Журнальный мир

Встречи, прощания

Января переступлен порог,
и ветров сединою осмыслен
голубой небосвод.
Снегом сыплется сосен навес.

Сотней строк
мной доселе нечитанных письмен,
скрипом песен неслыханных
раскрывается лес.

Здесь ты слушал клеста,
свиристеля, щегла и синицу,
и осенней порой
уносился, как лист, в пустоту

безутешных прозрений,
недвижно следя вереницы
убегавших огней
на далёком мосту.

Столько смысла тебе
и звука и света дарила
эта стройная высь
колыханием дружных ветвей.

А прощаясь, река
что-то сбивчивое твердила
блёсткой между стволов
и кремнистою галькой своей.

Виолончель

(Шуман, Фантастическая пьеса № 1)

Время слухом делится с нами.

С годами
………начинаешь стихать…
Шьют капели вечернюю волглость.

Это свет – что не видно глазами,
лишь только слыхать:
меж двоих пролегает, как волос,
незаметная нить, так крепка и проста, –
вот одна, вот другая… – и туго
ты вплетаешься в ткань моих яви и сна

– снова с крыши капель –
………………..или это весна
нас прочнее сшивает друг с другом?

Нервом в теле клавира алеет смычок:
шьёт сильнее, острее, больнее…

Ты становишься мною – и мне горячо,
и одно на двоих пламенеет плечо,
а иначе лететь не умеет.

Птица в закате

И замолк твой припев:
пять незначащих нот
будто фосфорной спичкой чиркнув, погасли в ветвях,

и зелёная грудка осталась лишь в памяти вод.
Снова музыка вод
возвратила тебя.

Воскресила, звуча
в сотню льющихся флейт,
пронизала снега – и по разливу, средь чащ,

стайкой лёгких стремительных искр-кораблей
меж стволов и ветвей
проблестела журча.

Зелен пёрышек шёлк,
красные лапки блестят
на перстах у берёзы. Пусть ты отлетела в леса –

мне сверкая в глаза, ручьи на бегу шелестят
по багровому следу
солнечного колеса.

Два взгляда

Памяти художника Владимира Тимирева

Слышишь тихий, вполголоса, за ветвями, закат,
под бровями ольшаника,
……….по-над пустошью белой,
как безвинно-покойный
божественный взгляд –
взгляд художника с карточки
из расстрельного дела.

Видишь веточек переломленные костяки –
в талом снеге утоплены острые плечи
над немыми глазами привычной
среднероссийской реки,
белых льдин провожающей косяки,
и над заревом издалеча.

Вечерний лёд

Крыл замедлив размах, на ветлу опускается ворон.
Коршун, чёрный корабль, проплывает в зените.
Долгих теней пора. Беззвучно ведут разговоры
Снег и Солнце, и тонко-блестящие нити

белых кружев плетутся в воздушный орнамент
в час закатный, святой, неизбывно-прощальный:
так родные глаза приглушённо прощаются с нами,
так безмолвные пишутся завещанья

дрожью старческих пальцев,

в кротко-упрямой надежде,

мелко нижущей петли, привычно, но странным узором
круглых капель жемчужных, не замечаемых прежде
и в продлённых лучах исчезающих скоро.

Исчезать в кружевах, искрясь, завиваясь и тая,
оставляя свой блеск дальнему-дальнему лету,
опрокинутых вётел над гривами отлетая
вдаль, разливами окскими,

в дальнюю-дальнюю Лету.

* * *

М.

Воздух обходишь тропкой окольной,
вóроны небо над ельником кроют,
гребень ольшаника треугольный
облако облегает горою.

Миг – и под облачным сводом просвечен
берег двойным пламенеющим кругом.
Зноем старинной любовной встречи
щёки алеют. А знаешь, подруга,

этих минут нам не вынуть, не вырвать
черновиками из общей тетради.
Вплавь пробирается чёрная выдра
в солнце последнем. Узором по глади,

дугами блеск расплетается с тенью,
с холодом жар расстаётся без спора…
Стань – на мгновенье! – пока не стемнеет
там, в облаках, пламенеющий город.

За строкой черновой

За строкой черновой
и еще недомысленным словом,
темной лестницы бегом
на волю вечерних охот,
за стеною аллеи, за голым
частоколом кленовым,
открывается времени зубчатый ход.

То родимой реки
вожделенно-тяжёлые токи
и уступы слетающих кубарем берегов,
где березника льются
густо-молочные строки,
и ольшаник пурпурен
на белых лоскутьях снегов.

Время, время моё!
Вот ты какое – дугою,
полумесяца нитью стянутые луга.
Солнца кровь на воде.
Но молодеют снега,
свежим пеньем синиц
перекликаясь с Окою.

Бездна

…Там разных множество светов;
Несчётны солнца там горят,
Народы там и круг веков…
Ломоносов

Дымки призрачный шлейф
зацепился за ивовый куст,
над лягушками пеночка гулкая пела.

За холодной неделей
вдоль топких заброшенных русл
закипела черёмух благоуханная пена.

Виждь Безмерное
в вечном движении рощ и лугов,
набегающих волн скоротечных соцветий.

Слышишь?

Гул незримого моря без берегов,
рокот бездн бушующих тысячелетий –
в быстропарусном беге ночных облаков…

* * *
Не дышать – лишь воздух вбирать глотками.
Снег садится на брови нам.
Гладь волны, омывая подводный камень,
чуть топорщится сквозь туман.

Да курлыканье дальней незнамой птицы,
да сквозь кружево – желтизна
вялой пижмы, – а снег всё в глазах струится
и уже почти не видна

ширь реки, и луга смутна граница
по уплывшему вдаль бугру…

Жёлтых мячиков лёт – и на ветвь синица,
как пушистый звонкий цветок, садится,
опрокидывая игру.

* * *
Нам глаза затопило соловьиным разливом:
оглашенного клёкота я нащупал жерло –

там, где с белой черёмухой ветхую иву –
тело с телом – мучительно переплело.

И искрятся в объятиях матово-острые листья,
а под каплями брызжет
соцветий стремительный дождь,

и бурлит, и неумолкаемо длится
вешней музыки благоуханная дрожь.

Не расслышать

Здесь, на ровных снегах занесённого русла, –
мелкострочье лесного зверья;

в гулах ветра, средь льдов неотвязного хруста
не расслышать,
как плещет вода в полыньях.

И бегут подо льдами горючие струи,
и гудит изумрудное дно…

А по белым полям белопыльное крутит
ветровое веретено.

Как шумящих лет

(Случайно поранив руку в ночном поле,
вспомнил друга детства)

Кровь и снег. И ветки сосновой хруст.
В поле белый свет снеговых очей.
Твой ночной привет дальних тёплых уст –
как шумящих лет подо льдом ручей.

Кровь и снег. То время, где лампы воск
лился в блюдце улицы,
……………….и тесны
были склон, и лес, и далёкий мост,
юных сосенок луговой погост
и снега весенней голубизны…

Застывает Ока

– А ворота Оки?
Ужель ты не можешь услышать
льдовый всезатворяющий шум?

А как сом плавники
в утренней глуби колышет,
слышишь?

– Слышу. И в сердце пишу

бессознательно, безо всего,
не словами, а блещущим оком,
а глядящей в иные века

влажной точкой зрачка
пою, как хрустально-глубока
не застывшая в смерти Ока.

Рождение

Хоть зол мороз, речная быстрина
бегучим узким лезвием парит,
как луч прямоугольнику окна
блистанье в влажных сумерках дарит.

Под сизым небом – розовая нить
над чернью остро-зубчатых лесов.
Дуб не устанет с ветром говорить,
звеня отжившей бронзою листов;

а пар всё завивается в кудель
на ветряном Оки веретене…
И вековечно небо. Ветрен день.
Как трепетно молчание во мне –

под птицы охающий возглас, под ручья
подлёдный шелест, под скрипящий шаг.
Позёмки налетевшая струя
взметает прах, – и празднует душа,

и пламя снежное, срываясь на ветру,
тьмы колких искр бросает на меня:
как блещешь ты, мой Царь, мой Сын, мой Друг,
в ледовых руслах лезвием огня!