О книге Андреаса Пагулатоса «Перама»

О книге Андреаса Пагулатоса «Перама»

(в переводе П. Заруцкого, изд. 2018 г.)

Давно не испытывал потребности комментировать поэзию, поэтому, и в данном случае ограничусь заметкой, посвященной по большей части предисловию и послесловию к замечательной книге – первому и, надо сказать, превосходному переводу поэмы «Перама» новогреческого авангардиста Андреаса Пагулатоса (1946-2010), работы Павла Заруцкого. Конечно это всего лишь уловка, несостоятельность которой вполне очевидна, но в действительности, здесь – сопутствующие поэзии тексты, по-моему, очень важны, хоть и каждый по своему, и помогают всякой осуществляемой попытке говорить о поэме.

Для такого обитателя московского захолустья, как я, текст предисловия выглядит вполне как манифесто. Постулируемое конечно восходит к пониманию таких уникальных явлений как «Бросок костей» и «Игитур» Малларме, но о существовании соответствующей школы, отдельного явления в литературе («нереференциальное письмо») я, к стыду своему, не имел ни малейшего представления. Сказанное в предисловии, на мой взгляд, не очень-то соответствует постмодернистскому структурализму или описанию «текстов ради текстов», инструментам, повсеместно применяемым и сегодня множеством авторов, занятых литературным анализом. Но с другой стороны и у бит-поэзии не было представленного здесь изобилия шифров и кодов (свойственных скорее паундовскому модерну, хотя, Паунд шифровал, используя внешние ключи отсылок, а не только и ни столько при помощи самого стиха). Даже открытый протест «традиционного» авангарда и привычной уже визуальной поэзии, конкретика чувственного и осязательного отношения к реальности, сюрреализм, систематизирующий образность (Шар, Мишо и др.) – все это кажется оставленным ради гипотетически воспроизведенного «Броска костей» – поэзии единого осмысленного мгновения, стихотворения как принципа «деконструируемой» любви, с которым мы не связываем даже Валери. И вся прелесть в том, что деконструкция здесь тоже служит ключом, не являясь соответственно ни средством, ни философической потребностью. Гибкость не ради гибкости и демонстрации, но ради потенциальной, проступающей в процессе формирования, фигуры (маллармеанского Капитана, застигнутого бурей?), застывшей в форме ключа, вот, что пронизывает вещь. Повествование о тайне, как о процессе, происходящем внутри механизма, где в этом механизме угадывается попытка повторить механизм видимой Вселенной, даже с элементами ускользания ее реальности от подчиненности известным законам природы и зафиксированным нами свойствам материи. Т.е. само понятие механизма, но, как в прекрасном случае Витгенштейна, не обезличенного, а целенаправленного (или целеустремленного?), необъятного, но подчиненного общим критериям гармонии, едва ли понятного в своей кажущейся простоте, выступает на первый план. Именно об этом, используя математическое «кодирование», рассуждает самоотверженный Платон нашего времени, Сэр Роджер Пенроуз, силясь (и не безуспешно) пошить новое платье для голого Короля (все той же маллармеанской фигуры, но возведенной – неожиданно – ко всему мыслящему человечеству).

В качестве краткого отступления стоит сказать и об имитации референций, т.е. закодированности самой «нереференциальности», где отсылки ведут к эффектам поэтических высказываний, к подчеркнутой полярности с музыкально-шахматным механизмом паундовских Кантос («исчислений» или «надписей» как антиподов «Песен»). Эта возможность проецируется поэмой в нашу сегодняшнюю реальность.
В «Пераме» будто заложена фигуративная бомба замедленного действия. Вначале представляется, что Пагулатос, в процессе создания поэмы, изобретает оружие, деталями которого являются интеллектуальные связи и установки читателя. Подобным образом воздействует и «Бросок костей». Но нравится то, что и это сходство мнимое. Пагулатос использует маллармеанскую технику, нарочито уводя нас будто бы еще глубже, где всюду ложные ключи и ложные двери. Поразительна настойчивость с которой поэт, преодолевая любые признаки рефлексии, преобразовывает действительность. Подобное, как работа ученого, редко вызывает сочувствие. Как же в конце концов уяснить, что у Пушкина главное не метафоры, принципы образования которых питали последующие поколения поэтов, а сам мучительный, остающийся за кадром, процесс редизайна языковой, поэтико-философической реальности, работа с материей языка, как таковой, но без некой, свойственной, например, поздне-советской или после-модернистической эстетике, постулируемой идейной усложненности, преодолевающей психологию растревоженного зверинца…

Послесловие к книге, призванное осовременить авангард (а вот здесь – противоречие) рассчитано на читателя, продолжающего заигрывать с неживыми субстанциями постмодернизма. Некая, на мой взгляд, излишняя апологичность. В качестве, казалось бы, соседствующих с поэтическим текстом явлений упомянуты «виртуальность», «интернет», «интерактивность» – понятия пока слишком юные (терминологически), и скорее вызывающие привычные бытовые ассоциации, чем объясняющие смысл происходящего в поэме. Для более четкого взаимодействия с подобными информационно-технологическими тенденциями требуется, я уверен, хотя бы поверхностное понимание принципов кибернетики, теорий информации и так называемых «теорий всего», а привязка сегодняшних парадигмальных явлений к любому, выходящему за пределы традиционной эстетики, предмету разговора, напоминает осовременивание, зачастую архетипических, персонажей античной или классической драмы, давно ставшее привычным на театральной сцене, что само по себе не лишено определенного шарма, но в сущности ничего не проясняет.

Стоит напоследок отметить, что помимо изящно сплетенной, стилистически выверенной эстетической паутины, поэма является и самодостаточной, вполне реальной попыткой размыкания петли, символом которой (не помню, кто автор сравнения) видятся ящерки, бегущие по краю блюдца до полного изнеможения, хотя, казалось бы, для прекращения смертельного цикла достаточно едва заметного щелчка пальцами или внезапного броска костей, что конечно легче упомянуть, чем сделать, ведь у ящерок нет пальцев, способных производить щелчки, а тем более любых игральных костей. Что ж, лучше пусть все революции (как революции поэтические) остаются на бумаге, из них по крайней мере можно будет делать выводы, находя подтверждения нарастающей обеспокоенности все тем же, блистательно зафиксированным Элиотом, гамлетовским вопросом: «А что мы все-таки имеем ввиду?».

 

Примечание:
К.С. Фарай (1971 г.р.) – поэт, переводчик, живет в Москве. Печатался в журналах «Арион», «Урал», «Крещатик», «Комментарии», «Плавучий мост» и др. Опубликовал 9 поэтических книг, собрание переводов Т.С. Элиота и Э. Паунда, стихи и поэмы Джима Моррисона, с 1999 по 2001 выпускал сетевой поэтический журнал «Лимб», в настоящее время – редактор и соиздатель античной серии изд-ва «Русский Гулливер».