Журнальный мир

Бойцовский клуб

1

У истины – никто не фаворит.

Умней Спинозы и тупей гориллы,

все жаждали свободы говорить.

И нынче разом все заговорили.

Не речь, но вопли к небу вознеслись,

в которых не понять,

где ложь, где правда.

И нечленораздельный гвалт повис

над миром,

точно грохот камнепада.

Тебя не слышат – и не слышишь ты,

лишь рты

распяты криком злобы, зримы.

По случаю повальной глухоты

слова мертвы,

и внятны только взрывы.

Зато юрод любой себя царем

свободен объявить без прений,

ибо,

он сам себе Гомер и Цицерон,

безвучно ртом зевающий, как рыба.

Прощайте, строфы.

Стайка рифм – прости.

И не прибавить к этому «до встречи».

Прощай поэт и здравствуй тролль сети –

ты победил и встал над прахом речи.

2

Иногда просто хочется выплеснуть зло

за борт, в жижу, в которой увязло весло,

как в гудроне.

А может, рука не крепка.

Но похоже, не сделать уже ни гребка

в этом гребаном море по имени ложь,

где к добру, как ни тужься, а не догребешь.

Видно, множеству лузеров не повезло

и они утешаются, выплеснув зло,

в эту гущу, которую впору пилить,

в это море, в котором самим же и плыть.

3

Если ты одурачен, хотя не глуп,

если внешне – лед, а душа горит,

разыщи наш тайный бойцовский клуб,

о котором вслух нельзя говорить.

Оголи нутро, не живи, терпя.

Изувечь другого, он сам такой –

или ты его, или он тебя.

И настанет в душах ваших покой,

нисходящий музыкой высших сфер.

Там всегда спокойно – на то и верх.

А пока в тебе отдыхает зверь,

поживи немного как человек.

Это верно, мир твой жесток и груб,

сколько ни умиляйся на образа.

Но зато ты нашел свой бойцовский клуб.

Жаль, об этом сказать никому нельзя.

Pin-up

О злом забудь, о добром вспоминай.

На счастье, память –

инструмент не точный.

Блондинки, в целом, жанр не мой, но май,

луна и берег – всё сошлось отлично.

Креветки, брют…

Подробностей опричь,

но,

пейзаж смотрелся точно китч лубочный.

Я был ему подстать.

В сплошной фирме́ –

родной, а не какой-нибудь паленой.

И как влитой сидел тогда на мне

Levis 501, слегка пиленый.

Блондинка…

яркой юностью слепя,

исчадье сленга, колы и попкорна,

податлива, но не скажу покорна,

скорей придурковата, чем глупа –

жила по кайфу, клёво и прикольно.

Журчала и звенела, как ручей,

и не изображала недотроги.

Как говорится, ноги от ушей.

Хотя, ушей не помню – только ноги.

В густом загаре, локонов темней,

преследуема взглядами парней,

плейбоев провоцируя на смелость,

цвела она –

и было все при ней.

Чуть волосы темнели у корней,

но кто заметит этакую мелочь.

Теперь об этом странно рассказать,

ведь та блондинка – ровно жизнь назад

развеялась, как дымом ставший порох.

Невежда должен на себя пенять,

безвкусица, казарменный pin-up,

удел его, а сам он лох и олух.

Но я умнел.

Не разом, по чуть-чуть.

Оттачивал рассудком стрелы чувств,

развеивая мороки, как пепел,

к седым летам вполне установив,

где истина, где глупость и наив.

Я понял всё.

Но счастлив больше не был.

Куплеты Фауста

Я душою слаб и грешен.

Сгинет в яме земляной

Маргарита, Грета, Гретхен –

жизнь, загубленная мной.

Пентаграмма в тайных метках

разверзает свой портал.

Пребывает не из мелких

бес – и ходит по пятам.

Похотливый, алчный, потный,

скользкий, точно суета

всей паскудной преисподней,

для которой мы – врата.

Я не сетую, не ною,

ад и сам попал в впросак.

Пропаду и черт со мною –

понимайте так и сяк.

Но не всё столь однобоко,

плоско, просто, напрямик.

Ровно столь же и от Бога

исчезает в этот миг.

Даже будь стократно злее

зло, а все же меж людьми,

слава Богу, зеленеет,

Древо жизни, черт возьми!

До поры не говорите

ей о том, что после ждет,

передайте Маргарите

что уже бреду сквозь дождь,

к ней – сквозь рынок придорожный,

сквозь его кликуш враньё –

и в руке моей продрогшей

мокнет роза для неё.

Райцентр

С гудрона не подъять пяты –

кроссовки будто бы по пуду.

Герой не ведает пути,

но ловит, все-таки, попутку.

Он путает,

где миф, где плоть,

где звук живой, где только буква,

и тихо утекает прочь

из сериалов и фейсбука.

Он помнит старый свой рецепт –

когда тоска достанет очень,

рвануть

в какой-нибудь райцентр,

где гуси ходят вдоль обочин,

и много живности другой

потешной, как в бродячем цирке,

где дремлет лошадь под дугой

и лают псы на мотоциклы.

Там девы плавны,

как ладьи,

и сложены вполне по-русски,

так что на уровне груди

вот-вот полопаются блузки.

Там люд похмельный гоношит

в сельпо –

теперь торговом центре,

восставшем третьей средь вершин

администрации и церкви.

Пусть явь дремотна и скудна,

но это жизнь, а не модели

и не подобия –

она

суть такова на самом деле.

Стога, бурьяны вдоль межей

и дождь, пролившийся над рощей,

не из эфирных миражей,

но постигаемы на ощупь.

Здесь под героев не косят,

с Петрова дня готовя сани,

реальны, точно самосад

и самогон –

и люди сами.

А наш тоскующий турист

комфортно едет к дому – то есть,

обратный путь не столь тернист,

поскольку подрулил автобус.

Померкла спесь и лоск облез,

и лютик нацепил на лацкан.

Но не выносит ломки без

инъекции галлюцинаций.

Свой комп и телек на авось

зажжет –

душа не стерпит дольше –

и канет в них, не смыв навоз

с извилин стершихся

подошвы.

Жизнь

Лет двадцать я об этом человеке

не слышал ни полслова,

ничего.

А все же вспоминал о нем порой,

с чего – не весть.

Мы не были дружны,

лишь бегло и поверхностно знакомы.

Раз несколько пересекались вскользь

на суетных тусовках полусвета,

да как-то пили вместе пиво – в мае,

на пристанях спасаясь от жары.

Меж нами точно не было приязни,

но явно тлел взаимный интерес,

ревнивый и недобрый, точно мы

на роль одну в провинциальном театре

претендовали…

Плотная, как студень,

взрезаемая бритвами винта,

пред нами неуемная вода

влекла к низовьям несколько посудин.

Простор высот блистал.

Река жила

обыденнее – и вдали и близко,

в виду кормы, где шкипера жена

постиранное вешала бельишко,

где рестораций голытьбе милей

за то сдвигать пластмассовые чарки,

что к нам с незамерзающих морей

опять вернулись взбалмошные чайки.

В те годы бомжевало полстраны,

как бы ко дну идущей от пробоин.

И в трюме было место нам обоим,

а в шлюпки села свита Сатаны.

Мой собеседник метил отбывать

на ПМЖ в Канаду или Штаты,

уже не помню…

С этим и пропал

навек – с загромождённых бытом палуб,

на коих я остался мельтешить,

насвистывая бодрый «Wind of Change»

от Scorpions, тогда ещё не дряхлых.

Но изредка знакомец мой всплывал

в сознании – как будто некий спор

меж нами не был кончен.

Я при этом

наглядно представлял его – у дома

с достатком средним, с членами семьи,

лопочущими на чужом наречье.

И, мнясь мне мельком, он старел по мере

старенья моего, седел, обрюзг,

да, кажется, завел торговый бизнес

в каком-то захолустном городке.

Недавно – и случайно – я узнал,

что двадцать лет назад его не стало

в нелепом ДТП под Пермью, что ли…

Короче, он не далеко уехал.

И призрачная жизнь его была

не более, чем странною игрой

неведеньем обманутых фантазий.

А все-таки, она была. Была.

Текла, как воды, то едва, то ходко.

Пусть лишь внутри чужой судьбы плыла

её насквозь придуманная лодка.

Так жизнь любая, как ни будь долга,

дробится в отраженьях на просторе,

где «Я» свои теряет берега,

незнамо где…

или под Пермью, что ли.

Mea culpa

Из чувств, что тобою как порох и спирт сожжены,

в конце выживает одно только чувство вины,

не жгучей уже, остывающей вместе с душою.

Среди фейерверков пылающих зла и добра

оно несгораемо в принципе, словно зола,

на поле, где тешились пиротехническим шоу.

Не грея, но блёстко оно прогорело дотла –

и в этом вина, что душе не хватило тепла

для тех, кто любили её, берегли, выручали.

Но поздно скулить им вдогонку: простите меня,

друзья и подруги, ушедшая к Богу родня.

Осталось искать искупления в острой печали.

Хранить её, словно обет – и в боях и в пирах,

нести её бережно и осторожно, как прах

всего, что угасло, что не согревая блестело.

Вот так, ни на миг передышки не притормозив,

валун одиночества на гору катит Сизиф,

без жалоб, поскольку привычка – великое дело.

Experience

Я менее минуты пробыл вне –

и возвратился, странно улыбаясь:

не конвульсивно, но светло, спокойно,

как бы вполне осознанно – настолько,

что даже дама-реаниматолог,

вернувшая меня таким разрядом,

что от груди полдня несло палёным,

спросила без иронии –

– Что видел?

Но я не видел ровно ничего,

ни тьмы, ни света, ни теней в туннеле,

ни дайджеста зазря пропавших лет,

а канул в абсолютное Ничто –

такой и мнится полная свобода

душе, способной быть или не быть.

Стоял октябрь, кристальный и бездонный.

Тем утром с неба рухнул ранний снег

и воздух тёк в меня, как мёд студёный,

а слаще ничего под небом нет.

Без лишних черт и тайн и линий к спектру

открылся свет, приняв меня назад.

Есть многое, Гораций, что не к спеху

узнать – как мест, куда не опоздать.

А здесь – нам жить наперекор летам,

покуда нас до обуха не сточат.

Лишь грустное лицо моё не хочет

терять улыбки – обретенной там.