Ностальгия по настоящему

Ностальгия по настоящему

Единственный смысл жизни заключается в необходимом усилии, которое требуется, чтобы перебороть себя духовно и измениться, стать кем-то другим, чем был после рождения.

Если бы мы за тот период времени между рождением и смертью смогли достичь этого, хотя это и трудно, а успех ничтожно мал, то смогли бы пригодиться человечеству.

Андрей Тарковский

 

Быть может, это прозвучит обидно для сторонников теории Дарвина, но история о божественном сотворении мира выглядит явно предпочтительней. И о сотворении человека, пожалуй, в первую очередь!

А впрочем, человек… Даже сотворенный по образу и подобию Божьему, человек остается человеком. Обреченным на извечный и непростой выбор — к образу стремиться или быть всего лишь подобием.

Человек и его земной путь — в этом соотношении выражается и цель, и средство. И смысл жизни.

Пути Господни неисповедимы — да! А человеческие пути-дороги?

Большак, шлях, проселок, тракт…

Мы выбираем путь. В том проявляется воля путника — на какую стезю ступить. Тому, кто в пути, — больше дается. И больше достается. Тому, кто совершает осознанный выбор движения.

Воля обеспечивает выбор. Всерьез, по-настоящему.

А куда и как скоро приведут большаки или проселки, то неисповедимо, во всяком случае, для человека…

Разные пути-дороги избрали себе Василий Макарович Шукшин и Михаил Александрович Тарковский. И хотя близки они и созвучны в чистоте писательского голоса, во многом — несхожи. Но за судьбою этих двух незаурядных писателей проглядывается движение всего огромного континента русской литературы последних пятидесяти лет, неимоверно насыщенных событиями как созидательного, так и разрушительного толка.

Шукшин — писатель из XX в., один из ярких представителей «почвенников», стоящий в одном ряду с В. Астафьевым, В. Распутиным, Ф. Абрамовым, В. Беловым и другими титанами деревенской прозы. Той прозы, что густо замешана на утверждении национальных основ бытия.

А Тарковский, безусловно, принадлежит литературе XXI в. и, стало быть, новому времени, в котором «писатель-деревенщик» — немодное и едва ли не ругательное выражение. Вроде как словечко «совок». Да и рядами писатели нынче не стоят, не принято. Сейчас в тренде главенство «я» над «мы». И как ни крути, Тарковский, несмотря на то что много и от души пишет о деревенских жителях, — писатель «из ряда вон»…

Шукшин — сибиряк, крестьянский сын, уроженец небольшого села Сростки, что затеряно среди прочих больших и малых сел огромной страны. Судьба таких крестьянских пареньков обычно предрешена, но…

Путь Шукшина из села в столицу для него лично — все равно что для человечества рывок в космос. Именно Москва, учеба на режиссерском факультете ВГИКа у выдающегося мастера кино Михаила Ромма и довершила формирование Шукшина-писателя, тогда — пробующего перо новичка, имеющего в активе несколько неопубликованных рассказов.

Москва поделила жизнь Шукшина на две части — до и после.

У Тарковского все получилось с точностью до наоборот. Москвич по рождению, выходец из интеллигентной семьи тех самых Тарковских, в которой классик русской литературы Арсений Тарковский — для него дедушка, а кинорежиссер Андрей Тарковский — дядя. Судьба таких столичных пареньков обычно предрешена, но…

В двадцать три года Михаил Тарковский перебрался из Москвы в далекую Сибирь, в никому не известную деревеньку Бахта, затерянную на приенисейских землях Красноярского края.

Путь Тарковского из столицы в село сравним… Да, пожалуй, сравним с переселением в Сибирь декабристов. Но те, в отличие от Тарковского, ехали в Сибирь не по собственной воле.

Бахта поделила жизнь Тарковского на две части — до и после…

Собственно говоря, не о биографиях речь. Биографии и Шукшина, и Тарковского хорошо известны интересующимся. А упомянуть лишний раз хронологию событий стоило лишь из-за вот этого самого «до и после» — поворотного момента в судьбах двух писателей.

Происходят подобные изломы не вдруг, а лишь тогда, когда времена — те времена, что, в отличие от дорог, «не выбирают», — вкупе с талантом требуют от писателя опыта и знаний. Качеств, профессионально важных, ничем иным не заменимых, да что там — просто позарез нужных для толкового и доверительного разговора с читателем.

Именно так: в силу необходимости качественного писательского и человеческого роста возникли знаменательные вехи в судьбах Шукшина и Тарковского. Их поворотные «до и после», что выпали у обоих писателей на знаковое время: в жизни Тарковского это случилось на закате брежневского застоя, а у Шукшина пришлось на хрущевскую оттепель.

Настоящее время, настоящее для каждого из них, послужило источником осознанного выбора движения. У одного — к знаниям, у другого — к опыту.

Есть у Шукшина такой персонаж — Игнатий, из раннего рассказа «Игнаха приехал», что позже вошел в сценарий фильма «Ваш сын и брат». Вот этот шукшинский Игнатий, житель катунских берегов, как и Шукшин, снялся с места, стал в одночасье городским жителем и активно начал приспосабливать деревенские корни к городской почве.

Во все времена большие и малые города подпитывались, словно ручьями стоячая вода в озере, деревенскими жителями, что перекочевывали на новые места, обосновывались там, в основном превращаясь в пролетариат. Или, как в случае с Шукшиным, в интеллигенцию, хотя слова этого Василий Макарович не любил — слишком обесцененным считал «новый» взгляд и на само понятие, и на его «самозваных» приверженцев. С характеристикой «а еще шляпу нацепил!»

Себя он в большей степени считал сельским жителем — сродни тем, что не только решали проблему рабочих рук в сложно организованной структуре города, но и, обживаясь в непривычной среде, за попутьем привносили в ритмичную городскую жизнь неспешность, рассудительность, ответственность, многовековую культуру труда… И сельские повадки, а главное — свойственный им многовековой семейный уклад, что в городе к тому времени сильно потрачен был духом большого человеческого общежития.

А еще: привязанность к простоте и правде, к умению назвать белое белым, а черное черным. Верное понимание того, «что такое хорошо и что такое плохо».

Но понимание — это одно, а выбор человека — иное. Не всякий делает выбор по совести. И оттого-то в литературном деле определяющей для Шукшина была задача писать так, чтобы человек осознанно выбирал житие в нравственном поле.

А в таком случае основными условиями доверия читателя к литературе становились ее правдивость и подлинность.

Но как правдиво рассказать человеку о нем самом? Так, как это было принято, — через положительного героя? Но сколько так называемых «положительных героев» рухнуло, не выдержав груза открытости и правды?

Вот что сам Шукшин говорил об этом:

 

Вообще о положительном герое знают все — какой он должен быть. И тут, по-моему, кроется ошибка: не надо знать, какой должен быть положительный герой, надо знать, какой он есть в жизни. Не надо никакого героя предлагать… в качестве образца для подражания… Тебе показали, как живут такие-то и такие-то, а ты задумаешься о себе. Обязательно. В этом сила живого, искреннего реалистического искусства. Надо только стараться, чтоб мы не врали, не открывали то, что человек давным-давно знает без нас, не показывали ему — вот это хорошо. Что, он сам не видит, что хорошо, что плохо?

 

Непростая задача, требующая от писателя знания характера человека, понимания того, чем живет современник, что радует его, что гнетет. И конечно, задача эта требовала подлинной любви к человеку, а если нужно — сострадания.

Таковы условия…

И побрели своими путями-дорогами чудики Шукшина. Такие простые, узнаваемые и вместе с тем — в качестве литературных героев — нетипичные.

«Я не люблю рассказы Шукшина, чудиков его не люблю. Все это юродство по большому счету мне физически неприятно. Я понимаю, что это замечательно хорошо сделано, что это может быть смешно, что это по-настоящему трагично, но я люблю мир, где “Илиада” и “Одиссея”, где извержение вулканов происходит…» — таково мнение писателя Захара Прилепина, мнение, обоснованное как раз нетипичностью.

Но разве нет в мире шукшинских чудиков «Илиады» и «Одиссеи», тех же вулканов, тектонических сдвигов и прочих глобальных процессов? Есть, да еще какие! Только происходят процессы эти в отдельно взятой человеческой душе! Ведь человеческая душа для Шукшина — это целый мир.

В рассказе «Степка» бежит из заключения Степка Воеводин, не досидев до освобождения всего три месяца, будучи не в силах совладать со своим сердцем, что изболелось в тоске по родной деревне, по родне, по дорогим односельчанам.

В который раз не прочь «наломать дров» Веня Зяблицкий в рассказе «Мой зять украл машину дров», да только так все оборачивается, что он чудом в тюрьму не попадает, а потом чуть было жизни не лишается.

Невзирая на суетный мир, для очистки души и тела топит по субботам баню Костя Валиков в рассказе «Алеша Бесконвойный», так и прозванный односельчанами Алешей Бесконвойным. Прозванный за мнящуюся им «безответственность и неуправляемость».

Едет по Чуйскому тракту Пашка Колокольников, везет на своем «газоне» добро, раздавая его всем встречным и поперечным. Раздавая щедро, просто так, от полноты души. Раздавая потому… да просто потому, что «живет такой парень». И не всегда встречает понимание и приятие. Потому как люди, сами на такое не способные, к чужой великодушной доброте относятся с подозрением, не могут понять — в чем там выгода?..

Во всех рассказах Шукшина считывалась правда жизни, соотносимая с нравственным законом. Правда без нравоучений. Ведь правда нравственна.

Нравственность можно подделывать, подменяя суть нравоучением, но подделка всегда узнаваема.

 

Нравственность есть Правда. Не просто правда, а — Правда. Ибо это мужество, честность, это значит — жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду.

 

Великие, может быть, самые главные слова Шукшина.

Времена с тех пор, конечно, изменились.

Изменились и люди. Если тот же Пашка Колокольников вез по кругу добро, то Игорь Баскаков — главный герой совсем свежей повести «Фарт» Тарковского — везет по кругу зло. Непреднамеренное зло, позже искупленное раскаянием, но все-таки зло.

«“Фарт” — здесь тоже идет речь о законе сохранения зла, о том, как совершенное зло передается от человека к человеку и возвращается, словно по кругу», — так характеризует события в повести сам автор.

Это зло, что «передается по кругу», — безусловно, примета нынешнего времени. И примета видится не в том, что зло передается — во все века человек творил намеренное зло ближнему, — а в том, что передается оно в порядке вещей.

Тектонический сдвиг в сознании людей? Где теперь «хорошо»? Что нынче «плохо»?

Очевидно, что вопросы без внятных ответов — тоже примета времени. И критическая масса отсутствующих ответов растет! Время бросает вызов.

И Тарковский — один из тех, кто вызов времени принимает. Он чудо как тонко и неимоверно точно чувствует время — и как человек, и как писатель.

Герой его новой повести «Полет совы» — Сергей Иванович Скурихин делает, как в свое время и сам Тарковский, решительный шаг — добровольно перебирается из города на «край цивилизации», в сибирскую глубинку. Где дальше, «за краем», лишь староверы, по большому счету цивилизацией пожертвовавшие ради сохранения векового уклада, незыблемого для них.

И Скурихин — это уже не давешний шукшинский Николай Григорьевич Кузовников, персонаж из 60—70-х гг. прошлого века, выбиравший «деревню на жительство». Выбиравший — зная, что никуда не уедет, ведший все эти разговоры лишь для того, чтобы душу отвести.

У Тарковского Скурихин едет в деревню, чтобы душу спасти.

«Вот и начал из меня понемногу вытекать город… Я думал, что меня хоть здесь отпустит. Не в смысле, что беды России отойдут, а что я сам успокоюсь и окрепну…» — с этого признания бывшего городского жителя Скурихина, прозвучавшего сразу и без обиняков, начинается его провинциальное житие.

Город… Он ведь во всем позиционируется как идущий впереди: в науке, в образовании, в культуре. Город — фронт, а деревня — тыл, с обязательством: «Все для фронта!»

 

Человечество ведет с природой вековую изнурительную борьбу, шаг за шагом отвоевывая у нее блага себе, тайны ее и богатства… город наш — впереди, деревня сзади — тыл. Современная жизнь с ее грохотом, ритмами, скоростями и нагрузками смалывает человеческие силы особенно заметно. Двадцатый век если и уступает много, то и мстит жестоко…

 

Это Шукшин, его искренний «Монолог на лестнице».

Похоже, что до сих пор ХХ век мстит человеку за его «изнурительную борьбу» с природой. В борьбе с природой человек сам себе наносит непоправимый урон.

Назвать город «исчадьем ада» — это, конечно, перебор. Недальновидно и неумно вбивание клиньев между городом и деревней — урбанистической и естественной природной средой. Но что есть, то есть: в городе больше соблазнов, город — среда потребления. Город легко подавляет, город легко растлевает. В городе изобрели обезличенный конвейер, обезличенный ЕГЭ и много чего другого. Именно в городе придуман глупый и преступный лозунг: «Человек — царь природы». А «царь природы» — это уже не просто тотальное потребление, это конфликт природы и цивилизации. И хочешь не хочешь, а город — как воплощение и источник цивилизации — с природой (в том числе с природой человеческой) конфликтует.

В городе реальности все меньше и меньше — город ее утрачивает.

Современная литература — она в массе своей тоже избегает реальности и создает устойчивую комфортную среду, не одно десятилетие используя лекала массовой культуры и постмодернистский ресурс.

Человек призван быть хозяином комфортной среды. Царем. Это цель. Цель, что оправдывает все средства. А как же человек и его земной путь? И в чем тогда смысл жизни, настоящий смысл настоящей жизни?

«Ну, хорошо: понастроим мы всяческих машин, создадим города-гиганты, все вокруг нас будет грохотать, гудеть, свистеть, трещать, сверкать, — а не станем мы беднее от этого?.. Или это смешной страх?» — чувствует и опасается грядущего искажения реальности Шукшин.

Но пока еще в русской глубинке — в деревне, поселке или небольшом провинциальном городке — реальности хоть отбавляй. Природа: земля, реки, тайга — это реальность. И человек этой реальности не хозяин, он с ней на «вы». И тогда она к нему — тоже уважительно.

Читающему люду давно и хорошо известны такие литературные миры, как Замоскворечье Островского или Петербург Достоевского. А теперь мы узнали еще один мир — Бахту Тарковского и через этот маленький поселок на Енисее почувствовали состояние души человека, живущего на земле своим трудом.

Земля — степенна и величава в шуме тайги и весело говорлива на порогах и перекатах рек, бегущих в ее лоне. Земля, прошедшая через мозолистые руки хлебороба и обильно политая его потом, податлива и плодородна. И камнем тверда земля, что укрывает в окопе воина — защитника своего, черна горем от пролитой им крови. Покойна земля, принявшая в себя человека по завершении пути его земного, мягка, откликаясь на просьбу: «Пусть земля будет пухом…»

Земля родит хлеб, земля кормит скот. Бескрайние ее леса дают человеку кров и тепло. Земля хранит могилы предков.

И Земля подвергается переделу. Наша земля.

Земля меняет рельеф: как планета, как дом человечества, как пространство для жизни, пространство природы. А более как пространство для нравственности, пространство для совести, пространство для человека, что ближе к образу, чем к подобию…

 

Конечно, это все происходит. Даже политически и геополитически это все происходит. И вот этот скукоживающийся мир дикой природы… по отношению к остальной России. И то же самое Россия по отношению к миру Запада — она такая же сейчас, подвергающаяся натиску, и она так же скукоживается. И вот мы — просто защитники этих скукоживающихся миров.

 

Это из интервью Тарковского.

Таков контекст…

Пути Господни неисповедимы, но человек должен совершить осознанный выбор движения. Это ведь не подвижничество даже, таково предназначение человека — делать то, что должно, что обусловлено его сотворением, иначе рождение человека на этот свет совершенно бессмысленно.

И для Тарковского отъезд в сибирскую глушь — это крайняя возможность сохранить в себе живую человеческую природу, основанную как раз на признании того, что человек не более чем дитя природы, возможно, самое важное дитя, но все же… Ведь божественного присутствия в природе не меньше, чем в человеке.

Современный человек, проигравший за ХХ век множество битв в «изнурительной борьбе» с природой и с тем почти утративший в себе искру Божью, вынужден отступать к природе, чтобы у нее же почерпнуть утраченное. Чтобы жить в мире определенности, где каждому ясно, «что такое хорошо и что такое плохо», где в замороженном времени не разлагается такой скоропортящийся продукт, как человеческая душа.

По мнению Тарковского, для человека благотворен холод Сибири:

 

Человек должен в это лихолетье заморозить все лучшее в себе, чтобы его не размыло, не растопило-съело всеми этими потоками скверны, которые на нас льются со всех мировых дыр и из дыр идеологии.

 

Возможно такое только там, где вековечный сибирский простор и воля.

Необходимость простора и воли — это у Тарковских семейное. Андрею Арсеньевичу в Париже не хватало российского простора и вольного воздуха. Ведь Франция — всего лишь одна четвертая часть Красноярского края.

И ностальгия — чувство семейное.

«“Ностальгия” означает тоску по тому, что так далеко от нас, по тем мирам, которые нельзя объединить, но это также и тоска по нашему родному дому, по нашей духовной принадлежности», — так писал о ностальгии Андрей Тарковский.

Воистину, миры те не объединить. Проблема нынче в том, как эти миры, жизненно важные для человека, не утратить! Как разрешить конфликт между цивилизацией и природой человека? И как не заглушать, а напротив — пробуждать в современниках ту самую тоску «по нашей духовной принадлежности»?

Видимо, генетической связью с жизненно важными мирами!

 

Сильные и дикие места… Мне казалось, что сила русской земли в них всемогуща, и крепкие люди, жившие десятилетиями труднейшей жизнью, вынесшие и войну, и укрупнение, выжившие в последнем развале, должны только накапливать противоядие к чуждому и дюжий почвенный дух… И что меня, обессиленного войной на городских рубежах, они этим духом подпитают…

 

Вот в какие миры авторской волей Михаила Тарковского отправляется Сергей Иванович Скурихин.

Отправляется, гонимый ностальгией по настоящему.

Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.

Это та правда, шукшинская. Та Правда, что есть Нравственность. Правда, возведенная в ранг насущной потребности и по-своему сформулированная современником Шукшина поэтом Андреем Вознесенским.

Ностальгия по настоящему — единый знаменатель для автора и читателя, возможность их диалога.

Диалога, что ведется при посредничестве литературы, где литература — и доверенное лицо, и третейский судья.

И становится важным, что у Сергея Скурихина, главного героя повести «Полет совы», профессия — учитель литературы и русского языка. Автору пришлось очистить мировоззрение своих героев от сомнений, раздумий, недопонимания и создать героя с точной и ясной позицией, как никогда близкой к позиции самого автора.

Время потребовало от Тарковского героя шукшинской ясности и простоты, такого, как, скажем, Пашка Колокольников.

Скурихин, пожалуй, герой совсем без двойного дна, рыцарь с открытым забралом. И Тарковский в повести совершенно точно, почти публицистично обозначает нравственные приоритеты — идет война и он, словно командир, расставляет опытных бойцов на особо важные участки. Скурихин — фильтр (укрепленный блокпост) на пути той литературы, что избегает реальности и в угоду народившемуся обществу потребления создает комфортную среду.

«Русская литература, младшая сестра молитвы…» — вот критерий Скурихина.

Учитель Скурихин — проповедник той литературы, что выступает за осознанный выбор человека, за жизнь в нравственном поле.

Пути-перепутья Шукшина и Тарковского, пройдя личную точку невозврата, прочертили своеобразные параболы осознанного движения (Сростки — Москва, Москва — Бахта) и сошлись в точке совести.

У Шукшина совесть — это уговор человека с человеком, а у Тарковского совесть — это уговор человека с Богом.

Шукшин ратовал за клубы, Тарковский ратует за храмы.

Литература Шукшина — это неспокойная человеческая совесть. Именно совестью мерил Василий Макарович отношение человека ко времени и к самому себе.

Литература Тарковского — это «младшая сестра молитвы». И он молится за Россию, за каждого из нас. И в переносном, и в прямом смысле, как это делает его герой Сергей Иванович Скурихин:

 

Я… люблю… этот… народ, какой он ни есть, зрячий и слепый, пьяный и трезвый, безбожный и праведный, драный и сытый, читающий и пьющий, геройский и равнодушный, молящийся и богохульствующий, стоящий насмерть под пулями и позарившийся на бренные блага, предающий друг друга за кусок хлеба и ныряющий за брата в гущу ледяную и огневую! Дай мне сил на это Господи Иисусе Христе, Мати Пресвятая Богородице, Ангеле Хранителе мой Святый Преподобный Сергий! Это и есть моя честь и слава в тяжелейшее время для моего народа, обезволенного и поглупевшего, готового в тоске на любую кость кинуться: в роковое это время дана мне милость служить ему, воевать за него вместе с теми малыми силами, которые еще способны на войну, и драться неистово и до конца дней своих, и, если надо, положить жизнь!

 

В молитве Скурихина — выбор, сделанный по совести между «хорошо» и «плохо», между добром и злом. Точка невозврата «до и после». Цель и средство. Смысл жизни.

Человек, он «зрячий и слепый, пьяный и трезвый, безбожный и праведный, драный и сытый, читающий и пьющий, геройский и равнодушный, молящийся и богохульствующий», он разный… Человек остается человеком. Или не остается. Все зависит от того, какой выбор он сделает.

Осознанный выбор.

А выбор — это уже не ностальгия по настоящему, а — настоящее.