«Переходя времена по сожжённым мостам…»
«Переходя времена по сожжённым мостам…»
Валентин Нервин.
Фото Михаила Квасова (портрет работы Валерия Азовцева).
Александр Радашкевич:
Разойдутся нетрезвые гости,
перестанет орать вороньё,
и на старом забытом погосте
успокоится сердце моё.
Не печалься, моя дорогая:
оцени, безотчётно скорбя,
что теперь никакая другая
не отнимет меня у тебя.
Ничего-то уже не случится
в продолжение жизни земной,
только ива по-женски склонится
и заплачет в ночи
надо мной.
Это ваш сегодняшний стих, который я с волнением прочитал в интернете, дорогой Валентин… А началось с того, что ваши стихи попались мне на глаза случайно, вместе с вашей фотографией, на которой вы с нашим общим другом Юрием Кублановским. И тут произошло «обыкновенное чудо» поэзии – я услышал новый, свежий, крепкий голос, свой, сразу узнаваемый тон и какую-то очень личную, чуть ироничную, но без всякого цинизма, доверительную интонацию собеседника, окрашенную тончайшими ностальгическими, без малейшего пережима, колерами, увидел знаки очевидного, уверенного мастерства, оптической точности, благородной преемственности, высокой лирической концентрации и художественной искушённости, столь редкие сегодня, на фоне размывания поэзии из ничто во что попало, и столь драгоценные во все обозримые времена. Открытие состоялось, и каждое новое стихотворение лишь утверждает меня в счастливой неслучайности случайного и высвечивает новые нюансы вашей неизменно самобытной и неизбывно чарующей палитры. Знаю, что вам давно уже не нужны комплименты, но примите вышенедоговорённое как неловкую попытку искреннего признания. Итак, «поэт – окаянного рода // создание, и потому // его понимает природа // и время послушно ему». Очевидная гармоничность и некая коренная сопричастность к данности, которая звучит в этих строках, – это ли ваше нынешнее мироощущение себя в мире и мира в себе?
Валентин Нервин: Дорогой Александр, я просто растерялся от обилия комплиментов! Остаётся только смущённо произнести: это всё потому, что у вас хороший вкус.
Теперь постараюсь более серьёзно ответить на ваш вопрос: я ощущаю себя частицей мира, которой не чуждо ничто человеческое. В этой ипостаси принадлежу русскому миру и повторяю вослед Андрею Битову: «Ничего более русского, чем язык, у нас нет».
А. Р.:
Хотел о судьбе, а всего лишь
две строчки пришлись ко двору:
судьба – это город Воронеж,
в котором живу и умру…
В вашем городе мне довелось побывать лишь раз, в начале обвальных 90-х, в годы моего имперского секретарства, и всего несколько часов: как всегда, торжественно неловкая встреча у теплохода, молебен недалеко от порта, обильная трапеза в администрации, тосты, духовая музыка, прощания, толпа любопытных, сочувствующих и равнодушных, ряженое, подвыпившее казачество и «Боже, царя храни»… Но за двадцать лет до этого, когда я ещё сержанствовал и стрелял из гаубиц в ныне почившей ГДР, у меня был лучший друг, из Воронежа, Ваня Суслин. Жизнь потом развела нас, и я никогда больше о нём не слышал… А на днях я впервые послушал песню Арно Бабаджаняна «Город колокольный», написанную на ваши стихи. Мне очень близко, что тема родного города так зримо и благостно присутствует в вашей поэзии. Расскажите, пожалуйста, историю этой песни и о том, чем питают вас эти донские берега, одна мысль о которых обдаёт тёплой лирически-песенной волной: тут и «на заре туманной юности» Алексея Кольцова, этого Леля русской поэзии, и трагичные «Воронежские тетради» Мандельштама… Ощущаете ли вы себя поэтом этого города, нынешнего и того, каким он когда-то был?
В. Н.: Кроме упомянутых вами поэтов я бы назвал ещё имена уроженцев Воронежа Ивана Бунина, Андрея Платонова, Самуила Маршака, Анатолия Жигулина… Это очень литературоцентричный город – достаточно сказать, что в нём полтора десятка памятников поэтам и писателям. И я по-настоящему люблю Воронеж со всей его литературной и корабельной историей – ведь именно здесь Петр I строил российский флот!..
* * *
Корабельный,
колокольный,
тайну времени храня,
этот город своевольный
приворонежил меня.
От платоновского слова
отражаются в реке
переулочки былого
с будущим накоротке.
И шагаю рядом с теми,
для которых я живу,
и воронежское время
понимаю наяву.
Не хочу судьбы окольной
для сегодняшнего дня –
этот город колокольный
приворонежил меня!
Именно это стихотворение я переложил на замечательную мелодию, сохранившуюся в архиве Арно Бабаджаняна. Фонд памяти композитора и лично Ара Бабаджанян – сын Арно Арутюновича и президент Фонда – обеспечили аранжировку и запись песни, ставшей неофициальным гимном Воронежа.
А. Р.: Пару лет назад, по благодушному совету знакомого чиновника, я попытался получить полагающуюся мне, как всякому гражданину «другой такой страны не знаю», пенсию, и мне пришлось столкнуться с постсоветской администрацией. Я потратил кучу времени, денег и нервов на бессмысленную переписку Париж – Санкт-Петербург и, естественно, под разными предлогами и отговорками, остался с гулькиным носом и в досаде плюнул на это дело, ощутив на своей шкуре, что ровно ничего не изменилось, кроме «художественного» оформления… Как и мой любимый Тютчев, вы были государственным чиновником и, возможно, как он, набрасывали стихи на обороте официальных бланков во время томительно долгих заседаний. Сохранилось ли у вас ощущение ужаса перед чудовищной и безликой государственной машиной, и не скачет за вами по гулким улицам снов Медный всадник, как за бедным Евгением?
В. Н.: Вообще говоря, поэты на государственной (государевой) службе в России – это тема для большого исследования. Навскидку, кроме упомянутого вами Федора Тютчева, называю Гавриила Державина, Василия Жуковского, Александра Грибоедова, Анатолия Луначарского… Не будем забывать, что и Александр Пушкин состоял в государственной службе. Каким образом это отражается на судьбе того или иного поэта – отдельный разговор.
У Оскара Уайльда есть фраза: «Все мои знакомые поэты похожи на бухгалтеров, а бухгалтеры – на поэтов». Поскольку у меня высшее экономическое образование, то могу оценить эту мысль, как минимум, применительно к себе. А что касается государственной машины, то она уже повсеместно ассоциируется не с Медным всадником, а с обыкновенным бульдозером, который пылит и громыхает, но худо-бедно работает, если знаешь, на какие рычаги следует надавить.
А. Р.: После моего недавнего похода на концерт в «Олимпию» Вы опубликовали это трогательное посвящение:
* * *
Александру Радашкевичу
Отчего, скажи на милость,
на какой такой предмет
этой ночью мне приснилась
песня юношеских лет:
там красивая такая
отражается в трюмо
и поёт, не умолкая,
Сальваторе Адамо.
Только время, априори,
человеку не судья –
Сальваторе, Сальваторе,
спета песенка твоя.
Что упало, то пропало;
мы не выкрутимся, но
даже то, чего не стало,
в зеркалах отражено.
Мне дорога в вашей поэзии эта щемящая нотка тоски по «благородному винилу», по дорогому и невозвратному, по самому воздуху тех времён, которые почти официально принято охаивать и осмеивать нынешней усредненной и часто невежественной публикой, как всегда, легко принимающей насаждаемые вкусовые и нравственные стандарты за собственный «демократический» выбор. В недавнем интервью на вопрос, навеянный этим усреднением, вы прекрасно отпарировали: «…Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила» – строка из песни «Тёмная ночь». Это не Шевчук, а другие песни, вечные». На моих глазах когда-то очень близкие по духу и стремлениям люди меняли, как по команде, свои пристрастия, вкусы и убеждения вплоть до обратного. Полагаю, что не меня одного трогает эта ваша сугубая честность и верность тому, что мы любили и чем жили…
В. Н.: Очень рад, Александр, что стихотворение пришлось вам по душе. Вообще я уверен в том, что идеалы и убеждения предавать кощунственно. Другое дело, что человек, который не корреспондируется со временем, теряется в пространстве. Но мои перемены не носят антагонистического характера: с собой тридцатилетней давности я бы запросто подружился, несмотря на разницу в возрасте. И спели бы на два голоса что-нибудь из Вертинского.
А. Р.:
Переболеем и расстанемся,
но, как потом ни назови,
мы не умрём и не состаримся –
по обе стороны любви.
Тонкая, неизменно трогательная и целомудренная любовная лирика, с характерной нервинской обаятельной горчинкой, занимает особое место в вашей поэзии и по сей благословенный день. Несмотря на всю озорную и даже едкую иронию поздних лет, ощущаете ли вы себя «певцом любви, певцом своей печали»?
В. Н.: Генрих Гейне писал, что любовь – это зубная боль в сердце. Пожалуй, да. Но почему-то, по прошествии лет, мы вспоминаем об этой боли с грустью и нежностью.
* * *
…выпила недорогого вина,
как-то неловко потом пошутила
и на меня посмотрела она
так, что дыхание перехватило.
Долго ли коротко, жизнь прожита –
я не ищу для себя оправданья.
Но вспоминается женщина та
и – перехватывает дыханье…
Главное, не забывать: Муза – это женщина, которая приходит только по любви.
А. Р.: Я знаю, что наши вкусы в поэзии во многом совпадают. Например, в любви к Георгию Иванову, чей образ и даже дух для меня был явлен не только через его потрясающе «простые» стихи, но и благодаря встрече и дружбе с Ириной Одоевцевой и Кириллом Померанцевым. Назовите, пожалуйста, имена тех классиков или старших современников, которые привели вас к седому подножью Парнаса и вдохновляют вас до сих – откровенно антипоэтических – пор.
В. Н.: Я завидую вам, Александр! – вы дружили с легендарными людьми. При этом, уверен, что Пушкин нам одинаково близок.
* * *
Пушкин…
Какие ещё имена
символизируют наше гражданство? –
он остаётся на все времена
в координатах иного пространства.
Как ни пытайся добраться туда,
как ни заламывай пальцы до хруста,
в русской поэзии будет всегда
место, которое свято,
но пусто.
Наряду с великолепным Георгием Ивановым, слышу в себе голоса поэтов разных поколений: Александра Блока, Сергея Есенина, Александра Межирова, Бориса Рыжего… Они помогли моему становлению и формированию собственного голоса.
А. Р.: Могли бы вы упомянуть главные встречи вашей жизни, те, что предначертали ваш путь или повлияли на выбор?
В. Н.: В моей семье не было поэтов, но мой дядя по материнской линии Валерий Азовцев – член Союза художников СССР, ученик легендарного Мартироса Сарьяна, хорошо разбирался в русской поэзии и практически подвёл меня к тому самому подножию Парнаса. Дальше были судьбоносные встречи с замечательными поэтами Юрием Кублановским, Кириллом Ковальджи, Сергеем Гандлевским. Благодарен также моим друзьям и коллегам по Союзу российских писателей за повседневное творческое общение.
А. Р.: Возвращаясь к Кублановскому. Недавно я побывал на презентации его новой книги стихов в Париже. Говоря о своей поэзии, он употребил формулу «новизна в каноне». А как бы вы определили свой стиль? Есть ли некий «изм» (кроме «нервизма» – простите великодушно за невольный каламбур!), который бы его определял?
В. Н.: Мне бы совсем не хотелось, чтобы мой стиль ассоциировался с каким-нибудь «измом». Можно ведь сказать по-простому – поэзия Валентина Нервина. Sapienti sat.
А. Р.: Какое главное разочарование в вашей жизни, и жалеете ли вы о чём-то в прожитом и пережитом?
В. Н.: Сожалею, что далеко не всегда имел возможность оказывать достойным людям помощь во благо.
А. Р.: Что бы вы пожелали тем молодым, кто лишь пробует своё неловкое перо в русской поэзии на фоне полного языкового хаоса, литературного невежества и мутной лавины интернет-графомании?
В. Н.: Само по себе знание правил стихосложения поэтом никого не сделало, так как это лишь необходимое условие. Достаточное условие – это талант, помноженный на желание «чувства добрые лирой пробуждать» (без Пушкина – никуда!..)
А. Р.: Какое стихотворение, по традиции, хотелось бы вам подарить сегодня нашим читателям?
В. Н.: Скажи мне, кто твой читатель, и я скажу тебе, какой ты поэт. Я верю моим читателям и надеюсь, что они благосклонно примут этот подарок:
* * *
У Дон Кихота копьё, а у Гамлета шпага,
для укрощения зла и заклятия бед.
А у меня вообще –
карандаш да бумага:
по существу,
ничего подходящего нет.
Но если я начинаю в себе сомневаться,
переходя времена по сожжённым мостам,
рядом со мной оживают
Шекспир и Сервантес,
Пушкин и Бунин,
Ахматова и Мандельштам.
Зло на планете заводится с пол-оборота –
это случалось, наверное, тысячу раз.
Но от него защищают
копьё Дон Кихота,
Гамлета шпага
и слово любого из нас.
А. Р.: Есть ли вопрос, который вам никогда не задавали, и на который вам бы хотелось ответить?
В. Н.: Вспоминая Веничку Ерофеева: Все говорят: поэт, поэт… А чем поэт отличается от других?..
На мой субъективный взгляд, поэт по жизни ничем не отличается от большинства людей. Собственно, поэтическим даром он наделён в силу критериев, не известных ни ему самому, ни окружающим. А раз так, то поэт не вправе требовать от остальных какого-то особого отношения к себе. Другое дело, что люди, пренебрегающие поэтом, выказывают, таким образом, неуважение к критериям, определённым Высшей силой. А это, опять же на мой субъективный взгляд, опрометчиво.
А. Р.:
Душа бывает
праведной и грешной,
но всякий раз, у жизни на краю,
чирикает воробышек сердешный
бесхитростную песенку свою.
Увы, «жена заплачет, ангел отвернётся», и этот гипотетический воробышек, напомнивший мне державинского «милого снегиря», однажды-таки, в каком-то далёком, милосердно непредставимом будущем, сядет на пыльный камень или, допустим, плиту с вашим добрым отвековавшим земным именем. Какую надпись он прочтёт на ней или какую песенку заведёт, «флейте подобно»?
В. Н.: Как ни странно, об автоэпитафии я позаботился более 30 лет тому и больше к этому жанру не возвращался. Вот она:
* * *
Не жажду воскресения земного,
но за чертой оседлости земной
я отвечаю за любое слово,
однажды
зарифмованное
мной.
Желаю всем жить долго и счастливо и не умереть в один день!..
А. Р.: Аминь, дорогой Валентин.
Валентин Нервин.
Фото Евгении Емельяновой.