Журнальный мир

Рядом с новым мостом в Роттердаме построили православную церковь. Я была на открытии. Там было немножечко России, без политики, без вечных её проблем, просто русским духом пахло, домом. Не одни мы с дочерью забрели так далеко в своих фантазиях. Просто тепло лишь от самого присутствия ЗДЕСЬ здания с золотой маковкой. Мне и попов-то не надо, и соотечественников не надо в этом интимном чувстве своём. Мне только бы знать, что стоит она, одна-одинёшенька, и меня выглядывает, беленькая, увенчанная в любую погоду сверкающим куполом. С собой хочу поговорить, повспоминать, поразмышлять, пораскапывать у себя на «чердаке» завалявшиеся чувства, обиды, радости… Тишина-то ведь какая… благодать!

С возрастом всё дороже становятся воспоминания, у меня для них специальная, драгоценная шкатулка имеется – моя голова. Ношусь с ней, как с писаной торбой. С писаной, это если накрашусь удачно. Рассудить-то, дороже ничего нет, кроме памяти. А когда опостылят все и всё, вешаю табличку – «не беспокоить» – и ухожу в себя, даже было бы вернее сказать: иногда выхожу из себя, на случай, чтобы заживо не похоронили. А жизнь была… вот монастырь хоть вспомнить!

– Не смотри в глаза, oпусти долу! – наставляла старшая монахиня.

Высокая, болезненно-худая женщина. Позже у нее обнаружат какую–то опухоль в голове. Я заметила странную тенденцию: монашки часто мучаются сомнениями и ужасно страдают от физических недугов. Почему я думаю, что их одолевают сомнения… Приняв постриг, они не перерождаются во что-то принципиально новое, уже в монашестве продолжают оставаться женщинами: любопытными, нервными, шумными. Но. Теперь нужно пытаться отречься от себя во Славу Божию. А как отречёшься от себя, если ещё живая?

– Не вводи во грех, не заводи этих разговоров с вопросами, – просит мать Вера.

– Последний, на мирскую тему. Почему нельзя в глаза смотреть?

– Своих страстей хватает.

Она такая цельная, эта маленькая мать Вера, такая кроткая и во всём обстоятельная. Она так истово молится, что начинаешь подозревать: сомневается! Потом, пожив среди этих женщин-воинов подольше, начинаешь доверять и верить им. Воин – это такой незримый чин: его можно разглядеть – в складках, заломах чёрной одежды, oб этом высоком знаке – можно прочитать по лицу, подтверждение верности – найти во взгляде, спокойном, сочувственном и одновременно холодном. Но воинами были далеко не все…

Матушка была воином. Невысокая, ладная, в своём уборе похожая на витязя из волшебной сказки. Все робели в её присутствии, но это не угнетало, а поднимало дух, люди как-то внутренне подбирались, вытягивались и начинали молиться, работать усерднее, охотнее. Я в свои первые приезды в монастырь просто впадала в кроличье состояние. Становилась как бы парализованной, не обладающей необходимыми органами чувств, чтобы понимать и воспринимать Бога. Я на целые дни замирала в благоговейном почтении перед неизвестным и непостижимым, лишь для меня одной здесь, Небесным Отцом.

Это позже, когда все подлые сны о моей жизни мне уже приснились, когда мне показали всё, воочию, до последней мерзости, дали понять – что нет от Него секретов, тогда я вздохнула с облегчением и повязала платок «пропеллером». С этого дня я стала чувствовать себя любимой дочкой Бога. Жила и радовалась. Радовалась, что не болит у меня, так, как болит у монахинь. Радовалась, что не связала себя обещаниями. Да много чему радовалась. А однажды такую радость и любовь себе выпросила, что бежала три деревни вприпрыжку и жар в сердце не могла потушить. И по сей день горит! Лежу у себя в келье, читаю. Ночь. Перед сном, уже как обычно, прошу Бога – когда сон послать, когда на вопрос, давно мучающий, ответить (можно ли всю службу простоять в молитвенном экстазе, не отвлекаясь на мирские мысли?). А на этот раз:

– Господи, покажи мне, как Фоме, неверующему в очевидное, любовь свою, яви милость, не сердись, что пытаю.

Я уже говорила, что выбрала тон любимого дитя. Как-то почувствовала, что можно. Наутро проснулась не в себе, точнее сказать, во мне было столько любви – не моей – ко мне… А потом я проливалась через край. Но, пока я поняла, что нужно делать, а именно проливаться, меня чуть не разнесло в куски. Я выскочила из постели и закачалась. Такой я себя не знала. Ринулась в храм, но вовремя поняла – мало места. Понесла к речке, понесла ЭТОТ жар. Села на берегу и говорила, говорила, говорила. Я любила прозрачную паутинку, как свою только что народившуюся дочь. Я смотрела вокруг и удивлялась, всё я видела впервые, по-другому. Всё, всё как будто ожило и запело и стало цветным. «Бежать!» – поняла я. Переоделась, попрощалась, не поднимая глаз: такие страсти даже монахиням опасно видеть.

– Подождите, автобус сейчас подойдёт, – закричали с остановки.

– Да мне и полететь-то сейчас нетрудно… только вас напугать боюсь. – И шла всю дорогу, молясь и упрашивая, сбавить чуть-чуть накал этой любви. Не моего размера сердце и душу здесь надо.

– Я поняла, всё поняла, пожалуйста, больше не надо!

И бежала я так, почти до самого города, пока икры судорогой не свело. Остановила попутку и только рукой махнула в сторону города. Шофёр допрашивать не стал, всякого народа нынче по дорогам шляется…

В другие приезды в монастырь я занимала уже две кельи! Одна спать, другая писать. Не иконы, конечно же – oбразы по писанию. Не для Храма – для трапезной. А мне-то, с моим понятием об устройстве этого мира, и не обидно. Бог мои работы везде увидит, даже в моём воображении. Это я не к тому, что можно вообще не рисовать, а к тому, что вся наша жизнь Божьим провидением наполнена. В первое время старшая монахиня большого страху на меня нагнала.

– Рабы, – говорит, – мы! – И всячески уничижала себя и нас, остальных.

Я так прониклась этой её «железной» теорией, что давай вживую себя костерить последними словами. А сама плачу, жалко себя, обидно и так страшно: а жить-то как дальше?! Я сама собой брезговать начала… научи дурака Богу молиться, он себе лоб расшибёт!

А кто, интересно знать, меня по образу и подобию своему делал?! А кто вдохнул жизнь в это совершенное для работы и любви тело?! А кто способностями ещё сверху одарил?! А я неблагодарная, презираю себя, не люблю, наказываю, не сплю ладом… На службе стояла, после ночи скандала (с собой) вся исчесалась, извозилась, извздыхалась, сёстры уже губы поджимать начали. И взмолилась я тогда:

– Господи, нет у меня дома на земле, негде моему сердцу поплакать, а подхожу к воротам монастыря, как будто домой пришла, как будто Ты заждался меня.

Захожу в ворота, хлоп, и всё осталось позади. Только Ты и я. И так я рада себе здесь, так мне покойно, так было у бабушки в деревне на летних каникулах. Но Ты же знаешь, нет ни бабушки, ни дома, ни каникул. И вот я дошла до тебя… а радоваться-то грех… Не верю, не может этого быть! Хорошо, что не громко шептала, а то бы вывели со службы и объясняй потом, в каком это контексте звучало.

– Так не верю, что всё, что Ты создал для нас, этот мир прекрасный, непостижимый, всё, всё нам на горе. Тогда это было бы абсурдом. Некоторые в нём и живут. Но я-то, вот она вся, донеси!

И вдруг Бог говорит так тихонечко, с ближайшей от меня иконки (я за спинами прихожан уже на лавке маялась, и стыдно, и стоять не могу после бессонной ночи):

– А сколько сможешь, столько возьми…

Тогда пошла я к себе в келью, спать, благодарная и взволнованная до глубины души. А потом любовь у меня приключилась, там же, в монастыре. Ох, как хорошо было, что матушки на тот момент не было. Потом, в другой свой приезд, я по глазам матушки и по отказу принять меня поняла – знает! Нет, не стыдно. Не могла я рассказать Матушке всего, а пыталась… Но все в монастыре меня побаивались, уж много шума от меня было. А я молчала. Как-то я сестёр смущала, то ли «пропеллером» своим на голове (это когда концы платка красивенько торчат над головой, нет, не рожками, именно пропеллером). Или во взгляде было много шума… не знаю. Только матушка та-а-к на меня посмотрела, что я не решилась продолжать. Ну и про любовь мою монастырскую расскажу, эх, звучит-то как: любовь монастырская! Надо читателю объяснить, был в голове моей один пунктик, с год. Как заноза засела в сердце, влюбилась в интернетное привидение. Одни в актёров влюбляются, другие, которые поспокойнее, в одноклассников-одногрупников, а я в Ричарда из Интернета. Да влюбилась так, что и шуткой не назовешь. Ну и принялась Бога упрашивать: «Покажи мне его, вот вынь да положь!»

Какой он?! Была у меня фотография, он на Ричарда Гира похож, типаж один. Но мне-то нужно ощутимого, правдишного, только бы одним глазком посмотреть. Сижу, пишу рыбу и хлеба в мешках… вижу, мужик от ворот идёт, паломник. Матушка к святому источнику уехала, остальные в работе кто где, тогда я догадываюсь, что это ко мне, выхожу. И говорю: «Рост у Вас, дяденька – 182, родились Вы 42 года назад в октябре месяце». Пауза. Это всё, что я о моем интернетном избраннике знала.

Мужик говорит:

– Всё правильно, так всё и есть. А я жену ищу себе, православную.

А потом мы гуляли с ним по огороду монастырскому, он мне редиски наковырял у матушки под окнами (неосмотрительно, конечно, было), но мы каждый свою цель преследовали, про осторожность совсем забыли. Я-то с воображаемым Ричардом гуляла. А мужик-паломник поддался странности момента и мой «выход» ему навстречу принял как подарок судьбы. Потом мы долго распутывали этот клубок, он почему-то очень обижался, что я не хочу выходить за него замуж, особенно после того, как я ему пела. Да, пела, но почему это должно было меня привести под венец, так и не пойму до сих пор. Странные люди в монастырь стекаются.

В Гааге тоже есть православный монастырь, но там вообще чудеса: две старые голландки-бабушки живут, по-русски не бельмес. А ведь надо же – и в православную веру обратились в католической стране, и от мира отреклись, а это в Европе посложнее будет сделать. Жизнь уж больно сладкая да удобная. Это в России иногда готов голову руками обхватить и бежать куда глаза глядят, да хоть в монастырь. Я вот по Слову Божьему верую, не надрываюсь, а мне по вере моей и воздаётся… И помнится, что не по желаниям живём, а по потребностям, и через голову свою не прыгнешь, и себя не обманешь. А какая нужда у меня? Всю жизнь любви искала, о ней об одной и просила. И всегда любима была. Наскучивало быстро – нового чувства просила, и никогда не отказывали. А вот, может, научиться бы чего большего хотеть, да вот сердца и ума на это не хватает. А уж как Бог свою любовь явил в тот день, до сих пор на душе светло. Чего же ещё хотеть, о чём же ещё просить?!