Журнальный мир

Пчела

Возле песочницы Кнопкину захотелось поставить себе градусник. Потрогал лоб — холодный. «Надо купить новое пальто», — подумал Кнопкин и побрел в старом дальше.

Возле школы показалось, что он забыл обмотать вокруг шеи шарф. «Показалось», — сказал Кнопкин вороне, и та ответила: «Кар-р!..» Дескать, надо смотреться в зеркало, когда берешь себя на прогулку.

Возле техникума Кнопкин пожалел, что мода на дедушкины калоши закончилась. Причем давно — еще при дедушке.

— Да, — догнала его ворона, — мода проходит, а люди остаются. Под деревом. Возле фонтана. Во Вселенной, если угодно.

«Глупо», — хотел ответить Кнопкин, но промолчал и только подумал: «Возле фонтана тоже будет знобить. Надо все-таки поставить сегодня градусник».

…Дома Кнопкина ждало малиновое варенье, которое мама сварила ему еще два года назад.

Кнопкин вынул чайную ложечку из чашки. Ложечка звякнула о блюдце с вареньем.

— Мамочка, — спросил Кнопкин, — а в раю летают пчелы?

Ложечка звякнула.

— Летают, — повторил Кнопкин.

На лбу выступила капелька пота. Захотелось попасть в рай. Встретиться с мамой, бабушкой и тетей Тоней.

Иконка смотрела на Кнопкина своими печальными глазами.

Было стыдно ее обманывать. Но без обмана Кнопкину в рай было уже не попасть.

— Десять, — сказали часы. Мамины. С маятником.

— Иду-иду, — заторопился Кнопкин и пошел чистить зубы.

Возле кровати Кнопкин погладил фарфорового ангела, немного поковырял в носу и сбросил на пол шлепанцы.

Минут через тридцать он уже ел малину, смотрел, как ловко мама разливает чай по четырем блюдцам.

— Бабушка, а где тетя Тоня? — спросил детский голос.

— А вон — возле ангела, — ответил ему другой.

Кнопкин повернул голову и поперхнулся.

Тетя Тоня, которая сорок лет не покидала инвалидного кресла, теперь вместе с каким-то кудрявым мальчиком порхала над лужайкой из белых одуванчиков. Ни одна пушинка при этом не поднималась в воздух.

— Он фарфоровый? — спросил детский голос.

— Нет, живой.

Мимо пролетела пчела.

Чемоданов

1

Все монеты были круглыми, а эта — квадратной. Чемоданов сказал, что монета — цейлонская. А я сказал Сережке Захарову, что эту монету надо украсть.

— Как? — спросил Сережка, который был младше года на два и, видимо, еще не успел в этой жизни ничего украсть.

— Пока не знаю, — честно ответил я, представив Чемоданова, который уже курил настоящую трубку.

Чемоданов жил на углу улицы Шагова. Дом был старый, в нем обитали две старухи. Чемоданов жил среди них.

2

С головой он явно не дружил. Поэтому старухи, которые приходились ему родственницами, не могли запретить Чемоданову-переростку, во-первых, материться, во-вторых, курить трубку. Матерился он редко, а вот трубку (по крайней мере, при нас) не выпускал изо рта. А ведь было ему тогда всего лет шестнадцать!..

Он курил вонючую махорку. А еще собирал монеты. Не коллекционировал, а именно собирал. Лежали они в жестяной коробке из-под чая. Дореволюционной.

У него можно было легко украсть серебряный полтинник Николая Второго. Таких полтинников в жестяной коробке у Чемоданова водилось много. Штук десять. На советские серебряные полтинники он вообще не обращал внимания. А вот с цейлонской монетой дела обстояли хуже. Ведь она одна была квадратной. За нее Чемоданов, пожалуй, мог нас и убить. Причем сразу обоих.

— И ему ничего за это не будет, — вырвалось у меня.

— Кому? — переспросил Сережка.

— Чемоданову, — сказал я и живо представил топор в волосатой руке.

Да, Чемоданов уже вовсю должен был бриться, но не делал этого. А старухи побрить своего непутевого родственника, видимо, боялись. (Наверное, их тоже пугала его волосатая рука с топором.)

3

Прошла неделя. Мне казалось, Сережка уже забыл про то, что мы собираемся грабить Чемоданова. Но тут он стукнул себя по лбу и отбросил фанерный пистолет, стрелявший гнутыми пульками из алюминиевой проволоки.

— Нас же Чемоданов позвал в гости! — почти прокричал в мое ухо Сережка. (Видимо, все эти дни цейлонская монета не выходила у него из головы. И он твердо решил, что она в коллекции Чемоданова — лишняя.)

— Зачем? — удивился я и снова почему-то живо представил руку с топором.

— Бабка отдала ему какие-то бумажные деньги. Царские, — сказал Сережка. — Будет хвастаться.

«Ну, вот и повод», — подумал я и вкратце набросал для Сережки свой план действий.

4

План был короткий: Сережка расхваливает эти бумажные деньги, а я незаметно достаю из кучки монет, рассыпанных по столу, ту — цейлонскую. Надо только попросить Чемоданова эти монеты снова рассыпать.

— А давай отдадим ему чехословацкую крону со львом! — осенило меня. — У нас их две. Поменяем на что-нибудь.

— Давай, — согласился Сережка. (Чего ему было не соглашаться?.. Коллекция-то монет была моя — не его.)

5

Чемоданов сидел в своей комнате и курил. Он набивал трубку, пускал дым из ноздрей и зачем-то вращал глазами. Очевидно, курить, пускать дым из ноздрей и вращать глазами ему было интересней, чем ходить в школу.

Мне было противно (сидит какой-то небритый дракон перед тобой), но я терпел. А еще Чемоданов шуршал своими бумажными деньгами и говорил: это — Екатерина Вторая, а это — Петр Первый.

Я и без него знал, что Екатерина была второй, потому что она правила позже Петра. Чего тут не понять?.. Меня интересовало другое: когда Чемоданов рассыплет по столу свои монеты.

Чемоданов сверкнул очками (в свои шестнадцать он не только курил, вращая глазами, но и носил очки с толстыми стеклами), убрал бумажные деньги, что осложняло наши планы, и только тогда высыпал содержимое жестяной коробки на стол, покрытый газетой.

Мы стали торговаться. Чехословацкую крону он взял, но как-то вяло. Сунул нам взамен какие-то две монетки из алюминия. Сережка (тоже мне нумизмат!) стал с умным видом их рассматривать, а я тем временем зажал в ладони квадратик цейлонской монеты из никеля.

Чемоданов ничего не заметил и сгреб монеты в свою «кубышку». Мы встали из-за стола. Чемоданов напоследок хорошенько обдал нас махорочным дымом и почему-то усмехнулся.

6

…Он догнал нас на углу улицы Наты Бабушкиной. Топора в его руке не было.

— Где она?.. — прошипел Чемоданов, тяжело дыша.

Я хотел сделать вид, что ничего не понимаю, но меня выдали красные щеки. Отпираться было бессмысленно.

— На, обыщи! — сделал я последнюю попытку сбить Чемоданова со следа.

— И обыщу! — уставился Чемоданов своими линзами прямо мне в душу.

Его волосатая рука разжала один мой кулак (видимо, я уже собирался с ним драться), потом другой… Монеты не было. В Сережкином кулачке были только две алюминиевые монетки, полученные в обмен на чехословацкого льва.

И тут… Рука Чемоданова ухватила меня за майку (дело было летом), рванула ее вверх, и… Из-под вылинявшей майки на пыльный тротуар выпал никелевый квадратик с закругленными уголками.

Чемоданов замахнулся, но почему-то не ударил меня по лицу. Он только нехорошо ухмыльнулся и поднял из пыли монету.

— Теперь мимо моего дома не ходите! — предупредил он, и я поверил, что топор в его комнате все-таки лежит под столом. Причем — свой, личный.

7

Месяца два мы обходили его дом стороной. Потом раза три убегали от него по осенней улице.

Зимой он догнал меня и толкнул лицом в сугроб. Бить не стал. Просто взял за шарф и тихо сказал:

— Еще раз увижу — при-ду-шу.

Я ему поверил.

8

До весны я с ним не встречался. Думал — судьба бережет. Оказалось, старухи положили родственника в психушку. Самую настоящую. Хотели, видимо, — на время, а получилось — навсегда.

Марина

Кнопкин сел на скамейку, достал из кармана куртки пачку сигарет и…

Обычно после «и», когда еще не болело сердце, он начинал курить, смотреть на прохожих и думать.

А теперь… Теперь приходилось беречь сердце, а потому — только смотреть на прохожих и думать.

Думать было о чем.

Кнопкин положил пачку сигарет на край скамейки. Прохожих не было. Была только бабочка. Боярышница. Видимо, она устала и тоже присела на скамейку.

— Тебя как зовут? — в шутку спросил Кнопкин.

— Марина, — пропищала боярышница.

— Хорошее имя, — машинально сказал Кнопкин. — Особенно для бабочки.

Та похлопала своими полупрозрачными крылышками и упорхнула. Ведь мир был полон соблазнов.

«Надо бы и мне было родиться мотыльком, — подумал Кнопкин. — Тогда бы и у меня жизнь текла по-другому».

Потрогав нагрудный карман куртки, под которым должно было находиться сердце, Кнопкин стал мечтать.

Мир был полон соблазнов, и Кнопкин решил помечтать о девушках.

…Вот он знакомится с юной лимонницей. Она — желтая-желтая. И совсем неопытная. Вдвоем они порхают над желтыми одуванчиками, несут всякую чепуху и почти не расстаются друг с другом. Ее лапки дрожат от каждого его прикосновения. Но он и сам уже весь дрожит. Ах, это всего лишь ветер!.. Ветер расставания. Прощай, прощай, моя любимая Жужу!..

Вторая бабочка встречается ему ночью. Она вся какая-то не такая. Вся какая-то напудренная и порочная. И зовут ее бражницей. И пьет она действительно не утреннюю росу с молодого клевера, а немыслимый коктейль под названием «Глубина порока». От этого хоботок ее становится все более дерзким.

Вот она взасос целует опьяневшего от порока Кнопкина-мотылька… Вот расстегивает его хитиновые пуговицы… А вот увлекает своими лапками в пучину еще большего разврата. Странно, но в этой пучине ему хорошо. Его хоботок сходит с ума и сам заказывает себе все новый и новый коктейль. Облепленная ухажерами бражница Марго где-то рядом. Он ее страшно ревнует. В ответ она крутит бедрами перед его носом, пьяно икая и приговаривая: «Господа, это еще не стриптиз!..» Потом она крутит пальцем у виска и перелетает за другой столик. Ее окружают не только ночные мотыльки, но и какие-то жуки в красных пиджаках с оттопыренными карманами. А рядом, за соседним столиком, сидит паук-крестовик с немыслимыми перстнями и ковыряет в зубах серебряной зубочисткой. Через минуту зубочистка летит в сторону Кнопкина. Прощай, прощай, Марго!..

…После бражницы у Кнопкина-мотылька почти неделю болела голова. Его подташнивало. Хотелось «Боржоми». А еще хотелось чистоты и покоя. И они пришли. Точнее — прилетели. В образе бабочки-траурницы.

Она была тиха и скромна. Она была почти монашкой, а может быть, вдовой. Почему была?.. Она есть! Вот Кнопкин держит ее за лапку. Вот говорит ей правильные-правильные слова и пьет «Боржоми». Вот покупает ей серебряное колечко. Странно, но ему здесь тоже хорошо. Именно с ней. Именно так — строго и печально. Без Маргошиных затей. Тем более — без коктейля «Глубина порока». Они оба выше этого.

…Подул ветер. Сигаретная пачка, зачем-то поставленная им на ребро, упала на асфальт возле скамейки.

Кнопкин очнулся, потер нагрудный карман своей поношенной куртки и выдохнул:

— Эх!..

Шлепнув себя по колену, он нагнулся, поднял свою пачку сигарет, обтер ее о штанину и сунул в карман куртки.

Прохожим было не до пенсионера. Они спешили. Ведь мир был полон соблазнов.

Рядом с Кнопкиным села муха. Он не стал спрашивать, как ее зовут. Даже в шутку. Было ясно и так, что муха — навозная.

Таблетка валидола под языком позволяла дышать: сиренью, липой, тополем и другими премудростями природы.

«Жаль, поблизости нет боярышника», — подумал Кнопкин, вспомнив Марину.