Онтология горя

Онтология горя

Горя никто не любит. Даже мазохисты. У страдания, например, есть поклонники: считается, что это занятие возвышает и совершенствует душу. А горе… Кривенькое, черненькое, сопли, слюни, слезы. Родные и близкие теряются: то ли по башке треснуть, то ли водки налить. Только тщетно все: не утешит, не исправит, не уменьшит.

Горевать — неблагодарная, тяжелая работа. Проще камни ворочать. Но кто-то же должен?! Так вот: я этот человек! Этот человек — я! Собрана, сосредоточена, экипирована для длинной беспросветной жизни. Чем мне помочь? Попутной песней! Пейзане собираются, выходят из-за кулис живописными группами. Парус, порвали парус! Занавес!

Горе живет у меня в животе. Я знаю людей, у которых иначе. Одна пожилая девочка носила свое горе во рту. Чтобы заткнуть его хоть ненадолго, ей приходилось все время сжимать челюсти. У другого человека оно наполняло ноги и руки. Мешало двигаться. Иногда было трудно поднести ложку ко рту.

Мое горе — черная ледяная пасть, жирное мохнатое полуживотное, полурастение, мухоловка с тысячами мелких зубцов, готовая пожрать все и ничем не насытиться.

И растет оно там, где раньше рождались удовольствия.

Горе меня глушит. Даже собственных желаний не слышу. Просыпаюсь утром по свистку будильника и не понимаю: выспалась? не выспалась? Впускаю пищу длинной безвкусной вереницей: сыто ли ты, мое горечко?

Не дождешься! Сгружай шибче!

Горе не красит: или вялит, как таджикский чернослив — сморщенный, черный, пыльный, пахнущий Тутанхамоном, или размягчает в желе — дряблое, колышущееся.

Я отсырела и источаю лишнюю влагу. Вопрос «как?», вброшенный в слепую зону, открывает шлюзы. Слезы смывают любопытного в считанные минуты. Не спрашивают уже. Боятся. Смотрят сочувствующе в полупрофиль украдкой — и бегом в светлую даль. Промедлишь — перекинется, как икота. И пойдет по цепочке: с Федота на Якова, с Якова на всякого.

Акт второй.

Ни сцен, ни ремарок, одно действующее лицо. Руками не трогать. Фото и видео съемка запрещена.

Долго ты еще собираешься киснуть?! Посмотри, какая погода!

Можно подумать, есть погода, которую я не видела! Торнадо, цунами, землетрясения, в теории, отвлекли бы, но эта?! Бормочу невнятное, прикрываюсь возрастными несовершенствами.

Горе уже не колышется внутри сдохшим левиафаном, отвердело, стало сухим и сыпким, как песчаник. Пора менять золотых идолов памяти на огненную воду. Легко пьется, но не светлей, не мягче. Зато приходят сны: встречи, прогулки, разговоры, разговоры, разговоры. Целомудренные истории про альтернативную жизнь. Вчера снилось, что папа повел меня в зоопарк. Было неловко, что он не замечает, как я выросла: поздно предлагать сахарную вату и катание на пони. А позавчера показывали пластиковое европейской кафе, в стеклянные двери которого входили и выходили давно забытые приятели, подсаживались, смотрели в глаза, изрекали что-то важное, чего с утра не вспомнить. Проснулась — схватилась за телефон, пролистала номера.

Может быть, сновидения — малый электрический разряд, ментальный шлепок. Те, что с позитивным настроем, не заметят, а нам, горюнам, каждое лыко в строку. Только остатки социальных условностей оберегают от звонков:

Привет. У тебя все хорошо? Не узнаешь? А это… Ну, помнишь… Да! Да! Так все хорошо? Нет, ничего не случилось. Приснилась всякая ерунда. Нет, все нормально… Просто приснилось… Спасибо. Все здоровы. Конечно, надо обязательно встретиться.

Чувство неловкости, как покалывание в онемевшей ноге, — признак возвращения социальной чувствительности. И вот уже на пути от дивана к холодильнику возникает зеркало, а за ним — средства по уходу и платяной шкаф.

Дома становится не то что скучно, а просто весна или лето, или даже осень, в любом случае, этого почти год как не было, и еще новое кино, и друзья — веселые, остроумные люди.

Горе превратилось в тесное пальто. Демисезонное пальто из восьмого класса, которое в апреле еще было совсем впору: и фасон, и длина, а в сентябре — рукава короче рук почти на треть, не сходится в груди. Но это — то самое пальто, в котором… В общем, «Мамочка, оно мне нравится! Буду носить только его!»

Кутаюсь, натягиваю на колени немодные фалды, поднимаю воротник. Я похожа на шпиона из советских кинолент с мрачным, но любопытным лицом. В мире столько всего происходит: немного новостей мне не повредит. Конечно, странно, что можно интересоваться чем-нибудь, кроме горя, говорить о другом, о постороннем. Я чувствую себя смутно виноватой, как будто давно не звоню старой подруге. А ведь раньше мы и дня не могли обойтись друг без дружки!

Горе съеживается, тускнеет. Скатывается в бурый пластилиновый ком — останки детского творчества. Валяется в кармане, где на него налипает случайный мусор. Можно иногда засунуть руку и помять для успокоения, но уже ничего не мешает радостно вдыхать влажный, почти весенний воздух, смотреть на тонкие леденцовые наледи на асфальте.

Мама, я вернулся!

Где же ты так долго пропадал, сынок?!

Скорее всего, настоящее горе не исчезает совсем. Не выветривается, чтобы духа его не было, из памяти. Не перерождается в смешную историю с занимательной развязкой. Но обязательно измельчает до соломонова кольца, где я всегда смогу различить надпись «и это пройдет».