Журнальный мир

Поэзия Владимира Гандельсмана — поэзия эстетики, последовательного постакмеизма в выверенных, кажущихся спокойными, интонациях. «Ода одуванчику», как представляется, один из примеров высокого уровня мастерства, с плавным, но насыщенным звучанием, воплощённым в строгих рамках авторского ритмического рисунка.

ОДА ОДУВАНЧИКУ

На задворках, проложенных сланцевым

светом, — вот он, на глянцевом

стебле. Воткнут.

Воткнут. Сорван, — змеиное молоко —

тонкий обод, —

бел и легок, как облако,

распыления опыт, —

вот он, добыт.

Точно лампу, несу его медленно,

мне так долго не велено, —

вечереет, —

вечереет вчерне, — мне не велено.

В небе реет

то, что прахом развеяно

на земле, быстрый лепет.

Но не греет.

Долго так не гуляй, мальчик с лампою.

Эту оду я нам пою.

Эта ода

Одуванчику, слепку и копии

небосвода,

и себе в том раскопе, и —

мне там трижды три года —

жизни ода.

Шевельнись — и слетит с одуванчика

пух, с цветка-неудачника.

Помню шепот

мамы: «…роды…» — (о тетушке) — «…умерла».

Села штопать.

Или, скажем, пол подмела.

Распыления опыт.

Вот он, добыт.

Точно лампу, моргнувшую на весу,

на пустырь его вынесу,

и вот-вот свет

Одуванчика сгинет безропотно.

Там, где нас нет.

Дуй! — он дернется крохотно, —

в мире что-нибудь лязгнет, —

и погаснет [1].

Авторская строфа гетерометрична. Ритмика текста усилена укороченной строкой, дроблением на внутренние рифмы и созвучия. Гандельсман обращается к излюбленным диссонансам и разноударным рифмам (молоко-облако), применяет составные созвучия («лампою — нам пою», «копии — раскопе и»), внутренние рифмы («светом-стебле»). Как отмечает Алексей Цветков, «все эти переломы и разноударные рифмы изобрел, может быть, не Гандельсман, но он едва ли не первый показал, каким образом они могут стать не редкой выходкой, упреком навязчивой погремушке размера, а постоянной тканью стиха с точкой напряжения в каждой паузе» [2]. В «Оде одуванчику» первенство отдаётся звуку и ритму, что определяет высокую плотность поэтической строки.

Другой излюбленный приём автора — повторы. Максимальный художественный потенциал повторов реализован Гандельсманом в одном из его известных стихотворений — «Воскрешение матери»:

Он меня вгонит в гроб. Гроб.

Дай-ка потрогать лоб. Лоб.

Не кури. Не губи

лёгкие. Не груби.

Не простудись. Ночью выпал

снег. Я же вижу — ты выпил.

Я же вижу — ты выпил. Сознайся. Ты

остаёшься один. Поливай цветы [3].

В «Оде одуванчику» повторы применяются не так концентрированно, но расширяют семантику повторяемого по тем же принципам. Повторы в тексте гармоничны, хотя и несистемны, что делает их более утончённым инструментом заострения восприятия.

Поэтическая интонация текста подобна дыханию мальчишки, спешащего через луг с добычей — одуванчиком-лампой. Некоторая торопливость (потому что «мне так долго не велено») в повествовании достигается через рубленые фразы, которая, однако, уравновешена медлительностью шага стиха, процесса созерцания — мальчишке не хочется домой, и он боится распылить одуванчик.

Лексической основой текста выступают лексемы двух основных разновидностей. Первая группа ‒ лексемы, описывающие светлое, счастливое время детства; это, к примеру, «сланцевый свет», «глянцевый стебель», «змеиное молоко», «бел и легок», «облако», «лампа», «пустырь», «небосвод» и т. д. Все эпитеты и обороты создают общий идиллический тон детства, так — пустырь — излюбленное место для игр, змеиным молоком называли белый сок некоторых растений, и кто не помнит детскую страшилку, в которой на запах «змеиного» молока от сорванной травинки может приползти змея?

Вторая группа лексем функционально уравновешивает первую, противопоставлена ей — это описание действий персонажа и быта. Глагольные формы становятся механизмом, отягчающим идиллию до реальности, что обеспечивает особенную интонацию поэтического субъекта: «воткнут», «добыт», «не велено», «роды… умерла», «штопать», «пол подмела». Среди остального глагольного строя действие переноса одуванчика одухотворяется, оттеняется лёгкостью. Одуванчик в руках мальчишки превращается в лампу, которую тот несёт осторожно: «моргнувшая на весу», она рискует вот-вот потухнуть, одуванчик ‒ распылиться.

Детство здесь максимально гиперболизировано. О возрасте говорится: «трижды три года». Цифра «три» сакральна, начиная от библейского толкования и заканчивая русской былинной традицией («тридцать лет и три года» и т. д.). Операция умножения, встроенная в стихотворение, утраивает не возраст — утраивает уровень детства на кубический сантиметр произведения, делает героя втрое более ребёнком, чем это представилось бы читателю, если бы возраст был назван напрямую. Умножение лет — операция логически недостоверная, однако, в поэтическом смысле именно такое приращение и даёт угол зрения, с которого стихотворение берёт своё начало: тонкая, ностальгическая тоска по детству становится естественным результатом множественности лет, наложенных на воспоминания, как проявочная плёнка.

Процесс «добычи» одуванчика обезличен: добыт, но кем? Обезличенность первой строфы позволяет проследить раздвоение поэтического я, которое впоследствии поэтапно реализуется в тексте. Добыт одуванчик, вероятно и в настоящем — в моменте зарождения текста, — и в прошлом. Именно «добыча» одуванчика стала толчком к реконструкции воспоминаний. С археологическим тщанием автор реконструирует и «себя в том раскопе», и чувство жизни, которое тогда, казалось, только начиналось.

Одуванчик здесь — артефакт возврата, «лампа Алладина», почти насильно бросающая героя в связанный, «параллельный» момент из далёкого прошлого, в момент «добычи» одуванчика. Именно так действует на читателя переход от безличной первой строфы к личному «мне так долго не велено» во второй. В третьей строфе я-взрослый отделяет себя от я-ребёнка:

«Долго так не гуляй, мальчик с лампою.

Эту оду я нам пою».

С этого момента о том, что речь ведётся о воспоминании говорится прямо. На пустырь одуванчик-лампу выносят оба: и я-взрослый, и я-ребёнок. Реализация двойственности поэтического субъекта осуществляется через первое лицо «на пустырь его вынесу» и повелительное «дуй!», которое адресуется себе-ребёнку равно, как и себе-взрослому.

По мере разворачивания общего полотна текста, одуванчик наделяется различными характеристиками, как прямо («распыления опыт», «бел и лёгок, как облако» «слепок и копия небосвода», «цветок-неудачник»), так и косвенно (моргнувшая на весу, сгинет безропотно). Уточнения образа, с одной стороны, укладываются в единую семантическую систему определяющую воздушность, лёгкость одуванчика, его связь с общими компонентами детства, с другой же, кружение и лёгкость коррелируют с травмой, смертью, опытом распыления жизни на штопку бытовой действительности. Происходит постоянное уточнение сущности цветка, импульсный, повременный возврат авторского взгляда к одуванчику. Текст, таким образом, имеет центрическую структуру, сводящую все эфемерные ниточки ассоциативного поля к одуванчику. Это позволяет читателю определить образную сущность «цветка-неудачника» с разных точек фокусировки и придает центральной точке текста максимальную концентрацию семантического и эмоционального содержания.

Финал лаконично завершается звуком лязгания и угасанием. Лязгание, как звук закрытия — лязгает дверь, лязгает замок, щеколда, защёлка, засов. Затворится проход между временами, между детством и старостью, между живыми и мёртвыми. И память погаснет.

Общая картина целостна. Через индивидуализированный ритм и высокую плотность звукового повтора создаётся иллюзия эха. «Ода одуванчику» — это тонкий детский акварельный рисунок, с прорисованными взрослой, умелой рукой грубоватыми деталями быта, жизни и смерти, страха и трепета. Детский страх перед смертью сливается со взрослым экзистенциональным ужасом, и в этом единении рождается спокойный, уравновешенный взгляд за грань.

Источники

[1] Владимир Гандельсман, стихи / Опубликовано в журнале «Звезда», 2006, № 6, режим доступа: http://magazines.russ.ru/ zvezda/2006/6/ga1.html.

[2] Алексей Цветков, Властелин слова / Опубликовано в журнале «Новый мир», 2010, № 10, режим доступа: http://magazines. russ.ru/novyi_mi/2010/10/cv16.html.

[3] Владимир Гандельсман, стихи / Опубликовано в журнале «Звезда», 1999, № 3, режим доступа http://magazines.russ.ru/ zvezda/1999/3/gandel.html.