О моей тишине

О моей тишине

Из книги «На краю бездны». Глава 4

Это отрывок из второй книги дилогии «На краю бездны». Подзаголовок: «Страсти по России перед Советами». Это было время, когда люди «жили в разных веках, на разных планетах». «Разрыв был болезненный и ужасный» (Н.Бердяев). Название книги взято из цитаты Е.С.Боткина: «Проходил год за годом, а очаровательная, маленькая, сказочная страна Царское Село мирно спала на краю бездны». Книга готовится к печати. Первая книга дилогии вышла летом 2017 года в Москве, в издательстве «Вест Консалтинг».


Григорий Ефимович, окончательно уверовав в непостижимую свою силу, которой по-прежнему не понимал, всё более начал вторгаться в дела политические, приняв роль советчика и прорицателя, поучал царей. И те слушали его.

Рассказывает Феофан. Сидели государь, государыня с наследником на руках, говорили о политическом положении. Распутин вскочил, стукнул кулаком по столу и уставился на царя. «Государь вздрогнул, я испугался, Государыня встала, наследник заплакал, а старец и спрашивает Государя: «Ну что, где ёкнуло, здеся али туто?» – при этом он сначала указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: «Здесь, сердце забилось!» «То-то же, – продолжал старец, – коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума».

 

Ушко не болит

 

«У избранника Божия есть совершенная любовь… О любви трудно беседовать, нужно с опытным. А кто на опыте не бывал, тот перевернет ее всячески…»

Отношение царицы к старцу, ее слепая вера объяснялись экзальтацией, религиозной мистикой и, конечно, страданиями из-за болезни сына. А в экстрасенсорных способностях Григория Ефимовича не было сомнений. Даже врачи признавали это, не могли не признать, хотя и не терпели его.

Когда у мальчика началось в очередной раз сильное кровотечение и врачи ничего не могли сделать, «пришел Распутин, пробыл некоторое время у постели больного, и кровь остановилась», фрейлина Оболенская.

В другой раз, когда его вызвали, он подошел к кровати, перекрестил, сказал, что нет ничего серьезного, чтобы не беспокоились, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось.

Как-то ночью мальчик плакал: болело ушко. Позвонили Распутину. «Что? Алеша не спит? Ушко болит? Давайте его к телефону… Ты что, Алешенька, полуношничаешь? Болит? Ничего не болит. Иди сейчас ложись. Ушко не болит. Не болит, говорю тебе, слышишь? Спи!».

Когда Григория Ефимовича не станет, Алексей скажет:

«Теперь и лечат меня, и молятся, а пользы нет… Он, бывало, принесет яблоко, погладит по больному месту, и мне сразу становится легче».

Дети любили его. Он играл с ними, рассказывал сказки.

«Дорогой и верный друг мой, Когда же ты приедешь сюда. Долго ли ты будешь сидеть в Покровском… Тебя Бог любит… Так скорее же навести нас… Целую тебя горячо и крепко», – великая княжна Татьяна 12 лет.

«Милый, дорогой, незабвенный мой друг, как я соскучилась по тебе. Как скучаю без тебя. Не поверишь ли, почти каждую ночь вижу тебя во сне», – великая княжна Мария, 10 лет.

«Милый мой друг, когда мы тебя увидим. Аня вчера мне сказала, что ты скоро приедешь», – великая княжна Анастасия, 8 лет.

Конечно, тут и чисто детская экзальтация; девочки писали это, конечно, по слову матери…

29 февраля. В 2 с половиной к нам приехал Григорий, которого приняли со всеми детьми. Было так хорошо слушать его всею семьей…

Увеличивавшееся влияние мужика, его постоянное присутствие во дворце раздражали и беспокоили членов царской семьи, возмущали и фраппировали общество.

В святости старца засомневались сами духовные отцы. Архимандрит Феофан, «смотревший горé», ходил даже жаловаться царице, что любимый ею старец «находится на ложном пути», после того как летом 1909-го он и монах Верхотурского монастыря отшельник Макарий ездили с Григорием на его родину в Покровское. Макария Григорий Ефимович почитал своим старцем. Уже в дороге, в поезде, утомясь нравами и манерами чопорного Двора, где волей-неволей приходилось быть постоянно настороже, Гришка среди своих распустился. Простой мужик взял в нем верх, он вовсю хвастал, как цари его любят и слушают, не соблюдал поста, когда оба монаха постились, жрал, щелкал орехи, заливая едой подаренные Мамой шелковые рубахи… В Покровском принимал гостей уже не в избе, а выстроен у него был двухэтажный дом, в котором, – и это особенно возмутило аскета Феофана, устроявшего свое жилье наподобие монашеской кельи, – во втором этаже было всё устроено и оборудовано для приема почетных гостей и, конечно, дам: широкие кровати, кресла, люстры и даже граммофон и пианино! Особо заметил гость «большой мягкий ковер во весь пол». На стенах – фотографии Гришки с высокопоставленными друзьями; много книг духовного содержания.

Между прочим, было им, Григорием, сделано и для родного села, выстроена больница, выхлопотано разрешение для крестьян бесплатных выкосов… Задумывал он и церковь в селе поставить, и денег пообещал для закладки; но засомневались сами крестьяне, опасаясь поборов.

Воротясь в Петербург, Феофан жаловался царице, что Григорием овладел «грех гордыни».

«Если нет духовной высоты, дар пророчества и исцеления становится опасным, и человек впадает в состояние духовной прелести».

Царица рассердилась. Она нарочно предложила Феофану ехать с Гришкой, чтобы прекратить начавшиеся между ними нелады. «Всё это неправда и клевета!» – разволновалась. Говорили около часу и, в конце концов: «Уходи! Ты обманщик!»

Бедному Феофану вскоре был закрыт путь в царскую семью, а еще позже заслали куда-то в Астрахань…

«А Феофан-то, Феофан… достукался!.. Ну, брат, закрылась лазутка для Феофана, закрылась навсегда!» – злорадствовал Гришка.

Но гонения на мужика, явно севшего не в свои сани, продолжались. О нем ходили во множестве сплетни, анекдоты. Гришка стал притчей во языцех. Против Распутина образовалась, по выражению императрицы, «московская клика» врагов «Нашего Друга». В нее входили сестра царицы, вдовствующая великая княгиня Елизавета Феодоровна, ее близкая подруга княгиня Зинаида Юсупова, мать Феликса, красавица, умница, на дух не переносившая старца: «Валида сама сумасшедшая и свела с ума своего супруга».

«Моя бедная невестка не осознает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость этого авантюриста, и мы бессильны предотвратить несчастье, которое, несомненно, придет», – негодовала вдовствующая императрица Мария Федоровна, «Гневная».

Личный секретарь Распутина Арон Симанович (у него уже был секретарь) купец 1-й гильдии, который, по его же словам, в течение долгих лет «находился при Распутине и днем, и ночью. Я знал его лучше всех», – свидетельствовал, что «часто случалось, что царь телефонировал Распутину, требуя немедленно указать кандидата для освобождающегося поста министра».

«Пьяный, грязный мужик… назначал и увольнял министров, епископов и генералов и целое десятилетие был героем петербургской скандальной хроники…», это была «непонятная власть над царем и его семьей, гипнотическая сила и вера в свое особое назначение».

Телеграмма: «Генералу Фавеену. Милой, дорогой, устрой ее. Григорий».

Чтобы хоть на время утишить скандальные выступления в газетах, слухи и анекдоты о мужике, решились цари снова отослать Гришу, но на этот раз – не в Покровское и не куда-нибудь, а в почетную ссылку-путешествие в Святую землю, в Иерусалим!

«Нет лутше, когда едешь в Иерусалим».

 

О моей тишине

 

С давних времен паломничество на Святую землю почиталось великим событием человеческой жизни, удостоившейся этой радости. Хаживали в Иерусалим и при арабах, и при крестоносцах, и при турках-османах.

«Есть же святой тот град Иерусалим, за ним горы каменны велики и высоки, никто не может не прослезиться», – воскликнул игумен Даниил из Русии, посетивший эту землю в XII веке. В те времена путь до Иерусалима был «тяжел и очень страшен». Добирались в Палестину кружным путем, по дороге грабили разбойники и крестоносцы, позже – турецкие солдаты.

В середине XIX века заработало Российское общество пароходства и торговли, одновременно на выкупленном у турецкого султана участке строился «город в городе», Русское подворье. Выросло число русских паломников. «Весь Иерусалим и Вифлеем выучились немного по-русски». Был налажен морской путь от Одессы до Яффо. Плыли две недели.

«И тесно здесь, и грязно, и скучно, но наш паломник нигде не унывает». Ночью на палубе при свечах читали священные книги.

На маре времено болезьнь наберегу всегда такъ волна такъ на море всем видно болезьнь наберегу никому неизвесно бесъ душу мучитъ.

«Мысли и размышления», так назвал Григорий Ефимович свои записки, над которыми потом потрудилась, чтобы придать им божеский вид, говорят, сама матушка императрица.

Вот перевод этой абракадабры: «На море временная болезнь, на берегу же всегда такая волна. На море всем видна болезнь, а на берегу никому неизвестно, бес душу смущает».

Проплывали Константинополь.

«Как облако на горизонте, Софийский храм. О, горе! Как Господь гневается за нашу гордость, что передал святыню нечестивым Туркам и допустил свой Лик на насмешище и поругание… Господи, услыши и возврати, пусть храм будет ковчегом!»

Ранним утром паломники проплывали Акко и высаживались днем в Яффо, древней Иоппии.

Из мирской суеты, горнила страстей, мелких интриг, злобы и зависти и всечасного ожидания дурной перемены, – сподобился старец великой тишины и покоя.

«О, какая становится тишина… нет даже звука птицы, и от раздумья человек начинает ходить по палубе и невольно вспоминает детство и всю суету и сравнивает ту свою тишину с суетным миром и тихо беседует с собой».

«Русские живут в скучных казенных корпусах Православного Общества за Западными воротами», – писал Бунин в 1908 году.

Прописывались на Подворье святогробские паломники, – их тогда называли «поклонниками», обходили святыни, храм Воскресения в сопровождении вожака, и на гору Елеонскую, и в Гефсиманский сад.

«Что реку о той минуте, когда подходил ко гробу Христа! Так я чувствовал, что Гроб – гроб любви, и такое чувство в себе имел, что всех готов обласкать, и такая любовь к людям, что все люди кажутся святыми, потому что любовь не видит за людьми никаких недостатков».

«Впечатление радости я не могу здесь описать, чернила безсильны – невозможно, да и слезы у всякого поклонника вместе с радостью протекут».

Григорий Ефимович, конечно, обретался не на одной из тесно сдвинутых одна к другой коек Елисаветинского подворья, а в самой что ни на есть роскошной гостинице для знатных русских паломников, выстроенной за северными воротами Русского подворья.

По ночам у Гроба и на Голгофе, «где Матерь Божья стояла, поневоле слезы потекут и видишь перед собой, как это было», пели акафисты… «Рай земной, не отступи от меня, будь во мне!»

Шли в Горнюю и Вифлеем, толпа набиралась до трех тысяч, где «ни скифа, ни эллина, ни раба, ни свободного». Молились у Мамврийского дуба, под которым праотец Авраам привечал трех путников, и дальше по склонам гор Иудейской пустыни – к долине Иордана. «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи!»

«Боже, сколько сотворено чуда!» «Хоть бы бисеринку посеять истины и за это оживем!»

4-го июня. …после обеда мы имели удовольствие видеть Григория после того, как … он вернулся из Иерусалима.

 

Этот блажка

 

Дошло до того, что Столыпин организовал еще в октябре 1910-го за Нашим Другом наружную слежку! Он ходил к царю с докладом на Распутина, требовал удаления старца от Двора. Григорий Ефимович пожаловался государю на слежку, мол, премьер захватил слишком много власти. Царь успокоил: «Погоняется да отстанет… он тебе что сделает, когда мы с тобой, а ты с нами».

Слежка продолжалась всего несколько дней, царь отменил ее. Столыпин был окончательно зачислен в стан врагов Нашего Друга, потеряв доверие и расположение царей. Как-то Столыпину, пришедшему к царю с докладом, пришлось ожидать, пока царь беседовал со старцем.

«Недели три назад приехал с докладом Столыпин и прождал полчаса… потому что царь находился у жены, у которой сидел этот “блажка”» (А.Богданович)..

Петр Аркадьевич к этому времени сильно изменился. Он «стал неузнаваем».

«Что-то в нем оборвалось, былая уверенность куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроены враждебно!» – вспоминал Милюков, тоже не причислявший себя к сторонникам Столыпина.

Он устал от постоянной борьбы, от ненависти к нему, от противодействия всем его начинаниям. Угасла ли в нем мечта о двадцати мирных годах, за которые надеялся сделать великую Россию? Знал ли уже, что не будет у него не только этих двадцати годов, но и… Он «болезненно чувствовал свою изоляцию», «замкнулся в себе, потерял сон. Нервы его натянуты, и всякая мелочь его раздражает и волнует», – по впечатлениям одного из искренних сторонников Столыпина, министра финансов, В.Н. Коковцова.

Что-то висело в воздухе… Ходили упорные слухи о его близкой отставке. На заданный кем-то вопрос: кому мешает Столыпин? – дан был ответ: «Всем!»

Уже в 1909 году весной, когда Столыпин лечился в Крыму, ожидали, что он не вернется.

«…чем дальше, тем больше у государя всё глубже будет расти недовольство Столыпиным,.. и мы скоро увидим его не у дел», – так считала и вдовствующая императрица Мария Федоровна.

«Сегодня все говорят, как о событии свершившемся, об уходе Петра Аркадьевича Столыпина» – официально сообщала газета «Новое время».

 

Во втором антракте

 

А в конце августа Двор и с министрами выехали в Киев. Там намечалась в Высочайшем Присутствии торжественная церемония закладки памятника Александру II, царю-освободителю. Составлена была программа пребывания Их Величеств. 1 сентября – парадный спектакль в городском театре; 2-го намеревался государь присутствовать на маневрах; на 3-е запланирована была поездка Семьи в Чернигов с возвращением ранним утром 6-го в Киев, и в тот же день – отъезд в Крым через Севастополь.

Находившийся все эти дни рядом со Столыпиным министр финансов В.Н. Коковцов заметил, что тот приехал «не в радужном настроении», и даже сказал: «Мы с вами здесь совершенно лишние люди, и всё обошлось бы прекрасно и без нас». Его явно обходили вниманием, ему даже не нашлось места на царском пароходе. Еще говорили, что будто бы кем-то он был предупрежден о готовящемся на него здесь покушении…

Передавали потом сказанные им слова: «Охранник убьет меня».

Он просил, чтобы его экипаж разъезжал вслед за экипажем Коковцова, и на стоянке чтобы стоял рядом. А 31 августа Петр Аркадьевич пригласил Коковцова в свой зарытый автомобиль, и два дня они вместе колесили по городу, посетили Лавру и Купеческий сад.

1 сентября давали в театре «Сказку о царе Салтане». Коковцов же собирался на другое утро отъехать в Петербург. Во втором антракте он подошел к Столыпину, чтобы проститься, и спросить, не надо ли что передать. Народу в зале было мало; царская ложа, прямо напротив которой в первом ряду было место Столыпина, была пуста. Столыпин стоял у оркестровой ямы, облокотясь о барьер, разговаривал с бароном Фредериксом и военным министром Сухомлиновым.

«Нет, передавать нечего, – возразил Петр Аркадьевич, - а вот если вы можете взять меня с собою в поезд, то я вам буду глубоко благодарен… Мне здесь очень тяжело ничего не делать и чувствовать себя целый день каким-то издерганным, разбитым». Это были последние услышанные им слова Столыпина.

Раскланявшись, Коковцов отошел, чтобы еще с кем-то проститься. Он услышал позади себя «два глухих выстрела, точно от хлопушки. Я сразу не сообразил, в чем дело». Обернувшись, увидел, как кого-то повалили на пол… Столыпин еще стоял с бледным лицом.

«Петр Аркадьевич как будто не сразу понял, что случилось, – вспоминал киевский губернатор Гирс. – Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны под грудной клеткой уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: “Все кончено!”» Шатаясь, он оборотился к царской ложе и осенил ее крестным знамением. Начал оседать в кресло…

В зале поднялась страшная суматоха. Раненого унесли в кресле. Государь стоял бледный и взволнованный около царской ложи, рядом – генерал Дедюлин с шашкой наголо. Взвился занавес. Заиграли: «Боже, царя храни». Оцепенелая публика прокричала: «Ура!»

 

Der Mohr kann gehen. Мавр может уйти

 

Распутин говорил: «Покуда я жив, будет жить и династия». То же хотел сказать последним своим благословением Петр Столыпин. Выходило так, что оба этих человека, столь несовместимых по характеру, происхождению, положению – простой мужик и потомственный дворянин, – оба считали себя охранителями династии и России и оба этой Россией были убиты.

В него стрелял некто Богров, «полу-революционер, полу-охранник», со странной легкостью допущенный полицией по его же заявлению, что он имеет сведения о готовящемся на премьера покушении. Ему выдали оружие. В антракте он безо всяких препятствий подошел к Столыпину и стрелял с близкого расстояния, в упор.

Коковцов отменил свой отъезд. Автоматически вступив в должность предсовмина, он сделал первые распоряжения: удалить публику и поставить наружную и внутреннюю охрану в лечебнице, куда отвезли раненого Столыпина.

К ночи распорядился вернуть в город три казачьих сотни, когда поползли слухи о готовящемся еврейском погроме (убийца – еврей). Была паника среди евреев, собирали пожитки, поутру возы потянулись на вокзал… С приходом казаков удалось всё успокоить.

Днями он сидел у постели Столыпина. Раненый сильно страдал. Доктор Маковский считал, что «дело скверное», прострелена печень. Были и другие, оптимистические прогнозы. Оптимизма придерживался и царь, ни разу не посетивший умирающего. Не было никого из царской семьи и на молебне об исцелении, который состоялся в Михайловском соборе 2 сентября. Государь был в этот день на маневрах. Программа Высочайшего Визита выполнялась без нарушений.

Приехал зять Столыпина; 4-го приехала Ольга Борисовна, она заменила Коковцова, но он продолжал приходить в больницу три раза в день.

Когда царская семья вернулась в Киев утром 6 сентября, пришло сообщение о смерти Столыпина. Он скончался в ночь с 5-го на 6-е сентября. Прямо с пристани царь поехал в госпиталь поклониться праху. В комнате, где лежал умерший, сидела Ольга Борисовна и, когда государь вошел, сказала громко, отчеканивая каждое слово:

«Ваше Величество, Сусанины еще не перевелись на Руси».