О нужности писателя

О нужности писателя

Надоели разговоры о ненужности честного писателя. По-моему, наоборот — гордо, что ты не расхожий, не в верховой струе ходишь, а где глубже. И хватит ныть.

Есть Рахманинов, великий русский композитор, которого изредка слушают в консерватории, а есть Маня Разгуляева, мы всегда ее включаем, когда едем по зимнику. А ты сам-то кем хочешь быть? Наверняка Рахманиновым. Дак вот слушай, «рахманинов» хренов… Моцарта похоронили нищего в общей могиле. 8 флоринов 56 крейцеров — на погребение, плюс 3 на похоронные дроги. Ты хочешь писать как Рахманинов, а получать как Разгуляева. Не выйдет. Не нравится время, не нравится телевизор, не нравится многое. Понимаю. Жизнь одна. Тоже понимаю. Сам себе не нравишься. Еще как понимаю. Но, как говорит мой сосед: мы, мужики, и не в такое … попадали.

Ладно, ты не хочешь как Разгуляева. Хочешь как Пупкин. Давай разбираться, кто такой Пупкин. Пупкин — это эстрадное переложение Рахманинова. Подходит? Нет. Понятно. Вот есть еще Пипкин. Полуписатель-полужурналист. Хлесткий. Может и матюшок, и молодежное словечко. Но он должен все время говорить и никого не обижать, за это его и держат. Он на работе. «Россияне» звонят ему на передачу и народный гнев выпускают. Тоже не подходит.

Ты другой. Ты хочешь как «кировец» с ножом. До земли, серьезно, по-русски. Понимаю, сам такой. И вариант есть беспроигрышный. Эпопея класса «Войны и мира», «Тихого Дона» и «Ста лет одиночества». О нас. Все живые. Раз прочитал — перед глазами стоят. Все родное, русское, узнаваемое и одновременно трансвековое, дальнобойное. Про сибирскую деревню, например. Сквозная история семьи: колхозные годы, промхозные, девяностые и последние. О том, как каждые десять–двадцать лет не удавалось мужику пожить спокойно, только приспособится — по ногам. Тресть! Только чуть поднялся — на тебе! Только прискрипелся — на! То одно, то другое, то третье… То укрупнение, то перестройка. Такую вещь по-хорошему надо было давно написать. Но кишка тонка. И у тебя, и у меня. Это же лет пять сидеть надо сиднем! И голодом. И неизвестно, что вый-дет. Так что нечего на время спирать, что лишь героические эпохи рождают великих писателей. Героизма полно: каждый день война где-то. И трагизма: все время стыдно.

Ладно… Давай ближе к жизни. Ты прекрасно понимаешь, что результат твоей работы не статья критика, а письма — по ним можно точно сказать и кто ты, и кто твой читатель. Хотя каждый и так внутри знает, для кого пишет. Очень грубо: заведующая биб-лиотекой, преподаватель Литинститута, одинокая русская пенсионерка в Таджикистане. И другое: молодая продавщица косметики, директор турагентства, ведущий молодежной программы на телевидении. Ясно, которая аудитория больше, которая в законе. Тебе какая дороже?

Всем нравится читать про известных людей — это как подсматривать. Ничего делать не надо: и так интересно. А когда погружаешься в чей-то мир, приходится работать. Не подглядывать за писателем, а в душу его влазить, в мир, в глаза его. Где-то скрючиться, где-то ногу отсидеть. И на месте писателя помочь бы, а мы ворчим.

Я, например, сам себе отсек половину читателей тем, что не умею описывать город. Тайгу, Тихий океан, охотников и их жен — пожалуйста, потому что люблю. Город так не люблю, не понимаю, наверно. Хотя там понимать особо нечего — люди везде люди. Но в плане литературном здесь все освоено и надо разгребать место, а на это свой талант и героизм нужен. Мне проще в свежей тайге отстроиться.

Хотя друзей в городе полно. Но в приезд туда так устаю за первые две недели, что дальше для общения не гожусь.

Кто успел, тому повезло. Зовут знакомые, которых не видел два года, а сил нет. Обижаются. Ладно, говорят, что с тобой поделаешь, отдыхай. А я-то не отдыхать ложусь, а иду к однокласснику-соседу, с которым могу хоть каждый день видеться. Просто молчать или про машины говорить. Читатель такой же. На детектив есть силы. А на тайгу нет.

Сам я читаю точечно и только по наводке. Сопротивляюсь: а вдруг и вправду хорошо, сильно написано, и все это пережить придется. Понятно, что потом спасибо скажешь, а вначале решиться надо.

Стоял на охотничьей выставке со своими книгами. Подошел мужик лет пятидесяти, рослый, крепкий, открытое лицо: «Сколько стоит книга?» — «С автографом столько-то». — «Как с автографом?» — «Да так». — «Подождите, так… это… Вы?» — «Ну да». — «Да нет…» Побледнел, покраснел, заморгал. Встряхнул головой. «Так не бывает. Вы… Ты… Ты же там где-то…» Столик своротил, подошел, заплакал, обнял. Стоит. «Я вот Володя…» Глаза красные. «Володька, давай-ка… пошли быстро по сто пятьдесят…» Оказалось, сам с Калуги, у меня предки оттуда. Охота, природа, книги. Оптина… Недавно взял в библиотеке мою книгу, вживался, переживал: «С мужиками, твоими товарищами, с Толяном, с Геннадием, и в избушке посидел, и в лодке проехал, и водки попил, и поговорил обо всем… Самому уже не попасть на Енисей, ну хоть так. Спасибо тебе. Пиши, главное».

Читатели бывают грубо двух типов: глубинные и просто читатели. Глубинный — это так называемый подготовленный читатель, воспитанный на традиции, ему все равно, где происходит действие, в Москве, Красноярске или Южно-Курильске, была бы глубина и связь с русской классикой. Это как мы, только ума хватает не писать. Могикане.

А для большинства вникать в быт промысловиков скучно и неохота, к тому же смутно чувствуют, что вроде что-то такое уже было у «деревенщиков» (дурацкое вынужденное слово, как рамочка). Мои енисейские рассказы читают либо могикане, либо люди, связанные с тайгой, природой, дикой Сибирью. Я сам так зарядил, когда хотел именно земляков пронять до костей, и они, пронятые, мне дороже тысячи других были: с таким тылом я смело шел в любой журнал. За что же ругать молодых москвичек, торгующих поездками в Хургаду или шампунем, если им неинтересно про охотоведа из Верхнеинзыревска, или что ничего не говорит им зимний дизельный запашок японского грузовичка.

Да и неудобно, если красивая накрашенная девушка из новой машинки вдруг восхитится промороженными мужиками и их переживаниями. И зачем смущать девчонку, когда она сама позавчера из Северодвинска приехала в Москву деньги зарабатывать. Это как влюбить в себя манекенщицу, а потом заставить ее кулемки рубить.

С другой стороны, в пылу написания рассказа никто не думает, для кого пишет. Пишет как выходит. И разговор этот нужен, чтобы уяснить, что виноват всегда писатель и никогда — читатель. И что больше никого и не существует. И повторю: все ворчанье о том, что в нынешней России нет места честному писателю, — это из-за славы, что мало о тебе говорят, и из-за денег, что мало платят. А по-моему, если тебе повезло настоящим писателем родиться, то еще и приплачивать надо за это счастье. Вот пробираешься по повестухе, и вдруг — неожиданная вершинка. Ты-то знаешь, откуда она и что сам ни при чем тут. Но зато какое счастье! Его уже никогда не забудешь и ни на что не променяешь. А если найдется кто-то, кто все твои вершинки повторит, пересчитает, не жалея санок, и еще спасибо скажет, то не зря жизнь прожита. Поэтому береги читателя смолоду и не ропщи — мал золотник, да дорог. А золотник у каждого свой, может быть, для тебя это как раз те девчонки, что торгуют шампунем, если, конечно, скажешь про них что-то такое, от чего они заплачут и тебе на плечо пушистую голову положат.