«Отец носил ее с собой»: Сибирская идентичность в литературном процессе современной Сибири

«Отец носил ее с собой»:

Сибирская идентичность в литературном процессе современной Сибири

В своей работе я всегда пытался объединить истину с красотой, а когда мне приходилось выбирать между ними, я обычно выбирал красоту.

Герман Вейль

 

I. Попытка объяснения

 

Я родился поздней весной 1985 года со странной склонностью сочинять истории и представлять себя не тем, кем мне, по мнению родителей, полагалось быть”. Эта строчка из моего романа “Я играю Бармалея” отчасти объясняет мое весьма странное существование в научной среде. Во-первых, после защиты кандидатской диссертации по русской литературе результат большинства моих метаний за огородами полудюжины гуманитарных наук адекватно передается выражением “не пришей кобыле хвост”. Во-вторых, при оформлении исследовательских выводов мне вряд ли удается сохранить объективность и беспристрастность и удержаться от некоторого легендирования.

Позволю себе небольшое отступления для изложения тривиальных, но важных для меня тезисов. В сентябре 2014 г. мне выпала радость оказаться на о. Ольхоне среди участников VII Байкальской международной школы социальных исследований “Исследование и конструирование поколений в документальном кино, документальной и научной прозе”. Тогда меня мучил один методологический вопрос, глупый и страшный одновременно, могу ли я что-то исследовать, если чувствую себя одним из объектов своего исследования? К примеру, интересует меня вопрос о картине мира моих ровесников, так могу ли я описать в числе прочих себя (ведь исследователь должен быть беспристрастным)?.. Возможно ли вообще быть беспристрастным интерпретатором? Вопросы эти, настолько же “детские”, насколько и “вечные” в рамках философии науки, слишком общие, чтобы пытаться их здесь серьезно решить. Однако обозначить их в качестве точки отсчета мне кажется необходимым.

Почти год назад на байкальской школе замечательный В.М. Воронков мне сказал: “Начните свое исследование с самоанализа. Напишите первую главу о себе. Тогда будет ясно, сквозь призму чего вы рассматривали весь прочий материал”. Так я и решила поступить. Потому что “я” исследователя – это всегда точка отсчета. Прежде, чем описывать результаты наблюдения, необходимо описать позицию наблюдателя и условия его работы.

Странная склонность сочинять истории”, писать стихи и рассказы, проявилась у меня в детстве. В сознательном возрасте мне хватило нахальства написать три книжки, вступить в Союз писателей России, преподавать детям литературное мастерство, помотаться с гастролями по окрестным городам и фестивалям, съездить в качестве приглашенного сибирского писателя в Австрию и в качестве сибирского драматурга – в Германию – одним словом, мне повезло как-то состояться в новосибирской писательской среде и даже в некотором смысле проявиться на общем фоне. В народе это называется “широкой известностью в узких кругах”. У меня всегда, с раннего детства, было обострено чувство собственной причастности к родине – сначала к розовым очертаниям СССР на карте мира, потом к рассыпающемуся шлаколитому дому с голубыми ставнями на окраине города, моей родиной были яблоня и сирень под окнами и шустрая веселая бабушка Ира, научившая меня читать. Родиной была деревня в Алтайском крае, где жили баба Катя с дедой Ваней, где за огромным огородом начинались густой желтизны ржаные поля, а чуть дальше – стояла белая медовая гречиха, за которой далеко-далеко ходили поезда. И кругом лежала нарядная июльская лесостепь, вся в стрекозах и бабочках. Никакого образа Сибири в моем сердце не было. Описывая все это, любя всем сердцем книги В. Распутина, В. Астафьева, В. Шукшина, В. Зазубрина, пьесы А. Вампилова и проч., я даже не думала соотносить этикетку “сибирский писатель” с собой. А словом “Сибирь” в моей картине мира условно называется “всё, что за Уралом”, включая о. Сахалин. Не вселили в меня чувство “сибирскости” даже сибирские казаки, однажды (в неразумной моей юности) вручившие мне кокарду рядового казачьего войска.

С другой стороны, меня увлекали книги Л. Гумилева и евразийство, манили жёлтые ветры Монголии и по ночам думалось, что из синей книжки Л. Юзефовича выползает синеглазый призрак барона Р.Ф. Унгерна, который отнюдь не казался мне зловещим. И О. Шпенглер смущал мою душу “Закатом Европы” и, особенно, – идеями о русско-сибирском типе культуры, который, как мне казалось, должен народиться где-то между Новосибирском, Читой, Улан-Батором и Тибетом. Никакого логического основания в этих размышлениях не было, были банальный подростковый идеализм и фантазерство. В каком-то популярном гороскопе мне однажды пришлось прочитать, что из таких, как я, из “близнецов”, “нередко вырастают фанатики и проповедники”. Отчасти это правда, эмоциональные и ассоциативные связи всегда были мне дороже логических.

В 2010 г. я впервые отважилась пойти с рюкзаком в горы, на полторы недели на Алтае. После этого в моем сердце поселились тайга, костры и палатки, сухая трава на вершинах перевалов, тяжелый поднебесный снег. Трижды я видела вблизи медведя, дважды он видел меня. Однажды я тонула в горной реке и до момента спасения успела смириться с тем, что я теперь навечно – “эти берега и эти волны, эти камни, эти кедры и травы”. После того случая я перестала бояться смерти. В тайге и в горах человек бессмертен. В одной из книг М. Тарковского написано: “А может быть, природа – самый простой язык, на котором небо разговаривает с людьми?” [29: 339] В горах человек равен небу. В этом ощущении есть нечто сходное с идеями русского космизма.

Походы сделали для меня проницаемым пространство, время и традиции. Если у меня была прошлая жизнь (хоть я и мыслю себя православной христианкой… а на перевалах иногда оставляю горным духам конфеты)… Если у меня была прошлая жизнь, то я была в ней и скифским воином, и древним тюрком, и солдатом Чингисхана, и самим Чингисханом, и Кучумом, и сыном Кучума, и охотником-промысловиком, и Че Геварой, идущим сквозь джунгли… и атаманом Соловьевым, и Унгерном, и Колчаком, и солдатом Колчака. Поэтому меня всегда тянуло открывать для себя Сибирь, и никогда не хотелось поехать на Запад. Мне не интересна архитектура Санкт-Петербурга, музеи и замки Европы, я лишь раз была в Москве и, подвернись случай, предпочту поездке в Москву командировку в Читу. Мне никогда не были интересны ни Япония, ни Китай, ни Индия. Мне хочется совершить путешествие по огромной части Евразии: посетить Сахалин, постоять на берегу Берингова пролива, спуститься в Харбин, посетить Тибет и Монголию, южный Казахстан, дойти до Средней Азии, подняться на север мимо Аральского моря, вернуться в Россию, переехав границу где-то под Оренбургом. Все эти огромные земли плюс льды северных берегов Ледовитого океана мыслятся мне единой территорией. Вряд ли ее можно назвать Сибирью, но она содержит весь комплекс того, что будит мое воображение и чего мне достаточно для того, чтобы не желать увидеть ничего другого.

В 2012 г., когда я была в походе в Хакасии, умер мой отец. С тех пор отец стал для меня моей Сибирью, а каждая частица сибирской природы стала воплощением моего отца. Я ощущаю его в каждом дереве, в каждой скале. В сентябре 2014 г. на о. Ольхоне я по утрам ходила на берег, чтобы сквозь байкальский ветер говорить с моим отцом. На берегу Байкала среди пустых могил небо врывается в самое сердце, поэтому его нельзя не услышать.

Примерно об этом я пишу и свои стихи, и свои рассказы. И если это всё называть “сибирской темой”, то да, я “сибирский писатель”. Но я так это всё не называю. Как и свою нелепо и криво очерченную Ойкумену не называю Сибирью. Я ее вообще никак не называю. Только знаю, что мир за ее пределами не заставляет мое сердце стучать быстрее.

P.S. В 2010 г. неожиданно для меня выходящий в Австрии литературный журнал “LICHTUNGEN” перевел и опубликовал мои произведения в номере, посвященном сибирской литературе [33]. На презентацию номера в г. Грац были приглашены два сибирских писателя – Михаил Тарковский и я.

 

II. “…и пулеметы по Уралу”

(из истории Товарищества сибирских драматургов “ДрамСиб”)

 

Справка: Товарищество Сибирских драматургов “ДрамСиб” (“DramSib”) было организовано в Новосибирске 2011 г. Организатор, мифологизатор и главный идеолог: поэт и драматург Дмитрий Рябов. Активный состав товарищества: поэты Борис Гринберг (драматургический псевдоним: Рис Крейси), Кристина Кармалита, Екатерина Климакова, Елена Богданова, Екатерина Галямова, сценарист Татьяна Трушко, режиссер Ася Галкина и др. Среди участников товарищества – около 30-ти драматургов Новосибирска, Омска, Новокузнецка, Томска, Красноярска… (география расширяется). Из них о существовании своеобразной идеологии (или программы товарищества) знают и задумываются не более пяти-семи.

В 2011 г. по инициативе Д.Г. Рябова в рамках молодежного инновационного форума “Интерра” в Новосибирске была проведена лаборатория современной драматургии. Миссию “ДрамСиба” основатель товарищества Д.Г. Рябов описывает так: “…у меня появилось ощущение, что культурные связи разорваны. Между современным российским театром и театром русским есть еще советский период, а вот его как раз мы полностью и забыли за последние 25 лет. …якобы английскую технологию “вербатим”… англичане (по их же собственному признанию) позаимствовали… у раннего советского агитационного театра “Синяя блуза”… Вот эту “связь времен” и потребовалось срочно восстановить, как мне показалось… Поэтому было принято решение возродить сибирскую драматургию… в Сибири всегда были сильные драматургические традиции, начиная с 20-х годов ХХ века. Просто потом Москва и Ленинград… вытягивали отсюда драматургов” [28]. Этот принцип – утверждение Сибири как некой территории спасения, а сибиряка – как спасителя России1 встречается также в одном из “народных” вариантов “Марша сибирского полка” В.А. Гиляровского: “Из тайги, тайги дремучей, // От Амура от реки, // Молчаливо, грозной тучей // В бой идут сибиряки…”, “Честь великого народа // Отстоят твои сыны”, “Русь свободная воскреснет, // Нашей верою горя, // И услышат эту песню // Стены древнего Кремля!”.

Сибирским драматургом я стала случайно осенью 2011 г. На одном из поэтических вечеров ко мне подошёл ранее не знакомый поэт Д.Г. Рябов, пригласил на читку пьесы новосибирского драматурга Юлии Головановой “Сестра. Мусульманка. Русская” и предложил попробовать себя в качестве драматурга: “Вы пишете хорошие стихи. У вас должна получиться хорошая пьеса”. Я бы не обратила на этот призыв никакого внимания, если бы Рябов не принялся твердить при каждой встрече: “Катька, напиши пьесу! Катя, когда ты уже напишешь пьесу?! Напиши пьесу!” На подобные высказывания он коварно подбил поэта и драматурга Б.Х. Гринберга, и они принялись в два голоса делать из меня драматурга. Сказать честно, некоторые драматургические опыты у меня были и прежде, но написать настоящую пьесу не то, чтобы не получалось, просто я не ставила перед собой такую задачу.

Итак, когда в твои литературные силы верят два хороших дядьки, становится как-то совестно не оправдать их надежд. Пришлось писать пьесу.

Консолидация творческих сил происходила проверенным советским способом – время от времени мы пили на кухне поэта К.Е. Кармалиты, которая вместе со мной (но более плодотворно) осваивала статус сибирского драматурга. От этих вечеров в памяти осталось шутливое предложение, “поставить пулеметы по Уралу” и не пустить “новую драму” в Сибирь, а потом, встав на ноги, выйти и спасти от “новой драмы” европейскую часть нашего многострадального отечества. Помню также, что кто-то из нас бросал пустую бутылку в пропасть заснеженной Оби с криком: “Граната!” Вероятно, со стороны это все выглядело безобразно. Участвовать же в этом было интересно.

Нас не интересовал и не интересует ни политический, ни культурный, ни эстетический, ни какой бы то ни было иной сепаратизм. Напротив, “ДрамСиб” всячески пытается вписать сибирскую драматургию в контекст отечественной и мировой культуры и обеспечить ей там достойное место.

Основная деятельность “ДрамСиба” – публичные читки и обсуждения пьес сибирских авторов, семинары молодых драматургов, по возможности, содействие в организации постановок (на сегодняшний день поставлено три спектакля – “Домовая и Сергеич” по пьесе Б.Х. Гринберга, “Озябла” по пьесе К.Е. Кармалиты, “Девушка по имени Шамиль” по пьесе Е. Богдановой, реж. всех – Ася Галкина). Эстетические пристрастия авторов самые разные, однако все пьесы, с которыми работало и работает товарищество, соответствуют следующим критериям: 1) поощряется присутствие в произведении иронии, самоиронии и юмора, 2) “театр Шекспира – это народный театр”, пьесы сибирских драматургов должны быть “понятны простому зрителю”, иметь увлекательный сюжет и служить возвышению его души.

Произведения участников товарищества, как правило, не содержат описания специфического сибирского колорита или же четкого указания на пространство Сибири. До сих пор, пожалуй, состоялось лишь два исключения. Во-первых, моя пьеса “Дорога на Хохотуй” (2012), где упоминаются Хохотуй (поселок в Забайкалье), Барнаул, Владивосток, Сахалин и по ходу сюжета читателю становится ясно, что действия, вероятно, происходят в Новосибирске. Во-вторых, пьеса Д.Г. Рябова “Апрельский романс” (2015), аннотация к которой гласит: “…В тыловом сибирском эвакогоспитале лежат девушки-фронтовички. Война изменила их судьбы, но ей не удалось изменить главного – желания любить и жить дальше. Именно это желание и помогает улыбаться даже тогда, когда война комом подкатывает к горлу” [36]. Эта аннотация, в частности, отражает еще один ключевой эстетический ориентир товарищества – оптимистичность сюжета – одно из главных положений, по которому товарищество противопоставляет себя “новой драме” как художественному направлению (сюжеты которой в форме популярных интернет-мемов описываются высказыванием типа: “в жизни одноногого, больного СПИДом, бомжа-наркомана-гомосексуалиста неожиданно наступил перелом к худшему” и т. п.).

Материалы, представленные на электронных ресурсах “ДрамСиба” состоят преимущественно их местных (и наиболее значимых общероссийских) театральных новостей и познавательных статей по истории театра, кино, драматургии и литературы [34, 35].

 

III. О некоторых сообществах писателей-“сибиряков”

 

Кроме “ДрамСиба”, по сути – профессионального театрально-литературного сообщества, мне удалось обнаружить с помощью Интернета еще несколько творческих объединений сибирских авторов, подчеркивающих свою сибирскую принадлежность.

Suberian Reservation” [37] (сообщество в социальной сети “ВКонтакте”, мастоположение: Красноярск). Позиционируется так: “Мы работаем с Сибирскими музыкальными группами, художниками, поэтами. Цель проекта – способствовать продвижению Сибири, сибирской энергетики и сибирского искусства.

Мы работаем с друзьями и для друзей…

А, ну еще мы зовем в гости и дружить всех, кто в душе Siberian!” Сообщество в основном используется как афиша местных мероприятий в области искусства. В качестве сайта указана ссылка на страницу “Siberia” в англоязычной версии энциклопедии “Wikipedia”. Подобный жест может быть прочитан как высказывание типа “Сибирь – это мы”. Кроме географической принадлежности, специфика “сибирской энергетики и сибирского искусства” в материалах сообщества не раскрывается.

Помимо заметных явлений в литературном процессе Сибири есть и явления, для наблюдения которых необходимо углубиться в местную творческую среду.

В частности в НСО в р.п. Линёво создан масштабный свободный литературно-художественный интернет-портал Жарки сибирские” [38], занятый развитием преимущественно литературного народного творчества (более 1100 авторов, проживающих или родившихся в Сибири). Объединяющего признака у сообщества, помимо электронного ресурса, вероятно, нет. Даже географическая принадлежность автора не является непременным условием публикации.

Хочу обратить внимание читателя на еще одно случайно обнаруженное мною на просторах Интернета любопытное сообщество – “Сайт поэтов-сибиристов” [39], созданный инициативной группой из восьми авторов. Не имея задачи анализировать художественные качества представленных на нем произведений, упоминаю его лишь в качестве факта. Один из авторов сайта – Сергей Везнер – сформулировал “Манифест поэзии сибиризма” [25] (опубликован 28.04.2014), где, помимо указания на силу и масштаб сибирской природы и сибирского человека, в числе прочих задач сибиризма отмечены: “1) утверждение сибирской меры красоты” и “5) Преодоление постмодернизма и черновикизма. Первый заигрался цитатами и выродился. Второй не дотягивает до искусства, хотя и пыжится. Поэт-сибирист понимает разницу между черновиком и чистовиком. И любит чистовик, беловое письмо, прошедшее сквозь горнило черновиков. Надо называть вещи своими именами: черновики – черновиками, а чистовики – чистовиками. Черновикизм и постмодернизм – проявление поэтической слабости. Сибиризм – проявление поэтической силы”. К сожалению, понятие “сибирской меры красоты” в материалах сайта также не раскрывается, а из размещенных на нем произведений можно сделать вывод о приверженности поэтов консервативной художественной стратегии, вплоть до специальной архаизации языка. Например, Хрисимира Илиева пишет: “Когато твоя снимка аз срещам, // спомен, след спомен посрещам…” [27]

P.S. Старейший сибирский литературный журнал “Сибирские огни” в постсоветское время фактически утратил функцию литературного института, объединяющего и “продвигающего” сибирскую литературу. Только с осени 2014 г. в политике издания наметился явный возврат к выполнению этой функции.

 

IV. О тайге и Великой Степи

 

Важный способ манифестации сибирского начала – евразийство, интерес и утверждение собственной причастности к культурному пространству Великой Степи.

Василий Дворцов в романе “Terra Обдория» определяет и описывает Сибирь как состояние души, разворачивающееся в размытых пространственных координатах. Роман открывается словом “Родина”: “Родина рождалась из тумана” [26: 3]. Второй абзац романа начинается так: “Малая родина пронзительно скрипела под подшитыми резиной пимами…” [26: 3]. В конце романа – словарь “сибиризмов”: анга, байрак, елань, ильмень… На первых же страницах “малая родина” презентуется в культурологическом контексте: “А за южной гранью Васюганского болотного треугольника, за кромкой перекрываемой Великой Тайгой вечной мерзлоты, по которой когда-то проходила вырубленная в лесоповальные годы лента реликтового кедрача, все разрастающимися пятнами еланей начинается Великая Степь. Та самая Великая Степь – Эранвеж, хорда Евразии, по которой тысячелетиями, следуя циклическому зову Зодиака, плескались от Гоби до Дуная и обратно бесчисленные волны рас, этносов, народностей и племен, оставляя в раздавленной копытами, волокушами и колесами земле совершенно немыслимые сочетания культур и культов” [26: 5]. Далее излагается краткая история скифов, гуннов, упоминаются тюркские племена и имена Кучума и Ермака, и провозглашается “веками таимая под спудом связь Крыма и Гоби” [26: 13]… Писателя занимает своеобразная повторная мифологизация: он использует до него мифологизированные названия и сюжеты, но простое их перечисление кажется ему недостаточным, он удваивает миф, тем самым как бы присваивая его авторство и роль хранителя исторической памяти. Он удваивает даже названия, небрежно подбирая к ним второй компонент: “Насколько Степь-Эранвеж резко сменяла свой лик под царствующими над ней народами, настолько Тайга-Обдория хранила самобытность” [26: 14]. Эранвеж и Обдория – топонимы разного исторического порядка. Эранвеж – поздний вариант названия Арйана Вэджа (авест. “арийский постор”) – родины ариев, упомянутой в “Авесте” [8, I: 104], название Обдорской земли зафиксировано в исторических документах XVI в. в качестве названия для сибирских территорий между Уралом и Енисеем [10]. Можно обвинить автора в невежестве с точки зрения исторической науки, но, с другой стороны, эта небрежность в обращении с историческим и этнографическим материалом также может быть отмечена как одна из стратегий идентификации человека в качестве сибиряка – своеобразный широкий жест, продиктованный шириной и наполненностью пространства.

Сходным образом – запальчиво и через запятую – представляет череду степных культур Евразии другой автор – поэт Владимир Берязев, утверждая не столько их единство или сходство, сколько тождество: “За тобою ни сел, ни рун // вольный гунн!”, “Тюрок, половец и кыпчак, // скиф, согдиец, кыргыз, кайсак, // ты един, <…> // ты степняк!” Цель обращения к этим историческим образам – обретение собственной культурной идентичности, мифологизация русского этноса и попытка вписать самого себя в мифологический контекст. Стихотворение В.А. Берязева “Могила великого скифа” сопровождается эпиграфом из А.А. Блока (“Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы”) и начинается строчкой «Последний русский умер и зарыт”, и далее – “Оплачь наш опыт, старый человек. // Не обойти гигантскую могилу! // России нет…”, “России нет… // Внезапно и навзрыд // Заплакали химеры Нотр-Дама // И все народы семени Адама: // Последний русский умер и зарыт…” [23: 82 – 83] Великий Скиф В.А. Берязева – русский. Такое обращение к евразийству – своеобразная ролевая игра:

 

Мой сосед предложил две молочных козы:

Покупай, говорит,

 

От Чингисов до самой Ордынки степной

Лучше нет, говорит,

 

Как подоишь козу, как попьешь молока,

Станешь сильный батыр,

 

А вторую подоишь и снова попьешь,

Станешь мудрый батыр…

 

Где ты, Хлоя моя, золотая моя?

Эта сказка про нас!

 

Я подую в дуду, я по свету пойду –

Молодой козопас [22: 67].

 

Чингисы” и “Ордынка” – обиходные названия п. Чингис и р. п. Ордынское в Ордынском районе Новосибирской области, расстояние между ними – 150 км по трассе. Сегодня о тюркском прошлом этих территорий не напоминает ничего, кроме названий населенных пунктов и природных объектов. По данным на 1 января 2004 г. национальный состав Ордынского был таким: 93 % – русские, остальные – немцы, украинцы, казахи, узбеки, таджики, татары и т. д. Население Чингиса также преимущественно русское. В районе нет мест компактного проживания ни одного коренного сибирского народа. Реальность описанной сцены практически исключена. В деревнях Ордынского района, конечно, в некоторых хозяйствах держат коз, однако вряд ли кому-то придет в голову в быту выражение вроде “От Чингисов до самой Ордынки степной”, во-первых, потому что для этих мест 150 км по трассе – “не расстояние”, во-вторых потому, что более трети Ордынского района занято лесами (160,8 тыс. га из 438,9 тыс. га), чередующимися с лесостепью. Каким бы варварским не казался с точки зрения литературоведа наш способ анализа поэтического текста, он, тем не менее, является подходящим для нашей цели.

Однако вернемся к роману В.В. Дворцова “Terra Обдория”. Повествование на протяжении всего произведения четко распадается на две части: первая – изложение сюжета, история двух молодых людей, живущих 1970-х гг. и занятых поисками идола “Золотая баба”; вторая часть – своеобразный реферат, в котором излагаются сведения об истории и природе края. Фрагменты этих двух частей перемежаются на протяжении всей книги. К примеру, заняты персонажи рыбалкой – и тут же фрагмент: «Щука – рыба особая. Главная героиня множества сказок… на соседних озерах находили испопаемые щучьи челюсти, через которые, если их поставить на землю, мог проехать всадник на олене… а масса – ста двадцати килограмм. Еще в начале века такие же огромные экземпляры этих рыб вылавливались в низовьях Миссисипи” [26: 158 – 159]. Думается даже, что эти реферативные фрагменты открывают читателю истинную цель написания романа – комплексное изложение мифа о величии сибирской малой родины. И если эта работа не послужит ее сохранению, то может послужить сохранению памяти о ней. В конце романа старый остяк Колькет говорит главному герою: «Прощай. Леха. Жалею тебя: лебедь – улетит – душа Оби улетит. Русские крови земли качают, весь день качают, много, жадно, и к вечеру весь мир умрет. Почему люди в завтра не верят? Жалею тебя: лебедь улетит – рыба за ним пропадет. Лес рубят, много, жадно рубят, и родники тоже в Сур сходят, теперь реки под землей потекут. Жалею тебя: все звери под землю уйдут, люди одни останутся. Люди и духи. Прощай” [26: 408], последние слова романа: “Родина отходила в туман. Малая милая родина” [26: 409]. В уже отмеченной вторичной мифологизации и в обращении к образу остяка-шамана – провозглашение собственной причастности автора к мистическому содержанию сибирского пространства.

Сходным образом, однако не констатацией, а призывом завершается поэтический сборник В.А. Берязева “Кочевник”: “Эту землю, мой друг, // Я любил… / Все, все прочее – проза. // Сохрани же тобук” [23: 219]. Так завершается поэма “Тобук”, состоящая из частей: “I. Хакасия”, “II. Казахия”, “III. Алтай”. Слово, которым названа поэма, автор возводит к казахскому слову “табык”, “обозначающему подарок от девушки юноше в качестве знака вечной верности” (найти это слово в словаре казахского языка мне не удалось). Под стихотворными строками в книге расположено изображение удаляющегося всадника.

Интересны также стратегии позиционирования данных авторов в публичном пространстве.

Так В.В. Дворцов стремится демонстрировать образ человека, причастного к тайге, к сибирской природе, понятой как пространство для труда. В биографических справках от первого и третьего лица часто появляется указание на то, что детство писатель провел именно на берегу Оби (сходную роль в художественном мире М.А. Тарковского играет Енисей, а у К.Н. Балкова – Байкал). На обороте романа “Terra Обдория” читаем: “Родился в Томске. Детство – село на берегу Оби, молодость – СССР вдоль и поперек. Вжился в Новосибирск”, на сайте Wikipedia: “Детство провёл в селе Молчаново Томской области, на берегу великой Оби. Как все сельские мальчишки рыбачил, охотился, ходил за грибами и ягодами. И косил, носил воду, окучивал сорок соток картошки, пас стадо, чистил навоз и колол дрова” [6]. При этом провозглашение причастности к великой реке становится способом идентификации себя с сибирским пространством.

В.А. Берязев склонен всячески акцентировать свою приверженность к степной тематике. В качестве своего любимого поэта он называет П.Н. Васильева (1909 (1910) – 1937), в творчестве которого ярко проявились и степная тема, и казахский фольклор. В.А. Берязев посвятил ему стихотворение, начинающееся обращением «Брат мой первый / и брат мой последний, // Здравствуй, брат!” [23]. На обороте книги «Кочевник” поэт пишет о себе: “Я родился в шахтерском городе на юге Сибири”. Это словосочетание “на юге Сибири”, на мой взгляд, является своеобразным оправданием связи со степью. Не смотря на то, что “рядом – в десяти километрах – была девственная дикая тайга, где, подобно чумазым индейцам, шахтовая шпана ощущала себя по-дикарски свободно”, над этим текстом – портрет автора на фоне степного ландшафта – “я родился на юге Сибири”. И далее: “Вырос на шахте – среди грохота металла, криков маневровых паровозов, среди шлака, пыли, угля, на берегу мертвого ручья и у подножия террикона, подобного черной пирамиде” [23].

В стихах у В.А. Берязева много картин провинциальной Сибири: маленькие города, трассы и поселки. Почти репортажи: «и трактора в грязи по пояс дрова в деревню волокут, а бабы шанежки пекут”, “В нашем веке еще дровами топили печи, в нашем веке еще говорили “очи””, “Как хорошо в межзвездные морозы в декабрьский вечер – ясный и сухой – не презирая повседневной прозы, набрать угля негнущейся рукой, поднять фонарь, всклубить во тьме сарая густую пыль раздробленных камней, чтоб на изломе искрами сверкая и мрака неба звездного темней в ведро легли каменья антрацита… <…> На кой мне ляд и Кафка, и Матисс!”, «Не дорога, трасса – из конца да в конец. Ну, куда ж ты забрался? Краю, краю-то нет. Озерца да болотца. Туч тягучий свинец. Свежей зяби полоска. Камыши. Солонец… Солона моя трасса, но пряма, как струна. Словно правда – опасна. Словно вера – нужна. А в канаве глубокой непроглядна вода… – До района далёко? – Э-э, милок! Как когда…”, “Наливала стакан молока, подавала беляш золотистый, было около так сорока ей, наверное, или слегка за… неважно, уже ничего не поправить <…> И снующих у ног голубей распугав, она сдачу считает… <…> Так и есть, дальнобойщик хамит, федеральная трасса шумит, свищет пламя черемух с обочин…”, “А безумная сноха, которая из алкогольных дебрей ночей горняцких ринулась бежать? – Из паутины скотства, из ничтожных, в сплошной поток сливающихся дней. КАК ты ее ловил в ноябрьской грязи и нёс версту, босую, на руках, к тому же возвращая…

А рыжий безногий, вечно пьяный дядя Коля, гармошкой веселивший всю округу? Не ты ли рассуждал про ЛТП, Дом инвалидов, помощь государства? Но он замёрз однажды возле дома – с улыбкой...” [23]. Последний фрагмент Лев Аннинский назвал «почти репортерской прозой” [2: 13].

 

V. “Моё это!”

(о творчестве М.А. Тарковского)

 

Приступая к этому разделу своего невнятного в жанровом отношении текста, я испытываю робость и стыд. Робость потому, что мне нечего сказать о творчестве М.А. Тарковского, его произведения сами за себя всё говорят. Стыд – за то что мои тезисы об этих произведениях скорее всего будут не более чем “общими словами”, а мне этого совсем не хочется… Простите меня, коллеги, которые будут читать сей опус, но этот раздел будет представлять собой просто выписки, фрагменты в которых раскрывается авторское представление о Сибири и формулируются признаки, в соответствии с которыми происходит самоидентификация в качестве сибирского человека.

В отличие от многих писателей М.А. Тарковский о Сибири склонен говорить прямо – от 1-го лица. Он видит себя среди своих персонажей, большинство его рассказов, вероятно, можно назвать очерками: “Кота я привез Паше из Верхнеимбатска” [30: 111], “По приезде в Бахту я три дня собирался с духом, чтобы зайти к Ирине. Она достала бутылку дешевого коньяка, закуску и сказала просто и тихо, наполнив стопки: Давай, Миш, Пашу помянем”” [30: 118], “Тетя Надя любила угощать. Проходишь мимо ее дома, она выскочит на крыльцо с блюдцем и кричит: “Миса-а-а! Постой-ка, я тебя блинками угощу!”” [30: 49]. Даже цитируя чье-то высказывание о Сибири, он как бы говорит: “и я мог бы сказать так же” или “и я мог бы подписаться под этими словами”: “Девчушка за окошком кассы… Рокот от огромного тягача. И люди… В каждом поселке, на каждой станции, прилепившейся к Транссибу. Для москвича или питерца – вроде невиданное захолустье, остаться здесь даже ненадолго – нет хуже наказанья. А для какого-нибудь Васильича, деловито укладывающего промороженные канистры и сети в раздолбанный японский пикап – это Родина и центр мира. “Мое это!” – так и скажет он, глядя на морозный простор <…> И сыто затарахтит дизелем в сторону перевала” [31: 431].

В художественном мире М.А. Тарковского Сибирь как культурное и природное пространство в основном определяется тремя категориями – люди, промысел и Енисей. «Именно счастье выпало на мою долю, когда я понял, какими бесценными людьми оказался окружен”, – пишет он в предисловии к книге “Замороженное время” [30: 5]. Судьбы героев М.А. Тарковского сами по себе, вне времени и пространства, вряд ли представляют собой что-то оригинальное: “Под осень дядю Толю свалил второй инфаркт” [30: 13], “Паша умер во сне после гулянки у соседа – не выдержало сердце” [30: 118]. Но особая природа, тайга и Енисей, которые вторгаются в обыденную жизнь, подчиняя себе весь ее распорядок, обостряют детали: Я брел по деревне куда глаза глядят и повторял: Кот жив, а Паши нет”.

Паши нет, течет Енисей мимо Бахты в Ледовитый океан и звучат в моих ушах Пашины слова: Напиши, Михайло, что-нибудь про нас”” [30: 118], “Есть такой обычай, когда тронется Енисей, зачерпнуть из него воды. Ледохода все ждут, как праздника. <…> и вот пополз огромный Енисей… с грохотом и хрустом лезет лед на берега, и вот уже тетя Надя, что-то звонко выкрикивая и крестясь, бежит с ведерком под угор, кланяется Батюшке-Анисею в пояс. Дожила…” [30: 54], “Недели через три он засобирался с Галей в Красноярск – уезжать. <…> Вечером, за два дня до теплохода, он с аппетитом поел, а потом его вдруг вырвало. <…> Срывающимся голосом он крикнул: «Так зыть хочу!” – и заплакал, а через час умер, так никуда и не уехав” [30: 13], “В дальней избушке я нашел мамину записку, которую она передала в тайгу через дядю Петю: несколько слов, а под ними обведенная детская рука – чтобы отец видел, как я вырос за три месяца, пока он был в тайге. Отец носил ее с собой” [30: 132].

При том, что в художественном мире М.А. Тарковского люди ссорятся и мирятся (“Мне тот берег отвели… Убир-р-ай капканья к едрене матери!” [30: 6], “Видишь вот ту бутылку – сейчас я ее об твою башку расшибу!” [30: 25]), автор свидетельствует о характерной для “нецивилизованной” Сибири взаимовыручке. Вот так он описывает поведение людей на трассе вдали от больших городов: “…люди, говорящие на одном языке, одними словечками (“гальманул”, “растележился”), живущие одними заботами. Взаимовыручка на трассе. Если что-то случилось: поломался или улетел с дороги – одна за одной останавливаются машины, все понимают: сегодня это произошло с тобой, а завтра с ним” [20: 429].

Специфическое сибирское качество, по М.А. Тарковскому, культурное пространство приобретает вдали от больших городов: “Иркутская область после пролета Хабаровск – Чита кажется центром цивилизации. Еще день пути – и Красноярье… Но трасса все еще живет-гудит в сердце и вместе облегчением уже вызывает чувство утраты, пустоты, утери смысла, как бывает, когда оставляешь дорогое” [31: 429], “Пусть не обижаются на меня омичи, новосибирцы и барнаульцы, если я скажу, что по-настоящему дикая Сибирь начинается за Енисеем. Дорога, связывающая Тихий океан и сердце Сибири, Красноярский край…” [31: 416]. При этом писатель не привержен исключительному описанию деревенского быта, не склонен к намеренной архаизации. Для него сибирский промысел – и профессиональная охота в тайге, и перегон (“перегонское ремесло” [31: 419]) праворульных машин из Владивостока в Новоcибирск (“Кто испытал перегон – тот знает, что это сродни промыслу в тайге, путине в океане” [31: 431]). Для человека в художественном мире М.А. Тарковского промысел – “не просто как заработок” [31: 419]; об охотнике сказано: “с каждым камнем и лиственью у него были свои отношения” [31: 6], о перегонщике – «поражала именно небывалость и красота картины, полная необычность, несусветность всего этого предприятия”, “наиболее отчаянные ехали сами, пробираясь несусветными тропами, где вдоль железной дороги «колхозными” проселками, где по зимникам… Заправок почти не было – заправлялись у местных мужиков из канистр” [31: 419 – 420].

В культурологических по сути рассуждениях М.А. Тарковского в качестве специфической черты сибирского пространства заявлена тема праворульных японских автомобилей (роман “Тойота-креста”, эссе “Помеха справа (очерк сибирских пространств)”): “Правый руль возник абсолютно народным образом, как защитная реакция жителей Приморья на кризис девяностых” [31: 418], “именно перегон стал той народной иглой, которая сшила регионы, возвращая людям чувство причастности к своей земле” [31: 419], эти “машины стали… символом небуржуазности”[31: 422]. М.А. Тарковский цитирует книгу В. Аверченко “Правый руль”: “Правый руль фактически работал на сохранение российского присутствия на Дальнем Востоке” [31: 419].

Особое внимание М.А. Тарковский уделяет специфике сибирской речи: «В Сибири любят говорить: Дак вот…”” [31: 424], “русский народ обладает способностью… непонятные названия переводить на понятные… которые тут же распространились на пол-Сибири… Тойота-марк-2” становится марковником”, “тойота-хариер” – хорьком”…” [31: 424].

Символично, что сам М.А. Тарковский родился и вырос в Москве. Сибирь воспринимается им как неотъемлемая часть России. Сама же Россия при этом – не “раздел или перепонка между двумя противоположными мирами [Востоком и Западом – Е.К.], как продувное поле для приложения чужого опыта, а как огромный… третий континент со своими законами. Так считали и славянофилы, и евразийцы…” [31: 415]. М.А. Тарковский пишет: “созерцая Великий Енисейский меридиан, я вдруг обнаружил… к востоку рули у машин справа, а к западу слева… Поначалу я увидел в этом разрыв, а потом великую рулевую симметрию русской жизни, очередное подтверждение двуглавости нашего пространства” [31: 425]. Интересно, что несколькими страницами раньше он отмечает: «Самым крупным пунктом распространения праворуких машин в Сибири стала ее столица Новосибирск”[31: 419], при этом не особенно важно, что Новосибирск лежит к западу от Енисея и формально не относится к “настоящей” Сибири М.А. Тарковского…

Эта двойственность связывается с понятием выбора и экстремальным характером существования в Сибири: “…в балансе рулей… Казалось, сам господь Бог спрашивает нас, какой все-таки путь мы выбираем?” [31: 426]. Сибирь (а вместе с ней и Россия) рассматривается как своеобразное пространство, сплошь состоящее из точек бифуркации.

Дорога на Руси всегда была разговором с Богом” [31: 427], – пишет М.А. Тарковский и описывает бездорожье, вернее пейзажи, в которых смыкается дикий ландшафт со слабым присутствием дороги. И сама дорога здесь – не столько пространство, сколько – состояние души. Таким образом, и Сибирь в произведениях М.А. Тарковского предстает в качестве пространства, в котором осуществляется постоянный разговор с Богом.

Сибирь в отечественной литературе – подчеркнуто мужское культурное пространство, нередко бездомное, где дорога – одно из важнейших переживаний “настоящего человека” (“Для мужика это как наркотик – остаться наедине со своими мыслями” [31: 431]). Вспоминается персонаж из рассказа иркутского писателя К.Н. Балкова фронтовик Евсей: “И когда “настрогал” Евсей пятерых, пришлось ему поклясться: всё, набегался, остаюсь дома! Но как-то в степи он упал на землю и стал завороженно слушать гул дальнего поезда, бормоча: “Идут поезда, идут… А меня в тех поездах нету!..” [19: 6] ”

 

VI. “Край света” как состояние души

(попытка прощания, монолог из кладовки)

 

***

Моя вторая пьеса называется “Планета тлеющих терриконов”. Она про любовь. Героиня пьесы говорит: “каждый незаконный поцелуй – такой же пулемёт, граната, атомная бомба. И люди носят где-то в животе эти чужие незаконные поцелуи и делают вид, что их никогда не было! А у всех было, и у всех внутри угли дымятся! Планета тлеющих терриконов!” Место действия – подъезд. Героиня носит в сумочке кастет, а дома на стене у нее висит бутафорская сабля. Герой родился в Донбассе (пьеса была написана до конфликта на Украине), но, я помню, что мне хотелось написать – в Кузбассе, и в черновике так и было. Просто, если бы был Кузбасс, появлялись бы какие-то ненужные намеки на реальных знакомых людей, многие из которых действительно родились в шахтерских городах Кузбасса. Но речь не об этом…

Этот Кузбасс, его терриконы, этот кастет, эти песни гопников и зэков, трогательные, как герани на деревянных подоконниках, эти промзоны Новосибирска и Красноярска, эта романтика нефтяного сибирского Севера, и не знаю, что там еще к востоку от Енисея… Еще одно качество Сибири – это сохранившаяся ее подчеркнутая связь с советской историей. Советская история присутствует на просторах современной Сибири безальтернативно. Советская культура растворилась в труднодоступных сибирских моногородах, стала своеобразным “золотом нибелунгов” для современных культурологов и социологов – целью, мифом и проклятием.

Мне думается, что русская история всегда растворялась в Сибири.

Мне с детства не давала покоя история гражданской войны в Сибири, “Два мира” В. Зазубрина. В хакасской пещере, где атаман Соловьев прятал оружие, сегодня повсюду – белые птичьи перья. Всё это разбудило во мне способность какого-то иррационального восприятия истории. Мне подумалось, что гражданская война в России не закончилась в Сибири, она растворилась в ней и, растворенная, живет до сих пор. Не знаю, каким наблюдением подкрепить эту мысль. Но та бутылка, выпитая участниками “ДрамСиба”, которая летела в снега зимней Оби с криком: “Граната!”, была именно оттуда, из гражданской войны в Сибири, хотя тогда, разумеется, гранаты не имели распространения… И шутка про “пулеметы по Уралу”…

Мне думается, что русская история отживала каждый свой век в Сибири. Сибирь – это как бы огромное и многообразное небытие отечественной истории, не то свалка, не то кладовка. Потому Сибирь и есть вечный разговор с Богом: здесь все с рождения в контексте отечественной и мировой истории – не то мертвые, не то бессмертные.

Павел Васильев когда-то писал в стихотворении “Путь на Семиге”:

 

А по аулам слух летел, что мы

Мертвы давно, что будто вместо нас

Достраивают призраки дорогу.

 

Нет, не мертвые – бессмертные. И труд “сибирского” писателя – своеобразный баланс между архаикой и вечностью.

Потому и иркутский писатель А.Г. Байбородин строит “повествование… так, словно солнце большого направления в русской литературе –деревенской прозы” – ещё не закатилось” [5: 7], “расплетает для читателя сложные узлы умершего языка, умершей культуры” [5: 11]: “Ближе к вечеру заимский гость уже смущённо жался на лавке, возле стола, где мутно подсвечивала среди рыбных пирогов и творожных шанег четверть медовой сыты. Ярко горела трёхлинейная керосиновая лампа, и на копотных венцах, по белой печи мельтешили пляшущие тени, бойко стучали в половицы чирки и чоботы” [14]. И русская деревня, и советская, и досоветская тоже, а вместе с ними и православное начало русской культуры становятся для автора своеобразным золотом нибелунгов” – целью и проклятием. Сибирь – своеобразное озеро Светлояр, где, подобно Китежу, скрылись из русской культуры и светлое будущее, и “настоящий человек”.

Вероятно, поэтому и новосибирский писатель М.Н. Щукин, и томские Б.Н. Климычев, С.А. Заплавный, В.А. Колыхалов, чьи романы выходили в серии “Сибириада”(2006 – 2014 гг.) издательства “Вече”, работают преимущественно с историческим аспектом сибирской темы.

Потому писатель К.Н. Балков создавал и продолжает создавать историко-философские полотна: “Идущие во тьму” и “От руки брата своего” о гражданской войне в Сибири, “Будда” – о жизни Будды, роман-погружение в мировоззрение буддистского востока, “За Русью Русь”, “Иду на Вы” – о древних восточнославянских князьях. Поэт А.Г. Румянцев сказал о его персонажах: “Древние арийцы в предгорьях Гималаев и воины восточно–славянских княжеств, строители Кругобайкальской железной дороги, участники русской смуты двадцатого века, сибирские крестьяне – жертвы раскулачивания и наши сограждане, все еще не избывшие земного лиха…”, а о нем самом, также подчеркивая суровый характер сибирского бытия: «Пришлось, походив по университетским коридорам, вернуться в свою глухомань и два года проработать в леспромхозе сучкорубом. В прибрежной, почти северной тайге это занятие не для слабых. Морозы под сорок, снег по пояс, топор полупудовый, а толстые ветви, особенно лиственничные, как железо против железа” [12].

Сборник К.Н. Балкова “Звезды Подлеморья” завершается вопросом: «По-людски ли это?..” [19: 431]. Сибирь “настоящая”, как правило, видится писателям специфическим пространством, где все “по-людски” и нет места смерти.

Потому и мне слышится голос отца и в шуме Байкала, и в степном ветре, и в молчании скал, и в тревожном скрипе ночной тайги.

Если слишком много ветра, если слишком много солнца, и штормовка, словно парус, пузырится на ветру, и с вершины перевала тропы вьются прямо в небо – твёрдо знаю, что я умер и что больше не умру…

 

Список литературы

  1. Анисимова А., Ечевская О. “Сибиряк”: общность, национальность или “состояние души”? // Laboratorium. – №3, 2012 [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://www.intelros.ru/readroom/laboratorium/c3-2013/18752-sibiryak-obschnost-nacionalnost-ili-sostoyanie-dushi.html

  2. Аннинский Л. Сон углей // Берязев В.А. Кочерник: Стихи и поэмы разных лет. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2004. – С. 5 – 15.

  3. Акопов С.В., Розанова М.С. Идентичности в эпоху глобальных миграций. – СПб.: Деан, 2009. – 273 с.

  4. Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами “идентичности” // Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://www.universalinternetlibrary.ru/book/22465/ogl.shtml#t9

  5. Володихин Д. Сибирское узорочье (Перепечатано из: Наш современник. М., 2012. № 8. С. 282–285) // Анатолий Григорьевич Байбородин : биобиблиогр. указ. / сост. Л. А. Казанцева ; библиогр. ред. Л. А. Мирманова ; науч. ред. С. В. Мельникова ; ред. Е. П. Малованюк. – Иркутск : изд. Иркут. обл. гос. универс. науч. б-ки им. И. И. Молчанова-Сибирского, 2015. – С. 7 – 14.

  6. Дворцов Василий Владимирович [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: https://ru.wikipedia.org/

  7. Евин И.А. Искусство и синергетика. – М.: ЛИБРОКОМ, 2014. – 202 с.

  8. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2 т. / под ред. С.А. Токарева. – М.: Большая Российская энциклопедия, 2003.

  9. Михайлин В.Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюция статуса // Михайлин В.Ю. Тропа звериных слов. – М.: Новое литературное обозрение, 2005. – С. 331 – 395.

  10. Обдорский  край  и  Мангазея  а  XVII  веке.  Сборник  документов / авт.-сост. Е, В, Вершинин, Г, П. Визгалов. –   Екатеринбург «Издательство «Тезис», 2004. – 200 с. [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://археологиясевера.рф/?page_id=518 (ООО “НПО «Северная археология-1””).

  11. Почему Сибирский Федеральный округ похож на х…й? // http://shitstream.ru/0xE2DV3

  12. Румянцев А. Река жизни. К 75-летию Кима Балкова [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://www.rospisatel.ru/balkov-75.htm

 

  1. Анатолий Григорьевич Байбородин : биобиблиогр. указ. / сост. Л. А. Казанцева ; библиогр. ред. Л. А. Мирманова ; науч. ред. С. В. Мельникова ; ред. Е. П. Малованюк. – Иркутск : изд. Иркут. обл. гос. универс. науч. б-ки им. И. И. Молчанова-Сибирского, 2015. – 80 с.

  2. Байбородин А.Г. Не родит сокола сова [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://glfr.ru/biblioteka/anatolij-bajborodin/ne-rodit-sokoloa-sova.html

  3. Балков К.Н. Байкал – море священное : роман. – М. : Современник, 1989. – 319 с.

  4. Балков К.Н. Берег времени. Роман. – Иркутск: издательство АНО «Земля», 2002. – 386 с.

  5. Балков К.Н. Будда, роман. – Иркутск: издательство АНО «Земля», 2006.

  6. Балков К.Н. За Русью Русь. Роман, повесть. – Иркутск : издательство АНО «Земля», 2003. – 416 с.

  7. Балков К.Н. Звёзды Подлеморья. Сборник рассказов. – Иркутск : издательство АНО «Земля», 2008. – 432 с.

  8. Балков К.Н. Иду на Вы. Роман. – Иркутск : издательство АНО «Земля», 2005. – 432 с.

  9. Балков К.Н. Идущие во тьму. От руки брата своего. – Иркутск : издательство АНО «Земля», 2006. – 576.

  10. Берязев В.А. Золотоносная мгла: Книга новых стихов и поэм. – М.: Водолей Publishers, 2008. – 224 с.

  11. Берязев В.А. Кочерник: Стихи и поэмы разных лет. – Иркутск: Издатель Сапронов, 2004. – 224 с.

  12. Васильев П. Сочинения. Письма. – М.: Эллис Лак 2000, 2002. – 896 с.

  13. Везнер С. Манифест поэзии сибиризма [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://sibirism.ru/category/sibirism/

  14. Дворцов В.В. Terra Обдория. – Новосибирск: ИД “Сова”, 2006. – 416 с.

  15. Илиева Х. Спомен, след спомен [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://sibirism.ru/category/hrisimira-ilieva/

  16. Кармалита К. Мифы и реальность сибирской драматургии [Электронный ресурс] – Элетрон. данн. – Режим доступа: http://miraman.ru/posts/945

  17. Тарковский М.А. Енисей, отпусти! – Новосибирск: Издательский Дом “Историческое наследие Сибири”, 2009. – 352 с.

  18. Тарковский М.А. Замороженное время. Книга прозы. – Новосибирск: Издательский Дом “Историческое наследие Сибири”, 2009. – 416 с.

  19. Тарковский М.А. Избранное. – Новосибирск: Издательский Дом “Историческое наследие Сибири”, 2014. – 496 с.

  20. Тарковский М.А. Тойота-креста. Книга прозы. – Новосибирск: Издательский Дом “Историческое наследие Сибири”, 2009. – 384 с.

  21. LICHTUNGEN. ZEITSCHRIFT FÜR LITERATUR, KUNST UND ZEITKRITIK. – 124/ХХХI. Jg./2010. SCHWERPUNKT: LITERATUR AUS SIBIRIEN. Среди авторов: В. Балдоржиев, Н. Березовский, В. Берязев, П. Дедов, В. Шаламов, И. Жданов, И. Сурнина, М. Вишняков, Н. Волокитин и др.

  22. Dram Sib // http://vk.com/dramsib

  23. Товарищество сибирских драматургов «ДрамСиб” // http://dramsib.livejournal.com/

  24. Товарищество сибирских драматургов ДрамСиб // http://vk.com/feed?w=wall-78153175_43

  25. http://vk.com/sibreservation

  26. http://www.sib-zharki.ru/taxonomy/term/120

  27. http://sibirism.ru/

 


1 В данном случае речь идет о восстановлении исторической справедливости в области театрального искусства и развитии собственной драматургической традиции.