Журнальный мир

Из современной английской поэзии

Anthony Alexei Markoff

В начале дней земля была не новой,

Была словами непорочной песни.

Стояла ночь. Земля была бесполой,

И с низа живота сдирала плесень.

Был рядом ветер, поднимавший споры.

Они смешались с жирною испариной

И некоторые запечатывали нары,

И некоторые заполняли впадины.

Так равное от них проистекало

От первых появились черепахи,

Слизь от других меж ребер застывала

Алмазами, и это стали знаки.

Теченья времени, приподнятого ветром

Земля была беременным подростком

Ее грудную подпирало клетку

Морскими тварями и воском, воском, воском.

Земля когда-то становилась женщиной,

Ее лобок обнюхивали духи.

Разбуженные запахом из трещины

В ее тепле отогревались мухи.

Явленья падали сквозь детородный орган

(А раньше было встречное движенье)

Явленья падали, и отрастали корни

Пришел закон земного притяженья.

Ирак

Для них уже готовы гробы

И флаги с британским крестом,

За красным знаком своей судьбы

Другие придут потом.

Над пустыней солнце встает,

На Западе гаснет свет.

На Востоке мальчик поет

Про английскую смерть.

В цвет гашиша зеленый Ирак,

Темен русский медведь.

Вязкий, как опий, желт леопард.

Все — английская смерть.

Новые парни Джон Булл и Пит

Узнают слишком потом:

Если последний джахид убит,

Парней убьет его дом.

Их неподвижность верхней губы

В каких кровавых комках.

На пятьсот километров гробы

И флаги в британских крестах.

Месяц и звезды, крест и туман,

Швы на мертвых губах.

Зеленый на запад идет Ислам

В солдатских желтых гробах.

Акимицу Танака. Легенды и заикание

Заикание

Заикавшийся покажется надменным.

А между тем, конвульсии его гортань

Сжимают так, что каменеет слюна.

Как птицы мертвые, упавшие на землю, — немы,

Так и слова его не произнесены.

Не увидать же птиц запечатленными

Живыми пузырьками темноты

На пестро-монохромном негативе.

Надменно заикание. Так жир

Застывший на посуде недвижим.

На голосе играет пиццикато, сдирая струпья

С истонченной жилки натянутой,

Она теперь порвется, не прозвучав.

Темнеет гематома на миндалине.

Мутнеет темнота в забытом кинозале.

С поверхности воды к прибрежной кромке

На кварцевый зазубренный песок

Приносит звуки в мятой оболочке

На пленке водной звуков чешуя.

Размножена густая духота.

И луч увязнет в ней и заикнется.

Надрежется на остром языке. Полетный звук прервется,

При заикании у говоренья изъята скорость, обеззвучен рот,

И до глазного дна одна немота. Незыблемы повязка на глазах,

И мутный лед на придорожных лужах.

Ее сдвигая, выпускаешь страх

Неговоренья. Поселяешь ужас.

Крик неисторгнутый взрывает сердце. Оно цветет, и это амариллис.

Мгновенно пробирающийся к горлу. В нем, как полип,

Цветок произрастает, багряный, неподвластный непогоде.

На вдохе стужи так не накопить,

Чтобы его багряность отбелить.

Внутри строки и с лязгом и шипеньем, язык и луч ведут свой поединок,

Два грома, два ревущих леопарда ярятся,

Между склеенными спазмом началом языка и мягким небом.

За щеку прячь монету, и она умножит заикание.

Не в меру обеспокоясь будешь языком к ней прикасаться — матовой и серой.

Собачей своры лай неповторим, ее с трудом запоминаем запах,

Соединяет пластиковым швом,

Со звуком запах — только фотоснимок.

Как он понятен, — как тепло руки, как непогода, и как заиканье, но не оно произрастает там, откуда голоса не проникают.

ЭРОЗИЯ — ГОРСТУ ЯНССЕНУ

Скольжение воды. Ожоги ветра

Умеренно красны на переносице.

Опутанные водорослями смерти

Звук с заиканьем, — и в округу просятся,

И вязнут в ней, как в истопленном масле.

Парализуют слух обвалы времени.

В безритмовой конвульсионной пляске

Срывает пуговицы с пуза у беременного,

В нем стержень — амариллис, до момента

Того, когда желеобразный пьяница

Доест реальность — разума плаценту,

И этих элементов не останется.

И вот тогда в себя рожает Янссен

Свой алфавит — железо плюс эрозия.

Разорванный и родами, и танцем

Отцеживает жирное молозиво,

Отлитых литер капли не текут —

Взрывают воздух выхоложенный

От белых молний у него во рту,

Как ножницами отделяемы,

Отрезки текста. Обрастая льдом,

Они войдут в цветные очи рыб.

Один укол цветным карандашом —

Конец их непотраченной судьбы.

Не полный миг приклеился к среде

Той (бывший неубитый рыбий глаз).

Он золотом подсвечивал себе,

Но свет истек, и в жидкости погас.

Обрушивалась птица на песок,

Песок смешала с каплями тепла.

Фрагмент песчаный красным обволок,

Рисунок красный красного стекла.

Железный привкус грохота в слюне,

Слюной проклеен заржавевший китч.

На горле колуна, на порванной губе

Судьба играет новый паралич…

От маяка, ночами навсегда,

Рябь заиканья в Гамбургском порту…

Он бреется, и сбритая вода

Такая сладковатая во рту.

О фотографе

Ноги стесаны щебнем

От ступней до колен.

Этим модным леченьем

Лечит каждый, кто нем,

Свою речь.

Так фронтально, как ветер,

Аравийский самум,

Время — метр на метр,

В идентичный валун —

Влипло.

Больно ль? Больно ли? Больно?

Дверь в реке, аспирин —

Нет — окно слуховое

Отодрал, отворил

Вентиль.

Из отверстия крысы

И шуршат, и текут.

Время, время изгрызли

До часов и минут.

Больно ль?

В белом фотобумаги

Прожигает лучом,

Раньше вспыхнувший магний

В центре времени

Чье время?

ГЕДРЮС МАЦКЯВИЧУС. ПРЕОДОЛЕНИЕ

Тихое помешательство

В песок и камни сеяли зерно
Руками мертвыми с тяжелыми перстнями
И там зерно лежало меж камнями
У сердца не отысканного мной

Горело утешенье на костре
И разлеталось пепельной бумагой
Оно летит без строчек и помарок
И никогда не прилетит ко мне

И сны собак будили королей
Глазами жаб в мир пялились мадонны
Я слышал оргазмические стоны
То солнце нежно жарило детей

Стенали арфы от разрыва струн
И Ева источала яд глазами
Ужи шептались между деревами
В неверном свете трех неравных лун

Заухали на ветер три совы
И три мыша с хвостами серпантином
Рожениц трех прогрызли три вагины
И стали вровень высохшей травы

Детей сменявших радугу на хлеб
Автобусы везут в страну «Невинность»
И нож судьбы выходит через спину
И кровью пахнет выменянный хлеб

***

… И ты, уже любившая три дня
сжигала пальцы, согревала холод.
Вытаскивала камни для меня.
Тянула нить из кокона огня. 
И оттирала пот камней подолом.

Кипела кровь и падала на снег.
И кровный лед оплавился неровно. 
Искрились перья. Ангел-человек
бежал от поезда, и был полетом бег.
И камнем становился пепел кровный.

Я — четки. Я — на гвоздике висел. 
Пришпиленный, к стене больного дома.
Серел и становился черным мел.
И дом больной, больным огнем горел,
сгорел и я от шорохов погрома.

Не станет нашим прошлое твое.
И амальгама в патине утонет.
Огонь на ветер нас не отпоет: 
О том, как пеплом становился лед, 
Как я — твой пепел, падаю в ладони.