Журнальный мир

Ни в одной литературе мира, насколько мне известно, Город так до сих пор и не стал явлением вне контекста. Это не означает, что не было или нет городских литератур. «Средь мрачных фабрик преисподней», в сумрачных трущобах Лондона жили и страдали герои Диккенса. Нереален и умопомрачителен Париж Шарля Бодлера, где лица, шорохи, светящиеся витрины, полупустые парки всегда «соответствовали» движениям души выдающегося поэта. Фантастичен Петербург Пушкина. Андрей Белый рисует город на Неве в виде зловещего символического фона, вместилища страстей, чаяний и метаморфоз своих обитателей. Элиот проводит читателя по «призрачному Сити» чтобы развернуть перед ним чуть ли не всю мировую историю, а Дублин Д. Джойса напоминает декорации в гениальной театральной постановке. Преодолеть Город или раствориться в нем призывает, по сути, любая пост-классическая литературная эпоха. Пугает и притягивает верхарновский «Город-спрут». Москва Венедикта Ерофеева не более чем галлюцинация, видение, сон… Город наполненный художественным смыслом преподносит нам литература конца 19-го и начала 20-го веков, а в произведениях авангарда мы видим страшный утопический город будущего.

Не таков древний Рим! Не потому ли так пугаемся мы возможного заката Европы, что знаем – Рим (некогда крохотное поселение ставшее могущественной мировой державой) мог быть разрушен, уничтожен, мог прийти к упадку, объяснить который нам до сих пор еще не удалось. Не Рим ли – прообраз нового вечного Города, описанного евангелистом, своеобразный его антипод? В отличии от города грез и нового Божьего царства, Рим не нуждался в литературном воплощении, но сам влиял на литературу, жил ее жизнью, наслаждался разнообразием художественных стилей, принимал поэтические приношения от своих даровитых подданных. Рим жаждал быть запечатлённым, но немного нашлось отважившихся стать зеркалом, в котором сей город отразился бы без искажений.

Риму мы обязаны началом христианства и концом античности. Прикасаясь к этой давно погибшей цивилизации, мы можем оценивать лишь ее перезрелые плоды, но никак не ее суть, сокрытую тысячелетиями. Подобно литературным археологам, поднимая и отбрасывая слой за слоем: сумбурность новейшей философии, дремучесть коммунистических утопий, перегибы просвещения, восторженность ренессанса и фанатичное средневековое христианство, мы в состоянии относительно ясно видеть лишь призрак державы, разрываемой на части Востоком и Западом, погибающей среди восстаний, интриг, идеологической и духовной борьбы, истязаемой полчищами переселенцев и толпами собственных выродков, покоряемой своими же рабами на заре новой веры и нового времени. Оттого все то немногое, что сохранилось от самобытной культуры Рима представляет сейчас колоссальный интерес и нуждается в адекватной оценке.

Поиск исторической правды и изыскания классической филологии далеко не всегда идут вместе. Углубление в стилистические особенности памятников античности порою представляется нам важнее их правильной оценки с точки зрения современной эстетики и миропонимания. Широкий читатель давно уже не видит разницы между элегиями Проперция и Тибулла. Беспристрастный научный перевод памятников есть, по сути, явление антикультурное, а отсутствие поэтического дарования у большинства филологов-переводчиков это не просто печальный факт, но, учитывая массовость тиражей предлагаемых нам переработок – трагедия перевода.

Одним из таких незаслуженно усредненных поэтов античности стал Марк Валерий Марциал. Не будучи ни творцом нового римского мифа, подобно Вергилию, ни новатором, как Гораций, ни безудержным бунтарем, как Катулл, ни трагическим лириком и безукоризненным стилистом, как Публий Овидий Назон, ни поборником стоической морали, как первые римские сатирики Ювенал и Персий, Марциал так и не завоевал у потомков славу, соразмерную своему необычайному дарованию. Само по себе слово «эпиграмма» в его современном значении в первую очередь вызывает у неискушенного читателя улыбку, намек на нечто не вполне серьезное, издевку, шарж, тогда как в действительности «надписи» Марциала это едва ли не единственное правдивое зеркало, в котором великий Город увидел свое отражение.

В отличии от Плавта, Марциал не являлся поэтом-самоучкой, чей кругозор был гораздо уже таланта, но, положение клиента, человека далекого от политической деятельности и лишенного хоть сколько-нибудь серьезных надежд на безоговорочное признание литературной элитой так или иначе уравнивало творца с толпой, заставляло соответствовать моменту, быть частью подвижного целого. Живописуя портрет Города: его лица, особенности, привычки, зрелища, его рабов, патрициев, государей, его быт и пороки, глупость и величие, Марциал не старался говорить голосом богов, но только голосом самого Рима, отчетливым и понятным.

Будто сам древний Город говорил устами этого маленького человека не прибегая ни к искренним нравоучениям, ни к философским тирадам, ни к возвещению тех или иных политических взглядов, позволяя нам – далеким потомкам заглянуть в бездну, испытать страх и трепет от соприкосновения с неведомой цивилизацией, оплотом ценностей, верований, предрассудков, связь с которыми утрачена, видимо, навсегда.

Вавилонская башня была достроена…

В комментариях к собственному переводу «Размышлений» Марка Аврелия (серия «Литпамятники», 1985 г.) А.К. Гаврилов пишет: «…страстный интерес прежних русских читателей к судьбам своей культуры и вообще живость чувства могут быть отлично восполнены готовностью ознакомиться обстоятельнее со стоической системой мысли, а также с историческими и литературными подробностями, характеризующими памятник». Там же в очерке Гаврилова «Марк Аврелий в России» читаем: «Следует признать, что склонность давать ему <имени –М.А.> не слишком высокую оценку в некотором смысле уравновешивает то легковесное уважение, которое причиталось Марку Аврелию в прошлом». Несомненно, Семен Роговин, перу которого принадлежит знаменитый и неоднократно переизданный в наше время перевод «Размышлений» (М. и С. Сабашниковы, 1914), относился как раз к страстным поклонникам великого философа-императора. С. Котляревский начинает вступление к книге, не скупясь на эмоции: «Атмосфера глубокого и подлинного трагизма окружает образ Марка Аврелия…».

Достаточно обратиться к судьбе и творчеству Фаддея Фаддеевича Зелинского – на заре Серебряного века он, подобно раннему Ницше, был не только филологом-классиком, но и истинным эллином, погруженным в созерцание смыслов и божественных речений – и становится ясно, как «страстный интерес» к античности, возникший в конце 19-го и достигший апогея в начале 20-го века и «обстоятельное ознакомление со стоической системой мысли», о котором пишет А.К. Гаврилов, характеризуют два разных времени: в одном рождались Трагедия, Миф, Сомнение, Человеколюбие, в другом – Утопия, Светлое царство, обрастание ничего не значащими частностями.

Может ли культурный человек 21-го века в процессе формирования своей эстетики опираться на взгляды, литературные и мировоззренческие позиции, развивавшиеся в Советской России? Отчасти, конечно же, – да, но в большей степени на те тенденции, которые существовали не благодаря, а вопреки господствовавшей системе мышления.

Нас интересует не столько вышеупомянутая проблематика, сколько гораздо более сложный аспект возрождения русской культуры. Он связан с восстановлением справедливости в отношении недоступных прежним (уже в нашем понимании) читателям высочайших достижений так называемой буржуазной эстетики – произведений, не успевших завоевать статус «бесспорного культурного наследия», а оттого забытых. Переводчики советской школы старались сохранять традиции изучения классической культуры и в утопическом обществе, но известные трудности не позволяли им уделять должное внимание разрозненному и не структурированному наследию идеологов античности предыдущего поколения. Большая работа в этой связи уже в последнее время была проведена М.Л. Гаспаровым, но, в основном, в отношении наследия поэтов-переводчиков Серебряного века, перелагавших древнегреческих трагиков. Пришло время восполнить пробелы в изучении поэзии древнего Рима, которой серьезно занимались литераторы в дореволюционной России. Для формирования нового эстетического мышления порою конгениальные по отношению к оригиналам интерпретации античных текстов, принадлежащие перу выдающихся мастеров слова: поэтов и филологов конца 19-го – начала 20-го веков, представляют собой ценнейший материал.

Немалая работа в этом направлении была проделана за два последних десятилетия. Благодаря М.Л. Гаспарову к нам вернулся весь Аристофан Андриана Пиотровского, Софокл Ф. Зелинского, Эсхил Вячеслава Иванова, Еврипид И. Анненского. В рамках «Исторической библиотеки» издательства «Наука» были переизданы Фукидид и Полибий, переведенные в конце 19-го века выдающимся ученым, замечательным мастером слова Ф.Г. Мищенко. Другие труды Ф.Ф. Зелинского и Вячеслава Иванова, как и перевод Ю. Кулаковского «Римской истории» Марцеллина, заново увидели свет в начале 90-х благодаря издательству «Алетейя». Заметный вклад в возрождение интереса к античной культуре внес научно-издательский центр «Ладомир», переиздав, в частности, переведенное С.П. Кондратьевым «Описание Эллады» Павсания.

Особое место среди выдающихся русских литераторов, «открывавших» для читателей античность, занимают представители двух разных эпох: А. Кантемир и А. Фет. Фет последние 20 лет жизни посвятил художественному переводу и создавал точные, изысканные копии бессмертных шедевров, публикуя плоды своей работы мизерными тиражами за счет собственных средств. Благодаря Фету, его искушенные современники смогли увидеть в античных авторах не «обломки истории», но прекрасных художников, приходящих в культуру России из давно погибших, малоизученных цивилизаций.

«Послания» («Письма») Горация в переводе Антиоха Кантемира силлабическим нерифмованным (что само по себе было дерзким новаторством!) стихом, – это, пожалуй, самый вдохновенный и осмысленный перевод Горация из существующих по сей день. Поражает, что единственный раз «Письма» были опубликованы полностью в 1857 году (!) в полном собрании сочинений Кантемира под редакцией П.А. Ефремова.

В отношении Фета справедливость отчасти восторжествовала после появления в 2010 году многотомной «Библиотеки античной литературы» книжного клуба «Книговек»: вышли фетовские Катулл, Тибулл, Проперций, Ювенал и Персий. Редакторы серии почему-то предпочли опубликовать эпиграммы Марциала в переводе Н. Шатерникова. Публикация в 2006 году издательством «Водолей Publishers» «Антологии античной лирики» Я.Э. Голосовкера – событие огромного масштаба. К большому сожалению, прошедший 20-й век прославился лишь на закате самоотверженными попытками вернуть России ее культурное наследие. Чего стоит, к примеру, издание перевода «Заратустры» Я. Голосовкера, книги, «не успевшей» в 1934 году выйти в серии «Академия» и увидевшей свет более чем через 60 лет. И как обидно было не найти этот перевод в недавнем полном собрании сочинений Ницше. И опять мы о Ницше, но где Ницше, там – и античность…

Говорить сегодня о том, что все пробелы восполнены, конечно же, не приходится. Возвращение ставших библиографической редкостью книг, исполненных духом поиска эстетического совершенства и правды жизни, обширный интерес книгоиздателей к памятникам нашей культуры свидетельствуют о том, что вопросы, волнующие нас сейчас, вчера еще походили на «черные ящики», о самом существовании которых мало кто имел представление. Преобладание утопического, в отрицательном значении этого слова, мировоззрения понуждало многих талантливых деятелей культуры и науки вместо реального осмысления Мифа, Истории, Литературы, чудом уцелевших памятников древних, возможно, во многом более развитых, чем наша, цивилизаций, накапливать и разбирать сухие факты, создавать поверхностные и скучные произведения, переводить с языка интеллекта на язык толпы.

Но в первую очередь – поэзия. Именно любовь к ней и вовлеченность в сферу живой поэзии, а не в теорию классической филологии, побуждает нас обращаться к образцовым, с нашей точки зрения, переводам классиков. Вергилий, Персий, Тибулл – наши современники… По крайней мере, мы хотим их так видеть.

В замолкнувший чертог к Минерве и к Зевесу
Вслед за тобой толпа ликующая шла, –
И тихо древнюю ты раздвигал завесу
С громодержащего орла.

Это написал один из лучших русских поэтов – А. Фет. И в переводах Фета такой же глубокий лиризм, очарование, красота, упоенность Жизнью, Природой, Мифом. Вместе с Тибуллом или Персием Фет призывает реальных богов, а не складывает слова в предложения в «размере подлинника». Если говорить о языке латинском или древнегреческом, понятие «размер подлинника» звучит в принципе не совсем убедительно. При этом уникальный памятник древнегреческой поэзии «Мимиамбы» Герода (короткие пьесы), переведенный Б.В. Горнунгом в середине 30-х годов прошлого века холиамбом (хромой ямб) – размером, по словам самого же переводчика, весьма уродливым, благодаря своей форме и необычному для того времени содержанию, представляет чрезвычайный интерес.

Ламприск, пусть над тобой любезных муз будет
Благословение, и да вкусишь ты в жизни
Всех радостей, – лишь эту дрянь вели вздёрнуть
На плечи и пори, да так пори, чтобы
Душонка гадкая лишь на губах висла!
………..Зато игорный дом, притон рабов беглых
И всякой сволочи, он изучил твёрдо, –
Покажет хоть кому! – А вот доска эта,
Что каждый месяц я усердно тру воском,
Сироткой бедною лежит себе тихо,
У ножки ложа, – твой, что у самой стенки,
Пока он не посмотрит на неё Адом
И, букв не написав, не сдернет слой воска…
(Из пьесы «Учитель»)

Говоря по совести, читать сегодня общедоступные переводы Горация или Овидия с увлечением нелегко. Но классическая филология может быть не просто наукой, а образом жизни и мысли – в этом нас вполне убеждает опыт Ф. Ницше, Ф.Г. Мищенко, Ф.Ф. Зелинского, В. Иванова, Я.Э. Голосовкера. Именно Яков Голосовкер неоднократно писал о передаче форм и языковых конструкций античных авторов, не затрагивающей их лиризма, как о пути бесперспективном для переводчика. Оставаясь ярым противником буквализма, сам Голосовкер намеренно отступал от своих принципов, работая над «Заратустрой» Фридриха Ницше. Подходы к переводу Фета и Голосовкера можно уверенно назвать полярными, но не доказывает ли это, что главное – личность переводчика и культурная среда, в которой он творит свои «копии», коим суждено остаться или «мёртвым» набором слов, или произведениями, конгениальными первоисточникам. Бывает, конечно, и нечто среднее…

Признаюсь – первый перевод «Метаморфоз» Овидия, которым я смог по-настоящему насладиться, был опубликован в 2008 году издательством «Белый город». Это было переиздание книги, приобрести которую невозможно, видимо, ни за какие деньги (аннотация к ней выглядит так: Публiя Овидiя Назона XV книгъ превращенiй. С преочеркомъ и съ объясненiями А. Фета. XXIV+793 стр. Цена 3 р., съ перес. 3 р. 50 к.). Естественно, возник вопрос, есть ли еще переводы великого римского элегика, способные пробудить любовь к этому поэту? Наряду с великолепной «Tristia» (пер. Фета), переизданной в 2010 году «Книговеком», попалась совсем уже неизвестная современному читателю книга: Овидий, «Баллады – Послания» в переводе Ф. Зелинского, изданная братьями Сабашниковыми в 1913 году в рамках знаменитой серии «Памятники мировой литературы». В этой книге, дополненной переводчицей – последовательницей Зелинского, перед нами предстает не застывший и скучный классик, но мощный и самобытный творец величайших произведений мировой литературы. Предполагаю, что даже читатель, знакомый с подлинником, сможет разделить мой восторг (чтение Байрона в оригинале не лишает нас возможности наслаждаться «Шильонским узником» Жуковского – и подобных примеров множество). Привожу отрывки из «Посланий». (Существовало еще одно издание тех же лет под названием «Героини», в наше время книга не переиздавалась).

САФФО ФАОНУ
(отрывок)Сразу ли ты угадал, письмена мои взором окинув,
Чьей ты искусной руки держишь заботливый труд?
Иль тебе нужно прочесть, что С а ф ф о тебе пишет, – и раньше
Ты не узнал, от кого краткую весть получил?
Правда, ты спросишь, к чему тут неравных стихов вереницы:
К песенным боле ладам я приучила тебя.
Плачь о любви – мой предмет, а элегию плач вдохновляет;
Тщетно я стала б теперь лиру о песне просить.
Как под напором ветров подожженный посев пламенеет,
Так в истомленной груди сердце пылает мое.
В дальней земле мой Фаон, на полях огнедышащей Этны…
Верь мне, сильней тот огонь, что иссушает меня.
Не удаются стихи, что под струн я напевы слагаю:
Дело досужей души – сладкие песни творить.
………..

БРИСЕИДА АХИЛЛУ
(отрывок)

Пленница пишет твоя Брисеида тебе, неумело
Эллинских строки письмен варварской ставя рукой;
Пятна какие найдешь ты – от слёз они пролитых будут;
Но и слезам мы речей вес и значенье даём.
………….

Адаптацию античных размеров к русским стихам мы, безусловно, связываем с именем Василия Тредиаковского. Также известно, что дальнейшее развитие, к примеру, русский гекзаметр получил в ставших классическими переводах поэм Гомера Гнедичем и Жуковским. Родоначальниками русской сафической строфы по праву считаются А. Радищев и А. Востоков. При этом мало кто даже среди профессиональных переводчиков прошлого и настоящего был в достаточной степени осведомлен или в достаточной степени оценил работы старшего современника Тредиаковского, великого русского поэта Антиоха Кантемира (лишь недавно в книгах переводов классиков, я имею в виду Катулла М. Амелина, появились содержательные мысли о его вкладе в изучение античных авторов). Выше я уже говорил о том, что до сих пор не существует полного издания «Посланий» («Писем») Горация в переводе Кантемира, хотя после смерти поэта все эти материалы были собраны и хранились в архивах. Из 22 посланий лишь 4 повторно увидели свет в собрании стихов Кантемира в серии «Библиотека Поэта».

Ни для кого не секрет, что сегодня взгляд на силлабическую поэзию меняется. Все больше и больше мы обращаемся к истокам русской поэтической речи. В этой связи работы Кантемира представляются нам едва ли не самым точным способом переложения древней латинской поэзии на русский язык. Возрождение силлабической поэзии мне кажется делом будущего, но уже сейчас наряду с переводом «Божественной комедии» Мина, Лозинского, Голованова, существует перевод А.А. Илюшина, выполненный с использованием методов силлабического стихосложения. Возвращаясь к Кантемиру, хочется отметить, что он не только полностью перевел «Послания» Горация, но и подробно их прокомментировал в манере, в дальнейшем усвоенной многими переводчиками античных поэтов, включая и Фета. Приведём в этом очерке одно из «Писем» (к жадному приказчику богатого патриция) по изданию П.А. Ефремова, 1867 года.

ПИСЬМО XIIК Ицию
Если наслаждаешься правильно плодами
Агриппы в Сицилии, Ицие, не может
Большим тебя одарить Юпитер богатством.
Жалобы уж отложи, ибо не убог тот,
Кто имеет нужное и употребляет.
Буде брюху твоему и ногам, и телу
Всему добро, ничего царские прибавить
Богатства уж большего подлинно не могут.
Буде-ж в обществе таком живешь ты, воздержен
Крапивой и зелием, так живешь доволен,
Как бы внезапно тебя счастье золотыми
Ручьями вдруг облило, иль затем, что деньги
Не сильны природу в нас отемнить упряму,
Иль что добродетель всех богатств свыше чаешь.
Как уж дивиться нам, что Демокрита пашню
И луги стадо пасет, пока, уз свободен
Тела, дух его вдали быстр пусть совершает?
Когда ты уж в временах, в коих царит жадность
Корысти и лакомства прилипчива язва,
Подлость бежа, в высоту лет свой устремляешь.
Ищешь ты исследовать, что море в пределах
Своих держит заперто, что различны года
Производит времена, собою ли звезды,
Или с повеления, и текут и блудят;
Что помрачает луны круг, что светом полнит;
Что значит и что может в естестве вещей всех
Разгласно согласие: Эмпедокла-ль разум
Острый, иль Стертиниев в толку своем бредит?
Но рыбы ли, или лук, иль казнишь ты прасы, <вид лука>
Дозволь ты Помпею Гросфу свою дружбу
И все что и сверх того просить у тебя станет.
Ложно и неправильно ничего не будет
Когда люди честные в каком недостатке.
Впрочем, чтоб ты о делах римских безызвестен
Не был, ведай, что побит Агриппой испанец,
Что армяне мужеством Клавдия Нерона
Пали; что царство и власть Фраат на коленях
Принял от цесарских рук. Италии полным
Рогом изобилие свои дары сыплет.

В заключение хочется упомянуть о еще одном шедевре эпохи античности – «Энеиде» Вергилия. До сих пор бытует мнение, что хорошего перевода «Энеиды» не существует. Перевод одной песни «Энеиды» есть у Жуковского («Разрушение Трои»), впоследствии «Энеиду» переводили Шершеневич (Варшава 1868), Фет (1888) и Квашнин-Самарин (1893). Существует незаконченный перевод «Энеиды», сделанный Валерием Брюсовым (в предисловии к книге Брюсов подвергает переводы Квашнина-Самарина и Фета весьма неубедительной, на мой взгляд, критике) и частичный, начинающийся с 8-й песни, перевод Сергея Соловьева. Завершает список, конечно же, современный перевод Ошерова, переиздававшийся неоднократно. Несмотря на устоявшееся мнение (я считаю его не более чем стереотипом) об отсутствии настоящей русской «Энеиды», перевод Брюсова, заверши он его, вероятно, приобрел бы большую популярность, а вариант Фета, как мне кажется, так и остался бы достоянием сегодняшних издателей. Над «Энеидой» Фет работал с искренним энтузиазмом и относился с большим трепетом к результату своего труда. По моему глубокому убеждению, этот перевод великолепен, и его переиздание поможет, наконец, развеять нелепый миф о Фете как о несостоятельном переводчике классиков.

г. Москва, июнь 2011.

Примечание:
К.С. Фарай (1971 г.р.) – поэт, переводчик, живет в Москве. Печатался в журналах «Арион», «Урал», «Крещатик» и др. Опубликовал 9 поэтических книг, собрание переводов Т.С. Элиота и Э. Паунда, с 1999 по 2001 выпускал сетевой поэтический журнал «Лимб», в настоящее время – редактор и соиздатель античной серии изд-ва «Русский Гулливер». В данной серии были выпущены книги: М.В. Марциал, «Полный свод эпиграмм» в пер. А. Фета и Г.М. Севера и Секст Проперций «Любовные элегии» (кн. III) в пер. Г. Стариковского.