Пианино
Пианино
С 14 по 17 сентября в Астрахани проходил международный литературный фестиваль «Поехали в Астрахань!» Организаторами фестиваля выступили Интернациональный Союз писателей, оргкомитет фестиваля «Поехали!», Союз деятелей фантастической литературы и кино, издательство «Шико», издательство «Аэлита», редакция литературного журнала «Российский колокол» (главный редактор Максим Замшев) при поддержке министерства культуры Астраханской области и Астраханского казачьего войска. Гран-при главной премии фестиваля «Белый лотос» получили писатели из Петербурга Семенова Мария Васильевна и Лапкин Лев Яковлевич (Саша Кругосветов). Вторую по значимости премию фестиваля «Память предков» с вручением памятного кинжала получил Саша Кругосветов за книгу «Сто лет в России», удостоенную ранее премии имени Владимира Гиляровского. На фестивале ему был также вручен диплом лауреата медали им. Велимира Хлебникова. Поздравляем наших земляков с наградами и пожелаем им дальнейших успехов в литературном творчестве.
Однажды вечером Борис задержался на работе позже обычного. Он уходил последним. Впереди, недалеко от лестницы, еще работали кладовщики. Они стягивали большие, тяжелые упаковки тонкими металлическими лентами, чтобы упаковки и готовые изделия, приготовленные для поставки смежникам, не рассыпались при транспортировке. Свет в здании уже был выключен, и только там, где работали кладовщики, оставались включенными небольшие лампы для подсветки.
Проходя мимо одного из помещений, Борис услышал за дверью странные вздохи и стоны. Он помнил эту кладовку. Однажды он туда заглядывал. Кладовка была предназначена не для товара, не для электрических или электротехнических изделий, которые обычно отправлялись по договорам. Там хранились картонная тара, клей, скрепки, степлеры. Кроме того, там стояли и какие-то крупные изделия непонятного назначения. Но он никогда не задумывался о том, для чего они служат. Помнил лишь, что после осмотра кладовки у него осталось ощущение какого-то бардака. Обычно, проходя мимо этого помещения, он с досадой думал, что надо бы прислать кладовщиков и навести, наконец, здесь порядок.
Что за вздохи могут быть за этой дверью? И, кажется, стоны. Там ведь нет никого и в принципе быть не может!
Борис остановился у двери. Если там, за дверью, кто-то и был, если там сейчас находятся люди, то они почему-то на минуту затихли…
Однако звуки повторились.
«Может, прислать кого-то из персонала? Здесь происходит какой-то нештатный процесс, что-то, не определенное статусом нашей солидной организации. Похоже, потребуются свидетели».
В этот момент послышался тихий стон. Непреодолимое любопытство захватило Бориса. Оно было сильнее его осторожности, выше его понимания стиля поведения руководителя в своей конторе. Борис открыл дверь. То, что он увидел, изумило его еще больше, чем эти неожиданные стоны.
Как он и ожидал, в помещении был беспорядок: громоздились картонные коробки, целые и разломанные, валялась полиэтиленовая упаковка, были разбросаны мотки веревки и оторванные деревянные планки, когда-то скреплявшие ребра и углы отслужившей уже свой век упаковочной тары. Но там действительно были люди — трое мужчин, освещенных небольшой лампой, закрепленной в самом дальнем углу кладовки, почти на полу.
— Позвольте! — закричал Борис срывающимся на фальцет голосом. — Что все это значит? Прошу немедленно дать отчет о том, что здесь, в конце концов, происходит?
Один из мужчин был в длинной одежде, напоминающей (так показалось Борису) судебную мантию. На его голове была конфедератка с огромным помпоном. Что за маскарад, черт побери?
— Что здесь у вас? Кружок художественной самодеятельности?
Рядом со странно одетым человеком стоял небольшой черный ящик, напоминающий укороченное пианино с клавиатурой на две октавы. «Один к одному — пианино в комнате "торжествующей истины"», — подумал Борис. Но только из этого инструмента не выходили наружу длинные стальные тросики. Вместо пучков тросиков — смотанные кабели разноцветных проводов.
«Так это же органист, — решил Борис. — Где же его органные трубы?.. Хотя, возможно, этого и не надо вовсе. Внутри пианино есть молоточки, которые ударяют по струнам. И тогда звучит, например: "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…"»
Концы проводов были прикреплены… Ах, вот оно что! На полу лежали черные кожаные перчатки, с концами их пальцев и были соединены провода. Две пары перчаток.
«Органист» молчал. Борис подошел ближе, поднял перчатки с пола и стал их рассматривать. В октаве двенадцать тонов и полутонов, в двух октавах — двадцать четыре. А пальцев в двух парах перчаток получается двадцать… Куда же подходят еще четыре провода? Вот же они! К каждой перчатке, помимо пяти проводов, подходил шестой провод, который соединялся с перчаткой где-то посредине между большим и указательным пальцем.
В углу еще лежали две пары ботинок. Из каждого ботинка выходило шесть медных штырей, к которым, видимо, тоже можно было присоединять провода от пианино.
«Почему же там, в суде, были тросики? Наверное, здесь какие-то электрические воздействия, а там — механические, — подумал Борис. — Но воздействия на что?»
— Что это все значит, черт побери? Чем это вы здесь занимаетесь, и на каком основании? Извольте отвечать, если вас спрашивает должностное лицо!
Борис взыскательно посмотрел на двух других мужчин, униженно стоящих перед «органистом», который, видимо, был здесь главным. И вдруг он узнал своих мучителей — охранников, которые не так давно приходили его арестовывать, — Вована и Димона. Но как они были теперь не похожи на себя! Куда делись их важность и невозмутимость?
Он вдруг осознал, насколько ему неприятно их снова видеть. И, осознав это, решил, что не будет ничего выяснять. Ни то, как они сюда попали, в такую секретную контору, как «Базальт», ни что они здесь делают, ни назначение всех этих приспособлений, наконец. Он же пообещал себе больше не вникать в то, чем занимается система.
Да, правильно: сейчас он вызовет охрану предприятия, и пусть те сами все выясняют.
Однако охранники, как только они поняли, что он узнал их и собирается уйти, тут же стали возбужденно кричать, размахивая руками:
— Товарищ Кулаков, товарищ Кулаков, не уходите! Ради всего святого, не покидайте нас!
— В чем дело? Почему я должен принимать участие в вашей судьбе — в судьбе людей, которые не представляют для меня ни малейшего интереса? Мне вообще непонятно, как вы могли оказаться в этой кладовке, и что за мистерия здесь готовится вами совместно с этим внушительным мужчиной, по всей видимости — музыкантом…
— Здесь готовится наше наказание. Самое мучительное наказание, которое только можно себе представить. И виной всему — вы.
— Я??
— Да! И только вы можете избавить нас от предстоящих неминуемых и даже, мы это точно знаем, ужасающих мучений!
— Но как же, скажите на милость, я повлияю на все это? Что от меня-то зависит? — спросил удивленный Борис.
И тут же одернул себя: он ведь только что решил не вдаваться в детали! Но эти детали уже сами собой, буквально у него на глазах, неумолимо вползали в его жизнь…
— Нас наказывают по указанию следователя Плоского, потому что вы нажаловались на нас дознавателю Вагинян.
Тут «органист», все это время молча слушавший их разговор, видимо, решил, что не имеет смысла дожидаться окончания этих скучных выяснений. Он подошел к пианино и начал копошиться в нем, готовя, видимо, инструмент к предстоящей процедуре.
— Ну, уж нет, — жестко произнес Борис, прямо глядя в глаза своим недавним мучителям. — Вы ошибаетесь. Я и не думал жаловаться. Просто изложил все, что произошло в моей квартире и квартире товарища Толоконниковой. Не моя вина в том, что ваше поведение было небезупречным — и в отношении меня, и в отношении Евдокии Прокопьевны. И уж, тем более, в отношении безупречного юного создания, милейшей девушки Клары, которой вы сумели изрядно испортить настроение, хотя до этого она уходила от меня, ощущая общий подъем и необыкновенное воспарение своего юного духа…
Тут вперед выступил тощий Димон. Охранник помоложе, Вован, спрятался за его спиной.
— Выслушайте нас, товарищ Кулаков, — заговорил Димон. — Вы же такой здравомыслящий и благородный человек. Нам ведь платят нищенскую зарплату. Мне надо семью кормить. А Вован собирается жениться. Мы и так жилы рвем на работе, но с этого не проживешь. Ни на что не хватает. Хоть что-то надо урвать. Для вас завтрак — пустяк, а для нас — существенная экономия в бюджете. А с халатом и бельишком — это уже так принято. Зачем арестованному все это? Ему казенное барахло дают. Конечно, нехорошо получилось. Тем более, что девушку досматривали с пристрастием. Но это все он, Вован — он ведь не женат, вот и не удержался, а девушка слишком аппетитной оказалась… Но, поверьте мне, зачем нам вас обманывать? Так делают все — белье, одежка и девушки нам достаются. В общем, польстились мы. Потому что арестованному это ничего уже не нужно, у него старая жизнь кончилась, а новая началась совсем другая. Однако если кто пожалуется, нас тут же наказывают…
— Я вам не Кулаков, а Кулагин. Но ничего этого я все равно не знал. И не требовал вашего наказания. Только рассказал дознавателю то, что было фактически. Теперь мне, правда, ясно, что вы многих других своих обязанностей не выполнили. Почему, например, вы не сообщили мне, что я могу выбирать — наклейку или кольцо? Да, хорошо, что я этого не знал! А то сообщил бы Эсмеральде Вагиновне, и она вам вместо одного наказания назначила бы два — непременно и безотлагательно!
— Как же вы неправы, товарищ Кулаков… Ах, да, не Кулаков, а Кулагин. Неправы и несправедливы. Это мы вас пожалели. Вдруг вы по незнанию своему и недальновидности испросили бы кольцо? Его еще называют браслетом. Вам это было бы значительно хуже: его все время надо включать в розетку. И все бы видели. А как это объяснить, кроме как правду сказать, — и близким, и сослуживцам, и случайным прохожим? Замучились бы… А так — ничего объяснять не надо. Мы пожалели вас, мы теперь ваши самые близкие друзья, и ближе у вас никого нет. Если вы нам не верите, то все равно, со временем вы непременно согласитесь и удостоверитесь именно в этом.
— Хорошо, забудем о браслетах. Я человек не мелочный и даже в чем-то благородный. В любом случае, правда состоит в том, что я не требовал вашего наказания. Это — истинная правда.
— Вован, ты помнишь? Именно это я тебе и говорил! Товарищ Кулагин не требовал непременно наказать нас. Он человек с понятием. Ты ведь слышал: он слыхом не слыхивал, что нас ждет наказание!
— Знаете что, Кулачков, или как вас там? — неожиданно вмешался в разговор «органист». — Вы не расстраивайтесь из-за них. Болтают, языком треплют, в Босфор их, в Дарданеллы. Наказание им будет. И немедленно. Справедливое и абсолютно неотвратимое.
— Не слушайте его, товарищ Кулемин! Наказывают нас не за наши дела, а из-за доноса. А так они все наши дела знают, и их это совершенно не трогает. Если бы не донос, нам ничего бы не сделали. А раз попало в документы, они могут загреметь как соучастники. Потому что вырученные гроши мы приносили им. И вот теперь, когда вы все знаете, скажите, разве это справедливо? Сами посудите. Мы оба служим системе верой и правдой, служим давно и зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Потому что охраняли мы вас отменно. Можно сказать, пылинки сдували. И за это рассчитывали, что вот-вот получим повышение по службе. И, например, можем стать музыкальными исполнителями по особым поручениям, как вот этот в мантии. А теперь — всему конец: ни тебе повышения, плюс еще и наказание. Нам уже не подняться. Конец карьерным мечтам. Пошлют на самую черную работу — нужники в канцелярии чистить или полы мыть. Плюс наказание. Это же пытка, а не наказание!
— Неужели это пианино — какое-то особо тяжелое наказание?
— Легко вам рассуждать, товарищ Кулешов. Знаете, что происходит? Когда вот это играет, на нас через провода и перчатки поступает воздействие.
Музыкальный исполнитель громко захохотал:
— Вот именно — воздействие. Чтобы вы лучше прочувствовали ту замечательную музыку, которую я играю. Замечательную музыку — «Широка страна моя родная» или гимн Советского Союза. Вы не представляете, товарищ Кульков, какое огромное воспитательное значение имеет эта музыкальная процедура, и запоминается, кстати, надолго, может быть, навсегда. Все, снимайте рубахи и садитесь в кресла, я пристегну вас самыми широкими ремнями. Чтоб не дергались и получили удовольствие на полную катушку.
— Не слушайте вы его, — чуть не плача сказал Вован. — Это же не просто электрические импульсы какие-нибудь, не щекотка приятная. Там, в перчатке, внутри электромагниты и иглы. Каждая игла идет под ноготь, а на каждой руке одна дополнительная игла втыкается между большим и указательным пальцами в самую болезненную болевую точку. И когда этот боров играет, в тело втыкается та игла, которая соответствует нажимаемой клавише. При этом нам нельзя кричать, мы должны под эту музыку петь песню. Вы не представляете, какое это мучение! Можно выдержать страдание, если знаешь для чего, если впереди есть перспектива — должность, зарплата…
«Органист» опять засмеялся.
— Посмотрите на этого вечно потного доходягу, — он показал на Димона. — Разве он может стать музыкальным судебным исполнителем? Для этого требуется энергия, сила. Да и в музыке надо разбираться хоть чуть-чуть. Посмотрите на него: разве такие музыкальные судебные исполнители бывают?
— А вот и бывают! В судебной практике любые могут быть музыкальные исполнители.
— Нет, такие, как ты, не смогут мою работу исполнять. Здесь требуется характер. Слушайте, вы, поменьше разглагольствуйте, да раздевайтесь поскорее и надевайте перчатки.
— Послушайте-ка, товарищ музыкально-судебный исполнитель, — вмешался Борис. — Мне кажется, что вы — очень хороший специалист. Только сейчас вам придется все-таки отпустить этих двоих. — Он вытащил бумажник и добавил: — Будьте уверены, я очень даже хорошо заплачу.
«Органист» раскатисто расхохотался:
— Да? А потом заложите и меня, и уже музыку будут исполнять на моих ногтях? Нет, так дело не пойдет!
И с этими словами он затянул ремешки, пристегивающие руки обоих наказуемых к подлокотникам, а спину — к креслу, и сел за клавиатуру.
— Вы — музыкант, тонкая натура, а ведете себя глупо, — вспылил Борис. — Если бы я хотел наказания обоих этих людей, то не стал бы их сейчас выгораживать. Если бы знал о предстоящем наказании, не назвал бы их имен. И они преспокойно сейчас — один был бы в своей семье, другой встретился бы со своей девушкой. Да я и не считаю их виноватыми. Виновна вся ваша бездушная организация, виноваты ваши высшие чиновники. И я еще обязательно до них доберусь! Верхушка виновата!
— О, да, это истинная правда — поддержали его охранники. И в тот же момент «органист» нажал указательными пальцами правой и левой руки одновременно на две клавиши. Борис услышал первый аккорд и сразу вслед за ним — крики боли обоих наказуемых. Борис подошел к пианино и удержал руки музыканта.
— Послушайте меня, добрый человек. Если бы судьба распорядилась так, что наказанию должен был бы подвергнуться судья, который по своему разумению постоянно вершит злодейства, то я не уговаривал бы тебя, не говорил бы о милосердии. Я дал бы тебе дополнительно денег, чтобы ты вершил свою благородную процедуру с гораздо большим энтузиазмом.
— Вы, товарищ Кулаковер, внушаете мне уважение своими словами. Возможно, вы и правы. Но тот, кто своим трудом, потом и кровью поднялся до поста музыкально-судебного исполнителя, становится абсолютно неподкупным. Я не позволю отвлекать себя коварными разговорами! И, раз уж я приставлен к этому инструменту и раз уж этот инструмент полностью исправен и хорошо настроен, значит, следует исполнить на нем именно то музыкальное произведение, которое мне на сей раз предписано…
Эти слова были прерваны Вованом. Тот дергался из стороны в сторону и кричал, вытирая слезы с лица о голое плечо:
— Товарищ Клиновичков! Если уж вам никак не удается освободить нас обоих, освободите хотя бы меня! Димон уже пожил на свете. Он бесчувственный и во всех отношениях почти что деревянный. Не то, что я, совсем юный и нежный! А Димона уже наказывали один раз, и он это перенес, и хоть бы что. Он и второй раз перенесет. А меня внизу у входа ждет невеста. Я не перенесу позора и бесчестья! Тем более, что виноват во всем только Димон! Да, он один во всем и виноват. Он учит меня как хорошему, так и плохому, он вечно подбивает меня… А если невеста, которая ждет меня внизу, обо всем узнает, это будет так стыдно, что я, наверное, не перенесу этого, я умереть могу от боли, стыда и позора…
— Так, хватит антимонии разводить здесь, товарищ Кривоватый, — перебил Вована «органист». — Я больше ждать не намерен.
Он поднял руки, чтобы взять следующий аккорд, но в этот момент Вован заверещал — непрерывно и на такой высокой ноте, будто он вовсе и не человек, а поросенок, которого режут острейшим ножом.
— Хватит визжать! — Закричал Борис, а сам выглянул в коридор: не прибегут ли на этот крик кладовщики? Потом он повернулся к Вовану и в сердцах ударил его по щеке. Голова Вована дернулась и бессильно упала.
«Органист» тем временем приступил к исполнению произведения: «Широ-ка страна моя род-на-я!» Оба охранника пытались подпевать в такт музыке хрипящими бессильными голосами.
Тут Борис заметил в конце коридора фигуры двоих кладовщиков, которые спешили на непонятные звуки. Он быстро выскочил из кладовой, захлопнув за собой дверь, и даже открыл в коридоре окно на улицу, чтобы уличный шум заглушил идущие из кладовой хрипы, напоминавшие мелодию популярной патриотической песни.
— Это я, ребята, — крикнул он, чтобы кладовщики не подходили слишком близко, и помахал им рукой.
— Что-то случилось, товарищ Кулагин? — участливо спросил один из кладовщиков.
— Нет-нет, можете идти работать, товарищи. Хотя знаете что, заканчивайте — пора вам отдыхать, уже поздно.
Кладовщики ушли. Борис еще долго стоял и смотрел во двор. Из окна коридора было видно, как одно за другим гасли окна во дворе замечательного предприятия НПО «Базальт». Рабочий день закончился. Ему самому тоже пора бы возвращаться в свою уютную квартиру на Гражданке. Или навестить, наконец, бедную Клару, которую так обидели эти охранники. Но он продолжал стоять, не в силах успокоиться после всего, что он только что увидел.
Как этот инструмент попал в его родной «Базальт»? Похоже, он всегда стоял в этой кладовой, только зачехленный. Да, наверное, так. А перчатки и ботинки, видимо, были спрятаны где-то в углу за картонными коробками.
Как, на каком основании работники системы попадают в помещение «Базальта»? А вдруг система существовала давно… Во времена фараонов, например. Она существовала и тогда, когда строили этот город. Каждый дом в городе, каждую улицу. Поэтому системщики и предусмотрели подземные ходы под всем городом и тайные двери в каждом доме и в каждом помещении. Вот и в его квартире во встроенном шкафу у них есть своя тайная дверь…
Ничего удивительного, что они давно используют эту кладовую, а, может, и многие другие помещения «Базальта» для тайных экзекуций, и, не исключено, для других неизвестных ему целей.
Ладно, ему наплевать на систему. Важно, каков он сам. Как он себя ведет… А он, Борис, все-таки имел возможность предотвратить эту отвратительную процедуру, и он должен был сделать это, но не смог!
Да, но он обязательно сделал бы все необходимое, если бы не этот отвратительный визг Вована! Надо же все-таки иметь выдержку и в решающий момент уметь владеть собой. Нельзя же было так верещать… Из-за этого визга ему, Борису, и не удалось спасти Вована, да и Димона тоже. Этих несчастных убогих охранников. А то, он, конечно, уговорил бы «органиста». Какой он все-таки отвратительный, этот музыкально-судебный исполнитель! Как у него блестели глаза при виде бумажника. Если низшие чины такие гадкие, то каков должен быть этот человек, ставший аж «органистом»? Вывод очевиден…
Конечно, все дело в крике. Пришли бы кладовщики и застали бы его в кладовке с этим человеческим отребьем… потому что никак иначе этих людей не назовешь. Для него такая ситуация была бы равносильна потере лица. А хуже этого быть ничего не может. Лучше уж самому сесть в пыточное кресло на место одного из охранников! Но из этого, скорее всего, ничего не получилось бы… Он — лицо охраняемое и неприкасаемое, и «органист» не принял бы такую подмену.
А вот если бы Вован не закричал, он, Борис, не поскупился бы, чтобы освободить охранников. Если уж им было принято решение вести беспощадную борьбу с разложением в судебных органах, то и здесь, понятное дело, он просто обязан был вмешаться… Но получилось иначе. И ему пришлось резко захлопнуть дверь, хотя это никак не повлияло на то, что охранников подвергли жесточайшему музыкально-судебному наказанию…
Да, сегодня, скорее всего, не его день. И не его это вина. Жаль, конечно, что не сдержался и дал пощечину Вовану. Но это, безусловно, объяснялось абсолютной неординарностью сложившейся ситуации и его, Бориса, крайне возбужденным состоянием. Да, он был в состоянии аффекта, и это все объясняет и ставит на свои места.
Вопрос, конечно, не заиграет ли «органист» на своем инструменте с иголками под ногти, этих охранников до смерти. Но он, Борис, этого так не оставит! Пока у него есть силы, он будет бороться — до тех пор, пока не добьется наказания тех, кто действительно во всем виноват — судей самого высокого ранга, которые, понимая, что он, Борис, буквально во всем прав, до сих пор маневрируют и по большому счету не смеют даже показаться ему на глаза. Знает кошка, чье мясо съела!
Борис пошел к двери кладовой. «Тихо. "Заиграл до смерти"».
Он хотел открыть дверь, но не стал. Помочь он уже все равно никому не сможет…
Нет, придется этому случаю придать огласку! Ничего, он разберется и отомстит. Он этого так не оставит. Уж в чем-чем, а в своем упорстве и последовательности он полностью уверен…
Борис спустился по лестнице, вышел на улицу. Он внимательно рассматривал всех встречных женщин, гадая, нет ли среди них девушки, которая ждет Вована. Нет, нигде не видно девушки, которая ждет своего суженого. Обманул Вован. Но Борис его не осуждал. Эту ложь легко можно простить: Вован хотел, чтобы его пожалели.
Весь следующий день Борис не мог забыть историю с охранниками и с адской машиной, похожей на пианино. Он был рассеян, невнимателен и во время работы отвлекался. Мало что успел сделать за день. А к вечеру решил все-таки подойти к заветной кладовой.
За дверью было тихо. То, что он увидел, открыв дверь, произвело на него такое впечатление, будто внутри его головы что-то взорвалось. Вместо ожидаемой темноты он увидел в кладовке ту же самую картину — «органист» за пианино, два стражника в рукавицах, принесенных из преисподней. И тут же по ушам резанул полукрик-полувизг:
— Товарищ Кулаков, помогите!! Широ-ка-а-а-а-а страна моя род-на-а-а-я…
В страхе Борис захлопнул дверь и, не в силах справиться с эмоциями, приложил лоб к массивной двери, за которой слышались приглушенные хрипы и стоны.
Немного уняв сердцебиение, он подошел к группе кладовщиков и попросил навести, наконец, порядок в кладовке: сколько это вообще может продолжаться? И сделать это надо сейчас и без промедления!
Он вдруг подумал, что эти призраки системы появляются здесь, наверное, специально ради него, и что они приходят только тогда, когда он бывает здесь. А в другое время их нет. И если кладовщики зайдут в эту комнату без него, там будет темно, пыльно и пусто, и ничего происходить не будет.
А что, если все же навести порядок, помыть полы, вытереть пыль, закрыть пианино чехлом? Вдруг никто из этих больше там не появится!
— Вы, конечно, Борис Илларионович, человек очень хороший и отзывчивый, — вдруг произнес один из кладовщиков, — но у нас нормированный рабочий день. И мы обязаны работать только восемь часов. Завоевание революции, между прочим. И так уже переработали больше часу. Так что мы сейчас пойдем домой, уж не обессудьте. Но вы не беспокойтесь, все будет сделано. Завтра прямо с утра — туда. В кладовке будет, наконец, идеальный социалистический порядок! Вы будете довольны.
Борису очень хотелось именно сейчас немного побыть с этими чужими ему, малознакомыми людьми. Но кладовщики были настроены очень решительно. Они уже переоделись и готовились уйти по домам.
Он не стал дожидаться, пока контора окончательно опустеет. Вышел на улицу и устало побрел к метро. Ему ничего больше было не нужно, ему не хотелось ни о чем думать — ни о суде, ни о деле, ни о своем доме, ни о матери, ни о Кларе, ни даже о Марине Толоконниковой, ни, тем более, о Евдокии Прокопьевне.
Казалось, что ему под ногти вводят иголки. Иголки движутся в такт песне «Широка страна моя родная». И ему совсем не больно. Его пальцам и рукам совсем не было больно. Но петь почему-то тоже совсем не хотелось…
И вдруг внутри него словно что-то прорвало, и все его существо запело разом:
— Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Бред какой-то… Домой, домой. Скорей бы лечь и уснуть. Спать, не видя снов, и не просыпаться подольше.