательства вашей причастности уже есть, иначе вы бы не оказались здесь. Судья прочитает протокол и выяснит, что вы, имярек, вместе с другими участниками несанкционированного мероприятия находились на площади.

— Но это не…

— Стоит ли нам толочь воду в ступе… Завтра -скажете все это судье и выйдете на свободу… Я же о другом…

— О чем же, любопытно? — спросил Крамор.

— Это хорошо, что любопытно, хотя сегодня ваше любопытство привело вас в камеру… О чем может говорить с писателем издатель?

— Да, о чем?

— Конечно, об издании книг.

— А нельзя ли поговорить об этом, например, завтра, когда меня освободят, признав ошибку…

— Можно, — сказал издатель почти с теми же интонациями, что и контролер, — но не нужно. Просто завтра или послезавтра вы не сможете прочувствовать глубину того предложения, которое я сделаю вам сегодня.

— Вот как?

— Вот так.

— Хорошо, и с чего мы начнем?

— Мы начнем с некоего анализа предшествующих событий, — произнес издатель.

— Это зачем?

— Потом вы поймете зачем. Итак, не было ли сегодня с вами чего-либо необычного?

— Конечно, я оказался в тюрьме, впервые в жизни.

— Ну, во-первых, я имел в виду необычности до митинга. А во-вторых, не пытайтесь ввести меня в заблуждение, вы уже были, как говорится, в тюрьме. И было это, не помню, в каком году, но вам тогда было семнадцать, и это отчасти спасло вас от более длительного там пребывания, — сказал издатель.

— Вы знаете такие факты?

— Да.

— Тогда я отказываюсь с вами говорить.

— Позвольте полюбопытствовать, почему?

— Вы готовились к этой встрече, собирали обо мне материалы, — сказал Крамор.

— Да, я всегда так делаю перед беседой со своими авторами. Что тут странного… Или вам есть что скрывать?

— Нет, мне нечего скрывать…

— Ну, это тоже не соответствует действительности, но продолжим. Итак, что было необычного с вами накануне задержания?

— Да не было ничего, во всяком случае в так называемой материальной реальности… — произнес Крамор.

— А в виртуальной?

— В виртуальной мне приснился странный сон…

— Его содержание?

— Я не могу вспомнить его содержание, но вот конец помню совершенно ясно… Я стоял возле какого-то стола, и некто…

— Похожий на судью? — уточнил издатель.

— Возможно, — ответил Крамор, — произнес фразу, смысл которой я не понял, но запомнил ее полностью.

— И как она звучала? — спросил издатель.

— Сарра готова изменить…

— У вас есть знакомые по имени Сарра? — спросил издатель.

— Конечно нет. Именно потому, что фраза не имела ко мне никакого отношения, я ее и запомнил. У меня сложилось ощущение, что эта фраза была из чужого сна…

— Это верное ощущение, такое бывает, когда некая нематериальная субстанция, окружающая нас, меняется.

— Это…

— Это предвестник того, что вскоре изменится и реальность, то есть мы сможем увидеть, услышать, пощупать… — сказал издатель.

— Вы полагаете?

— Да, иначе я бы сюда не пришел.

— Ну, хорошо, хватит ходить вокруг да около. Вы хотите меня издавать?

— Да, если вы примете мое предложение.

— И что бы вы хотели издать из моих опусов?

— Еще раз повторяю: если вы дадите положительный ответ.

— И все же из того, что есть.

— Из того, что есть… ничего, — произнес из-датель.

— Значит, вы готовы сделать заказ?

— И здесь вы не угадали.

— Ну, тогда…

— Я буду печатать вас массовыми тиражами и с хорошим гонораром.

— Сие в настоящее время невозможно. До свидания.

— Ну что ж, до свидания так до свидания, — произнес издатель, поднялся, подошел к дверям и постучал в них ногой. Дверь тотчас открылась, как будто охранник ждал этого.

— Я буду печатать вас массовыми тиражами, но через несколько лет, когда вы станете нобелевским лауреатом, — сказал издатель, и дверь за ним захлопнулась.

_ТРОГЛЫ

Торо родился в одном из родов племени хашей. Это было сорок зим назад. Хаши, как и троглы, считали годы не летами, а зимами. Именно зима, самое тяжелое время для хашей и троглов, хотя они по-разному переживали ее. Троглы предпочитали зимовать в пещерах, а хаши в хижинах из хвороста, утепленных соломой.

У Торо было обычное для мальчиков племени детство. Он вместе с другими собирал ягоды и ко-ренья, приглядывался к жизни взрослых охотников и рыбаков. Слушал рассказы стариков о том, как они много раз сражались с враждебными племенами, которые пытались вытеснить их с охотничьих угодий.

Но однажды произошло событие, которое перевернуло все в жизни не только Торо, но и всего племени.

Перевернуло настолько, что племя начало счет времени с этого события

А было так. Рядом со стойбищем рода хашей вдруг приземлилась железная птица.

Все хаши упали ниц и не смели поднять головы. А когда подняли, то увидели, что железная птица улетела, а в стойбище недоставало десятка мальчиков, которым от рождения было по семь зим.

Торо помнит, как его, и его друга Топо, и еще нескольких мальчиков поместили в хижину, стены которой были тверды, как скала, и холодны, как лед. Они догадались, что находятся в чреве той страшной железной птицы. Потом чрево открылось, и высокие люди в черном одеянии, совсем не похожем на шкуры животных, стали выбрасывать их из чрева птицы, потому что сами они оцепенели от страха и не могли идти.

Всех их поместили в большую клетку, где было много таких же мальчишек из разных племен.

Один из людей в черном одеянии произнес на разных наречиях, что завтра их будут кормить, а кто будет несдержан и попытается убежать, будет отдан на съедение ему. И он показал рукой наверх, и мальчики заверещали от ужаса. Над клеткой возвышалось чудище, размерами во много раз превосходящее взрослого человека племени хашей, но с одним глазом.

Это существо свирепо смотрело на мальчиков в клетке, и все пленники без слов поняли, чего хочет это чудовище.

Уже потом Торо узнал, что эти существа были созданы теми, кто их украл у родителей, для охраны своих домов и храмов. Кормились они животными с маленькой головой и густой шерстью, но лакомством их была человечина.

Наступила ночь, но мало кто спал в той огромной клетке.

Утром снова прилетела железная птица. Из нее вышли люди в черном, и самый крупный из них, наверное, вождь, что-то произнес. Тут же двое других открыли двери клетки, вытащили одного из пленников и поставили его перед ним.

Вождь указал пальцем на себя и произнес: Бог.

Однако на мальчика это не произвело никакого эффекта. Тогда вождь кивнул тем, кто держал мальчика. В руках одного из них появился предмет, похожий на полную луну, в которой было углубление и находилось что-то вкусно пахнувшее. Мальчика опустили на колени перед этим предметом, и он стал жадно, рискуя подавиться, есть то, что находилось в углублении маленькой луны.

Вождь кивнул головой, и тут один из его помощников отшвырнул мальчика от луны, а откуда-то сверху возникла огромная лапа одноглазого чудовища. Лапа схватила мальчика и унесла куда-то наверх.

Вождь снова кивнул головой своим помощникам, и они вытащили из клетки очередную жертву.

Семь мальчиков взлетели вверх, оказавшись в лапах чудовища, когда очередь дошла до Торо. Оцепенев от ужаса, он стоял перед вождем, и вдруг что-то словно открылось перед ним, и он понял, что€ нужно сделать, чтобы не попасть в лапы чудовища с одним глазом. И когда вождь стукнул себя по груди и произнес: Бог. Торо повторил это слово.

Вождь долго смотрел на него, словно оценивал, и не стал предлагать еду в маленькой луне, а сразу кивнул своим помощникам. Те увели мальчика в чрево железной птицы. У чрева была открыта дверь, и Торо мог видеть, что происходит дальше.

Следующий мальчик не обладал сообразительностью Торо, и его съело чудовище.

Настала очередь Топо. Он стоял перед вождем. А Торо повторял шепотом: делай как я, делай как я.

Топо, словно услышав его, произнес: Бог. И оказался в чреве железной птицы, вместе с теми, кто прошел этот странный тест на выживание.

Когда помощники в черном вели мальчиков к птице, они видели, что одноглазых чудовищ несколько. Чудовища стояли сзади клетки, там, где была глухая стена, и по очереди хватали выбракованных черными людьми жертв.На их мордах не было никаких эмоций, но Торо почему-то подумал, что они испытывают дикое удовольствие не столько от поедания человечины, сколько от самой процедуры.

Потом был новый полет в чреве железной птицы. Он длился долго. Всех, кто прошел отбор, высадили вечером в огромном стойбище, где было множество других клеток, в которых находились мальчики возраста Торо и Топо и старше.

Вновь прибывших поместили в одной из клеток и не заперли, так как в клетках не было дверей. Находящийся в клетке подросток, гораздо старше вновь прибывших, сказал на нескольких наречиях фразу, из которой стало ясно, что из клеток без команды выходить не следует.

В руках у него была палка. При помощи ее он построил вновь прибывших перед собой, подошел к первому и, указав палкой на стоявшую в отдалении железную птицу, произнес: Бог.

Мальчишка замешкался и получил удар палкой. Но тут же нашелся и закричал: Бог, Бог…

Подросток подошел к следующему, и тот, уже без запинки, произнес то, что от него требовали.

Но подросток с палкой не удовлетворился этим, а еще раз повторил всю процедуру со всеми вновь прибывшими. Удовлетворенный, он показал палкой на дверь и заорал: циклоп.

Мальчики упали на пол от страха, потому что перед дверьми клетки показались ноги одноглазого чудовища.

Подросток с палкой ухмыльнулся и жестом показал: нужно лечь на пол и закрыть глаза.

_{НОБЕЛИАТ}

Последняя фраза издателя потрясла Крамора не меньше, чем его задержание на митинге. Он впал в ступор и какое-то время не мог пошевелиться. Затем он стал медленно отходить от очередного за день шока.

Окончательно он пришел в себя, когда открылась кормушка и ему подали чашку каши, кусок хлеба и чай в помятой алюминиевой кружке.

— Помоешь всё и вернешь посуду, — сказал охранник.

Крамор выпил чай, съел хлеб, а кашу выбросил в унитаз, потом помыл под краником посуду, вытер руки носовым платком и сел на нары, обдумывая не столько предложение издателя, сколько финал их разговора.

Так он думал до того момента, пока снова не открылась кормушка и охранник не произнес тривиальное:

— Отбой, — а потом пояснил: — можно лечь…

Утро следующего дня началось с того, что его вывели сначала на прогулку, а потом поместили в бокс, где невозможно было сесть и приходилось только стоять. Правда, там он пробыл недолго, минут через пятнадцать его посадили в автозак, где находилось пять вчерашних задержанных. Среди них был и парень в желтой куртке, с которым он сидел рядом в омоновском автобусе.

Парень сразу же протянул ему руку и представился:

— Алесь.

— Крамор, — ответил он.

— Тот самый? — удивился парень.

— Что значит — тот самый?

— Значит, что тот самый Крамор с нами.

— С кем это с вами?

— С правильными пацанами, — не то в шутку, не то всерьез вставил свои пять копеек в разговор мужик, сидевший на лавочке рядом с Крамором.

Автобус тронулся, и все в салоне покачнулись.

— Куда нас? — спросил Крамор.

— В суд, — на правах старожила ответил парень.

— А я вот расскажу некую быль, — сказал еще один задержанный, — она порождена выражением «тот самый».

Это был пожилой мужчина с академической бородкой. Правда, за минувшие сутки он зарос щетиной и не выглядел академиком, который следит за своим внешним видом.

— Он историк, — пояснил Крамору Алесь, — и набит фактами…

— Так вот, — продолжил историк, — в советские времена главный редактор «Известий» работал над какой-то статьей. Было далеко за полночь, он так увлекся, что весьма раздраженно отреагировал на телефонный звонок, раздавшийся посередине ночи.

Весь в негодовании, он не просто снял, сорвал трубку и только было открыл рот, чтобы отбрить наглеца, посмевшего его побеспокоить ночью, как из трубки раздался тихий голос:

— Это Сталин говорит…

Еще не вполне осмыслив сказанное, наш редактор как спущенный курок уже не мог остановиться.

— Какой такой Сталин? — заорал он.

— Тот самый, тот самый, — тихо ответил голос, и в трубке послышались частые гудки.

— И что было потом? — спросил его сосед.

— После этого он много дней ждал продолжения разговора, но не дождался.

— Поседел, наверное, за это время? — заметил сосед.

— Он поседел в ту же ночь, — утвердительно за-явил историк.

— А давайте предположим, о чем думал этот главный редактор, после того как вождь не стал с ним разговаривать? — заметил сосед.

— Наверное, он подумал, что надо как-то разъяснить ситуацию… — произнес Алесь

— Вы плохо знаете историю, — сказал историк, — вы не ощущаете накала страстей того времени. Чтобы все это понять, я расскажу вам случай. Он произошел с одним известным белорусским писателем, который после войны учился в Литинституте. Правда, в Литинститут он был принят как бывший партизан условно…

— То есть кандидатом? — спросил Алесь

— Нет, что вы, его приняли именно условно, потому что он не имел среднего образования и параллельно учился в одной из вечерних школ Москвы. А руководителем семинара у него был литературный критик и специалист по творчеству Гоголя. И вот однажды ИМЛИ² выпустил книгу к юбилею Гоголя. Мастер ознакомился с ней, увидел в ней множество ляпсусов, главным из которых был тот, что Гоголь почти пролетарский писатель. Пройдя с карандашом по книге, мастер написал письмо в отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) и отослал туда и книгу и письмо. И вдруг к нему приезжает глава советских писателей Александр Фадеев.

— Ты что там написал? — спросил он у мастера.

Тот начал было объяснять, но Фадеев его прервал:

— Нас с тобой к Хозяину вызывают….

— А что я там должен говорить? — спросил мастер.

Фадеев на него посмотрел и сказал медленно с каким-то тайным смыслом:

— Говорить будешь, когда я скажу…

Автобус качнуло еще раз, и он остановился. Все мгновенно перестали слушать историка и стали подниматься со своих мест.

— Это надолго? — спросил Крамор Алеся.

— По-разному, — ответил тот.

Всех пассажиров автобуса провели и разместили в помещении, больше похожем на камеру.

— И что было потом? — спросил Крамор исто-рика.

— Погоди, — ответил тот жестко, — я на процесс настроиться должен, да и ты, то есть вы, должны сделать то же самое.

— Так я оказался там случайно.

— Я тоже… — сказал историк и понимающе подмигнул Крамору.

— Всё понял, — ответил Крамор.

Хотя, честно говоря, не понял он ничего.

Дверь комнаты открылась, и омоновец произнес:

— Буцкий.

Парень в желтой куртке поднялся и пошел к выходу.

Пробыл он вне комнаты минут тридцать… Когда вернулся, то молча показал присутствующим десять растопыренных пальцев. Затем настала очередь историка, а потом вызвали Крамора.

_ТРОГЛЫ

Следующий день начался с того, что подросток с палкой разбудил всех, построил и повторил обучение. Он показывал палкой на железную птицу, и все как один правильно ответили на вопрос. А вот с одноглазым чудовищем получилось не у всех, и каждый из тех, кто ошибся, получил удар палкой.

После этого подросток показал пальцем на свою грудь и произнес: Хло.

И каждый в клетке повторил его имя.

А потом Хло поступил еще проще. Он подходил к стоящему перед ним мальчику, показывал пальцем на себя. Мальчик говорил: Хло. После этого Хло показывал пальцем на грудь мальчика, и тот произносил свое имя.

Так продолжалось долго, и мальчики стали ошибаться. За каждую ошибку Хло бил их палкой один раз, если мальчик ошибался дважды, то и удар палкой был двойным. К концу этого обучения мальчики могли понять, что количество ошибок равно количеству ударов палкой.

Уже позже Торо сообразил, что так Хло готовил их по указанию Богов к восприятию счета.

Когда солнце поднялось высоко, Хло отвел всех обучающихся в угол клетки, где была тень, и стал обучать сидеть в позе, которую потомки будут называть позой лотоса. Затем к клетке принесли какой-то бурдюк и желтые луны. Хло налил из бурдюка в каждую луну какую-то жидкость, сел на корточки и поставил свою луну между бедрами. Посидев немного, он поднял луну двумя ладонями ко рту, отхлебнул немного, а потом снова поставил ее на прежнее место. Так он проделал несколько раз, а потом протянул одну из лун Топо.

Топо попытался повторить все то, что делал Хло, но руки не слушались, и он расплескал жидкость, за что получил удар палкой. Никто из прибывших не выполнил задания с первого раза, кроме Торо. Тогда Хло посадил его возле себя, и Торо стал выступать толмачем и помощником для Хло в последующем обучении вновь прибывших.

Несколько раз в день Хло водил своих подопечных на оправку к большой яме с отвратительным запахом. Те, кто пытался делать это неорганизованно, были им нещадно биты.

Сколько продолжалось обучение, Торо не запо-мнил. Но однажды появились двое помощников Бога. Хло представил им свою группу, и те экзаменовали каждого. После экзамена они дали команду Хло построить группу по успешности обучения. Первым в ней оказался Торо, Топо был третьим.

Хло повел всю группу в соседнюю клетку, оставив в старой клетке того, кто оказался последним в строю. Мальчики уже разместилась в новой клетке, как раздался ужасающий вой. Это кричал тот, кто не смог оказаться предпоследним. Его отдали циклопу.

Хло передал группу взрослому человеку, которого звали Тло. Он так же, как его предшественник, нещадно бил учеников палкой за малейшие провинности и ошибки. Он же начал обучать их счету, используя в качестве костяшек фаланги пальцев.

Тло, закончив свой курс, передал группу следующему преподавателю. Всех, кроме последнего. Так продолжалось двенадцать раз. Правда, переход в шестую клетку был уже без отдания в жертву циклопу слабого ученика. И именно с шестой клетки воспитанников перестали бить палкой. С шестой клетки обучающихся каждый день окатывали водой из бурдюка и наконец одели в те же одежды, что носили помощники Богов.

В той шестой клетке учитель стимулировал учеников плеткой и большей порцией пищи. Но если второе было понятно обучающимся, то первое нет. И только потом преподаватели сказали им, что по мере обучения ценность каждого ученика возрастает и лучше не причинять ему повреждений, которые может сделать палка.

В седьмой клетке они уже писали на языке Богов деревянными палочками на глиняных табличках. В одиннадцатой могли переводить на язык Богов наречия тех, кто жил вокруг горы Каа. В двенадцатой клетке они узнали, что это предварительный курс обучения, а дальше после экзамена, который у них должны принять представители Богов, их определят в страну Шумер, где они будут учиться десять лет.

После обучения два десятка учеников снова оказались в чреве железной птицы и снова почти целый день летели в неизвестном направлении. Когда они прилетели, Торо понял, что их вернули к тому месту, откуда их год назад увезли Боги. Мальчиков разместили в пещере с плоскими стенами, где на полу были циновки, на которых днем сидели, а ночью спали ученики. Обучение продолжалось, но как-то вяло, лишь для того, чтобы было чем занять подростков перед каким-то экзаменом.

К этому моменту Торо не только владел языком Богов, умел писать, считать, но и знал, какие имена носят крупные звезды.

А еще он четко усвоил принцип, без знания которого невозможно попасть в страну Шумер: если ты пишешь Богу, то делать это нужно снизу вверх.

Если пишущий находится справа от звезды Сириус, то писать надо справа налево. А если наоборот, то слева направо.

Вечером мальчикам разрешалось гулять среди деревьев, которые окружали пещеру по прямым, как копье, дорожкам.

Из десятка мальчишек племени хашей остались только Торо и Топо. И именно их манила к себе гора Каа. Гора, в подножии которой жил род, откуда их забрали Боги.

План побега возник у них почти одновременно.

— Мы найдем их, — сказал Торо, — ориентиром нам будет гора Каа.

— Мы станем модо, — ответил на это Топо.

— Да, — подтвердил Торо.

_{НОБЕЛИАТ}

Его привели в зал судебных заседаний и усадили на толстую деревянную скамью.

Судья была женщиной в возрасте слегка за сорок, и Крамору показалось, что она не сможет вынести то, что у юристов называется неправосудным приговором.

Рядом с судейским столом, за котором собственно и располагалась судья, был другой, маленький. За ним восседала девушка лет двадцати. Как догадался Крамор, она была секретарем. Вчерашний омоновец сидел сбоку на скамье для зрителей. Какая роль была отведена ему, было непонятно — то ли охраны, то ли свидетеля.

— Вы Крамор Виталий Сергеевич? — спросила судья, заглянув в лежащую перед ней папку, такую тонкую, что казалось, там, кроме картонных корочек, ничего нет.

— Да, — ответил он.

— Откуда у вас такая странная фамилия?

«Твою мать, — подумал Крамор, — стоит задать такой вопрос, и становится понятным, что перед тобой не судья, беспристрастно исследующий ситуацию и попавшего в нее человека, а любопытная баба».

Ему хотелось ответить колкостью, но он сдержался, не хватало еще настроить ее против себя. Крамор еще надеялся на объективность.

— Досталась от родителей, — корректно ответил он.

— Изменить не пробовали?

— Нет.

— Почему?

— Папа бы меня не простил…

— Понятно, — произнесла судья и скороговоркой сверила другие данные.

— Где вы работаете?

— Я свободный художник.

— Художник, — повторила женщина-судья, — от слова «худо»?

— Нет, от другого слова, — ответил Крамор, всё более заводясь от столь явной беспардонности.

— И что же вы нарисовали?

— Вообще-то художник пишет, — произнес Крамор.

— И сколько картин вы написали?

— Я художник слова и свои картины создаю не кистью и красками, — заметил Крамор, обратив внимание, что и омоновец и секретарша посмотрели на него с неким интересом.

— То есть вы — литератор?

— Я писатель.

— А чем отличается писатель от литератора?

— Вы точно хотите это узнать?

— Ну, раз я задала вам вопрос.

— Пожалуйста. Литератор — это тот, кто пишет, а писатель — это тот, кого читают…

— Интересное различие, вы сами это придумали?

— Нет, это различие придумали классики литературы.

— И что же вы написали читаемого?

— Об этом можно узнать, если заглянуть в интернет или каталоги библиотек.

— Ну, я с такой фамилией там никого не встречала ни разу, хотя читала много…

— Здесь все дело в подходах и оценке, — сказал Крамор, и ему расхотелось нравиться судье, — в советские времена был такой анекдот: приезжает из Грузии в Москву болельщик и видит надпись «Слава КПСС».

— Кто такой Слава КПСС? Славу Метревели знаю, а кто такой Слава КПСС, наверное, он в классе «Б» играет.

— У меня дочка в классе «Б» учится, — сказала судья, обращаясь к секретарше, и взгляд ее потеп-лел, затем она вновь обратилась к Крамору: — Мне трудно понять мужской юмор, но я рада, что это чувство осталось у вас, несмотря на…

— На… что? — спросил Крамор.

— Несмотря на сложившиеся обстоятельства. Были ранее судимы?

— Нет.

— Валентина, так и пометь, со слов не судим…

— Там есть справка инфоцентра, — вмешался омоновец, — он действительно не значится су-димым.

— А к административной ответственности привлекались? — спросила судья.

— Нет.

— Что, никогда не получали даже письма счастья?³

— У меня нет автомашины.

— Писатель и без машины?

— Не вижу связи…

— Ну, нет так нет, — сказала судья, которой надоело исследовать личность правонарушителя. — Итак, вы обвиняетесь в том, что приняли участие в несанкционированном митинге, который проходил в воскресенье на площади Якуба Коласа… Вам понятно обвинение?..

— Нет.

— Что вам непонятно?

— Я не участвовал в несанкционированном митинге. Я лишь стоял рядом в качестве зеваки…

— Прекрасно, — сказала судья, — если бы вы знали, сколько раз мне приходится слышать сию сентенцию… А что по этому поводу говорит нам протокол…

Она снова заглянула в лежащую перед ней тоненькую папку.

— В протоколе говорится, что вы все-таки участвовали в митинге.

— И как выразилось мое участие: я выступал, выкрикивал лозунги, размахивал флагами?

— Нет, вы стояли вместе с вашими сотоварищами по партии в толпе митингующих.

— Во-первых, я не принадлежу к так называемым партиям. А во-вторых, я не стоял в толпе, я подошел посмотреть…

— Валентина, — сказала судья девушке-секретарю, — дай нам фото на экран.

Только тут Крамор заметил, что сбоку от судейского стола на стене висит небольшой белый экран.

Валентина нажала на кнопку, и на экране возникла фотография оратора. Крамор его узнал, затем с различных ракурсов стали возникать фото с участниками митинга.

— Стоп, — сказала судья, — а вот эту, пожалуйста, покрупнее.

Валентина сделала снимок крупнее, и Крамор увидел себя рядом с парнем в желтой куртке.

— Ну вот, — сказала судья, — вы обсуждаете речь оратора с Буцким, системным правонарушителем… Он гордится участием в таких мероприятиях и всегда надевает то желтую куртку, то какой-нибудь белый шарф, чтобы его можно легче вычислить в толпе.

— Да я с ним и не знаком, — сказал Крамор.

— А вот и неправда, — отреагировала на это судья. — Валентина.

Следующий снимок показал, что Крамор действительно что-то говорит Буцкому.

— Ну, вот вы обсуждает речь оратора…

— Да, но я оказался там случайно… Я просто зевака…

Судья вздохнула тяжело и снова произнесла:

— Валентина.

Валентина щелкнула мышкой еще несколько раз, и Крамор понял, чего добивалась судья. С той точки, что была сделана фотография, было четко видно, что толпа зевак стояла на значительном расстоянии от тех, кто, по мнению судьи, участвовал в митинге.

— Я думаю, что здесь нет ни натяжки, ни фальсификации… Но с учетом того, что вы ранее не привлекались к административной ответственности…

_ТРОГЛЫ

Торо и Топо бежали вечером, когда все уснули. Их ввело в заблуждение то, что новую пещеру не охраняли одноглазые. Пройдя довольно большое расстояние от стойбища помощников Богов, они наткнулись на длинную блестящую лиану. Торо уже знал, что эта лиана несет смерть всем, кто к ней прикоснется. Это был невидимый сторож, в которого Боги вселили одновременно и гром и молнию. Нужно было возвращаться назад, но тут произошло то, что можно назвать везением. Из чащи леса на них стремительно неслась кабаниха. Видимо, где-то рядом был ее выводок, и она решила обезопасить его, прогнав или разорвав двух людей, которые приблизились к ее детенышам.

Торо и Топо едва увернулись от этого свирепого снаряда с огромной массой тела, а кабаниха пронеслась мимо них и врезалась в опору, на которой висела лиана-сторож. Опора упала, но тут же раздался щелчок, возник голубоватый свет, а затем такая вспышка и гром, что мальчики упали на землю. Затем все стихло, запахло жареным мясом. Подняв головы, Торо и Топо увидели, что от кабанихи почти ничего не осталось. Невидимый помощник Бога, который сидел в лиане, убил кабаниху. Но та своим телом сбила опору, на которой крепилась лиана. Мальчики перепрыгнули через лежащую на земле опору и помчались прочь от этого страшного места, рискуя свернуть себе шею на этой гористой местности. Потом они перешли на шаг и шли до самого рассвета, а когда рассвело, с неба раздался знакомый звук железной птицы, и они спрятались в небольшой пещере.

В пещере было прохладно, и мальчики, обнявшись, улеглись на песок, согревая друг друга, и вскоре уснули.

Ближе к вечеру они проснулись, вышли из пещеры, сориентировались и пошли по направлению горы Каа.

Очень хотелось есть, но особенно пить. Жажду мальчики утоляли, собирая росу с травы. Затем на-шли в песке возле обрыва земляных пчел и, рискуя быть покусанными, вырыли палкой несколько сот.

Всю ночь они шли по направлению к горе, а ко-гда рассвело, увидели, что гора находится от них так же далеко, как и в первый день. Они снова спрятались в какой-то расщелине и стали совещаться.

Торо предлагал перенести голод и двигаться дальше, Топо, напротив, говорил, что нужно найти еду.

Весь следующий день они собирали ягоды и плоды деревьев, названия которых не знали, но, пробуя на вкус, включали их в свой будущий походный рацион. Следующий день прошел веселее, на ходу ели все, что припасли, и к вечеру увидели, что до горы не так уж далеко.

Найдя очередную пещеру, они решили расположиться на ночлег, но перед этим поужинать остатками плодов. Каждый выложил все, что имел за пазухой, и положил перед собой. Торо заметил среди пожухлых грибов Топо яс. Он хотел выбросить его, но Топо не позволил.

— Это яс, — сказал Торо, — он делает хаша бесноватым

— Он дает хашу силы, — ответил Топо.

И это было правдой, как и то, что нужно было знать меру в потреблении этого гриба.

Съев остатки приготовленной пищи, мальчики улеглись на землю для сна. Вымотавшийся за день Торо сразу уснул и сквозь сон слышал бормотание Топо.

Возможно, на него действовал гриб, который он съел.

— Мы станем модо, — бормотал Топо, — мы будем модо…

Модо было общим названием мудрецов, самых уважаемых хашей. Даже вожди прислушивались к их советам. И не только вожди, но и жрецы, которые сами общались с теми, кто не имел имени. Так считали они, и так считали соплеменники. Но Торо и Топо, в отличие от них, уже знали: те, кто живут на небесах, иногда спускаются на землю и имеют имя.

Первый лучик солнца коснулся лица Торо. Он проснулся и почувствовал холодок, не потому что рядом не было Топо. Это был холодок опасности, который всегда заставлял его мозг активизироваться. А возможно, активизировался не мозг, а Торо подключался к невидимой для людей энергии. Именно эту энергию пытались разбудить у него своими занятиями те, кто преподавал в начальной школе Богов. И, наверное, продолжали бы это делать в Шумере.

Торо открыл глаза. Над ним стоял Топо, глаза его горели так, словно он снова съел яс, который нашел рядом с пещерой.

В руках у него был огромный камень. Топо ничего не говорил, но Торо словно слышал его внутренний монолог, который на языках современного человечества мог звучать так: извини друг, но двух модо для одного племени многовато.

Камень полетел вниз. И тут время словно остановилось для Торо, он видел приближающийся камень, но ум его ничего не мог поделать, у него не было шансов против такого веса и скорости. Однако в самый последний момент включился другой непонятный механизм. Словно кто-то подтолкнул Торо, он согнул ногу в колене, а выпрямив ее, сумел отбросить свое тело в сторону и избежать столкновения с камнем. Затем Торо сделал еще один перекат и вскочил на ноги.

Топо тем временем стал поднимать камень, но это было его ошибкой, камень был тяжел, и это сделало Топо неповоротливым.

Торо ударил Топо ладонями по ушам. Тот выронил камень, но не потерял сознание, видимо, яд яса был настолько силен, что сделал его нечувствительным к боли. Он мертвой хваткой вцепился в Торо, они упали на землю и катались по ней, и каждый пытался оказаться сверху противника.

В этом поединке Торо не хотел победить Топо, как это делали мальчишки племени хашей, когда взрослые мужчины стравливали их, чтобы они приобретали навыки боя. Он должен был убить Топо, так как Топо только что хотел убить его. Но сделать это без подручных средств было тяжело, а Топо превосходил его в бешенстве, которым наделил его гриб яс.

Через какое-то время Топо оказался наверху и сжал горло Торо своими руками. Однако он слишком наклонился над Торо, и тот ударом колена перебросил его через свою голову. Падая, Топо налетел головой на камень и потерял сознание. Торо не стал медлить. У предков человеческих существ не было врожденной морали. В отличие от волков, которые не рвут обездвиженного противника, он тут же задушил своего соперника.

_{НОБЕЛИАТ}

Заслушав решение судьи, Крамор, в какой-то прострации, дошел до комнаты для задержанных. Когда омоновец открыл дверь и чуть подтолкнул его внутрь, Крамору вдруг захотелось стать своим среди всех, кто в комнате находился, и он чуть было не вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, как ранее это сделал Буцкий. Но он сдержался и сказал просто: пять…

— Так и должно быть, — философски заметил Буцкий.

— Нечипоренко, — произнес омоновец и увел последнего задержанного, в комнате на какое-то время повисла гнетущая тишина, а потом историк сказал:

— Ну, я продолжу?

— Что? — не понял Крамор.

— Сказ о визите к вождю народов, — влез Буцкий, — он как раз к месту…

— А на чем я остановился? — спросил историк.

— На том, что их приглашают к Хозяину.

— Приглашают, — повторил историк с сарказмом, — разве я сказал, приглашают? Я мог сказать только «вызывают».

— Ну, пусть будет так, — заметил примирительно Буцкий.

— Так вот, мастер спрашивает Фадеева: а что я должен там говорить? А тот ему отвечает: говорить будешь, когда я скажу.

И вот приехали они в шесть вечера и сидят в приемной. Мастеру любопытно все, он пытается осмотреться, начинает крутить головой, но ловит грозный взгляд Фадеева и успокаивается. А в приемной хозяйничает Поскребышев, причем делает это так, как будто никого кроме него там нет.

Так проходит час, другой. В десять вечера Поскребышев открывает двери в кабинет Сталина и кивком головы приглашает Фадеева и мастера зайти. В полутемном кабинете после ярко освещенной приемной ничего не видно. Фадеев и мастер стоят пять минут, десять. Мастер пытается осмотреться, но грозный поворот головы к нему со стороны Фадеева пресекает эту попытку.

И вдруг в кабинете стало чуть светлее и, откуда ни возьмись, появляется невысокий человек во френче и сапогах и без всякого вступления и тем более приветствия говорит с легким акцентом, обращаясь к Фадееву:

— Скажите, товарищ Фадеев, каким бы ви хотели видеть Гоголя?

У Фадеева ступор, он ничего не может сказать, и мастер видит, как крупная капля пота скатывается у него с головы и исчезает за воротником. Пауза затягивается, и тогда вождь «помогает» Фадееву:

— Таким, каким его изобразил ИМЛИ, или таким, каким он бил на самом деле?

— Таким, каким он был на самом деле, товарищ Сталин, — наконец произносит Фадеев.

— Правильно… товарищ Поскребышев, резолютивную часть постановления… директора ИМЛИ с должности снять…

Присутствующий в кабинете Поскребышев после этих слов легонько подтолкнул Фадеева и мастера к выходу. В приемной их ожидали двое военных. Старший из них спросил Фадеева:

— Товарищ Фадеев, вас домой или?

— Домой… — выдохнул Фадеев.

Их привезли к дому Фадеева, и мастер хотел было идти своей дорогой, но Фадеев его удержал. Они поднялись в квартиру. Фадеев открыл шкаф, достал бутылку водки, разлил содержимое в два стакана.

— А что, холодильника у него не было? — спросил Алесь.

— Не было, так говорил мне тот, кто своими ушами слышал все это.

— Ну, а что было потом? — спросил Крамор, но лишь для того, чтобы быть участником разговора.

Фадеев залпом выпил свой стакан и обратился к мастеру:

«А теперь можешь говорить…»

Тут двери открылись, и вошел омоновец.

— Все встали, — сказал он, — и по одному на выход.

— А где наш последний? — спросил Алесь.

— Разговоры, — рявкнул омоновец, но потом смягчился и произнес: — оправдали его.

— Как? — удивился историк.

— А вот так, — сказал омоновец, — доказательств не хватило.

Обратную дорогу шло обсуждение, почему же для всех доказательств хватило, и даже вон Крамору впаяли пять суток. а ему не хватило…

— Что-то тут не так, — сказал историк.

— Уж не стукач ли он? — произнес Алесь.

И трое стали обсуждать ситуацию.

Особенно горячился Алесь, который мгновенно связал ранее не замеченные детали поведения Нечипоренко в одно целое.

Крамор в обсуждении не участвовал. Оно казалось ему чем-то детским, таким, какие бывают разборки в песочнице. Кто кого обсыпал песком или, более того, кто кого хотел обсыпать песком.

_ТРОГЛЫ

В двенадцать часов дня следователя Юнакова вызвал начальник отдела.

Он сунул ему в руки папку и сказал:

— Просмотри и доложи, есть ли хотя бы намек на состав преступления, и имеет ли дело судебную перспективу. Сам понимаешь, какой смысл работать на корзину.

Юнаков согласно кивнул и вернулся в свой кабинет. Усевшись за стол, он передразнил начальника:

— Просмотри…

Начальник не понимал двойного значения этого понятия. А может, и понимал, но имел в виду то, что обычно имеют начальники, то есть — посмотри.

Юнакову было слегка за пятьдесят. В его возрасте коллеги ходят в больших начальниках, а он был всего лишь капитаном. Много лет назад был переведен с понижением на должность старшего следователя из соседнего райотдела. Коллеги тактично не интересовались причинами этого, а сам Юнаков по этому поводу не распространялся. Остался он рядовым и после создания Следственного комитета.

Но, как говорили те же коллеги, следак он был толковый. И этим определялось его место в иерархии тех, кто осуществляет так называемое предварительное расследование.

Юнаков открыл папку. Там было несколько листков, один из которых был заявлением.

Некто Раззаков писал, что в районе объявилась молодежная банда троглов, которая «терроризирует население микрорайона».

В чем выражался террор, Раззаков не разъяснял. Зато к заявлению были прикреплены несколько листов, на которых были наклеены фотографии, сделанные почти профессионально, если считать, что каждый предмет был сфотографирован обзорно, на общем плане и в деталях.

Под каждой фотографией было пояснение, отпечатанное на пишущей машинке.

Все они разъясняли сфотографированные надписи, которых было несколько. «Троглы все помнят и ничего не прощают» — была одна из них. Вторая гласила: «Трогл всегда непонятен, особенно для врагов».

А третья была: «Пидоры, вы тронули голодного трогла…»

«Нужно поговорить с этим Раззаковым, — подумал Юнаков, — что он увидел криминального во всем этом?»

Юнаков стал искать в папке адрес или телефон заявителя, одновременно чертыхаясь и нелестно отзываясь о своем начальнике, который столь опытного следака заставил разбираться в некой пустышке.

Занятие это прервалось стуком в дверь.

— Да, — произнес Юнаков.

На стук в дверь заглянула голова и утвердительно произнесла:

— Меня вызвал следователь.

— И как фамилия следователя? — спросил Юнаков.

Посетитель втиснулся в кабинет и посмотрел в повестку.

— Тут непонятно, — сказал он.

— Давайте я посмотрю, — сказал Юнаков.

Посетитель подошел к столу и протянул повестку. Юнаков посмотрел на нее.

— Так вам к Давыдову, причем на вчера. Почему вы не пришли в назначенное время?

— Так не мог, — сказал посетитель.

— Ну, нет Давыдова сегодня на службе.

— Так допросите меня вы.

— Но это не мое дело.

— А какая разница?

— Не будем говорить о разнице, просто это невозможно.

— И что мне делать?

— Подойдите в секретариат, там вам подскажут, когда можно прийти еще раз.

Посетитель, забрав повестку, ушел, но почти сразу вернулся с начследом.

— Валера, — сказал начслед, — я тебе поручаю допрос свидетеля по делу, которое ведет Давыдов.

— Но я не в курсе события преступления.

— Тебе это и не нужно, свидетель должен охарактеризовать подозреваемого.

— Хорошо, может, вы хоть фамилию скажете.

— Моя фамилия Рассказов, зовут Михаил Петрович.

— Да я не о вашей фамилии, а подозреваемого.

— Это запросто, — сказал начслед, — вот его данные…

Допросив свидетеля, Юнаков подписал ему пропуск, но тот не торопился уходить.

— Вам бы не фигней заниматься, — сказал он, — а обратить внимание на то, что у нас в городе действует тайная организация троглов.

— Кого? — спросил Юнаков, хотя уже понял, о ком идет речь.

— Троглов, троглов, — пояснил свидетель так, как будто речь шла о чем-то всем известном.

— И чем они знамениты?

— Они известны тем, что терроризируют насе-ление.

— Ну, террор не по нашей части, напишите заявление…

— Да уже вроде писали…

— Кто?

— Мой друг Раззаков.

— Странная фамилия у вашего друга.

— Не странней вашей, — нелюбезно ответил Рассказов, но потом смягчился и сказал, что его друг является ему дальним родственником и должен был носить фамилию Рассказов, но по освобождении Белоруссии в сорок четвертом тот, кто опрашивал маленького сироту Рассказова, не совсем расслышал фамилию, произнесенную мальчиком, и записал Раззаков.

Юнаков хотел было спросить, чем же насолили Раззакову какие-то троглы, но дверь отворилась и появившийся в проеме начслед произнес:

— Валера, кончай все это, у нас убийство.

— Слава богу, — вслух произнес Юнаков, весьма удивив этим и начальника и свидетеля, — выезжаю.

Юнаков поднялся со стула и извлек из-за сейфа следственный портфель.

— Да не надо, — сказал начслед, — криминалист уже в машине, у него с собой целый чемодан.

— Не могу, это как часть одежды, — ответил Юнаков.

— Ну как знаешь, — сказал начальник, — отзвонись, как прибудете на место.

— Ну, если будет время, — ответил Юнаков без должного почтения.

Он действительно был рад выезду на происшествия, только бы не заниматься тем, чем пытался его нагрузить начслед.

_{НОБЕЛИАТ}

По возвращении на «Окрестина» их перетасовали. Одиночество Крамора закончилось, он оказался в другой камере вместе с Алесем.

— Ты смотри, — сказал Алесь после того, как они остались одни, — я сразу догадался, что он чужак…

— Почему ты так догадался?

— Потому, что вел он себя странно…

— Но ты обратил внимание на это только после того, как его оправдали…

— Да, так бывает.

— Ладно, хватит гадать, у тебя есть доказательства? Нет. Вот и не гадай… ты лучше расскажи, как привычный сиделец, что будет с нами дальше?

— А ничего не будет, каждый день одно и то же… и так до конца срока, тебе четверо суток, а мне девять.

— Слушай, а зачем тебе все это, демонстрации, протесты, ведь ты специально хочешь выделиться среди остальных, а не, наоборот, скрыться и по возможности уйти от ответственности, не получить взыскания?

— Кто тебе так сказал, судья?

— Нет, это видно невооруженным глазом.

— Невооруженным, говоришь, а, впрочем, так оно и есть. Я набираю бонусы.

— Что набираешь?

— Бонусы… это основания к будущему поощрению или преимуществам.

— Для чего?

— Для того чтобы уехать за границу…

— А так уехать не получается?

— Нет, и так получается, только мне нужно, чтобы я был лицом, пострадавшим от режима…

— А… теперь понятно, но ты странный человек, только что обвинил в стукачестве одного из собратьев по несчастью, и вдруг открываешься человеку, которого абсолютно не знаешь.

— Ну, это все объяснимо, у меня есть к тебе собственный интерес.

— И какой же?

— Я хочу проконсультироваться…

— Твою мать, вот уже два дня, все пытаются у меня проконсультироваться…

— Ну не все, Виталий Сергеевич, не все, а только Замятин и я.

— А кто такой Замятин?

— Не делай вид, что ты с ним незнаком, это ваш двойной тезка и издатель.

— Вот как?

— Да-да, так-так. И ты понимаешь, почему мы оба воспользовались сложившейся обстановкой.

— Здесь, пожалуйста, подробней, — заметил Крамор искренне.

— Пожалуйста, — сказал Алесь, — мы находимся в уникальной ситуации, в любой другой, если бы я подошел к тебе, ты бы мог просто послать меня подальше, а сейчас у тебя такой возможности нет. Логично?

— Да.

— Так вот, я еще собираю материалы для книги.

— А… теперь понятно. И о чем будет эта книга?

— О якобы великих ученых…

— Ну, это неоригинально, в последние десятилетия об этом не писал только ленивый.

— Я знал, что ты так скажешь, но я пошел другим путем. Я связал научные достижения наших соотечественников с их ментальностью и общим уровнем развития науки…

— В Беларуси?

— Нет, я исследовал период российской дореволюционной и советской истории…

— А почему не Беларуси, сейчас это так модно…

— Мировую науку нельзя сравнивать с наукой Беларуси. Противовесом ей может быть только СССР или Россия.

— Ну, пусть будет так…

— Так, так, и не иначе.

— И что у тебя получилось?

— Получилось много интересного. Говорят, основой национального самосознания является национальная история. А национальная история — миф чистейшей воды.

— Это так, и не только у нас. Как правило, здесь срабатывает стереотип, свойственный элитам, у нас хуже, чем у них.

— Да, но этот стереотип, как ты говоришь, подтверждается фактами.

— Например?

— Например, количеством нобелиатов.

— Дались вам эти нобелиаты.

— И, тем не менее… количество ученых в СССР было такое же, как в США, но при этом у нас всего 10 Нобелевских премий против 160 в США. В Австрии — 10 нобелевских лауреатов. В Швейцарии — 12. В Голландии — 14. В Швеции — два десятка. Во Франции, Германии и Великобритании — более 50.

— Ясно, национальная история миф. И ты готов разоблачить этот миф?

— Да. Хотя это не только сложно, но и в определенной степени бесполезно.

— Почему?

— Потому что миф стоит на авторитетах, иногда дутых. А если ты посягнул на авторитет, тебя его сторонники могут порвать в клочья.

— Почему?

— Потому что все бездари кормятся авторитетами, прикрываются ими и если они лишаются авторитета, то лишаются щита, который их защищает…

— Есть в этом логика, и все же, пример…

— Пожалуйста. У нас не дали защититься одному немолодому человеку, который утверждал: перед вой-ной в СССР одних только новейших танков ИС, КВ и Т-34, броню которых не пробивала ни одна полевая немецкая пушка, было выпущено больше, чем всех танков во всем мире.

— Но это неверно.

— Почему?

— Потому что ни технологически, ни с позиций ресурса это невозможно.

— Аргументы?

— Статистика произведенной в СССР стали, а также свидетельские показания.

— Кто здесь мог быть свидетелем?

— В девяностые годы в Кубинку⁴ пригласили ветеранов с танковых заводов СССР. Они посмотрели на имеющуюся там технику, особенно на «тигров» и «пантер», и ужаснулись. Данные типы танков значительно превосходили наши по мощности двигателя, по системам стабилизации и огневой мощи.

— Так почему?

— Дух был выше…

— Ох уж этот дух.

— Ты не веришь в дух?

— Не верю.

— Типичный технократический подход.

— Да, но он в развитии человека является единственно верным и определяющим.

— Знаешь, есть такой анекдот. Встретила цыганка инженера и говорит: «Давай погадаю». — «Да что ты можешь?» — отвечает тот. «Я знаю, ты инженер, работаешь на заводе, зарплата у тебя 130 рэ в месяц, у тебя двое детей…» — «Ошиблась, старая, — говорит инженер, — трое…» — «Это ты так считаешь…»

— Ты это к чему?

— К тому, что ты считаешь, что это единственный определяющий путь. На самом же деле таких путей множество, но человечество из-за некой своей заскорузлой прагматичности сосредоточилось…

— На самом выгодном…

— Да, на самом выгодном, для определенного круга лиц, пути и заставляет так думать всех, причем постоянно стимулирует данное направление в мышлении.

— В чем это выражается?

— В том, что ты собираешь факты, не просто так, а в угоду данной парадигме в науке, политике, чтобы получить определенные дивиденды…

— Нет.

— Да, и не выставляй себя альтруистом, ты можешь утверждать что угодно, но то, что ты хочешь уехать туда, где всё, что ты делаешь, приветствуется и поощряется, говорит само за себя.

— Да пошел ты…

— Уже иду…

После этого они поссорились.

_ТРОГЛЫ

Под анекдоты водителя машины о гаишниках-взяточниках доехали до того, что в уголовном процессе называется местом преступления.

На четвертом этаже дома по улице Кузьмы Черного их ждал участковый.

— Вот, — сказал он, — соседка увидела открытой дверь, заглянула, а там труп хозяина.

— И кто хозяин? — спросил Юнаков.

— Некто Прошкин, в прошлом тренер.

— А в настоящем? — спросил криминалист, надевая перчатки.

— В настоящем алкоголик, — произнес участ-ковый.

— Кто констатировал смерть? — спросил Юнаков.

— «Скорая» приезжала.

— А почему не осталась до нашего приезда?

— Другой вызов получила, у нас со «скорыми» напряженка. Да и они решили, что тут не насилка⁵.

— Так что же ты волну погнал, что тут убийство.

— Интуиция…

Юнаков и криминалист прошли в квартиру. В комнате, которую в двухкомнатной квартире обычно называют гостиной, лежал вниз лицом труп мужчины

— Он так и лежал? — спросил Юнаков участкового.

— Да, но медики его перевернули, посмотрели, а потом снова положили вниз лицом.

— Начнем, — сказал криминалист.

— Не пойдет, — ответил Юнаков и многозначительно посмотрел на участкового, — придется ждать понятых.

Участковый ответил следователю таким же многозначительным взглядом и ушел искать понятых.

Криминалист тем временем сделал снимки и обошел всю квартиру.

— Берлога холостяка, — констатировал он, — к тому же пьющего.

— Емко и образно, — отреагировал на это Юнаков, — а если конкретно и в деталях?

— Минимум домашней утвари, нет ни украшений, ни безделушек. В спальной на кровати вместо подушки свернутое полотенце.

— Махровое? — спросил Юнаков.

— Да.

— Ну, значит, еще не совсем опустился. А бутылки от спиртного?

— Бутылок нет.

— То-то и странно.

Вернулся участковый с двумя пенсионерами, мужем и женой, соседями по подъезду. Наметанный глаз Юнакова оценил их положительно. Эти не будут дергаться во время осмотра, говорить, что им нужно на работу или куда-то еще. Старики даже рады, что привычное течение однообразной жизни было прервано таким происшествием и они оказались в центре расследования.

Юнаков сел за обшарпанный стол в гостиной, достал протокол осмотра места происшествия, записал данные понятых, разъяснил им их права и обязанности и сказал криминалисту:

— С Богом.

Тот подошел к трупу и перевернул его на спину.

— Хорошая у тебя интуиция, — сказал криминалист участковому, — у него как минимум перелом основания черепа. Как можно было сказать, что нет признаков насилки?

— Вот и я об этом, — произнес польщенный участковый.

— Совершенно верно, — неожиданно для всех произнес муж понятой, — у него ярко выраженные черные круги под глазами…

— А вы врач? — спросил его Юнаков.

— Патологоанатом, — ответил мужчина, и немного подумав, добавил: — бывший.

— Так нам повезло, — сыронизировал криминалист, — у нас два специалиста на осмотре. Что вы можете сказать ещё?

Но старик сделал вид, что не понял иронии.

— А еще, можно констатировать, по интенсивности трупных пятен, что смерть наступила вчера вечером, труп сразу лежал на спине, а перевернули его недавно, скорее всего во время осмотра его фельд-шерами «скорой помощи», — произнес он, делая акцент на слове фельдшерами.

Юнаков и криминалист переглянулись, а криминалист сказал:

— Пусть будет так, точно на вопрос о времени смерти нам ответят судмедэксперты после вскрытия.

— Логично, — сказал на это старик-понятой.

— Кто же мог его убить, — спросила старуха, — ведь он был мастер спорта по каким-то боям?

— Он не был мастером спорта, — возразил ей старик, — он был тренером.

— Ну, это еще выше, — сказала старуха, — он тренировал мастеров… а значит…

— К сожалению это уже ничего не значит, — прервал их Юнаков, — давайте продолжим.

И он стал фиксировать замечания криминалиста в протокол.

Прибыла труповозка. Криминалист обшарил карманы в одежде убиенного, обвел контур его тела на полу мелом и посмотрел на Юнакова.

— Забирайте, — сказал следователь санитарам.

Труп увезли. А старик-понятой еще долго и с сожалением смотрел на меловой контур, словно у него из-под носа утащили знакомую и любимую игрушку.

_{НОБЕЛИАТ}

Но следующим утром камерное одиночество помирило Крамора с Буцким. И после нескольких ничего не значащих фраз Алесь снова вернулся к своим вопросам.

— Ты полагаешь, что это неинтересно будет там?

— Откуда я знаю, что там интересно, а что нет.

— Ну, ты же технарь и работал с такими людьми.

— Я работал рядом с этими людьми, и не больше. Потом я ушел из науки и занялся писательством.

— Хорошо, пусть так, но ты, когда пишешь, наверное, рассчитываешь на большую аудиторию, в том числе на западную…

— И поэтому ты хочешь получить консультацию у меня?

— Ну, да… так вот, я продолжаю, в истории науки ничего не изменилось, по-прежнему основоположником науки является Ломоносов, а изобретателем радио Попов.

— И почему тебе не нравится Ломоносов?

— Мне не нравится не Ломоносов, а то, что ему приписывают. В учебниках отмечают, что Ломоносов открыл закон сохранения массы. Какие для этого основания? А просто Ломоносов в одном письме своему товарищу как-то написал фразу, что «если в одном месте что-то прибудет, в другом — убудет». Из этого нельзя делать вывод, что Ломоносов открыл закон сохранения массы.

— Да, но ты подходишь к этому с позиций патентоведа. Вообще наука и философская мысль на Руси отличалась от западной. Там всегда присутствовала буква. А нам достаточно было духа, идеи, направления.

— Ну да, у нас потому и не было дорог, потому что были направления. Но ведь согласись, случайная фраза в письме не есть формулировка закона!

Впервые закон сохранения массы четко сформулировал и подтвердил опытами Лавуазье. Причем не в частном письме, а в научной работе. Также не разрабатывал Ломоносов и молекулярно-кинетическую теорию газов. Он ее просто не мог разработать, поскольку был слаб в математике.

— Папа у Васи силен в математике, — не к месту произнес Крамор.

— Что-что? — не понял реплики Алесь.

— Да я это так о своем, о девичьем, — ответил Крамор, — на грани девятнадцатого и двадцатого веков жил интересный изобретатель Никола Тесла. Его не стеснялись приглашать и делать заказы на открытие, и он действительно сделал множество открытий. Когда он умер, его бумаги с описанием опытов и их результатов изъяли фэбээровцы и передали ученым. Однако те сказали примерно то, что сказал ты в отношении Ломоносова. Как ты думаешь, почему?

— Зависть и конкуренция…

— Возможно, но не только, они не смогли разобраться в системе языка Теслы…

— Они не хотели разбираться в нем… Потому что это было невыгодно. Представим себе, что Тесла закончил бы опыты по передаче энергии через среду, что могло бы случиться?

— Он разорил бы сталелитейные концерны, которые заработали триллионы на производстве металлических проводов, — сказал Крамор.

— Правильно мыслим, Виталий Сергеевич, — утверждающе произнес Алесь. — Но вернемся к Ломоносову, он был хорошим администратором…

— И поэтому стал…

— Не только, он правильно организовал собственный пиар, писал оды высокопоставленным особам, чем заслужил благосклонность власть имущих. У него все было к месту, даже его пьяные погромы в Академии наук.

— Здесь, пожалуйста, подробнее.

— Он напивался, шел в Академию и гонял народ.

— А-а, ты вот о чем, ну, во-первых, это не погром, а во-вторых, гонял он не народ, а пришлых, то есть немцев. И правильно, между прочим, гонял. Ведь в Российской академии из ста трех академиков русских было только трое.

— Но это не дает основания Ломоносову бить академиков…

— Алесь, ты же прекрасно понимаешь, что там были более глубокие мотивы. Лучше скажи, что ты еще в своей книге хотел бы охаять…

— Да не охаять, а объективно оценить. В России есть День радио и изобретателем его является Попов, который на самом деле им не является.

— Ты придерживаешься версии, что таковым был Маркони?

— Нет, радио появилось в результате цепочки исследований и опытов электромагнитной индукции. В частности, Эдисону приписывается такой ответ на вопрос, что такое телеграф. И он якобы ответил: «Это кошка, голова которой в Нью-Йорке, а хвост в Сан-Франциско, мы давим на хвост в Нью-Йорке, голова в Сан-Франциско пищит». — «А беспроволочный телеграф?» — «Это то же самое, только без кошки».

— Образно, — заметил Крамор.

— После опытов Эдисона, — продолжал Алесь, — Герц открыл электромагнитные волны, потом Тесла заявил, что с помощью открытия Герца можно будет передавать сигналы по всему земному шару и даже в космос, и создал принципиальную схему радио. Далее англичанин Брантли придумывает другой приемник — стеклянную трубочку с металлическим порошком, по которому проходит электрический сигнал. Затем другой англичанин — Лодж — собирает радио по схеме Теслы с приемником Брантли.

— А Попов и Маркони? — спросил Крамор.

— А Попов и Маркони стали повторять опыт предшественников. Они просто закинули антенну повыше и увеличили выходную мощность. То есть принципиально нового они ничего не придумали. Но Маркони, как представитель Запада, оказался хитрее, все это запатентовал, а Попов этого сделать не догадался.

— Алесь, ты злопыхатель, не иначе. С одной стороны, говоришь об объективном исследовании проблемы, а с другой стороны, сознательно подбираешь такие термины, которые изначально нивелируют достижения тех, кого ты осуждаешь. Смотри, ты говоришь: они всего лишь установили выше антенну и увеличили выходную мощность. Но они решили основную задачу передачи сигналов на большие расстояния. Это, во-первых, а во-вторых, ты не хуже меня знаешь некую закономерность технических открытий, они созревают одновременно во многих местах, и приоритет их открытия часто принадлежит не тем, кто открыл, а тем, кто застолбил или запатентовал. Но из этого вовсе не следует, что один социум умнее другого. Это смердяковщина какая-то.

— А что такое смердяковщина, технический -термин?

— Ты не читал Достоевского?

— Не читал.

— Тогда я тебе поясню. Есть у него такой персонаж, который все время сожалеет о том, что в начале девятнадцатого века умная нация не завоевала глупую и не научила ее жить, это и есть смердяковщина.

— Ясно.

— А как ты объясняешь первенство СССР в освоении космоса?

— Случайностью. Откуда у СССР появилась жидкостная ракета? Это была трофейная «Фау-2».Советский Союз стал заниматься ее совершенствованием, потому что нужно было чем-то стрелять по Америке: самолеты не доставали.

— Ты противоречишь себе. Фраза «Советский Союз стал ее совершенствовать» говорит о том, что он мог ее совершенствовать.

— Ну, мы же не совсем валенком деланные.

— Вот и я о том…

— Ты же знаешь, что США вообще ракетами не занимались. У них с любой военной базы вокруг СССР можно было долететь до любого участка советской территории. Они впервые взялись за разработку баллистических ракет в пятьдесят четвертом году.

— Я знаю, и было это вызвано тем, что появилась водородная бомба, она была меньше атомной. И появилась она у нас.

— Ну да. Так что в этом соревновании у СССР была восьмилетняя фора. Она и позволила запустить сначала спутники, а потом и человека. Но после американцы спохватились и выиграли космическую гонку. К семидесятым они сделали свой «Джемини», а у нас были проблемы с «Союзами».

— Алесь, а ты знаешь точку зрения, что это соревнование было бессмысленным. Нильс Бор, абсолютный авторитет в научном мире, сказал как-то, что «пилотируемая космонавтика — это несомненное торжество интеллекта, но печальная ошибка здравого смысла». Она не нужна! Нет такой задачи в космосе, которую бы не смогли выполнить автоматы.

— Да, конечно, академик Мишин, например, считал, что нельзя строить «Бураны», ибо крылатые космические аппараты создают большое сопротивление при старте, плюс эту громадину ни к чему нельзя приспособить. Конечно, с технической, инженерной точки зрения «Буран» был, безусловно, шедевром. Однако с экономической…

— Все, Алесь, разговор этот беспредметен. Ты признал, что «Буран» шедевр, это и есть итог соревнования. Здесь все как в матче советских хоккеистов любителей с профессионалами.

— А что это был за матч?

— Вот видишь, ты по молодости лет этого не знаешь. А было это в начале семидесятых. Родоначальники хоккея с шайбой канадские профессионалы согласились на серию матчей с советскими любителями. А поскольку уровень их подготовки был чрезвычайно высок, вся спортивная и околоспортивная общественность на Западе не сомневалась в про-игрыше любителей. Но получилось иначе. Любители выиграли первый матч, а потом и большинство матчей в Канаде, причем в одном из эпизодов, когда наша сборная была в меньшинстве, Харламов забил им гол. Однако после этого канадцы собрались, приехали в Москву и выиграли свою серию. Ну, казалось бы, 1:1. Ан нет, быстро подсчитали все матчи и объ-явили, что перевес по выигранным матчам в двух сериях все же на их стороне.

— А это ты к чему?

— Да все к тому же. Запад весьма ревниво относится ко всяким иерархиям, итогам, болезненно переживает проигрыши. По отношению к Востоку он мальчишка, который хочет быть всегда первым.

— А Восток?

— Восток — умудренный жизнью мужик, ему важно поиграть, а не победить…

— А ты себя к кому относишь?

— Только не к Западу.

_ТРОГЛЫ

Окончив осмотр, Юнаков попросил понятых подписать протокол и отпустил их.

— А допросить в качестве свидетелей? — спросил его криминалист. — Вдруг участковый никого не найдет?

— Это будет перебор, — ответил ему Юнаков, — я думаю, опросим соседей по площадке, и хватит… для начала.

— Сразу в допрос? — произнес криминалист.

— Сразу в допрос нельзя, дело еще не возбуждено.

— Все время удивляюсь вашим юридическим тонкостям. А особенно заморочкам с «возбуждено», «не возбуждено».

— Ну да, ты насмотрелся сериалов, где дела «открываются» и «закрываются», на самом деле полное название этой процедуры такое: дела «возбуждаются производством» и «прекращаются производством».

— Конечно, конечно, а ещё существуют квалифицированные и неквалифицированные изнасилования.

— Ну, с этим вообще проблем нет. На языке юристов это преступления с отягчающими обстоятельствами и без них.

Вернулся участковый.

— Привел двоих, — сказал он, — соседи по площадке.

— Тоже пенсионеры? — спросил криминалист.

— Разумеется, — ответил участковый, — все на работе. У нас тунеядцев нет. Да и пенсионеры надежнее. Они знают о соседях гораздо больше, чем все остальные.

— Ну, хорошо, — сказал следователь, — давай сюда первого или первую.

— А я поехал в отдел, — сказал криминалист, — мне тут больше делать нечего.

— А снять отпечатки пальцев? — спросил его Юнаков.

— Где, по всей квартире?

— Убийство было совершено вечером, возможно, убийца выключал свет, чтобы труп обнаружили как можно позже. Логично? Поэтому посмотри на выключателях и возле. Он хотел, чтобы труп обнаружили как можно позже, — еще раз повторил Юнаков.

— Ну да, — как бы себе сказал криминалист, — и оставил открытой дверь, чтобы труп обнаружили как можно раньше, тоже логично?

— В чем-то ты прав, и все же.

— Знаешь, старшие коллеги когда-то говорили мне: увидишь след, затопчи его.

— Почему? — вмешался в разговор участковый. — Всегда удивлялся этому изречению.

— Ну, я пошел, — сказал криминалист, — вы тут подискутируйте без меня.

Криминалист ушел. А Юнаков хотел было заняться свидетелями, но участковый оказался парнем упертым.

— Так почему его надо затоптать? — повторил он вопрос следователю.

— Потому что логику появления каждого следа нужно объяснить и мотивировать его занесение в протокол.

— А-а.

— Б-э. Давай свидетелей.

Первым свидетелем была пенсионерка Проскурина. Она была в выцветшем ситцевом платье и таком же платочке на голове. И к ней как нельзя лучше подходила поговорка о возможности опростоволоситься.

— Давно знаете вашего соседа?

— Давно, он как пять лет переехал сюда с Антониной, так и знаю его.

— А где сейчас Антонина?

— Так развелись они три года назад.

— Причины?

— Так пил он и гулял.

— Соседей не беспокоил?

— Чего не было, того не было.

— А друзья у него были?

— Нет, друзей у него точно не было, а вот его ученики одно время постоянно у него в квартире находились и даже жили, причем подолгу. Он комнату им отдавал, а иногда и кухню. У него сразу четыре раскладушки были, а какой жене это понравится?

— Что понравится, обилие раскладушек?

— Нет, девицы в доме.

— А что, он и девушек тренировал?

— Не знаю, кого он тренировал, но девицы у них жили тоже. И жене это не нравилось.

— А где сейчас эти раскладушки?

— Так продал он их, наверное, деньги на выпивку понадобились.

— А ссор с соседями не было, ему никто не угрожал?

— Да нет же, говорю я, с соседями у него были хорошие отношения. Он у нас вроде авторитета первое время был, при нем никто не хулиганил…

— Почему?

— Тогда от него какая-то уверенность исходила…

— А сейчас?

— А сейчас нет, он сдулся как воздушный шарик…

— Что было этому причиной?

— Наверное, водка…

— А с кем он водку пил из соседей?

— А вот и ни с кем, он пил один.

— А может, с друзьями тренерами?

— Может, и с ними. Но точно не с нашими мужиками.

_{НОБЕЛИАТ}

Утром следующего дня после прогулки Крамора привели в кабинет следователя. Так, во всяком случае, гласила табличка на его дверях. Но на месте хозяина кабинета был Замятин. И Крамор, честно говоря, обрадовался этому.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич, — произнес Замятин.

— Здравствуйте, — без всякой иронии ответил Крамор.

— Як отчуваете себя? — произнес издатель по-белорусски.

— Как в тюрьме, — ответил Крамор.

— Да вы сохранили чувство юмора?

— Нет, просто я ответил так, как когда-то ответил генерал Карбышев на вопрос: как вы себя чувствуете? Он сказал: как в концлагере.

— Есть какие-то неудобства?

— Да, хотелось бы иметь зубную щетку и пасту…

— Я думаю, что для вас это уже не актуально, — сказал Замятин.

— Вы полагаете, ведь я не дал вам окончательного ответа.

— Я думаю, что вы созрели, чтобы его дать.

— А если он будет отрицательный? — спросил Крамор.

— Это ничего не изменит.

— Что значит, не изменит?

— Ничего не изменит для меня, я пойду искать нового кандидата на звание нобелевского лауреата…

— Круто, вы так уверены в непогрешимости своей идеи, что не сомневаетесь, я у вас в кармане?

— Виталий Сергеевич, хватит пикироваться и обижаться, я просто сообщил вам, что никогда не откажусь от своей идеи. И вы это должны понять, если мы решили сотрудничать. Вы почему морщитесь?

— Слово «сотрудничать» мне не нравится.

— Да бог с ним со словом. Давайте вернемся к моему предложению.

— Давайте.

— Итак, все это не было шуткой и больше эту тему мы не затрагиваем. Лады?

— Лады.

— Поскольку мы с вами договорились, я излагаю свое предложение более детально. Идея эта пришла мне в голову после знакомства с Выглазовым. Вы знакомы с ним?

— Я знаком с ним.

— Ну, тогда вы должны знать, что несколько лет назад он пришел в Президиум Академии наук в качестве завхоза. Вы застали его, когда работали в Институте физики?

— Нет, но я наслышан о нем.

— Правильно, о нем многие наслышаны. Так вот, он как в старом анекдоте, присмотрелся к голосованию на уровне членкоров и стал предлагать кандидатам свои услуги.

— Не может быть!

— Не только может, но и есть. Однако в среде ученых его никто не принимал всерьез. Все, кто претендовал на это звание, были устоявшимися докто-рами наук, знали, что для этого нужно…

— Виталий Сергеевич, можно короче…

— Можно, но не нужно…

— Почему?

— Потому что все, что я буду делать и говорить, а также все, что вам придется делать, вам очень -нужно.

— Для чего?

— Для того, чтобы быстрее войти в роль того, кем вы должны стать.

— Хорошо, я вас слушаю…

— Так вот, Выглазов нашел все-таки одного кандидата… Тот сам понимал, что безнадежен. Но Выглазов стал с ним работать. Первое, что он сделал, это вселил в кандидата уверенность в победе. Потом он взял огромный лист ватмана…

— А нельзя было использовать компьютер?

— Выглазов был из докомпьютерной эпохи. Так вот, взял он огромный лист ватмана и нарисовал таб-лицу, обозначив ее как «Экран победы».

— Я уже догадываюсь, зачем он это сделал.

— Да, догадаться нетрудно. В каждой клеточке данной таблицы был один из тех, кто должен был голосовать за или против кандидата на выборах в Академию наук.

— Все так просто?

— Нет, каждый кандидат был изучен на предмет его интересов и предпочтений. Он даже установил места рождения их самих и их жен.

— А это зачем?

— Это очень важный факт, наше научное со-общество имеет местечковый душок. Если соискатель из Могилева, то все остальные будут торпедировать его. И наоборот. Там были указаны слабости каждого…

— Я знаю многих, во всяком случае, физиков и технарей, там есть ребята, которых не купить так задешево.

— Правильно, задешево не купить, потому что они сами назначили себе цену, довольно-таки до-рогую…

— Я не то имел в виду… там есть ребята в полном смысле неподкупные.

— Неподкупных не бывает, но там действительно были и такие, — сказал Замятин.

— И как был решен вопрос с ними?

— По-разному. Одним было сказано, что это происки его врагов и кандидата нужно поддержать. Другим был сделал намек, что кандидат ни за что не выиграет, он не проходная фигура, но, чтобы он не выглядел глупо и не проиграл выборы в сухую, нужен хотя бы один голос «за».

— Да, но это возможно при…

— Разумеется, такое предложение должно было сделать авторитетное для данного участника лицо…

— Но и это не дает стопроцентного результата.

— Правильно, но нам и не нужен стопроцентный результат. Нам нужно пятьдесят процентов плюс один.

— Нам?

— Нам, нам, то есть тогда с Выглазовым, конечно, им, а теперь нам.

— Да понял я. И чем закончилась эта щемящая душу история у них?

— Победой, как ни странно, почти стопроцентной.

— Да. И вы полагаете, что у нас может получиться?

— Безусловно.

— Основания?

— Не все сразу, но кое-что я вам могу сказать прямо сейчас.

— Мы сделаем экран победы? — иронично заметил Крамор.

— Не только…

— А, понятно, мы пойдем другим путем, не таким путем надо идти…

— Крамор, — сказал Замятин, — не надо иронии, очень хорошо, что вы помните слова основоположника ленинизма… Но, заметьте, я отношусь к этому чрезвычайно серьезно. И как вы думаете, почему?

— Не знаю… — снизил градус разговора Крамор.

— Потому, что я вкладываю сюда свои деньги… И можно много лить воды по поводу вариантов, но это самый весомый аргумент…

— Позвольте спросить, а откуда у вас столько -денег?

— Я взял кредит, — не то всерьез, не то в шутку ответил Замятин. — И уж если вы начали разговор о путях, то мы пойдем не другим путем, а сразу двумя путями. С одной стороны, поработаем с каждый участником этого действа, а с другой — обработаем общественное мнение.

— У вас такие возможности?

— Да, и вы это поймете прямо сейчас.

— В чем это будет выражаться?

— В том, что вы прямо сейчас выйдете отсюда…

— Но мой срок заканчивается…

— Повторяю для тугодоумов: вы выйдете отсюда и поедете домой, отмоетесь, отдохнете, а послезавтра ко мне в издательство, и мы начнем всё, что запланировали, реализовывать.

— А если я не приеду?

— Вот мой телефон, позвоните только один раз, и вы для меня больше не существуете… И помните, мне все равно, с кем работать, а вот лично вам…

— Прекрасно, только…

— Что — только?

— Только мой сокамерник подумает, что я стукач, когда я не вернусь в камеру.

— Стоит ли обращать внимание на такие мелочи?

— Ни хрена себе мелочи. Это пятно на мое имя.

— Чем больше пятен, тем заметнее человек, — философски заметил издатель.

_ТРОГЛЫ

Почти те же вопросы Юнаков задал второму свидетелю пенсионеру Калмыкову. Высокому сухому старику в возрасте слегка за семьдесят, но достаточно бодрому и трезвомыслящему.

Калмыков ответил на них более пространно.

— Дима был хороший парень, но жена его постоянно пилила. Сначала за то, что он превратил квартиру в общежитие своих учеников. А потом за то, что начал пить…

— А может, пилить его она начала после того, как он начал пить?

— Нет, ведь бабам не угодишь.

— А надо?

— Что надо?

— Надо угождать?

— Не знаю. Он с ребятами работал день и ночь. Он делал их людьми, хотел, чтобы они чемпионами стали.

— А с девчатами?

— Что с девчатами?

— С девчатами тоже работал?

— Ну, работал, но с девчатами что за работа. Спорт не для них.

— Почему?

— Потому, что спорт только для мальчиков, а потом и мужчин. У них страсть к борьбе, к лидерству.

— А у девушек?

— А у девушек иная программа. Им бы замуж выйти.

— И все это, то есть тренировки, совершались бескорыстно?

— Ну, не без этого. Мы же в какое время живем… Капитализм, помните Марксово выражение о том, что при наличии прибыли в триста процентов, нет такого преступления, на которое бы капитал не пошел…

— Вы так хорошо знаете Маркса?

— В мое время его хорошо знали все, тем более те, кто преподавал научный коммунизм.

— Всё хотел узнать, а чем отличается научный коммунизм от ненаучного? — спросил Юнаков и посмотрел в глаза Калмыкова, чтобы тот не увидел во всем этом иронии.

Калмыков, подумав, ответил:

— Научный коммунизм понятие более узкое, в силу того, что под него подпадали только те категории, что представляли собой определенные социальные закономерности. А ненаучный — это бытовой. Сидят бабульки возле подъезда и говорят, когда наступит коммунизм… будет то-то и то-то.

— Понятно. А какое отношение имеют эти триста процентов к вашему соседу-тренеру?

— Имеют, но конечно же не напрямую. Дима не в вакууме жил, он хотел, чтобы и ребята заработали, да и сам он нищим не остался… И Антонина не была против, только вот женщины хотят, чтобы все сразу, ниоткуда и только для них.

— Интересная философия.

— Философия жизни, — заявил Калмыков, — почти научный коммунизм.

— А причины его разрыва с женой?

— Не знаю точно, но могу предположить, что опять же — шерше ля фам. Антонина узнала о его девице и ушла.

— А что это была за девица?

— Ну, его же воспитанница.

— А конкретно, фамилия, имя, отчество?

— Ну откуда я могу это знать.

— Так сама и ушла?

— Да, у нее вроде от родителей квартира осталась, так что ей было куда уходить.

— А где эта квартира?

— По-моему, в Молодечно.

— Странно, женщина уехала сама из столицы в провинцию.

— Ну, значит, причина была веская, что баба на такое решилась…

Юнаков отпустил Калмыкова и вышел с участковым на лестничную площадку. Поскольку ключа в квартире они не нашли, участковый стал заклеивать дверь скотчем. И тут появился Рассказов.

— Вот, — сказал он, — я же говорил, это троглы.

— Почему вы так решили? — спросил Юнаков.

— Вот записка от них.

— А где вы ее нашли?

— Торчала из ящика убиенного.

— И что там написано?

— Страшные вещи, — сказал Рассказов, — «Троглы видят всё», там написано…

— А кому предупреждение? — спросил Юнаков Рассказова.

— Значит, предупреждение всем? Там же написано, что они видят всё.

— Ну не всех же, — влез в разговор участковый, — всё и все — это разные вещи.

— Там же написано всё, значит — всех, — упрямо повторил Рассказов

— И меня тоже? — ехидно спросил Юнаков.

— Так вас в первую очередь.

— И почему мне такая привилегия?

— Да потому, что вы ведете это дело.

— А откуда вы знаете про это дело?

— Да о нём весь квартал знает, — сказал Рас-сказов.

— То есть все, — опять съехидничал Юнаков.

— Да, — ответил Рассказов, — то есть все.

— Ладно, — произнес Юнаков, — раз я в этом страшном списке первый, дайте мне эту записку…

— Для этого я сюда и пришел, — сказал Рассказов и отдал Юнакову записку.

_{НОБЕЛИАТ}

Оказавшись дома, Крамор снял пиджак, сбросил с себя все, что было на нем, в пластмассовый бак для белья, а потом, подумав, забросил все это в стиральную машину.

Ему хотелось поскорее избавиться от запаха, который он принес с собой из Центра изоляции правонарушителей на Окрестина, 36.

Он забросил в машину две капсулы ароматического «Тайда», а потом, подумав, еще две.

Запустив машину, Крамор влез в ванну и долго откисал там, несколько раз промыв голову шам-пунем.

Выбравшись из ванны и обтеревшись полотенцем, Крамор накинул на себя халат и улегся на -диване.

Он решил выспаться, так как три ночи, проведенные на жестких деревянных нарах, не позволяли ему сделать это с должным комфортом.

И тут раздался телефонный звонок. Звонил городской. Пришлось встать с дивана и подойти к телефону.

— Ты почему не берешь мобильный? — раздался знакомый голос.

— Сел аккумулятор, — ответил он, мало-помалу взвинчиваясь от женской бесцеремонности и того, что он опять попался на ее манипуляции и вынужден объясняться.

— Следить надо за зарядкой, — резюмировал женский голос.

— Хорошо, буду следить, — сказал он, чувствуя, что вот-вот сорвется, и положил трубку на рычаг аппарата.

Телефон опять зазвонил.

— Не бросай трубку, — сказал тот же голос, — я еще не все сказала…

— Хорошо, — заорал он, — скажи все и сама положи трубку.

— Я все знаю, — произнес голос, — ты три дня не ночевал дома…

— Четыре дня и три ночи, — поправил он ее язвительно, — а тебе-то что?

— Ты продолжаешь опускаться…

— Продолжаю…

— Когда это кончится?

— Что кончится, твои звонки?

— При чем тут мои звонки?

— При том, что ты мне звонишь.

— Хочу и звоню… Где ты был?

— В тюрьме…

— И как там она? — произнес голос.

— Кто она?

— Тюрьма.

— Нормально, тюрьма как тюрьма.

— Сколько ей лет? — спросила она.

И хотя Крамор догадался о контексте вопроса, тем не менее он ответил:

— Ее построили еще в советские времена…

— Я серьезно, я о другом…

— Я тоже… — сказал Крамор, повесил трубку и вытащил вилку телефона из розетки.

После разговора с бывшей спать расхотелось. Он включил телевизор, просмотрел несколько новостных программ. Потом походил по комнате и поставил мобильный телефон на зарядку.

Давным-давно, когда он развелся с женой, пережив период скандалов, слез, истерик, угроз, обещаний покончить с собой, он не достиг того, чего хотел. Она по-прежнему присутствовала в его жизни, время от времени сообщая: подруги сказали ей, что его видели в ресторане с молодой блондинкой. Далее следовал вопрос: кто она и по какому праву… Стоило ему ответить, что он в рестораны не ходит, следовало резюме: « А… так ты встречаешься с ними в парках, подворотнях, темных закоулках… Ты так опустился…»

От этой логики, а точнее отсутствия её, Крамора бесило, он взрывался, орал на нее, а она, напротив, вела себя так, словно испытывала кайф от этих взрывов. Но со временем звонки стали реже, да и острота происходящего притупилась, и он стал выслушивать ее как болтливую соседку, встретившуюся на лестничной площадке.

Крамор пошел на кухню, добыл из холодильника четыре сырых яйца, сделал из них яичницу, осмотрел запасы хлеба, на его счастье, хлеб во время его отсутствия просто засох, а не заплесневел.

Поглощая приготовленное, он вдруг поймал себя на мысли, что вынужден сам беспокоиться о своем пропитании, тогда как предыдущие три дня за него это делало государство.

Еда расслабила его. Он снова стал смотреть телевизор, но почти сразу заснул, забыв его выключить.

На следующее утро он пришел в издательство Замятина. Оно занимало несколько комнат в здании старого полиграфкомбината.

— Весьма удобно, — сказал Замятин, встретив его в коридоре и показывая рукой на свои владения, — все здесь: и издательская мысль, и полиграфия.

Они зашли в кабинет Замятина, правда, назвать его только директорским было сложно, поскольку в нем находились еще два сотрудника: главный редактор и специалист по маркетингу. Представив Крамора как потенциального автора, Замятин потащил его в коридор, а там открыл ключом дверь маленькой комнатки с узким окном, почти чулана, если не считать того, что в чуланах нет окон и не стоят двухтумбовые столы с компьютерными креслами.

— Это у нас помещение для конфиденциальных переговоров, — сказал Замятин и отключил телефон. — Время от времени мы, то есть я, приглашаем сюда специалиста по безопасности, и он проверяет помещение на предмет наличия в нем подслушивающих устройств.

— Все так серьезно?

— Разумеется.

— Мы сегодня здесь начнем обсуждать нашу авантюру?

Замятин сделал значительную паузу и только после этого произнес:

— Никогда не называйте нашу идею авантюрой. Это первое, а второе: мы уже все обсудили несколько дней назад, а вчера начали её реализовывать.

— А что мы будем делать сегодня? — произнес Крамор, не желая, чтобы Замятин продолжил свои нравоучения.

— Продолжать вживаться в образ и расширять свои знания о предмете, который нам нужно изучить с внешних позиций, прежде чем попасть внутрь его.

— И как мы будем вживаться? — еще не вполне серьезно, но уже без иронии сказал Крамор.

— Начнем с того, что вы познакомитесь с самой премией и всем, что с ней связано…

— Ну, я отчасти знаю… Хотя и не все…

— Вам не следует знать все, давайте посмотрим свою часть, тот сектор, который нам интересен, — сказал Замятин.

— И что это за сектор?

— Наши русские лауреаты или просто нобелиаты. Хотя правильно назвать русскоязычными или пишущими по-русски.

Замятин полез в стол и достал несколько листов бумаги с текстом.

— Это выжимки из нобелевского движения, плюс данные о наших лауреатах…

— А вы не могли бы дать это мне на дом, я не только прочитаю, но и поучу или выучу все, что там есть.

— Нет.

— Почему?

— Потому что все, что случайно может вызвать интерес к нашему проекту со стороны, нам будет мешать. И хочу избавить нас от лишних забот, которые будут отдалять нас от цели, раз, и заставлять тратить на это мои деньги, два, я подчеркиваю, мои….

— Я в определенной степени… знаком с основными постулатами данной премии, я физик…

— Не сомневаюсь, но теперь у нас специфическая сфера премии — гуманитарная.

— И в чем ее специфика?

— Если в естественных науках есть четкие критерии оценки научных достижений, то поле оценок в литературе является либо крайне обширным, либо рыхлым.

— То есть неопределенным?

— Да.

— Так стоит ли браться за то, что не определено. Ведь мы должны двигаться к цели, которую можно конкретно обозначить? А раз обозначить ее нельзя…

— Мы выберем направление…

— Позавчера я уже слышал о направления вместо дорог в беседе с одним молодым человеком.

— Конечно, хорошо знать дорогу, но в нашем случае и направление не помешает.

— В присуждении премии велик субъективный фактор…

— И это нам на руку… Позже я объясню почему, а сегодня хочу еще раз напомнить вам: не дай бог озвучить нашу цель кому-то другому… Этого делать нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что это до времени приведет к рассеиванию энергии… ведь мы с вами не просто идем к цели методом тыка, мы используем определенные законы, которые действуют в мире… — произнес Замятин почти торжественно.

— Но мы не молекулы, мы люди…

— В человеческом обществе есть своя специфика, но только специфика. Все остальное так же, как и во всем остальном мире.

— Хорошо, давайте текст.

Замятин передал текст Крамору.

— Если кто заглянет, скажите, что вы либо заняты, либо не расположены к разговорам…

— Хорошо, — ответил Крамор.

Замятин ушел, а Крамор стал читать первую страничку текста.

_ТРОГЛЫ

— Ты почему не отзвонился мне? — спросил Юнакова начслед вместо приветствия, когда тот пришел в его кабинет на следующий день.

Он сидел в кресле и просматривал уголовное дело одного из своих подчиненных.

— Замотался, да и не о чем было говорить, все как обычно.

— Чем занят?

— Выношу постановление о проведении судеб-но-медицинской экспертизы.

— А предварительно?

— Предварительно, перелом основания черепа.

— Да, такие травмы редко бывают случайными. Как и переломы челюсти.

Юнаков промолчал, потому что начслед когда-то стажировался в военной прокуратуре и его как молодого сотрудника частенько отправляли в госпитали делать выписки из историй болезни. Особенно начальство интересовали переломы челюстей. Не мудрствуя лукаво, гарнизонные прокуроры сразу же возбуждали уголовные дела по таким фактам и всегда попадали в точку, несмотря на то, что военнослужащие, особенно срочники, утверждали, что они то упали с лестницы, то с перекладины, делая подъем переворотом, то вообще споткнулись на ровном месте.

— Да, разумеется, — ответил Юнаков, — чудеса случаются весьма редко.

— Вот и я о том. И кто же мог проломить череп мастеру единоборств? Другой мастер?

— Необязательно. Статистика говорит, что имен-но мастера спорта по плаванию больше всего тонут в естественных водоемах.

— При чем тут эти мастера?

— Да при том, что мастера ринга, татами и борцовских ковров путают реальную драку с условным боем. Они наивно полагают, что готовы к первой, так же, как и ко вторым. А на самом деле это разные вещи.

— Почему разные?

— Я знавал одного боксера-средневеса, которого звали «Стас чугунная башка», он никогда не был даже в нокдауне, его никто не смог «перерубить» на ринге, даже международном. Но однажды к нему подошли два жука и попросили закурить. Ему бы стать спиной к стене или убежать, а он был слишком уверен в себе и, когда почувствовал опасность, вырубил того, кто стоял перед ним, своим коронным джебом, но второй в это время ударил его сзади по голове напильником. После того как наш боксер потерял сознание, они попинали его ногами и едва не сделали калекой. На следствии было смешно видеть его и тех, кто его избил. Их можно было соплей перешибить, а вот видите…

— Ясно, но мне кажется, что это его круг, то есть тех, кто знает уязвимые точки на теле человека, — сказал начслед.

— Да, так вероятнее всего, но жизнь штука не стандартная…Отработаем и версию случайного собутыльника…

— А еще?

— Еще установим и допросим его коллег по тренерской работе, потом учеников и учениц. Бывшую жену, кстати, с нее и думаю начать.

— Я полагаю, ею нужно закончить.

— Почему?

— Видишь ли, их развод должен иметь какие-то причины. Возможно, ты подберешься к истинным причинам издалека. Тогда как бывшая жена может тебе сразу дать свою установку того, что случилось, и ты пойдешь по ложному следу, — произнес начслед категорически.

— Ну, меня трудно сбить со следа женскими механизмами манипулирования, — сказал Юнаков, — я на этом деле собаку съел.

— Не торопись утверждать себя спецом в этой сфере. У этой поговорки есть продолжение: собаку съел, да хвостом подавился. Я лучше тебе анекдот расскажу, чтобы сбить с тебя некоторое самомнение.

Сидит новый русский на берегу реки и удит рыбу и вдруг попадается ему маленькая рыбка, да к тому же золотая.

Новый русский прямо обалдел от этого. А рыбка ему человеческим голосом говорит: отпусти меня, мужик, я долго на воздухе находиться не могу, сдохну.

— Ну, нет, — отвечает ей рыбак, — мне бабушка в детстве сказки рассказывала, так вот говорила она, что ты можешь выполнить любые три желания.

— Уже не могу, — отвечает рыбка, — стара стала, но одно выполнить могу, говори поскорее, потому что задыхаюсь я.

— Слушай, — говорит ей новый русский, — я люблю отдыхать на Канарах, а летать туда самолетом боюсь. Сделай мне туда бетонную эстакаду, чтобы я мог на машине доехать.

— Ты что, сдурел? — отвечает ему рыбка. — Где же столько бетона взять, это же надо все строительство остановить в Северном полушарии. Давай что-нибудь другое.

— Ладно, я вообще-то мужик не слабый, и деньги у меня есть, а вот стоит мне жениться и бабы от меня уходят. Не пойму, почему? Сделай так, чтобы я мог понимать женщин.

Рыбка немного подумала, а потом и говорит: слушай, мужик, тебе эстакаду бетонную в две полосы хватит, а то на четыре — мы ведь все строительство в Северном полушарии остановим.

— Хороший анекдот, лучшая иллюстрация к некой системе отношения полов, во всяком случае, в Северном полушарии. Но я все же начну с нее, с бывшей жены, разумеется, делая некий, как говорят охотники, вынос впереди цели.

— Поступай как знаешь, но помни, что даже золотая рыбка не справилась с той задачей, которую перед ней поставил герой анекдота.

— Она не справилась, потому что делала все в рамках стереотипов человеческого общества. Стоит от них отойти, и все выглядит по-иному.

— Ну, дай бог нашему теляти вовка зъисти, — сказал начслед и снова уткнулся в дело, показывая тем самым, что разговор окончен.

— А как насчет машины до Молодечно? — спросил Юнаков.

Но начслед оставил этот вопрос без ответа.

_{НОБЕЛИАТ}

Текст начинался с событий конца девятнадцатого века и завещания Нобеля присвоить первую премию по литературе Льву Толстому. Но Толстой, узнав об этом, обратился с открытым письмом в газету «Стокгольм Тагеблат», предлагая присудить премию не ему, а преследуемым правительством духоборцам.

В 1902 году вопрос поднимался вновь, потому что Август Стринберг и Сельма Лагерлёф протестовали, что премия не присуждалась Толстому. И в 1906 году снова рассматривался вопрос о присуждении Толстому Нобелевской премии. Толстой же обратился через одного из своих знакомых в Стокгольме к председателю Комитета, чтобы этого не произошло, дабы ему не пришлось отказываться.

Крамор вспомнил Алеся Буцкого. Вот доказательство или иллюстрация спора Запада с Востоком. Со стороны Запада отказ Толстого от премии вообще непонятен. Впрочем, ему ещё более непонятен уход Толстого из поместья перед смертью. С позиций протестантской этики этот поступок не имел смысла. Но граф знал то, чего не знали на Западе — в саване нет карманов. И в мир небесный нужно попасть в том же виде, в котором ты пришел в мир земной.

Вторым кандидатом, а также русским, ставшим нобелевским лауреатом, стал Бунин. Присуждение ему Нобелевской премии в 1933 году не было связано с его эмиграцией и антисоветской позицией, потому что его литературный талант еще до революции высоко оценили Чехов, Горький, Толстой. Он получил две Пушкинские премии. Его избирали почётным академиком Российской Академии наук.

Как настоящий писатель, Иван Алексеевич описал церемонию вручения: эстрада, «украшенная мелкими бегониями», «ордена, ленты, звёзды, светские туалеты дам — король не любит чёрного цвета, при дворе не носят тёмного». Король «протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магний, меня снимают. Я отвечаю ему. Аплодисменты прерывают наш разговор…» Заканчивает эту запись он заметками о дипломе: «Мой диплом отличается от других. Во-первых, папка не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, в ней написаны в русском билибинском стиле две картины — особое внимание со стороны Нобелевского комитета. Никогда никому этого ещё не удавалось».

Формулировка Комитета была следующей «за правдивый артистический талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер».

В тексте была отметка о том, что Бунин из 800 тыс. франков премии 120 тыс. франков выделил в помощь нуждающимся литераторам, распределение которых вызвало недовольство в эмигрантских кругах. Он купил мощный радиоприёмник, по которому слушал Москву в 1941–1945 гг., а через какое-то время написал: «Я нищ, не купил ни землю, ни дом».

Следующим нобелиатом стал Борис Пастернак, хотя до войны на премию выдвигались Горький, Мережковский, Шмелёв, Шолохов. После разгрома фашистской Германии трудно было не заметить русскую или советскую литературу. Но прозвучала речь Черчилля в Фултоне, началась «холодная» война, и кандидатура Шолохова отодвинулась.

Было странно с позиций здравого смысла, что премию в области литературы присудили отцу «холодной» войны У. Черчиллю. Советская пресса в этом случае не поскупилась на отрицательные оценки премии. Так, в БСЭ после этого было написано: «присуждение Нобелевских премий в области литературы нередко определяется интересами реакционных кругов». Такое обвинение в адрес Нобелевского комитета не могло его не беспокоить, и он в целях «объективности и беспристрастности» обратился к старейшему русскому писателю, академику АН СССР Сергееву-Ценскому с просьбой предложить кандидата на Нобелевскую премию «не позднее февраля 1954 года». Сергеев-Ценский подготовил и написал большое письмо-представление: «Считаю за честь предложить в качестве кандидата на Нобелевскую премию по литературе за 1953 год… Михаила Александровича Шолохова». Далее в письме говорилось о том, что «Тихий Дон» и другие произведения Шолохова вышли в СССР до 1 января 1954 года в 412 изданиях на 55 языках. Общий тираж 19 млн. 947 тыс. Всё это, по мнению Сергеева-Ценского, свидетельствовало о необычной популярности Шолохова, который «является одним из крупнейших русских писателей, которые продолжают и развивают лучшие достижения русской классической литературы, создают превосходные образцы реалистического искусства».

Однако Нобелевский комитет ответил Сергееву-Ценскому, что «с интересом принял предложения присудить премию М. А. Шолохову», но оно пришло после 1 февраля, т.е. поздно (хотя в письме Сер-гееву Ценскому говорилось, что оно должно прийти не позднее февраля). Далее комитет написал: «Однако Шолохов будет выдвинут в качестве кандидата на Нобелевскую премию за 1955 год (т.е. в 1956 году)». Однако этого не случилось, и в 1955 же году Нобелевскую премию получил исландский писатель Хандор Лакснес, человек левых убеждений и большой друг СССР.

В 1958 году Нобелевскую премию в области литературы получил Борис Пастернак, поскольку Нобелевский комитет рассматривал его роман «Доктор Живаго», и это несмотря на критические отзывы, в частности, Набоков назвал роман «болезненным, бездарным, фальшивым», а Грэм Грин — «нескладным, рассыпающимся, как колода карт» и, тем не менее, формулировка Нобелевского комитета была следующей: «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиции великого русского эпического романа».

Премия прославила писателя, дала ему широкую мировую известность, но её присуждение таким, довольно прозрачно организованным вызывающим, способом вызвало критику и сомнение в объективности присуждения. Это вообще касалось знакомства Запада с советской русской литературой. Так в издании Х. Маклена и У. Викери писалось: «Западный читатель получал представление о советской литературе отнюдь не из самой советской литературы и даже не из критических обзоров. Его представление о советской литературе складывалось из газетных статей… о событиях московской литературной жизни. На Западе мы склонны обсуждать скорее… общественное поведение советских писателей… чем говорить об эстетических достоинствах или стиле их творчества. Подлинно литературные произведения служили для нас чаще всего в качестве источников для социологических выводов. Литература в собственном смысле не интересовала».

О практике Нобелевского комитета резко высказался известный философ и писатель Жан-Поль Сартр. Он направил в 1964 году Шведской академии письмо, в котором отказался от премии, называя ряд причин. «В нынешних условиях, — писал он, — Нобелевская премия объективно выглядит как награда либо писателям Запада, либо строптивцам с Востока. Ею не увенчали, например, Пабло Неруду, одного из крупнейших поэтов Америки… Достойно сожаления, что премию присудили Пастернаку прежде, чем Шолохову, и что единственное советское произведение, удостоенное награды, — это книга, изданная за границей».

В тексте были еще аргументы о необъективности Нобелевского комитета, но дочитать их Крамору не удалось. Открылась дверь, и вошел Замятин.

— Я предлагаю прерваться, — сказал он, — на обед. Тут классное кафе, где готовят драники в горшочках.

— Хорошо, — ответил Крамор, которому надоело чтение перипетий присвоения Нобелевских премий русским писателям.

— Никто не интересовался вами? — спросил Замятин.

— Нет, пару раз заглядывали какие-то люди, но сразу же закрывали двери.

— Значит, обратили внимание.

— Обратили, обратили и еще более обратят, потому что мы пойдем обедать в кафе. Наверное, вы это делает не со всеми авторами.

— Безусловно, а только с теми, кого мы собираемся переводить на английский язык.

— Меня на английский, вот так сразу?

— Нам некуда спешить, но и засиживаться долго нельзя, — многозначительно произнес Замятин.

_ТРОГЛЫ

В Молодечно Юнаков демонстративно поехал на электричке. Конечно, он мог поехать на собственном «Оппель-мокко», но, раз начальство не слышит его, он не будет слышать начальство.

Уже на подъезде к Молодечно у него зазвонил мобильный.

— Ты где? — спросил начальник отдела.

— Подъезжаю к Молодечно, — был ответ.

— Ты на машине?

— Ни боже мой, на электричке.

— А почему так?

— Начальник не выделил машину…

— Ты вроде уже большенький, — сказал начальник, — а все в какие-то детские игры играешь.

— Приходится, раз начальство машину не дает.

— А на собственной?

— Собственная у меня на ремонте.

— Вовремя она у тебя сломалась.

— Ничего не могу сказать, все вопросы к ней… машине.

Так они зубатились, пока электричка не остановилась на вокзале Молодечно и Юнаков сказал:

— Я уже приехал, какие ещё будут указания?

— Да какие указания, ты же полдня туда, полдня обратно.

— Начальник, не передергивай. У нас ненормированный рабочий день.

— Ладно, я в кабинет положу некий документ. Ознакомишься с ним, когда вернешься. Касается…

— Да знаю, чего он касается…

— Ну, раз знаешь, работай…

Чертыхаясь, Юнаков шел по вокзальной площади к такси. Конечно, начальник опять нашел некие следы троглов. Что ему, нечем заняться?

Юнаков назвал таксисту адрес и через двадцать минут был на квартире бывшей жены убиенного, Антонины.

Представившись хозяйке квартиры, Юнаков не стал тратить время на прочие расшаркивания и рассказал о том, что вчера в Минске в своей квартире был обнаружен труп ее бывшего мужа.

— Допрыгался старый козел, — сказала Анто-нина.

— Ну почему же старый, ему слегка за пятьдесят, — заступился за бывшего Юнаков.

— Все равно старый, и все равно козел, — повторила Антонина.

— Ну, хорошо, — сказал Юнаков, — давайте под протокол.

Они сели напротив друг друга на кухне, и Юнаков стал заполнять шапку протокола. Все шло как обычно, пока он не предупредил свидетельницу об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний.

— Вы полагаете, что я буду все это скрывать, вы полагаете, что я буду их покрывать.

— Кого их?

— Да проституток этих.

— А вы полагаете, что эти проститутки убили вашего мужа?

— Да, конечно, а кто же ещё?

— Ну, пусть будет так, а теперь все по порядку. Чем занимался ваш муж?

— Мой бывший муж был одним из первых каратистов в республике.

— Первым в смысле иерархии или по времени?

— По времени, — сказала Антонина. — Он начал заниматься каратэ, когда это еще было запрещено.

— И сколько лет ему было в семьдесят восьмом году?

— Почему в семьдесят восьмом?

— Потому что именно тогда запретили каратэ, а точнее, ввели ответственность за организацию секций каратэ.

— Да? А я не знала.

— А потом он стал тренером?

— Это уже ближе к девяностым. Сначала он тренировал ребятишек в ДСШ, а потом ушел на вольные хлеба, взяв с собой четырех одногодков. Он работал с ними день и ночь…

— А кто платил ему деньги за работу с ними?..

— Никто… я не знаю, где он брал деньги, но он сам платил за аренду зала, выплачивал ребятам карманные деньги и умудрялся что-то давать мне, то есть приносить в семью, хотя мы все были одной семь-ей. Пока не появились эти проститутки.

— У них есть имена, фамилии, отчества?

— Да, конечно.

— Ну, может быть, этот ярлык вы приклеили им в сердцах?

— Нет, это их сущность и по-другому их назвать нельзя.

— И это послужило причиной вашего развода?

— Да, и не только это, я узнала от Ольги…

— Кто такая Ольга?

— Это одна из его воспитанниц, что у Димы ребенок на стороне.

— И это было причиной развода?

— Не только, потом кодла каких-то троглов стала намекать мне, что они меня просто съедят, если я не оставлю Дмитрия.

— А кто такие троглы?

— Не знаю, но соседи сказали мне, что это беспощадные люди и не бросают слов на ветер.

— Вы их видели, встречались с ними?

— Нет, они присылали мне записки.

— Записки сохранились?

— Нет, я их все сожгла.

— Почему?

— Потому что мысли, которые хранятся в записи, сильнее тех, что висят в воздухе.

— Любопытное наблюдение. А как они подписывали свои записки?

— Так и подписывали: ТРОГЛы, пять первых букв заглавными, а последняя прописная.

— А может, это троглы убили вашего мужа?

— Нет, судя по запискам, они его защищали, в том числе и от меня.

— А у вас случайно не сохранились адреса или фамилии воспитанников вашего бывшего мужа?

— Случайно сохранились, — ответила Антонина, — в ворохе бумаг, которые мне достались после раздела имущества, я нашла список его учеников, но возвращать не стала. Отдаю его вам.

_{НОБЕЛИАТ}

В кафе, куда пришли Замятин и Крамор, не было свободных мест. Но Замятин подмигнул администратору, и тот снял с одного из столиков табличку «зарезервировано».

— Я здесь постоянный клиент, — пояснил Замятин. — Официанта зовут Аркадий, будешь здесь, обратись к нему по имени, и он все сделает.

Они заказали по овощному салату и драники в горшочках.

— Что будете пить? — спросил официант.

Замятин вопросительно посмотрел на Крамора.

— Может, по сто…

— Нет, — ответил Крамор.

— Правильно, Виталий Сергеевич, два морса клюквенных.

Официант ушел, а Замятин добавил:

— Я вообще полагаю, что нам с вами нужно дать некий обет в отношении спиртного на весь период нашего похода за ней… — сказал Замятин.

— За кем? — не сразу понял Крамор.

— За ней, за ней родимой, нам с вами нужно как-то зашифровать ее для окружения. Назовем ее… Как вы там назвали женщину, которая готова обмануть?

— Сарра.

— Пусть будет Сарра.

— А может, не стоит, это имя не имеет ко мне никого отношения.

— Кто из нас знает, что стоит, а что не стоит. Подсознание никогда не ошибается.

— Еще раз повторяю, у меня с этим именем нет никаких ассоциаций.

— Вот и прекрасно, помните советский фильм «Операция “Ы”», там была фраза… «чтобы никто не догадался».

Официант принес морс, хлеб, салат и приборы.

Замятин разлил морс по бокалам и предложил чокнуться.

— За успех нашего безнадежного дела, — произнес он.

— Почему безнадежного?

— Да это я так, мне пришлось работать с разведчиками, редактировал им книгу мемуаров, так вот они говорили, что эта поговорка появилась в семидесятые, когда перед советской разведкой ставили большие задачи, а ресурс выделяли маленький…

— Что-то я слышал об этом, — заметил Крамор, — это когда денег у резидента на статус клошара, а связи он должен завести в окружении президента Франции.

— Ну да.

Крамор и Замятин чокнулись бокалами с морсом, уловив насмешливый взгляд двух парней за соседним столиком.

Начали есть.

— Итак, до какого нобелиата вы дошли? — спросил Замятин, закончив есть салат.

— До Пастернака.

— Надеюсь, вы не сосредоточились на перипетиях с исключением его из Союза писателей и травлей в прессе.

— Нет.

— Почему? Это вам неинтересно?

— Не то чтобы неинтересно, мне это просто не нужно.

— Из экономии ресурса?

— Скорее из-за нежелания отвлекаться на негодный объект.

— Ну что ж, похвально, я тоже придерживаюсь принципа — не каждое лыко в строку.

— Вот и я о том же. Но я хотел бы сразу уточнить: мы будем беседовать по тому тексту, что вы мне дали, или он для расширения кругозора?

— Время покажет.

— Тогда еще один вопрос, о переводах.

— А что вас смущает?

— Дело в том, что переводчики — это закрытая, почти мафиозная структура…

— Это мне известно.

— Я как-то пробовал предложить для перевода свои тексты… ничего не получилось.

— Ну да, где-то так. Мы пойдем другим путем. Конечно, мы воспользуемся услугами нашей переводческой мафии. Но только лишь для того, чтобы выйти на переводчиков — носителей языка перевода. Дело в том, что переводы на другие языки той мафии, о которой вы говорите, смешны. Однажды я попал на научную конференцию в Турции. Прослушав несколько докладов, я удивился тому, насколько они были примитивны, несмотря на то, что делали эти доклады доктора наук. И только потом я догадался, в чем дело. В Турции переводы с русского языка монополизировали болгары, поскольку русский они учили в школе, а потом и в институтах. Но уровень знаний русского у всей этой массы различен. И организаторы конференции, экономя на затратах, не мудрствуя лукаво, пригласили пере-водчиков-экскурсоводов. Отсюда перевод научного текста на бытовом уровне давал эффект примитива.

Официант принес драники.

Замятин и Крамор вскрыли запечатанные тестом горшочки, подождали, когда кушанье чуть приостынет, и стали есть.

— И чтоб добиться перевода на другой язык, нужно заключить договоры с носителями языка?..

— Да, — ответил Замятин, разрезая драник -ножом.

— Но одно дело — перевод раскрученного автора, когда зарубежный издатель понимает, что он может заработать на авторе или хотя бы не прогореть, другое дело — перевод, а потом предложение издателям.

— Виталий Сергеевич, не берите это в голову. Нобелевка…

— Мы договорились… Сарра…

— Да-да, Сарра тем и интересна, что сам будущий лауреат почти не участвует в процедуре отбора…

— При чем тут процедура, я говорю об издании моих книг, или хотя бы книги, за рубежом на иностранном языке.

— На иностранном — точно, а вот за рубежом …

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что сказал.

— Но ведь тогда от такой публикации не будет никакого толку, не переведенные, точнее, не изданные на английском или других мировых языках книги не идут в зачет кандидатам или соискателям пре… Прошу прощения, Сарры, — сказал Крамор.

— Да, так было в доинтернетовскую эпоху, теперь же трудно понять, что издано в реальном мире, а что в виртуальном.

— Ничего не пойму, — произнес Крамор.

— Виталий Сергеевич, не старайтесь понять все и сразу.

— Ладно.

Еще не закончив есть, но, уже умерив темп поглощения драников, Замятин спросил:

— Ну и какие выводы вы сделали из прочитанного?

— Пока никаких, это просто информация…

— Нет, это не просто информация, это фактология, которая вводит вас в проблему, которую вам придется решать.

— Проблему можно исследовать, а решать нужно задачи, — сказал Крамор.

— Ох уж эти мне ученые, — с иронией заметил Замятин.

— Ох уж эти мне издатели, — в том же тоне отозвался Крамор.

— И все же вы не могли прочесть часть текста и не определиться в отношении него.

— Конечно, не мог, — сказал Крамор, — пока я понял только одно: действительно, в этом виде социального соревнования нет объективных критериев.

— Правильно, но, как ни странно, это нам только на руку.

— Почему?

— Я как-нибудь потом это объясню вам. А сейчас скажу только, что пока это все входит в наши планы.

— А таковые есть?

— Разумеется.

— А можно с ними познакомиться? — спросил Крамор.

— Нет.

— Вот так?

— Именно так.

— Вы что, не доверяете мне?

— Вовсе нет. Но у нас с вами будет некое разделение труда, и планирование в этом разделении моя прерогатива. Это мои проблемы и, как вы говорите, вытекающие из него задачи. Я просто боюсь, что, увидев наших планов громадье… — произнес Замятин.

— Я испугаюсь?

— Не только, вы просто захлебнетесь этим громадьем… Потому, что съесть кита можно только по кусочкам, если попробовать целиком, то можно лопнуть по швам, как той акуле.

— Какой акуле?

— Да той акуле из послевоенной песни, которая хотела проглотить часть Кита-Я, но не рассчитала свои силы и, «лопнув по швам», утонула…

— Ничего не пойму, при чем тут акула?

— Я не хочу вам судьбы той акулы.

— А, теперь понятно. Значит, я буду глотать кита маленькими кусочками, — сказал Крамор.

— Да, и не каждый день. Занимайтесь своими книгами и, вообще, всем тем, чем вы раньше занимались, раз в месяц я буду вас привлекать к неким акциям.

— Надеюсь, мне не придется прыгать с парашютом… с плакатом в зубах, на котором написано слово «Сарра».

— Нет, конечно, ничего экстраординарного. За исключением, правда, одного.

— Чего же?

— На днях я познакомлю вас со специалистом по личностному росту.

— А это нужно?

— Безусловно.

— Он поможет нам?

— Она поможет вам. Есть такой способ развития точности бросков у баскетболистов. Можно тренироваться до умопомрачения, бросать и бросать мяч в корзину, а можно вместе с этим сесть на скамейку и представлять себя бросающим мяч, который все время попадает в корзину. Эффект от этого разительный.

— Понятно…

Замятин щелкнул пальцами, и к нему тут же подошел официант. Издатель рассчитался и кивнул Крамору. Они поднялись из-за столика и пошли к выходу.

В издательстве Замятин открыл своим ключом дверь кабинета-секретки.

— Когда закончите, оставьте рукопись в ящике стола, а дверь захлопните и идите домой.

— А если у меня другие планы?

— Тогда по своим планам.

_ТРОГЛЫ

Юнаков вернулся в контору вечером, зашел в кабинет и обнаружил на столе послание от троглов, которое ему передал начальник отдела.

Оно было коротким, но емким: «Обидевший трогла — не жилец».

Кому было обращено послание, ему или кому-то из жильцов подъезда, было непонятно.

Юнаков положил послание в папку с предыдущими и стал анализировать полученную за два дня информацию.

Начал он со списка, который дала ему Антонина. Хотя неправильно было назвать списком сшиток из восьми листов. Каждому ученику был отведен лист. В нем были данные на ученика, год рождения, данные на родителей, в основном вес и рост, а также то, каким видом спорта последние занимались, и краткая характеристика занимаюшегося. Каждый лист имел заголовок — не то имя, не то прозвище.

Первым значился Гаврик.

Юнаков прочитал лист, просмотрел второй на некоего Витю, начал читать третий и вдруг понял алгоритм, по которому составлялись списки-характеристики. Это была перспективность ученика. Итак, первым был Гаврик, вторым — Витя, третьим — Саша, а четвертый значился как «Сере-га-четыре-восемь».

Следующие четыре листа были посвящены девочкам.

Первой в списке была Ольга, далее шли Галина, Лина и девочка с редким именем Трояна.

Следователь разделил сшиток, разложил на столе все восемь листов и выявил еще одну особенность. Все мальчишки были с одного года, впрочем, как и девчонки, но эти были на три года младше мальчишек. Они пришли к тренеру, когда мальчишки уже многое могли.

Юнаков еще раз просмотрел листки и увидел какие-то пометки в виде цифр на листах мальчиков, не соответствующие той иерархии, которая была у девочек. Причем нумерация листков у мальчишек была римскими цифрами, а у девчонок арабскими.

Внезапная догадка метеором пронеслась в его мозгу и исчезла. Для ее подтверждения у него не было фактов.

«Что ж, — подумал Юнаков, — пусть пока повисит в воздухе, как мысль, о которой говорила Антонина».

Юнаков узнал в секретариате пароль и стал звонить в адресный стол.

— Алё, — сказал он, назвал пароль и стал диктовать установочные данные всех восьмерых.

Однако ответ он получил только по пятерым. Это были две бывшие девочки и три мальчика.

Все они жили в Минске. Юнаков посмотрел географию их размещения, узнал, есть ли у них мобильные телефоны, и уже было хотел позвонить тому, кто был в его списке первым, как телефон зазвонил у него самого.

— Здравствуйте, — произнес женский голос, — это следователь… Юраков?

— Юнаков, — поправил собеседника следователь.

— Это Антонина, — произнес голос.

— Да, что у вас случилось?

— Я хочу спросить: кто будет его хоронить?

— Наверное, родственники.

— А они уже объявились?

— Нет.

— Ну, тогда мне придется взяться за похороны самой.

— Не могу этому препятствовать, — сказал Юнаков.

— А эта коза не появилась? — спросила Антонина.

— Не понял, — сказал Юнаков и мгновенно напрягся, — это она, что ли…

— Ну да, а кто же еще, — ответила Антонина.

Мозг Юнакова тут же сориентировался.

— Это бло..ала? — сказал он нарочно, произнеся некую абракадабру, похожую на имя.

— Да нет же, это Ольга.

— Нет, не появлялась, и вы можете быть совершенно спокойны…

Но Антонина уже положила трубку.

«Так, — подумал Юнаков, — вот и выделили еще одну ля фам».

Он позвонил на телефон Ольги, но та не ответила. Тогда Юнаков набрал номер некоего Гаврика. Но и тот молчал. Отозвался только Витя. Однако тот, узнав, в чем дело, отказался встречаться со следователем.

— Вы знаете, что он… умер? — спросил Юнаков.

— Слышал.

— И вы не хотите помочь следствию?

— Не хочу.

— А как вы относитесь к тому, — сказал ему Юнаков, — если мы организуем ваш привод к нам в заведение?

— Никак, — ответил Витя, — даже если меня доставят к вам в «воронке» и в наручниках, говорить или обсуждать Батю я не буду.

— А кто может это сделать?

Тут Витя, наверное, осознав, что зашел слишком далеко в разговоре со следователем, чуть смягчился и сказал:

— Может быть, Саша или Серега-четыре-восемь.

— А почему он «четыре-восемь»?

— Батя его взял из фехтования. У них там своя терминология. Там есть такой сектор отражения атаки. Почти универсальная защита, после которой возможна неожиданная атака.

— Хорошо, воспользуюсь вашим советом, — сказал следователь и отключился от абонента.

«А начнем мы с Сереги, который еще и «четыре-восемь», — подумал он и начал искать его место работы.

Такового в адресной записи не оказалось, и Юнаков просто позвонил на его мобильный.

Голос Сереги показался Юнакову знакомым. Но он не обратил на это внимания, потому что Серега говорил с ним очень вежливо, совсем не так, как Витя, и все повторял, что обязательно нужно встретиться, раз с Батей случилось то, что случилось.

Юнаков отбился, однако не оставляло чувство, что с Серегой, который «четыре-восемь», он где-то уже встречался.

_{НОБЕЛИАТ}

Крамор сел за стол и снова стал читать предоставленный ему текст. На этот раз он касался Михаила Шолохова. Еще в 1958 году голос за Шолохова подал шведский принц Вильгельм, осуществляющий шефство над Пен-клубом. Благожелательные настроения среди шведских культурных деятелей в пользу Шолохова были довольно широкими, и это создавало вокруг выдвижения Шолохова на Нобелевскую премию нервозную атмосферу.

«Чуть позже в ЦК КПСС была подготовлена записка о том, чтобы Шолохов демонстративно отказался от премии, если ему присудят вместе с Пастернаком, и заявил в печати о своём нежелании быть лауреатом премии, присуждение которой используется в антисоветских целях.

Шолохову стало известно об этом и, чтобы не участвовать в отнюдь не свободном для него выборе и узнав, что в Москве находился вице-президент Нобелевского комитета и обсуждал в Союзе писателей возможность присуждения ему Нобелевской премии, решил “укатить” в глушь, в казахстанские степи на два-три месяца на охоту».

А в мире в это время развернулась довольно активная деятельность по выдвижению М. А. Шолохова на Нобелевскую премию, советские идеологические структуры приняли решение поддержать инициативу зарубежных писателей. И Михаилу Шолохову премия была присуждена 15 октября 1965 года.

Далее в тексте говорилось, что «каждая из Нобелевских премий имеет особую формулировку. Не за отдельное произведение, а за некую исключительную черту целого творчества. Так, Киплингу — “за мужественность стиля”, Хемингуэю — “за влиятельность стилистического мастерства”. Шолохову была присуждена Нобелевская премия по литературе, как значилось в дипломе лауреата, “за художественную силу и честность, с которой он в своей донской эпопее отобразил историческую эпоху в жизни русского народа”.

Следующим нобелиатом был Александр Солженицын. Он стал известен в СССР после повести «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в «Новом мире», о злоключениях лагерного заключенного. Это было первое проникновение в тему ГУЛАГа. В те же годы Солженицын написал несколько рассказов, романы «В круге первом» и « Раковый корпус» и работал над эпопеей репрессий, фактически историей лагерей в Советском Союзе «Архипелаг ГУЛАГ». Однако книги его не издавали, и распространялись они в так называемом «самиздате». С 1970 года он дает согласие на печатание написанного в зарубежных издательствах. И в том же году ему присуждается Нобелевская премия «за нравственную силу, с которой он продолжил традицию русской литературы».

«Нет сомнения, — говорилось в тексте, — что присуждение носило и антисоветский характер, но еще более было направлено на осуждение репрессивных мер в мире. Это его не спасло, и за публикацию «Архипелага ГУЛАГа» в Париже писатель был арестован и депортирован из СССР».

Последним в списке нобелиатов был Иосиф Бродский. Пожалуй, самый спорный из всех нобелиатов, писавших по-русски. Нет сомнений, что он обладал определенным поэтическим даром и талантом, но в годы своей юности был в противоречиях с законом и властями и даже отбывал ссылку «за тунеядство». Ссылка его в Архангельскую область вызвала возмущение коллег, в частности, А. Ахматовой, Д. Шостаковича, С. Маршака, К. Паустовского и др. Но Бродский в ссылке время не терял: изучал в подлиннике английскую поэзию, много читал произведения мировой литературы. Ореол обиженного позволил ему эмигрировать в США в 1972 году. Там он стал работать профессором славистики в Мичиганском университете, в других университетах (Колумбийском, Нью-Йоркском). В конце 70-х Бродский начинает писать по-английски литературную критику и стихи. Первым прозаическим его сборником стал “Less than one” («Меньше единицы»). Он печатается во многих литературных английских и американских изданиях, получает признание в литературных и научных кругах США, Англии, получает французский Орден, получает звание «Поэт-лауреат США» и оксфордскую премию “Honor cause”. Как пишется в «Специальном издании Международной ассоциации Нобелевского движения 2011 г.»: «1987 год стал для поэта переломным, ибо с первой публикацией стихов поэта в «Новом мире» началось «литературное возвращение поэта на родину».

И в том же, 1987 году ему присуждается Нобелевская премия «за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии».

В Стокгольме на вопрос корреспондента, считает ли он себя русским или американцем, он ответил: «Я еврей, русский поэт и английский эссеист». (В другом ответе: «еврей, русский поэт и американский гражданин».)

Часть Нобелевской премии Бродский выделил на создание ресторана «Русский самовар» как центра русской культуры, где был постоянным посетителем.

Умер в Америке, похоронен в Венеции.

После всего написанного был текст о попытке выдвинуть на нобелиатство нескольких известных российских писателей. Одним из них был Валентин Распутин, как самый известный писатель в стране, писатель, который обозначил новое и самое традиционное направление русской классической литературы, литературы нравственной, литературы трудностей, забот и надежд простого человека. Она принимала разные названия во второй половине XX века: «деревенская», «почвенническая», литература совести, предостережения.

Такие его произведения, как «Деньги для Марии», «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матёрой», говорили о надвигающейся беде и трагедии, о потере нравственности, устремлении к наживе, алчности, которые и охватили наше общество.

Экологическая, нравственная катастрофа нахлынула на символическую Матёру, затопила могилы предков, вымыла память. «Истончилась совесть у людей», — писал Распутин в повести «Живи и по-мни». Многое он предугадал, многое запечатлел в драматической повести «Дочь Ивана, мать Ивана», широко известной у нас и ставшей лучшей пере-водной книгой в полуторамиллиардном Китае.

Распутин в то время самый уважаемый и чуткий писатель, выдающийся мастер русского языка, выразитель национального духа. Благодаря его постоянной сибирской теме — Байкале, которому он отдал много страсти, мысли и слов, он и сам стал подлинным символом Байкала, чистая пресная вода Байкала — символ выживания всего человечества.

Такое предложение и было сделано Союзом писателей России. Его поддержал Александр Солженицын. Он отправил в Нобелевский комитет свое представление. Однако данная кандидатура не получила поддержки комитета».

Крамор посмотрел на часы. Было без четверти четыре. Он положил текст в ящик стола, вышел из кабинета, захлопнул дверь и покинул здание.

_ТРОГЛЫ

Все сомнения разрешились на следующий день. Серегой оказался его молодой коллега из соседнего отдела, с которым он был шапочно знаком и даже был на «ты».

— Это хорошо, что ты начал именно с меня, — сказал Серега.

— Ты можешь пояснить, что случилось с тем, кого вы называете Батей?

— Я не могу тебе пояснить, что случилось с Батей, потому что давно его не видел и ничего о нем не слышал: я первым ушел из семьи много лет назад.

— Откуда ушел?

— Из семьи, так Батя называл группу ребят, а потом и девчат, с которыми занимался.

— А, понятно, он был Батя, а Антонина мама?

— Нет, он был Батя, а мамы в этой семье не было.

— Ну, хорошо, и что там случилось с семейкой?

— Не унижай нашу семью, — произнес Серега, — я хоть и покинул ее первым, всегда относился к ней с неким пиететом. И потому взялся ее тебе описать, потому что более точного описания тебе никто не даст.

— Хорошо, — согласился Юнаков, — но сначала сориентируй меня, как ты попал в семью и почему ушел первым?

— Лады, — сказал Серега и открыл было рот, чтобы начать повествование, как его снова перебил Юнаков, добавив к своему вопросу еще один:

— И откуда у тебя такая кликуха?

— Обижаешь, начальник, — сказал Серега, — это не кликуха, а скорее погоняло⁶ или, как говорят блатные, — псевдо. А заработал я его…

— В секции фехтования.

— Мелковато берешь, начальник, я уже тогда входил в сборную области, и моим любимым приемом как раз и был «четыре-восемь». Я искал способ его модернизировать настолько, чтобы он был только моим и, естественно, был неотразим. Но тренер не разделял моих стремлений. А уж когда поступил учиться на юрфак, вообще поставил на мне крест, полагая, что я буду мало уделять внимания спорту и все время буду отдавать учебе.

Вот тут-то и появился на горизонте Дмитрий Васильевич, предложил мне войти в его семью и продолжить опыты по наработке некоего универсального приема защиты, который стал бы основой для неотразимой контратаки.

— Тут, пожалуйста, точнее, — сказал Юнаков, — я не настолько хорошо разбираюсь в нюансах единоборств, хотя и сам грешил ими в молодости.

— Дело в том, что мышцы человека устроены так, что им необходимо время для перестройки с движений, рассчитанных на защиту, в движения на атаку. У больших мастеров эта пауза почти не заметна, но она есть. И если ее свести до минимума, а еще лучше, если в процессе блока мы готовим некое накручивание себя для атаки, то мы будем иметь непобедимого бойца.

— Ясно, и ты согласился?

— Еще бы, ко мне, пацану, пришел Дмитрий Васильевич, пригласил к себе в семью и дал карт-бланш.

— И что представляла собой семья?

— В нее входили три парня, с которыми он занимался с четырнадцати лет.

— Это Гаврик, Витя и Саша?

— Да, именно так.

— А почему один Гаврик, а другие…

— Дмитрий Васильевич, или Батя, так поставил, и никто не спрашивал, почему, но позже я понял, для чего это было ему нужно.

— И для чего?

— Это была его иерархия. Гаврик был на ее вершине, Витя был вторым, на случай травмы или чего-то экстраординарного. А Саша спарринг и мальчик для битья.

— Ну, а ты?

— О… мне отводилась роль некоего генератора идей, потому что на одной технике не продержаться и нужно было подтолкнуть ребят к тому, чтобы они, как и я, думали бы над чем-то креативным. Искали бы что-то свое, причем делали бы это сами. Вот я и был таким примером для них. Но к тому времени, как я пришел в семью, там уже были четыре девчонки. Занимались они всего год, но мастерство их росло не по дням, а по часам. Ведь к их услугам были такие спарринги, как Гаврик, Витя и Саша.

Когда я спросил, почему их такое количество, Батя уклонился от ответа, заявив, что ему не справиться с большим количеством учеников. Мы тренировались все вместе, ездили на соревнования. Причем Батя прикрепил каждого к своей девчонке. Мы отвечали за них, защищали, если возникала необходимость, в общем курировали.

— И между вами не возникла…

— Наверное, Батя хотел, чтобы мы завели семьи с наши партнершами по спаррингам, но этого не получилось. Во всяком случае, у большинства…

— И прежде всего у тебя.

— Ну да, прежде всего у меня.

— И причиной этому…

— Причиной этому были почти братско-сестринские отношения, раз. И два, эффект балета.

— А при чем тут балет?

— Там мальчики и девочки все время в некоем телесном контакте и не видят друг в друге раздражающего или привлекательного эффекта.

— То есть не видят объекта влюбленности?

— Да, конечно, ведь каждый тренировался и боролся со всеми и по очереди и по многу часов.

— А где вы жили?

— Ну, я-то жил дома, а Гаврик и Витя были не столичными ребятами. Они жили то в общежитии, то у Дмитрия Васильевича.

— А как к этому относилась его жена?

— Антонина?

— Что же ты так неуважительно, он — Дмитрий Васильевич, а она просто Антонина?

— Так было заведено Батей, и я даже не знаю, какое у нее отчество.

— Скажи, пожалуйста. А для чего Батя планировал вас переженить?

— Он понимал, что новую семью ему не создать, и хотел продлить активный период нашей спортивной жизни.

— Понятно. А кому кто предназначался?

— Да по большому счету это было отдано на откуп природе. Но вот Ольга предназначалась Гаврику.

— По каким признакам или причинам?

— Она была таким же лидером, как и Гаврик.

— Два лидера в одной берлоге, то есть квартире, это всегда опасно.

— Может быть.

— Тогда еще один вопрос: а кто такие ТРОГЛы?

— Троглы? Сейчас расскажу, — произнес Серега.

_{НОБЕЛИАТ}

В маленьком зале бывшего общества «Знание» происходило некое действо под название «сеанс занятий по личностному росту».

Вела сеанс Белла Уржумова, высокая брюнетка с прической под мальчика. Зрителей, а точнее участников, действа было около десятка. По профессии Белла была психологом, но в данный момент она выступала в ипостаси коучера. Пожалуй, ни один из участников сеанса не мог точно сказать, что означает это слово, но в разговорах друг с другом они совершенно точно воспроизводили не только его звучание, но и интонации, с которыми Белла сие слово произносила.

Время от времени Белла давала интервью полуглянцевым изданиям, в которых печаталась реклама и было больше фотографий, чем текста. В этих интервью ей почему-то часто задавали один и тот же вопрос: почему вы, при своей популярности, не «собираете» стадионы?

Белла отвечала, что привыкла работать индивидуально.

Отдать ей должное, работала она легко, играючи, и казалось, ловила кайф не столько от умения воздействовать на аудиторию, сколько от себя самой. А еще Белла любила рассказывать анекдоты о недалеких блондинках. И очень не любила анекдот о том, кто сочиняет эти анекдоты. Потому что его ответ был таким: это делают брюнетки — долгими, зимними одинокими вечерами.

Действо, которое вела Белла, было платным, и посещали его женщины, но вот сегодня Белла увидела на последнем ряду мужчину в возрасте под сорок. У нее был наметанный глаз, и она сразу поняла, что это не клиент. В его глазах не было той озабоченности в необходимости менять внутреннюю психологическую программу, какая бывает почти у всех, кто посещал ее сеансы.

«Не налоговый ли это инспектор?» — подумала Белла, а потом произнесла категорическим тоном:

— Сделайте несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы снять излишнее напряжение, то есть расслабиться.

Выждав пару минут, Белла продолжила:

— А теперь вернитесь в ваше детство, в возраст, когда вам было не больше пяти лет, и вспомните, какая у вас была мечта. Что вы хотели иметь? Красивое прозрачное платье, куклу с закрывающимися глазами? Не озвучивайте это, просто переживите те же чувства, войдите в то же состояние и так же мысленно, но с ощущением этого желания вернитесь обратно в наш зал. И с этими же ощущениями подумайте о том, что бы вы хотели иметь сейчас.

— Но у меня в детстве это желание не исполнилось, — сказала высокая дама, сидящая на первом ряду.

— Это не важно, Ирина, — произнесла Белла, — важно то, что вы вспомнили это желание из детства и перенесли его сюда.

— А почему именно из детства и почему именно в возрасте до пяти лет? — снова спросила любопытствующая Ирина.

На нее с неким раздражением посмотрели соседки, но ничего не сказали.

— Потому, что тогда ваши желания были по-настоящему искренними. А теперь обратите внимание: если у вас стало щекотно в голове — значит, именно с ней ваше желание и связано. И вы стремитесь его осуществить потому, что «так надо», «так принято в моем круге общения», «это должен иметь каждый».

— А если, — спросила та же дама, — в голове ничего нет?

— Тогда, Ира, — сказала женщина, сидевшая за любопытствующей дамой, — твои дела плохи.

— Всё не так, — терпеливо продолжала Белла, — если затрепыхалось сердце, забилось как в детстве, так что у вас перехватило дыхание, значит, оно от сердца, и значит, оно искренне. А теперь еще одно упражнение, в основе его лежит так называемая теория психосинтеза… Адепты этой теории считают, что личность каждого человека состоит из автономных субличностей. И каждая из них отвечает за некое желание человека или стремится удовлетворить его потребности. Стараясь добиться своих целей, суб-личности конфликтуют друг с другом и таким образом мешают друг другу. Отголоски этих конфликтов проявляются в неуверенности человека в себе, страхов, сомнений. Это упражнение призвано снять напряжение, примирить конфликтующие субличности.

— Мы не попадем с этим упражнением в психушку? — спросила Ира.

— Со мной не попадете, — ответила Белла, — упражнение это будете делать дома. Выберете место, где вас никто не будет беспокоить хотя бы полчаса. Включите релаксационную музыку. Закройте глаза и сосредоточьтесь на своем дыхании. Медленно и глубоко вдыхайте и выдыхайте. А потом мысленно переместитесь в место, какое вам нравится. На природу, например, в сад, на дачу, то есть туда, где вам хорошо, комфортно, а главное, где вы защищены. Побудьте там немного, а потом мысленно сформулируйте ваше желание так, как это вы делали сейчас. А после пригласите всех субличностей, которые заинтересованы в решении этой проблемы или достижении этой цели. Поговорите с ними. Потом спросите, а нет ли среди них тех, кто против исполнения желаемого. Поговорите и с ними, выслушайте их аргументы.

— А не лучше ли слушать только тех, кто желает исполнить твое желание, — вставила свои пять копеек Ирина.

— Не лучше, ведь за протестом субличностей может скрываться некая потребность, которая мешает реализоваться вашему желанию. Поэтому именно с такими субличностями и нужно договариваться.

— Правильно, — произнесла женщина, сидевшая за Ириной, — устранив препятствие, мы приближаемся к цели.

— Может случиться так, что субличности просто боятся неизвестности или слишком больших целей. Учитесь говорить с ними, вселять в них оптимизм, показывать им выгоды от того, что вы, а вместе с тем и они, приобретут, — закончила Белла.

— Ну, все, — сказала Ирина. — Муж точно вызовет психбригаду, когда я ему это расскажу.

— А стоит ли рассказывать об этом мужу, — сказала Белла, — он еще не готов к восприятию такой информации.

— А как выглядят эти субсущности? — спросила дама, сидящая за Ириной.

— По-разному, — ответила Белла, — все зависит от вашей фантазии, только это не субсущности, а суб-личности. После того как вы побеседуете с ними, постарайтесь проститься как можно доброжелательней и поблагодарить их за то, что они пришли и поговорили с вами. А потом на счет «пять» выходите из состояния транса, заказав себе бодрость, здоровье и оптимизм. На это сегодняшнее занятие окончено. Все свободны. Если у кого есть вопросы, подойдите ко мне.

Но женщины словно ждали этой команды. Они мгновенно поднялись с мест, быстро уложили свои тетрадки в сумки и ушли. В зале остался только мужчина. Он подошел к Белле и произнес:

— Моя фамилия Замятин, я пришел сделать вам интересное предложение.

— Знаете, — ответила Белла, — женщины на слово «предложение» реагируют совсем не так, как мужчины.

_ТРОГЛЫ

— Так вот троглы — это была такая игра у девчонок. Уже потом я понял, что острие ее было направлено на Антонину, но все мы сильны задним умом.

Не помню кто, но однажды на сборах в каком-то санатории, где кроме тренировок ничего не было, девчонки стали придумывать разные разности.

Кто-то взял и сложил первые буквы имен девчонок, и получилось с Трояной Троглы.

— Все так просто?

— А для чего это тебе?

— Да понимаешь, кто-то пишет записочки от имени троглов.

— И угрожает Антонине?

— Нет, не Антонине, тем, кто ведет дело.

— Ну, это не могут быть девчонки, они давно этим переболели.

— А у них были болезни?

— Да. Батя чего-то не рассчитал, и если с мальчишками он справлялся уверенно, он для них был и отец родной и вожак одновременно, то с девчонками все вышло иначе. Он полагал, что из парней и девушек могут создаться семьи, и это будет способствовать достижению спортивных результатов. И чего греха таить, и ему перепадут кое-какие дивиденды — и не только в виде славы тренера. Но вышло иначе. Мальчишки шли к своим целям, точнее целям, которые наметил для них Батя, а вот девчонки, оперившись к шестнадцати годам, начали свою игру.

— Против Дмитрия Васильевича?

— За Дмитрия Васильевича, против Антонины и всех, кто, по их мнению, им мог помешать. А Антонина была лишь одним из препятствий, которое нужно было убрать.

— И их конкуренция не позволила добиваться результатов.

— Не все так прямо. Результаты были, не было сверхрезультатов, к которым всех подталкивал Батя.

— И в чем же ошибся столь опытный тренер Дмитрий Васильевич?

— Не знаю. Но я уже в нулевые годы прочитал книгу Кныша «Как делать олимпийских чемпионов» и поразился.

— Чему?

— Ну, во-первых, тому, что она стоила многих диссертаций по психологии, и не только спортивной. Во-вторых, автор прямо говорит, что спорт рассчитан на мальчиков. И с мальчиками работать проще, их генетические программы содержат в себе все, что нужно спортсмену: стремление к лидерству, стремление доминировать среди себе подобных либо телом, либо духом. А вот с девочками все иначе.

Программы, которые в них вложены природой, не предусматривают те качества, которые нужны спортсменам. Скорее наоборот. И чтобы достигнуть результата, нужно…

— Обмануть природу?

— Нет, природу обмануть невозможно. И чтобы достичь результата или сверхрезультата, нужно использовать природные механизмы. То есть прибегать к особым приемам, которые впоследствии могут оказать негативное влияние на их судьбу..

— Ну да, перекачанный пресс, который впоследствии не способствует нормальному деторождению…

— Это все физические последствия, а я имел в виду последствия психологические.

— Знаешь, я когда-то анализировал дела по домашнему насилию и пришел к выводу…

— Это одни и те же механизмы. Но в большом спорте, точнее в подготовке спортсменок, есть свои особенности. И именно их используют тренеры, чтоб достичь сверхрезультата.

— Любопытно, и что это за особенности?

— Девочки, придя в секции, тренируются не для результата в спорте, а для того, чтобы добиться любви или признания тренера, тем более что с ним им приходится проводить больше времени, чем со сверстниками или другими мужчинами. Причем они влюбляются в тренера, даже если он — женщина. Вот такой парадокс. И тут перед тренером стоит задача продлить это состояние, хотя бы на два олимпийских цикла…

— Не понял.

— Да что тут понимать, ты не спортсмен. Если девочка видит, что тренера невозможно завоевать, она бросает заниматься спортом. Если ей удастся завоевать его ранее, чем она станет большим спортсменом, она тоже теряет интерес к занятиям спортом, точнее тренировкам.

— А-а, теперь понятно, задача тренера продлить этот период, то есть продержаться, не поддаваясь чарам хотя бы два олимпийских сезона.

— Точно.

— А если…

— Если такое случилось, то все компенсируется олимпийским золотом…

— А если нет?

— Тогда дикой ненавистью к тренеру. Хотя иногда она успешно сочетается и с олимпийским золотом, примеров тому пруд пруди.

— Значит, Батя чего-то не учел?

— Да, многого он не учел. Возможно, он знал то, о чем писал Кныш, возможно, не рассчитал главного. Кныш говорил об одной ученице-приме, а тут их было целых четыре.

— Хорошо, они начали борьбу за него.

— Правильно, они начали борьбу, но не каждая в отдельности, а объединившись.

— В любом объединении есть инициатор, организатор и лидер. И им стала, конечно, Ольга?

— Да, но Батя сам определил ее положение в нашей стае-семье, поскольку она предназначалась для Гаврика и имела негласный статус лидерши. Все остальные формально или для видимости согласились с ее руководством, тем более что речь сначала шла не столько о завоевании Дмитрия Васильевича, сколько об устранении конкуренток.

— И первой жертвой стала Антонина?

— Ну что ты, — первой жертвой стала второй тренер Любовь Семеновна, которую Батя привлек для того, чтобы она помогла ему понять некие психофизиологические процессы у девчонок. Они начали ее травить и делали это так искусно и так незаметно, что сам Батя не мог в это поверить. В конце концов, тренерша стала жаловаться ему на них, но он как мужчина не мог увидеть в этом ничего необычного. Кстати, женщины очень не любят женщин-начальниц.

— Почему?

— Потому, что те верят своим глазам, а не словам… И женщина-подчиненная не может ни за-болтать ее, ни зажалить.

— Ну, с заболтать понятно, а с зажалить…

— Ну, тут еще проще, есть такой анекдот: приходит девочка в детсад в новом платьице. Её спрашивают: кто тебе его купил? Она отвечает: наревела за воскресенье.

_{НОБЕЛИАТ}

Замятин позвонил через три дня.

— Вы же говорили, что будете задействовать меня раз в месяц, — отозвался на звонок Крамор.

— Да, но после того, как мы войдем в некий инерционный период нашей работы. А сейчас подъезжайте ко мне.

Крамору вовсе не хотелось ехать к Замятину. Он сел писать новую повесть и тоже не вошел в тот инерционный период, когда текст начинает писаться как бы сам собой. И все, что отвлекало от этого, раздражало Крамора. Но он собрался и приехал в издательство.

Замятин ждал его в комнате для «конфиденциальных» встреч.

— Ну, как вам тот список нобелиатов?

— Я прочитал все, но мы не договаривались обсуждать их.

— Тогда не договаривались, а сегодня договоримся, — безапелляционно ответил Замятин, — будем считать, что обстановка изменилась. А тот, кто не адаптируется к ней, как правило, выбывает из соревнования…

— Вот как? — не то проговорил, не то пробурчал Крамор.

— Да, именно так.

— И для этого меня нужно было вызвать сюда в эту секретную комнату? — ехидно произнес Крамор.

— Нет, у меня к вам будет сюрприз. Но это чуть позже. Итак, ваше впечатление о нобелиатах.

— Это известные фигуры, но все они выдвинуты не столько за литературные таланты, сколько за некое фрондерство по отношению к тем ценностям, которые пропагандировались в СССР, — произнес Крамор.

— В том числе и Михаил…

— Да, это так.

— Но я бы хотел, чтобы вы в меньшей степени обращали внимание на политическую составляющую.

— Мне кажется, это сделать невозможно.

— Хорошо, тогда пойдем другим путем. Кто из нобелиатов вам импонирует наиболее… — спросил Замятин.

— Мне легче сказать, кто не импонирует.

— И кто же?

— Последний нобелиат.

— Аргументы?

— К состоянию «импонирует» трудно прикрепить аргументы, — ответил Крамор, — но я попробую. Дело в том, что Бродского нельзя назвать поэтом.

— Вот те раз?

— Вот те два, — ответил Крамор на восклицание Замятина.

— Вы сможете это доказать или хотя бы объяснить?

— Да, разумеется. И дело тут не в стиле, рифмах, неожиданных инверсиях. Дело в том, что он не имел входа во Вселенскую библиотеку.

— Куда не имел входа?

— Во Вселенскую библиотеку.

— А такая существует?

— Безусловно.

— И кто имеет туда членский билет?

— Очень немногие из пишущих.

— Ну, я уже слышал афоризм, что писатель — это не тот, кто пишет, а тот, кого читают.

— Есть в этом доля истины, но не вся. Писателям может зваться тот, кто время от времени попадает в ту библиотеку, где уже все написано…

— И как туда попадают?

— По-разному, одни ставят ноги в холодную воду, как Бальзак, чтобы кровь приливала к голове, другие используют алкоголь или наркотики… как Джек Лондон, третьи работой концентрируют свое внимание на какой-то идее и как бы прожигают туда дорогу… И если книга написана на материалах Вселенской библиотеки, она читаема…

— Всеми?

— Нет, так же, как существуют писатели, имеющие вход в эту библиотеку, так же существуют и читатели с членским билетом этой библиотеки.

— А все остальные?

— А все остальные не читатели, как первые не писатели…

— Но Бродского высоко ценили большие поэты. А это многого стоит, — произнес Замятин.

— Почему многого?

— Потому что поэты ревнивы. И назвать хорошим поэтом другого для них нож в сердце…

— И нож в него, но счастлив он висеть на острие… — произнес Крамор с пафосом.

— Это вы о чем?

— Да, так, о своем, о девичьем… И все же кто? — спросил Крамор.

— Анна Ахматова, например, она защищала его как поэта, когда его отправили в ссылку.

— Она действительно заступилась за него, сказав: «Кто же так поспособствовал нашему “рыжему”?» Но это относилось не к его таланту, а скорее всего, к тому, что он получил возможность для самообразования, а также стал гонимым, а к таковым на Руси народ всегда относится сочувственно.

— Да? — спросил Замятин.

— Да.

— Надо это учесть в нашем проекте.

— Не надо, это на Руси к ним относились сочувственно, а на Западе это может не сработать.

— Хорошо, закончим мистику, вернемся к реальности. Итак, Бродский не поэт, потому что… — произнес Замятин.

— Бродский не поэт потому, что писал умом…

— Доказательства?

— Пожалуйста. Всё познается в сравнении. Возьмем его коллег по поэтическому цеху. Николай Рубцов:

Я умру в крещенские морозы,

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый…

— И что? — спросил Замятин.

— Продолжим, — не обращая внимания на вопрос, произнес Крамор. — Николай Шипилов:

Ах, рассказать бы про всё, как надо, умершей маме!

Да на Афоне я сроду не был — кто мне поверит?

Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень.

И напишу я про все про это строк двадцать восемь…

Еще страшнее Аркадий Кутилов, который незадолго до смерти написал:

Меня убили. Мозг втоптали в грязь.

И вот я стал обыкновенный «жмурик».

Моя душа, паскудно матерясь,

Сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

— Весьма неэстетично, — констатировал За-мятин.

— Вы это утверждаете как поэт?

— Нет, как издатель, — сказал Замятин.

— Но продолжим, — произнес Крамор. — Иосиф Бродский:

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать,

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду.

Между выцветших линий

на асфальт упаду.

— И что из всего этого следует? — спросил За-мятин.

— Из всего этого следует, что первые трое не предсказали свою смерть, а фактически призвали ее, имея талант входить туда, где слово материализуется. А четвертый такой возможности не имел, поскольку писал умом, а ум — не инструмент поэта.

— Ну не согласен, — сказал Замятин, — ты посмотри, какие строки:

В эту зиму с ума

я опять не сошел, а зима,

глядь, и кончилась. Шум ледохода

и зеленый покров

различаю — и, значит, здоров.

С новым временем года

поздравляю себя

и, зрачок о Фонтанку слепя,

я дроблю себя на сто.

Пятерней по лицу

провожу — и в мозгу, как в лесу,

оседание наста.

— Красиво, но холодно, нет души…

— А я считаю, что душа здесь есть…

— Ну и продолжай считать.

— Ладно, пусть будет так, — сказал Замятин, — нельзя ломать представление неофитов, которые взялись добиться благосклонности Сарры. А теперь сюрприз.

Он вышел из комнаты и через пару минут вернулся с высокой брюнеткой, у которой была прическа под мальчика.

_ТРОГЛЫ

— Что было потом? — спросил Юнаков, посматривая на часы.

— Ты торопишься?

— Ну, не настолько, чтобы прервать тебя.

— Потом были другие объекты воздействия, более мелкие, а потом стая начала работу против Антонины. Завершающим штрихом этой травли стало то, что Ольга сообщила Антонине, что у Любови Семеновны ребенок от Бати.

— И Антонина поверила этому?

— Да, потому что у Бати уже был один ребенок на стороне.

— А… так Батя был слаб на это дело?

— Всё как раз наоборот, Батя был силен на это дело. Женщины редко выбирают слабых…

— А далее…

— А далее, когда поле освободилось, они стали конкурировать друг с другом. Причем в качестве препятствий в достижении своих целей они стали выбирать мальчишек…

— Но тебя тогда уже не было в команде?

— Меня уже в семье не было, но я встречался с ребятами и обо всем этом не только слышал, но и, в отличие от них, всё видел и всё понимал.

Витю девчонки раскрутили на то, чтобы он стал зарабатывать деньги, выбивая долги из должников, и, разумеется, попался. У Саши были родители алкоголики, и девушки споили его. Гаврика ловко отправили в армию, сообщив в военкомат его адрес и то, что он прячется от повесток.

— И на что надеялась каждая?

— На то, что в гонке, находясь на второй или третьей позиции, может наступить момент, когда лидер споткнется или сбавит скорость и его можно будет обогнать.

— И кто же выиграл это соревнование?

— Все и никто.

— Как это?

— А вот так. Все они добились того, чего хотели, но Батя уже был не тот. Ведь драка у женщин за объект почитания и любви идет не столько за сам объект, сколько за его статус и ресурс, которым он в соответствии со своим статусом обладает.

— Вот как?

— Так, так именно.

И мало того, после того, как они поняли, что он для них неинтересен, они стали его травить и преследовать, будто это он всех обманул и оставил ни с чем.

— А где они сейчас?

— Девчонки — не знаю, а Гаврик после срочной остался на сверхсрочную, стал прапорщиком. Выступал за какой-то воинский коллектив, но, как только получил травму, так его сразу же и уволили. Саша спился. Витя в тюрьме, хотя я слышал, что вроде вышел на свободу.

— Хорошо, а ты научил или заразил их стремлением внести в манеру боя что-то свое?

— Нет, да и в отношении всех для меня такой задачи не стояло. Батя хотел видеть этот креатив только у Гаврика. Но и Гаврик ничего нового не создал. Правда, у него классно получался заход за спину противника, с последующей атакой в уязвимые точки на спине. Но для спортивных единоборств это не нужно. Возможно, такое используется или может использоваться в спецназе, но не на татами.

— А основание черепа — это…

— Да-да, основание черепа есть самая уязвимая точка. Удар по ней приводит к мгновенной смерти.

— Слушай, мне все же непонятны мотивы действия Бати. Ты говоришь, что я не спортсмен, но я тоже занимался единоборствами, правда, не на таком высоком уровне. Но у нас такого фанатизма не было… А тут прямо мафия какая-то…

— Правильно, мафия, потому что мафия в переводе на русский — это семья. И Батя пытался создать в семье то, чего не было у мальчишек в их родных -семьях. И Гаврик, и Витя, и Саша выросли в неполных семьях и были в определенной мере феминизированы. Поэтому мужское воспитание для них было не только новым, но и желанным.

Батя с ними иногда поступал очень жестко и даже жестоко, но это их не возмущало. В одно время они готовы были за него жизни отдать.

— А сам-то Батя вырос в какой семье?

— В том то и дело, что он вырос вообще у бабушки с дедушкой и, наверное, чего-то недополучил в детстве. Хотя все недополученное он компенсировал злостью. Злость помогала ему выигрывать схватки, когда он был спортсменом, а потом воспитывать мальчишек, вот только с воспитанием девчонок у него не получилось.

— И все же мне не совсем понятно. Ну, были и у нас тренеры жесткие, но…

— Да, есть еще один момент, на котором он держал мужскую часть своей семьи. Это воспитание на неких основах справедливости.

— Поясни.

— Как-то Витя в одной из схваток сделал то, чего нельзя делать по правилам. Но то ли судьи не заметили, то ли сделали вид, что не заметили. Так вот он сказал Вите, чтобы тот вернул медаль в судейскую коллегию.

— Да?

— Я не знаю ни одного тренера, который бы сделал так. Но у нас это было в порядке вещей. «Есть жизнь по правилам людей, — говорил Батя, — а есть по правилам обезьян. Вы же не обезьяны?»

— Ну да, кому хочется быть обезьяной?

— Точно, никому, и мы видели, что он вкладывал в нас все, пытался научить нас добиваться своих целей, причем соблюдая принятые правила.

— Но сам этих правил не соблюдал… — произнес Юнаков.

Но Серега не слышал его и продолжал:

— Он все вкладывал в нас…

— Отрывая от своей семьи…

— Да нет, Антонина была частью нашей семьи. Во всяком случае, так нам казалось. Хотя сейчас понятно, что девицы думали иначе.

— А ты не знаешь, где он брал деньги на аренду зала, на питание?

— Нет.

— Ну, так вот — для тебя, Батя тоже был не чужд заработать их незаконным путем, то есть не по правилам, которые должны были соблюдать вы.

— Рэкетом?

— Ну что ты. Выбиванием долгов, а в последнее время заказных избиений.

— Не может быть.

— Может, Серега, может.

— Так, может, это его…

— Сомнительно, уж очень профессионально ему зашли за спину.

— Понятно.

_{НОБЕЛИАТ}

— Знакомьтесь, — сказал Замятин, — Белла Уржумова, специалист по личностному росту. А это наш писатель Виталий Сергеевич.

Крамор поднялся из кресла, нарочито церемонно раскланялся и обратил внимание на то, что Белла при виде его чуть растерялась. Складывалось впечатление, что она готовилась к встрече и, тем не менее, что-то стало для нее неожиданностью. Видимо, Замятин до последнего момента не говорил ей о том, кто будет объектом обучения.

— Белла наш консультант, она будет работать с вами, — закончил представление Замятин.

— И что мы будем делать?

— Белла, так же как и вы, придерживается неких взглядов, чем-то схожих с вашей концепцией Вселенской библиотеки. Она полагает, что сначала мы создаем мыслеформу некоего статуса. А затем этот статус материализуется. Ну, я вас оставляю. До свидания.

Замятин ушел, а Крамор на правах хозяина предложил Белле присесть.

Белла справилась с волнением и уже выглядела коучером, чем подтвердила свой высокий профессиональный уровень.

— Виталий Сергеевич, — сказала она, — много о вас наслышана… О ваших книгах…

— Сомневаюсь, что это так, но за комплимент спасибо. Так о какой работе шла речь? Замятин мне ничего не говорил.

— Это на него похоже. И, тем не менее, он поставил мне задачу поработать с вами. Усилить вашу мотивацию по достижению той цели, которую вы себе поставили.

— А он не говорил, о какой цели идет речь?

— Нет. Во всяком случае, пока.

— Ну, и на том спасибо. И как вы будете это делать?

— Да в общем никак. Конечно, можно было пригласить вас на мои сеансы, которые я провожу в бывшем обществе «Знание». Но я не буду этого делать. Мы просто будем с вами общаться.

— Прекрасно, давайте сейчас покинем это заведение и посетим некое кафе, где готовят классные драники. Надеюсь, вы не на диете?

В коридоре издательства они встретили Замятина.

— Вы уже начали работать? — спросил тот.

— Нет, конечно, — ответил Крамор, — мы находимся в стадии установления психологического контакта.

— Ну-ну, — ответил Замятин и скрылся в своем кабинете.

Крамор с Беллой вышли из здания и, перейдя дорогу, оказались в кафе.

Крамор сел за столик, который обслуживал друг Замятина Аркадий. Тот обошелся с ним и Беллой как со своими постоянными клиентами и вскоре перед ними на столе стояли горшочки с драниками.

— Закончим трапезу и поговорим? — спросил Крамор.

— Нет, — ответила Белла, — поговорим за трапезой, это гораздо приятней.

Крамор был с этим не согласен, поскольку любил жевать крупные куски, а их пережевывание не способствовало разговору. Но ради закрепления контакта принял предложенный вариант коучера. Одновременно с поглощением драников он наблюдал за тем, как это делает Белла, которая отрезала ножом крохотные кусочки кушания, изящно отправляла их в рот, успевая есть и говорить одновременно.

— В работе по достижению целей важна правильная ее формулировка, — говорила она.

— Я знаю, есть такой способ все время повторять или озвучивать некую цель или путь к ней…

— Это мало что даст.

— Почему же?

— Потому, что можно сто раз сказать: я хочу достичь того-то и того-то. Но, как я уже сказала, это мало что даст, потому что в данном случае не учитывается некое взаимодействие сознания и подсознания. Психика человека похожа на айсберг, его вершина — это сознание, а остальная его часть, которая находится под водой, — подсознание… Мы можем видеть то, что делается в верхней части, но только догадываться, что же происходит в части скрытой. По данным психологов, из окружающего мира в мозг человека поступает четыреста триллионов бит информации. Но до сознания доходит только две тысячи бит.

— Это у всех или есть сбои…

— Это почти у всех, потому что в сознание пробивается информация, соответствующая нашим установкам и убеждениям. А они являются стереотипами той среды, в которой жил человек. То есть при наличии одинаковой среды у нас одинаковое проникновение информации в сознание из подсознания.

— Значит, каждый воспринимает только то, что соответствует его картине мира?

— Таким образом, сознание защищает нас от излишней информации, — произнесла Белла.

— Излишней? На его взгляд?

— Да, на взгляд сознания, если можно представить сознание как человека. Можно сказать, что каждый человек живет в своей скорлупе реальности. Но информация, которая не дошла до сознания, остается в подсознании. Теоретически мы имеем возможность доступа к этому банку информации, причем делать это можем в любой момент времени.

— Я подозреваю, что и Вселенская библиотека находится не так далеко, как хотелось бы, — сказал Крамор.

— Да, — сказала Белла, — она в нас. Подсознание как младенец, устами которого… То есть оно воспринимает все буквально и не способно фильтровать приказы и команды со стороны. А поскольку ему все равно, кто и какие команды отдает, сознанию приходится блокировать доступ к подсознанию, чтобы защитить его от постороннего вторжения.

— И в результате, сколько ни говори: халва, сладко станет только тогда, когда мы сможем достучаться до подсознания, — произнес Крамор.

— Да, но существуют техники обхода сознательных барьеров.

— Очень хотелось бы узнать.

— Нет проблем, я могу их озвучить, но это ничего не даст… Давайте сделаем так. Вы сами подучите и определите эти способы. Я только скорректирую ваши выводы. Во всем нужна система. Согласны? Идет?

— Идет, — сказал Крамор.

Он расплатился с официантом, проводил Беллу к выходу, а затем до метро, после чего они расстались.

Когда Белла скрылась в «яме» под названием вход в метро «Академия наук», Крамор поймал себя на мысли, что все ее заморочки ему известны. Однако во время разговора он продолжал подыгрывать ей, пока еще плохо понимая, почему он это делает.

_ТРОГЛЫ

Противник был на голову выше его. Но не такой шустрый, как предыдущий, с которым пришлось встретиться в полуфинале, хотя гораздо опаснее.

Эта была настоящая машина для убийства. Резвости ему не хватало, чтобы сразу выиграть. Но он знал, что рано или поздно придет момент и все его резвые соперники окажутся на полу. Один раз Гаврик уже попал под его руки-молоты, и эти удары чувствовались до сих пор. Противник понимал это и наращивал то, что называется плотностью боя. И всем, прежде всего судьям, было понятно, кто выиграл, а кто проиграл, тем более что до конца боя оставались считанные секунды. Понял это и Гаврик и пошел ва-банк. Он попытался зайти за спину соперника, что запрещено правилами, но не бить того сзади, а сделать захват ног и бросить на брезент. А если получится, перейти на удушающий или болевой.

Противник бил сильно, но однообразно, и Гаврик, выждав начало его очередной серии, нырнул под бьющую руку, чуть придержал ее за локоть и развернулся лицом к противнику за его спиной. Но дальше все пошло не так. Он не «пошел в ноги», а почти автоматически коротко ударил соперника по основанию черепа. Зал замер. Противник не упал лицом вперед, а как-то странно сложился, будто коснулся брезента одновременно всеми своими конечностями. Всем, и в первую очередь Гаврику, стало понятно, что произошло. Даже в глубоком нокауте бойцы не складываются таким образом. Ужас охватил Гаврика… Он хотел сказать, что это получилось случайно, но его уже отталкивали рефери в противоположный угол площадки, а на саму площадку лезли как тараканы секунданты противника, зрители и врач в белом халате. Новая волна ужаса накатила на него, и он проснулся.

— Ты чего так стонешь, — спросила его Ольга, — кошмары снятся?

— Да, — ответил он, — именно они.

— Ладно, раз проснулся, поднимайся, мусор выбросишь, в магазин за продуктами сходишь.

— Мусор выброшу, а в маг не пойду, не мужское занятие…

— Ну да, а мужское занятие у меня на шее сидеть?

— Не пили меня, устроюсь работать…

— Куда ты устроишься. Кому ты нужен, научил вас Батя бить морды другим и больше ничего…

— Ну ладно, когда-то это давало что-то.

— Давало из поддувала, когда-то и что-то было. Ты лучше расскажи мне, как у тебя разговор с ним прошел?

— Да нормально прошел. Я ему все высказал и за себя, и за Витьку с Сашкой, и за тебя.

— За меня не надо было.

— Почему?

— Я сама за себя могу высказаться.

— Да, а я думал, что ты поручила мне сделать это?

— Вот еще, вали все с больной головы на здоровую… А он что?

— Ну, ты знаешь его. Он же сказал, что все это, наверное, и есть высшая справедливость.

— Помешался он на своей справедливости.

— Ну, помешался не помешался, а говорил.

— Ясно. А он будет сводить тебя с теми ребятами, которые платят приличные деньги за чужие кулаки?

— Нет.

— А чем он это мотивировал?

— Тем, что он не этому нас учил.

— Да ты, наверное, и не говорил с ним на эту тему, а пришел, как всегда, в рот ему заглядывал и каб-луками щелкал, ты же теперь у нас военный прапорщик. Ты говорил ему, что ты его ученик и сидишь без копейки?

— Ты тоже его ученица и тоже сидишь без ко-пейки.

— Не уклоняйся от ответа, ты говорил ему…

— Говорил, но он сам на мели, свои связи он давно растерял.

— Не защищай его, его еще помнят, не пойдешь же ты грузчиком работать?

— Приспичит, и пойду.

— Ну, считай, что приспичило. Деньги на тумбочке, сначала в магазин, а мусор потерпит, потом выбросишь.

Гаврик оделся и ушел, взяв деньги с тумбочки.

Ольга подошла к телефону и набрала номер.

— Але, — сказала она, — это Ольга… услышала я печальную новость.

— А тебе-то что? — был ответ.

— Ну как же, он был моим тренером.

— Он был твоим любовником.

— Одно другому не мешает, но кто старое помянет… тому глаз вон.

— А кто забудет, тому — два, — парировала Ан-тонина.

— Так похоронили его?

— Да.

— А кто из наших был?

— Никто.

— Ясно, а что врачи говорят? Сгорел по пьяни?

— Не знаю, что говорят врачи, а следователь Юраков сказал, что это убийство, причем совершено человеком, который владеет навыками рукопашного боя.

— Ну, ему виднее.

— Он к тебе не звонил?

— Нет.

— Ну, позвонит непременно. Поскольку ты у нас в этом деле забойная фигура.

— А чего ждать, когда он позвонит, я сама ему позвоню, дай номер.

— С удовольствием, — сказала Антонина, — впервые в жизни я делаю это с превеликим удовольствием.

Ольга записала номер телефона в блокнот, выглянула в окно, а потом набрала номер Юнакова.

— Следователь Юраков? — спросила она.

— Нет, Антонина, Юнаков, — ответил следователь по привычке, но сразу понял, что ошибся. — Кто это говорит?

— Кто говорит, не так важно, — сказала Ольга. — Тот, кто владеет навыками рукопашного боя, после обеда будет в доме десять по улице Восточная, девятый этаж, первая дверь направо. Еще раз подчеркиваю, будьте осторожны. Он хорошо владеет этими навыками.

_{НОБЕЛИАТ}

Однако системной работы с Беллой не получилось. Они встретились еще один раз через неделю опять в комнате для конфиденциальных встреч в издательстве Замятина.

— Меняем место дислокации, — спросил Крамор, — переходим в кафе?

— Нет, — ответила Белла, — у нас мало времени.

— А как же система?

— Вы человек способный, важно дать вам толчок, а далее вы покатитесь сами.

— Вы полагаете? — с некоторой обидой спросил Крамор.

— Да, иначе я бы не взялась работать с вами. Итак, мы остановились на техниках обхода барьеров сознания. Вы нашли их в справочниках, интернете?

— Да, разумеется. Возможно, этих способов много, но я нашел только два.

— Я вся внимание, — сказала Белла.

— Первый способ — это убедить сознание в том, что мысль, которую мы желаем материализовать, является вполне здравой, а цель просто необходимой.

— Убедить — это общие слова, для сознания нужна конкретность, — уточнила Белла.

— Да, здесь пригодится логика, поскольку сознание с ней дружит. Если мысль сформулирована логически правильно, то сознание пропустит ее в подсознание.

— Логично, — ответила Белла.

— А второй способ — это усыпить бдительность сознания, то есть обмануть его.

— А стоит ли его использовать, если у нас есть первый способ?

— Этот способ необходим в том случае, если желание будет входить в конфликт с убеждениями человека.

— Верно.

— Я хороший ученик?

— Вы хороший теоретик, — сказала Белла, — но главное не в этом. Вы, наверное, уже пробовали получить результат таким образом. Ответьте мне честно.

— Честно?

— Да.

— Пробовал.

— И у вас ничего не получилось?

— Да.

— И вы решили, что это какая-то разводка?

— Что-то вроде этого.

— Но это не так. Беда в том, что окраска мыслей, которые должны проникнуть в подсознание, формулировка целей неодинаковы для поэтов и прозаиков.

— Они мыслят по-разному?

— А то вы этого не знали.

— Догадывался, — не без иронии ответил Крамор.

— Они видят мир по-разному, — пояснила Белла, не уловив иронии Крамора.

— И как же нужно формулировать свои мысли поэтам и прозаикам?

— Зачем вам поэты, вы же прозаик.

— А если я в душе поэт?

— Да, я этого не предусмотрела. Но мы сейчас проверим.

— У вас есть способ?

— У меня много способов для этого. Сядьте удобнее, закройте глаза. Посчитайте до пяти.

— Почему до пяти?

— Виталий Сергеевич, вы переигрываете.

— Все понял, молчу…

— Итак, посчитали, и после пяти представьте себе, что перед вами на блюдечке лежит лимон. Всмотритесь в эту картину и мысленно возьмите острый нож, попробуйте его остроту пальцем, да не порежьтесь. А теперь разрежьте лимон пополам. Разрезали?

— Да.

— А теперь отрежьте от лимона пластик. Чувствуете, как стукнул о блюдечко нож, окончательно разрезая дольку лимона? Не слышу ответа?

— Да, чувствую.

— Тогда медленно возьмите рукой эту дольку и положите себе на язык. Да мысленно, мысленно, не надо открывать для этого рот. Получилось?

— Что получилось?

— Положить на язык?

— На язык получилось.

— А дальше? Какие ощущения?

— Никаких.

— Ну, вот, все понятно, вы не поэт.

— Я об этом давно говорю. Но что это нам дает?

— Нам ничего, а вот вам необходимо определиться, к какому типу субъектов восприятия мира вы относитесь.

— А что это даст?

— Это даст то, что вам не придется тратить свои усилия на негодный объект.

— В чем это выражается?

— Вы опять кривите душой, — произнесла Белла, — но пусть будет так. Просто в обществе существуют всего два взгляда на мир. Условно их можно назвать научным и мифологическим. Сторонники научной картины признают существование только тех объектов, которые можно зафиксировать чувствами. Для них является существующим только то, что может быть подтверждено экспериментальным путем. Те, кто видит мир иначе, не требуют научных доказательств. Их взгляд основан на вере, на вере в то, что существуют силы и феномены, которые невозможно зафиксировать и воспроизвести с помощью эксперимента, однако они, тем не менее, являются реальными.

— Я вас понял, я принадлежу к первой группе.

— Да, и поэтому техники, которые вы должны использовать, будут основаны на логике, трезвости, реальности. Вы ведь не верите в то, что ту цель, которую вам поставил Замятин, может быть достигнута?

— По чесноку?

— Конечно.

— Не верю.

— А почему вы взялись за это?

— А вдруг…

— Так нельзя, нужно быть совершенно уверенным в том, что вы ее достигнете… И еще, пока вы выполняете план Замятина, а должны выполнять свой план. И только так можно достичь того, к чему вы стремитесь.

— А Замятин знает о том, что вы мне говорите?

— Замятин поставил мне цель, и я ее достигну. Он не ставил задачу делать это так, как он хотел, — сказала Белла.

— То есть вам поставлена большая задача, но никто не ставил задачи малой или малых, как это делать, то есть каким путем дойти до цели?

— Да, разумеется.

— Тогда еще один вопрос: вы случайно упомянули про Вселенскую библиотеку.

— Виталий Сергеевич, — произнесла Белла, — не переживайте так. Это я выудила у него информацию, которая могла характеризовать вас. Я же не могу работать с вами как с чистым листом. На нем до меня уже что-то было написано. Вы согласны?

— Согласен и весь внимание, как же мне достичь…

— Никак, я вам показала не столько путь, сколько направление. Дальше вы пойдете сами.

— Почему?

— Потому, что только вы сами можете создать мыслеобраз того статуса, который вы хотите приобрести…

— Жаль, я хотел бы пообщаться с вами еще.

— Еще пообщаетесь, — сказала Белла и ушла.

А Крамор так и не понял ее холодности во время второй встречи.

_ТРОГЛЫ

Юнаков зашел к начследу перед обедом. Это был тактический ход, чтобы долго у него не задерживаться. Шеф был педант и уходил на обед строго по часам. Но на этот раз начальник разболтался не в меру. Дело было в том, что все досужие разговоры о реформировании только что созданного следственного комитета начали воплощаться в жизнь, и нужно было начинать видеть себя в новой структуре. Шеф долго и пространно говорил о том, какие достоинства и недостатки будут у новой структуры, и лишь потом спросил:

— Что по делу этого тренера?

— Все нормально, подозреваемый установлен, осталось его найти и задержать…

— Хорошо, — сказал шеф, — а как дела с доказательной базой? Там какая-то путаная история с его учениками или ученицами. В таких делах главное не сам факт убийства, а доказательства, особенно проблемно с мотивами.

— Да есть там мотивы, правда, весьма необычные…

— Вот-вот, и я о том же, излагайте.

— Да, в общем, там «щемящая» душу история о том, как тренер пытался создать команду учеников, которые могли бы и его прославить, и деньги заработать.

— Слушай, а почему ты так часто говоришь, что это история, «щемящая» душу?

— Да есть у меня некий коллега бывший ученый, так вот он сие выражение часто употреблял, и оно привязалось ко мне как репей.

— Ясно, а деньги заработать себе или тренеру?

— И то и другое.

— Ну, пока все как у всех, где же мотивы?

— Мотивы не плавают на поверхности, — произнес Юнаков.

— Ну, давай веди меня вглубь, — произнес шеф, — веди…

— Так вот, он сколотил такую команду, где у каждого была своя роль. Один был безусловный лидер и будущий чемпион, под ним был второй номер на случай трамвы или экстремальных обстоятельств. Были еще один мальчик для битья и еще один, которого можно назвать человеком со стороны, но который мог осмысливать те процессы, которые происходили в команде, и своим примером служить другим.

— Между ними возникла конкуренция, и они…

— Нет, все было бы просто, если бы так. Не знаю уж для каких сверхрезультатов, но тренер взял себе еще и группу девочек.

— А они влюбились в мальчиков?

— Нет, все еще запутанней.

— Слушай, ты распутывай все это, потому что все эти сложности в суде могут не пройти, а точнее, не пройдут.

— Наоборот, что коронные судьи, что присяжные любят бытовые мотивы и четко в них ориентируются.

— Ладно, продолжай.

— А дальше началась свара, девочки влюбились в тренера.

— А мальчики или кто-то из мальчиков из ревности убил его.

— Нет, не так, девочки начали борьбу за тренера и постепенно вытоптали вокруг него пустое поле…

— Давай короче, на обед опаздываем, кто эту борьбу выиграл?

— Девушки.

— Понятно, и что они сделали?

— Ничего, потому что к тому времени, когда эта борьба была выиграна, приз потерял свою ценность и не представлял ни для кого интереса.

— Был стар?

— Нет, да и кого может в наше рыночное время остановить старость, если у тренера, как говорил один мой свидетель, сохранился статус и ресурс соответствующий этому статусу.

— Значит, он стал не нужен?

— Да.

— Тогда зачем его убивать? Где мотив?

— Вот тут и вопрос. Убить его можно было только из мести за обманутые надежды.

— Он что, давал кому-то слово?

— Да ничегошеньки он никому не давал. Это конкурентки считали, что он обманул их надежды, опустился, спился, не сохранил того, ради чего они дрались за него.

— Слово какое подобрал, «дрались».

— В данный момент это очень точное слово.

— Ладно, кто подозреваемый?

— Один из его учеников.

— Его мотивы. Месть за то, что он не сделал его чемпионом?

— Нет, он послужил лишь орудием в руках той, кто хотела отомстить тренеру за обманутые надежды.

— А это точно он?

— Точно, у тренера перелом основания черепа. А это был коронный прием данного ученика, заход за спину противника и нанесение удара в уязвимые точки на теле противника.

— Что-то ты перегибаешь палку, они же спорт-смены, а не спецназовцы, какие могут быть коронные удары, приводящие к смерти?

— На этот вопрос я отвечу, когда мы его за-держим.

— Надеюсь, ты не пойдешь задерживать его с участковым?

— Ни боже мой, я уже заказал спецназ.

_{НОБЕЛИАТ}

Весь следующий месяц Крамор работал над созданием визуального образа своей цели. Он залез в Интернет и просмотрел все картинки с вручения Нобелевских премий. Затем систематизировал их по годам, выбрал наиболее приятные глазу, распечатал и разместил на книжных полках, так чтобы постоянно видеть их в течение дня.

Тут он поймал себя на мысли, что делает это не столько для той цели, которую наметил, сколько для того, чтобы получить благоприятную оценку Беллы.

«Ну, пусть будет так, — подумал он, — все равно это по дороге».

И тут зазвонил телефон.

— Привет, бесцеремонно сказал голос в трубке. — Как дела?

— Тебя интересуют мои дела?

— Интересуют.

— И давно?

— Они интересовали меня всегда, просто ты этого не замечал. Я все же человек и женщина и не могу, видя твою деградацию, на это спокойно смотреть.

— Не можешь — не смотри.

— Нет, я хочу остановить этот процесс.

Крамор молча слушал её и удивлялся тому, что не испытывает обычного в таких случаях раздражения.

Когда она закончила говорить, он спросил ее:

— Аргументы?

— Какие аргументы? — не поняла бывшая.

— Аргументы того, что я деградирую, Ольга?

— Здесь не нужно аргументов, — сказала Ольга, — это видно невооруженным глазом.

— А ты давно меня видела?

— Да вижу иногда, — сказала она.

— Слушай, — вспомнил вдруг он, — а среди твоих подруг или родственников нет никого по имени Сарра?

— Среди подруг нет, а вот среди родственников… Так звали мою бабушку…

— Ни хрена себе.

— А что случилось?

— Я получил от нее послание.

— Да ты совсем сдвинулся. Она умерла, когда мне было пять лет.

— И тем не менее, — произнес Крамор и положил трубку.

Телефон зазвонил снова. Крамор снял трубку, чтобы жестко ответить Ольге, но это был Замятин.

— Привет, отшельник, — сказал он, — мобильный у тебя не работает, домашний постоянно занят. Ты мне нужен.

— В последнее время я нужен всем, — зло ответил Крамор.

— Это хороший знак, — ответил на это Замятин, — приходи, есть разговор. Да, и паспорт захвати.

В издательстве Крамор сразу прошел в комнату для секретных переговоров. Замятин был уже там.

— Поздравляю, — сказал он, — в Германии вышел твой роман о будущем человечества.

— Ну, вышел и вышел, — ответил Крамор, — что мне теперь, плясать от радости?

— Да не мешало бы, ведь это шаг к нашей совместной цели. Но не хочешь плясать, не пляши. Через пять дней презентация. Срочно руки в ноги и беги за визой в посольство Германии. С этим делом сейчас всё просто.

— Хорошо, — ответил Крамор, — иду.

Но с визой оказалось всё не так просто.

Уже на следующий день Крамор опять был у Замятина.

— Не приняли паспорт, оказывается, для въезда в Шенгенскую зону нужно, чтобы он был не старше десяти лет.

— Твою дивизию, — выругался Замятин, — а у нас все настроено. Хотя нет худа без добра. Иди домой, занимайся своими делами. Я договорюсь с пас-портным отделом, ты в каком районе живешь?

— А если не получится?

— Должно получиться. Ну, а уж если… Тогда мы либо перенесем презентацию, либо…

— Что либо?

— Либо придумаем что-нибудь другое. Это не твои заботы.

На следующий день Крамору позвонила Белла.

— Нам нужно встретиться, — сказала она.

— Да нет проблем, где?

— Где вам будет удобней.

— Мне будет удобней у меня на квартире через пару-тройку часов.

— Пусть будет так, — ответила она и положила трубку.

Пару-тройку часов Крамор потратил на то, чтобы убрать свою холостяцкую берлогу настолько, насколько это мог сделать одинокий холостяк.

Протирая пол в спальной комнате, он удивился тому, что на нем было много мела, но не придал этому значения.

У Беллы действительно был проницательный взгляд психолога, и, когда он открыл ей дверь и стал помогать снять пальто, она чуть улыбнулась, видя идеальный порядок в коридоре. Улыбнулась так, как будто была здесь ранее и видела все, что тут творилось.

— Где будем работать? — спросила она, когда пальто оказалось на вешалке.

— В комнате, — ответил он, — хотя можно и на кухне, это место использовалось для интеллектуальных разговоров еще с советских времен. Выбор за вами.

Она прошла на кухню и села за стол.

— Кофе, чай, ликер? — произнес он шутливо и перебросил полотенце через левую руку, как это делают официанты.

— Только кофе, оно бодрит и не расслабляет, — ответила она. — Я, пожалуй, пройду в ванную помыть руки, а вы пока найдите мне текст вашей книги о будущем на русском языке. Той, которая переведена в Германии.

Крамор вернулся к плите, а Белла, посетив ванную, вернулась на кухню, снова села за стол и начала листать книгу, которую ей положил на стол Крамор.

Крамор тем временем заканчивал приготовление кофе.

— С сахаром? — спросил он.

— Да, — рассеянно ответила она, глядя в текст, — способствует работе мозга.

Крамор подал кофе на стол.

— А где же ликер? — спросила она

Он полез в шкаф и вытащил бутылку коньяка. От него не ускользнуло, что она слегка поморщилась, но сделала это так кокетливо, так по-женски, что это не породило чувства обиды и признания некой неполноценности только потому, что у него не было ликера.

— В кофе или параллельно? — спросил он.

— Давай второе, — ответила она, переходя на «ты». И это тоже не покоробило его. Крамор достал из шкафа широкие фужеры, разлил коньяк. Белла покрутила коньяк в фужере, залпом выпила, а потом принялась за кофе.

Крамор тоже выпил коньяк залпом. Внутри стало тепло, и тут он осознал, что у него в квартире давно не было женщин и присутствие Беллы волнует его так, как волновали когда-то первые свидания с одноклассницами. Он совершенно иначе посмотрел на нее, увидев другую женщину с эффектными формами, с некой ленцой в движениях, какие бывают у грациозных кошек, и умопомрачительным запахом.

Белла отхлебнула кофе из чашки, кивнула на книгу…

— Какая скука в самом начале, — произнесла она, поднялась, подошла к окну и сладко потянулась. — А вот эту машину я знаю.

Крамор тоже встал из-за стола, подошел к ней сзади вплотную, как бы заглядывая через плечо на улицу. Она повернулась к нему и обняла за шею.

— Мы пойдем в душ? — спросил он.

— Нет, — ответила она, — я хочу дышать тобой, а не дегтярным мылом, которым так отвратительно пахнет у тебя в ванной.

_ТРОГЛЫ

Пока Юнаков ждал автобус с милицейским спецназом, в доме 10 по улице Восточная шел такой разговор:

— Чего ты мечешься по квартире, как угорелая, я же сказал тебе, что устроюсь работать грузчиком, — заметил Гаврик, лежа на диване.

— Только мне и переживать за то, что ты будешь грузчиком.

— А я думал, это тебя волнует, тебе стыдно, что муж у тебя грузчик.

— Ты в последнее время очень часто употребляешь слово «стыдно».

— Наверное, мне стыдно за все, что произошло.

— Знаешь, Федя заплатил налоги, и ему не стыдно, он спокойно спит. А Коля не заплатил налоги, и ему тоже не стыдно, и он спокойно спит. А раз не стыдно, зачем платить налоги?

— Не понял, ты о чем это?

— Да так, о своем, о девичьем, — ответила Ольга.

— Ты в последнее время какая-то ажиотированная.

Ольга ничего не ответила и подошла к окну.

— Твою мать, — выругалась она, выглянув на улицу, — милиция.

Гаврик вскочил с дивана и тоже подошел к окну. Внизу возле подъезда стоял автобус, из которого выходили омоновцы. Часть из них осталась на улице, а несколько человек направились в подъезд дома.

— А может, не к нам? — с надеждой спросил -Гаврик.

— Может, — ответила Ольга, — но если к нам, ты не вздумай выпендриваться, рукопашник хренов. Они и тебя, и меня положат и еще орден за нас получат.

— Да понял я, — ответил Гаврик.

Раздался стук в дверь.

— Хозяева, открывайте, мы знаем, что вы дома.

— Боже, — сказал Гаврик, — как стыдно.

— Открывай, — сказала Ольга, — иначе они взрежут двери болгаркой.

— Нет.

— Или выбьют молотом…

— Я не хочу в тюрьму, — сказал Гаврик, опустился на пол и обхватил голову руками.

— Все не хотят, но придется идти, ты же не выбросишься в окно с девятого этажа?

— Спасибо за подсказку, — ответил он и, выгнувшись дугой, резко вскочил с пола прямо на ноги, как неоднократно делал это на тренировках.

— Открывайте, — раздалось еще одно требование из-за дверей.

Гаврик внимательно посмотрел на Ольгу, казалось, начиная что-то понимать.

В двери ударили чем-то тяжелым.

— Ну, — сказала Ольга, словно пытаясь перебить его мысли, — ударь меня ой-цуки⁷, в солнышко.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы легче расстаться друг с другом.

Еще плохо соображая, что он делает, Гаврик коротко ткнул Ольге кулаком в живот. Она согнулась, упала на пол, прохрипев: ну…

Гаврик переступил через нее и, ускоряясь с каждым шагом, пошел к открытой двери на балкон. Уже на балконе он ухватился за балконные перила и не без некоего спортивного изящества перемахнул через них. Снизу раздался крик ужаса, а затем глухой удар тела об асфальт.

Ольга поднялась с пола и пошла к входным -дверям.

— Я открываю, — закричала она, — отойдите от дверей.

Омоновцы отпрянули от входа в квартиру, но как только двери открылись, с той же скоростью проникли внутрь и рассыпались по комнатам, непонятно кому повторяя одно и то же слово: «чисто».

Юнаков вошел в квартиру последним и сразу направился в комнату с балконом.

Он уже знал, что случилось.

Ольга сидела на диване. Увидев Юнакова, она вдруг задрала футболку и показала красное пятно на животе

— Он ударил меня.

— Зачем?

— Я хотела удержать его.

— Это неправда, — сказал Юнаков.

— Правда, — упрямо повторила Ольга, — правда, почему вы мне не верите?

Юнаков уселся в кресле напротив.

— Это вы звонили мне?

— Да.

— Что вы хотели сделать этим звонком?

— Я боялась его, он мог сделать со мной то, что сделал с Дмитрием Васильевичем.