Журнальный мир

Последнее время я каждое утро просыпаюсь с головной болью. Какая-то дурацкая болячка давным-давно засела во мне и каждые два-три месяца с завидным постоянством выключает меня из повседневной жизни почти на неделю.

Я уже и к врачам не хожу. Всё равно от их таблеток и бесконечных анализов пользы никакой. Доктора лишь разводят руками и велят чаще бывать на свежем воздухе.

В эти дни я делать ничего не могу. Вот и сейчас сижу у компьютера, пытаюсь щёлкать клавишами, а мыслей никаких. Даже по клавишам не всегда попадаю…

Когда это началось? Зажмуриваю глаза и пытаюсь вспомнить. Вдруг отыщу причину.

…Осень, глухая деревушка, в которой нас, приехавших на картошку студентов, расселили по домам местных жителей. Кисловатый запах от чёрных бревенчатых стен, поглаживающий по щекам жар от растопленной русской печи, потрескивающие угольки в её остывающей утробе, и… тоска.

Какая-то вселенская тоска.

Все давно спят на приставленных друг к другу старых скрипучих кроватях с блестящими спинками, и шары на них мрачно отражают луну, заглядывающую в покосившееся, давно не мытое окно.

Я сижу за столом с остатками нашего скромного вечернего пиршества и гляжу в окно на дождь, шлёпающий тугими струями по мясистым листьям лопухов за стеной.

Передо мной тетрадка с первой строфой нового стихотворения. Но больше не пишется. Весь день в голове у меня слагались какие-то строчки, и я урывками что-то писал в блокноте на перекурах. А сейчас, когда все поужинали, согрелись первый раз за этот промозглый ненастный день, и теперь отправились спать, в самый бы раз сделать что-то… но не получается.

Дождь струится по стеклу, промывает в мокрой пыли жирные неровные полосы, и сквозь него виден край серой размякшей дороги, освещаемой раскачивающимся конусом фонаря на покосившемся деревянном столбе.

Хочется спать, но никак не получается. Я уже пробовал – ложился и сразу же начинал задыхаться в жарко натопленной комнате, тут же вскакивал и бежал в холодные сырые сени отдышаться.

А когда возвращался назад, чувствовал, как кровь начинает бурно колотить в висках, и по-прежнему мне не хватало воздуха.

Свет давно повсюду погашен, спать в деревне ложатся рано. Даже в домах напротив нет ни огонька. Лишь этот одинокий придорожный фонарь да почти видимые потоки дождя в размазанном покачивающемся конусе света…

Постепенно начинает болеть голова. На глаза что-то давит изнутри, и всё время хочется пить. Рядом со мной ковшик ледяной воды, который я то и дело наполняю из бочки в сенях, но и вода не очень помогает.

Вот бы поскорее исчезнуть отсюда, из этой сонной деревенской тоски с её бесконечными дождями, скучными фонарями и разбитыми пустыми непроезжими дорогами. В город, к людям, где много света и звуков, и никто никогда не спит.

Там не до боли…

– Найди нам его, – почти приказывают мне эти двое незнакомцев.

Самое странное было в том, что стоило бы, наверное, молча развернуться и уйти, но я не могу. Что-то гипнотизирующее в их действиях.

– Что вы с ним собираетесь делать? – спрашиваю я. – Ведь это мой друг.

– Это тебя не касается.

– Почему вы так со мной разговариваете?

– Хочешь по-другому? – усмехается первый, а второй угрожающе потирает кулаки. – Да не бойся, ничего плохого мы ему не сделаем. Если бы мы были бандитами, мы бы все проблемы решили проще и без тебя.

– Тогда кто вы и зачем он вам?

Первый неторопливо поднимает на меня свои серые бесцветные слова:

– Так ты его найдёшь? Денег заработаешь.

Деньги мне нужны, а тот, кого они разыскивают, другом мне, по большому счёту, не был. Так себе, один из многочисленных знакомых, которых легко заводишь и теряешь ещё легче, без всякого сожаления.

– Тогда аванс не мешало бы.

Мне почему-то немного стыдно за свои слова, будто я и в самом деле собираюсь кого-то предавать.

Даже не знаю, для чего я это сказал.

– Детективов по телевизору насмотрелся? – усмехается первый, а второй прибавляет:

– Давай, топай без всяких авансов и найди нам его, а то мы тебе аванс и в самом деле сейчас выдадим…

Уж не помню, какой это этаж. Но очень высоко. Окно почти тонет в низко висящих тучах, но сквозь снег, секущий в стекло, хорошо просматриваются многочисленные здания этого многолюдного московского микрорайона.

По освещённой дороге внизу всё реже проскакивают автомобили. После полуночи даже здесь, в центре мегаполиса, малолюдно и скучно.

Но пройдёт два-три часа, и едва на затянутом тучами горизонте проклюнутся первые рассветные лучи, всё начнёт оживать, поток машин усилится, дворники начнут скрести своими мётлами и лопатами мокрый асфальт, по тротуарам торопливо пробегут первые прохожие, но сейчас… сейчас здесь какое-то неспокойное и нервное затишье. Будто со всех сторон сдвигаются глухие бетонные стены.

Даже не сон, а дремота.

Снег мелкий и редкий, но на громадном пространстве среди мигающих жёлтыми огнями окон он завивается в серое клубящееся вьюжными шлейфами месиво.

Вокруг пятачка, на котором я нахожусь, словно громадная раскачивающаяся снежная воронка, уходящая в чёрное неглубокое небо с редкими мигающими крапинками звёзд.

…И опять эта надоевшая головная боль. Раскинуть бы руки и проткнуть стены снежной воронки, оторваться взглядом от этой изматывающей снежной крутоверти и глядеть, до боли в глазах глядеть на небо, пока оно не накроет своим бездонным мраком этот жёлтый застывший свет.

В комнате довольно прохладно, но щёки у меня горят. Пытаюсь распахнуть створку окна, а ветер не даёт, лишь задувает в щель липкие тяжёлые снежинки, которые падают на мои горящие щёки и не тают.

Я так хочу к солнцу, к теплу, где нет этих холодных стен, нет этих слепых окон, где небо чистое и глубокое, без дождя и снега…

– Ну, где же наш подопечный? – спрашивает первый, а второй привычно потирает ладони.

– Пока не встретил, – отмахиваюсь я.

– Нет, братец, так дела не делаются. Пообещал – кровь из носа, а сделай. Тем более, деньги тебя ждут, не забыл? – первый вытаскивает из кармана скрученные в трубку купюры и машет ими в воздухе.

– Что-то мне не хочется иметь с вами никаких дел!

Второй, ни слова не говоря, размахивается и бьёт меня по лицу:

– Через пару дней ждём результат. А это тебе обещанный аванс…

Когда я встал с земли, их уже не было. Крови, как ни странно, мало, лишь кружится голова, и меня покачивает, словно пьяного.

В самом деле, найти им, что ли, этого человека? Тем более, никакой он мне не друг и чем-то, видимо, насолил этим двум. Пускай сам с ними и разбирается…

Берег моря и волны, шипящие зыбким тяжёлым песком.

Вокруг такая звенящая тишина, что уши закладывает и не слышно шумя прибоя. Лишь этот шипящий песок, который, кажется, сверлит мозг…

Именно здесь, на этой извилистой кромке непримиримая борьба между сушей и морем. Волна накатывается, захватывает горсть песка и тащит на глубину, а песок сопротивляется, шипит и не оседает на дно. Он закручивается в буруны и готовится к новой волне, к новому сопротивлению.

А ты… ты здесь вечно посторонний, и ни волне, ни песку нет дела до тебя. Что для них, тысячелетиями воюющих друг с другом, твой короткий суетный век?

Ты тут чужой и один среди стихий, и всегда будешь до безумия одинок, сидя на берегу и бессмысленно разглядывая волны и песок. Твой удел – ожидание, хоть ты и с горечью осознаёшь, что ничего никогда не произойдёт.

Даже когда ты перестанешь ждать.

Боль, благословенная и спасительная боль неожиданно вспыхивает белыми огнями в глазах, захлёстывает горячими сухими волнами, и вот ты уже бежишь по берегу, увязая ногами в мокром песке и размахивая руками.

Хочется убежать, исчезнуть отсюда, спрятаться в какой-нибудь тёмной и тесной раковине, чтобы в одиночку, тайком ото всех отчаянно пестовать свою боль, как любимого погибающего ребёнка. И ещё – чтобы чувствовать спиной какую-то – пускай и непрочную – защиту от этих стихий…

Но повсюду лишь бесконечное пространство – песок и море, песок и море. И некуда бежать…

– Ты так и не привёл его к нам? – спрашивает мой мучитель. – Признайся, ты даже его не искал?

– Я уже не помню, кто он…

С трудом разлепляю тяжёлые веки и никак не могу оторвать руки от раскалывающихся висков.

– Всё ты прекрасно помнишь! – голос становится громче и постепенно срывается на крик. – Ты же сам придумал правила игры, сам выдумал нас, своих истязателей, – почему ты теперь не можешь выдумать для нас и своего несуществующего друга? Тебе это нужно больше, чем нам!

– Всё-таки мы с ним друзья, – шепчу непослушными губами, – а друзей не предают. Даже придуманных…

– Но ты к этому давно готов! Почему тебе не признаться в этом самому себе?..

Впервые мне немного лучше.

Я бреду по густому лиственному лесу, натыкаюсь на деревья, гибкие сучья секут по лицу.

Но мне не больно.

Первый раз совсем не больно.

Мох под ногами слегка покачивается.

Наверное, скоро начнётся болото.

Какие-то невидимые птицы звонко перекликаются над головой, и эхо от их криков почти не разносится, сразу же теряясь среди густой листвы.

Солнце только-только начинает пробиваться сквозь верхушки деревьев. Но это осеннее солнце, которое выглянет и, ничего не согрев и даже не поднявшись, быстро погрузится в дождливый вечер с долгими сумерками и сгущающейся тёмной густой прохладой.

Я ищу этого человека.

Даже не знаю, где он, просто иду на ощупь.

Сначала по каким-то лесным тропинкам, потом по лесу, а теперь вот впереди болото. Но этот человек – мой придуманный друг, которому я обязан сообщить, что его ищут, – непременно где-то там, впереди.

Я не могу ошибиться.

Просто не имею права.

Всё холодней и сумрачней вокруг. Моих разгорячённых щёк касается неподвижный холодный воздух, и капли усиливающегося дождя стекают по лицу и за воротник рубахи, но я не останавливаюсь.

Скоро уже, скоро…

Лес редеет.

Впереди серая размочаленная дорога, по которой идти тяжелей, чем по траве и мху, но она непременно выведет меня куда-нибудь.

Впереди дом, стоящий на окраине деревни, и единственный на всю округу, на всю вселенную фонарь на покосившемся деревянном столбе.

Раскачивающийся конус света в усиливающемся дожде. Кажется, я уже был здесь когда-то.

Мне сюда. В этот дом. Ждёт ли меня здесь кто-нибудь?

И кто?

Скрипит калитка, мокрые лопухи у стены хлюпают о мои ноги, бочка с водой в тёмных сенях, из которой я горстями жадно зачерпываю воду и пью.

Дверь распахивается, и в ней неясный контур человека, сжимающего руками виски.

Перед ним лист бумаги, на котором всего четыре коротких строчки.

Ну, здравствуй, моё отражение…