Письма Сенеке

Письма Сенеке

Это было лето чудесных ожиданий и предчувствий. Проезжая на велосипеде по набережной и глядя на трубы заводов, многоэтажки и старые дебаркадеры на том берегу реки, я чувствовал: больше ничто не имеет значения. Ни вновь вспыхнувший кровавый бунт на Ближнем Востоке, ни очередной экономический кризис, – смысл я видел только в одном: мир может повернуться еще одной гранью и за ней – я точно знал – окажется сверкающий немыслимый простор, способный убить меня или сделать навсегда счастливым.

Я гулял по вечернему городу и катался на велосипеде вдоль реки в ожидании этого открытия. Вдобавок я начал переписку с Луцием Аннеем Сенекой – как бы нелепо это ни звучало, – а это серьезнейшее из занятий требует умственной дисциплины и полнейшей сосредоточенности.

Тем летом я окончил четвертый курс, сдал экзамены и остался в университетском городке. Жил в общежитии. Пришлось платить коменданту, и я бросил работу дворника и устроился работать на автомойку. Заодно начал эксперимент по дипломной работе.

Арсений тоже учился и работал. Он днем и ночью программировал, и вытащить его куда-нибудь я никак не мог. Однако он вдруг объявился у меня в общаге, когда я подсчитывал количество необходимых мне крыс, мышей и реактивов. Не снимая кроссовок, Сеня улегся на кровать и стал ковырять спичкой в зубах.

Ходил к вам в столовку. Макароны липкие, как пластилин, и кислые. Котлеты – из бездомных кошек, – сказал он без всяких приветствий.

Мы не жалуемся, – ответил я и стал выжидать, что Сеня скажет дальше, потому что знал: если мой друг начал с посторонних вещей, значит на уме у него дело громадное.

На первый раз он мне ничего не открыл, однако же он стал приходить в мою комнату постоянно, как будто лежать здесь и размышлять ему было приятней, чем в любом другом месте. Поначалу он просто валялся на моей кровати. Иногда, не проронив ни слова, он внезапно покидал мою комнату. Он не нравился моим соседям по комнате, а их подруг своим непредсказуемым поведением вообще доводил до бешенства.

Наконец он признался:

Я хочу подчинить жизнь строгому плану.

После этих слов он долго развивал эту мысль, к чему я привык. Если излагать его рассуждения здесь, то рассказ растянется на сотню страниц, потому что придется разъяснять термины, которые Арсений сам для себя выдумал. Мой друг спускался к важнейшей цели своего рассуждения, словно стервятник к добыче, снижаясь и кружась. Он начал из такого далека – я и подумать не мог, чем он закончит. А сказал Сеня под конец своей речи вот что:

Мы откроем антикварный магазин. Это восьмой этап моего плана.

Идея мне понравилась. Однако мое сумасбродство захватило меня полностью, и я хотел побыть один, пока не напишу все послания Сенеке.

Я так и сказал Арсению, зная, что он меня поймет:

Я пишу письма одному человеку. Пока все не закончу, не могу с тобой в такое дело ввязаться.

Читай, что ты там корябаешь, – ответил Сеня.

На самом деле, хоть я и ухлопал на это эти письма уйму времени, я написал пока только одно письмо. Смущаясь, я прочитал его Арсению:

 

Письмо первое

Уважаемый Луций, вы, наверное, хотите узнать, что тут у нас случилось за долгое время? Поэтому первым делом сообщаю, что Ваш отменный последователь отразил германскую угрозу и не уронил знамени стоицизма – его книжку я тоже прочел. Хотя должен заметить, тон его сочинения таков, что мне все время кажется, будто ему не дают сосредоточиться. Думаю, всему виной тяжелая походная жизнь, резкие звуки сигнальных горнов по утрам и промозглая погода пограничных провинций.

У нас многое произошло за последние годы – всего сразу и не перескажешь. Наша жизнь имеет оттенок печальной монотонности, характерный, думаю, для жизни в любой империи, какие бы внешние атрибуты она на себя ни цепляла. Мы вечно жалуемся, хотя живем примерно как ваш друг Луцилий. Столы наши ломятся от яств, но животы просят большего.

Погода не подводит: лето стоит жаркое.

Я занимаюсь добычей знания – теперь это называют наукой. Это похоже на то, как если б вы мерили линейкой все, что вам попадается на глаза, и результаты этих измерений аккуратно записывали. Смысл в целом таков. Требуется аккуратность, да и только.

Уважаемый Луций, тут я закончу первое письмо. Для начала, думаю, хватит. Хотел бы завершить его хорошей фразой, сильной, чтоб вы меня запомнили и выделили из сонмища тех, кто пишет вам (не один же я такой, вы человек особенный, каждый хотел бы с вами поговорить). Поэтому скажу то, что услышал на улице: «Жизнь – любопытное безобразие», – так сказал мне один человек, пока я мыл его машину на автомойке. Фраза эта примечательна тем, что произнес ее дряхлый хромой старик на развалюхе-копейке, а не какой-нибудь восторженный юноша на спортивной «ауди.

Ваш далекий и преданный друг

Писано во второй день до июньских нон.

 

Арсений выслушал письмо и сказал:

Сделаем обед на час больше – магазин-то наш будет. Будешь писать свои письма, сколько влезет. Просто завалишь ими своего адресата, ему и ответить будет некогда.

 

* * *

 

Из общаги на лето все разъехались, она стала уныла и пуста. По длинным коридорам ночью гуляло эхо, звуки ночного города врывались в открытое окно. От избытка сил и постоянной работы сознания я не мог спать. Если мне и удавалось заснуть, то сон мой был рваный и неглубокий. Я смотрел в окно на спящий город и читал, а после гулял по пустынному проспекту. Я шел мимо очереди наркоманов в аптеку, мимо ночного клуба, где у дверей курили и хохотали взвинченные люди, и часто выходил к реке – она лежала в синей тьме и казалась мне океаном, полным жизни. Из тьмы, с той стороны реки, доносились гудки поездов.

Однажды я перевел через улицу пьяную вдрабадан красавицу. Она, покачиваясь, стояла на обочине и никак не решалась перейти дорогу: то ступала на асфальт, то пятилась, когда мимо проносилась машина и сигналила ей. Девица еле держалась на ногах.

Давай переведу, – сказал я и взял ее под руку.

Оранжевый сигнал светофора выхватывал из тьмы наши нелепые фигуры. Девчонка хохотала, а я с трудом вел ее через улицу, потому что она то вырывалась изо всех сил, то крепко обнимала меня и говорила:

Спасибо, милашка! Помог дамсель ин дистресс!

Ты с филфака, что ли? – удивился я.

На той стороне дороги она мокро поцеловала меня в щеку и после долго рылась в сумке и хихикала:

Не помню номер свой, подожди! Мля, где телефон?

Ее номер был мне совсем не нужен. Какие там девичьи номера, когда мир наполнялся тайной, которая вот-вот откроется, когда мир звучал новой мелодией свободы. Я чувствовал, что должен что-то сделать, чтоб раскрыть тайну и сполна ощутить свободу, мое действие должно сдвинуть некий невидимый рычаг, иначе ожидание просто сведет меня с ума. И я думал, что мои письма – это как раз то самое приложение усилий. Они медленно и упорно сдвигали этот невидимый исполинский механизм с места.

Арсений приходил ко мне в общагу каждый день и расписывал картины нашего будущего. Тогда я уволился с автомойки, где не проработал и трех недель, и вступил с Арсением в дело.

Будем жить у моего друга, – заявил Арсений. – Он вроде спонсора.

Я был совсем не против пожить где-нибудь в другом месте. Тишина в общаге меня достала. Вдобавок на моем этаже с одного конца коридора начали травить тараканов, а с другого принялись ремонтировать с раннего утра до полуночи. Заляпанные краской толстые тетки неистово размахивали малярными кистями, и таджики с грохотом ломали пол. От такого шума мои письма застопорились.

Мы приехали на проспект, где высились новые дома – стройные гиганты. Мы поднялись на сверкающем лифте на двадцатый этаж и нашли нужную квартиру.

Арсений позвонил и прислушался. Никто не открыл. Тогда он толкнул дверь, и мы оказались в прихожей. Здесь висела тяжелая бархатная занавесь, неведомо что скрывающая. До самого потолка подымалось раритетное зеркало в тяжелой оправе, такое необъятное, словно в него по утрам смотрелся циклоп. Тут же на полу валялись в беспорядке кроссовки, кеды, ботинки и туфли. Напротив двери криво висела картина: тореадор уклонялся от черного как смоль быка. Работу художник выполнил широкими, размашистыми мазками, и картина мне сразу понравилась. Стройный и тонконогий смельчак в шляпе вращался, словно золотой смерч, и черный бык, пригнувший голову к земле, резко выделялся на белом песке арены.

Издалека доносилась гитара. Играющий часто сбивался и начинал сначала.

Паганини лабает, – шепнул Арсений с усмешкой и выкрикнул: – Диман! Это мы!

Хлопнула дверь. Музыка то приближалась, то отдалялась, будто невидимый музыкант пританцовывал и делал то несколько шагов назад, то вперед.

Мелодия оборвалась, и к нам вышел парень с гитарой в руках. На его затылке сидела мексиканская шляпа. Он был босой, в рваных джинсах и футболке с Майклом Джексоном. У него были сонные, надменные глаза, горбатый нос и небритые щеки.

А, это ты, старый пес! – произнес парень, здороваясь с Арсением.

Он тут же повернул обратно и ушел по коридору, наигрывая на гитаре.

Напоследок он крикнул нам:

Устраивайтесь, демоны!

Думаю, огромная Димина квартира занимала пару этажей. Клянусь, пару раз я даже заблудился в этом лабиринте. Шел по коридору, и тот все время поворачивал и закручивался. Открыв очередную дверь, я очутился в саду и запутался в зарослях из пальм и рододендронов – оказалось, я забрел в ванную величиной со спортзал. Там сверкали начищенные краны, играл солнечный свет на благородном эфиопском мраморе и колонны с египетскими капителями упирались в высокий потолок. А в другой раз я бродил по квартире, разыскивая нашу комнату, и все время попадал в бесчисленные спальни, где громоздились кровати королевских размеров и висели на стенах абстрактные картины.

С раннего утра мы уезжали на трамвае в город, чтоб обустраивать наше предприятие. Между двух улиц, на одной из которых выстроились ювелирные магазины, рестораны и стеклянные витрины с манекенами, а на другой расположились дорогие офисы с блестящими дорогими машинами вдоль тротуара, – между этими улицами, в узком переулке, мы арендовали комнату в полуподвале двухэтажной развалюхи. Вокруг этого дома в изобилии росли лопухи, а сам он был наполовину кирпичный, наполовину деревянный.

Пока мы ремонтировали полуподвал, мы часто спорили о том, как назвать наш магазин.

Сеня говорил:

«Золотой дублон»!

Плохо – как будто казино открываем, – ответил я. – Давай лучше – «Два ассария».

Могут не так понять. Подумают еще – сектанты, – сказал Сеня и предложил: – «Червонец».

Как будто магазин уцененных товаров, – сказал я и выдал свой вариант: – «Золотой червонец».

Уже есть такой, – с завистью произнес Сеня.

Действительно, магазин с таким названием давно открылся в городе. Более того, он существовал недалеко от нас. Невероятным образом он выжил в серой громаде, где во множестве гнездились суетливые офисы. Чтоб найти этот магазинчик, приходилось идти по длинным коридорам, подниматься и спускаться по лестницам, открывать бесчисленные двери. Тут и там сновали раскрашенные девицы с бумагами в руках, на каблуках и в узких юбках, трезвонили телефоны, жужжали принтеры.

Магазином управлял тихий маленький человек по имени Андрей. У него была большая круглая голова, пепельные волосы и такие влажные задумчивые глаза, будто он только что посмотрел глупое грустное кино и фильм его задел, и теперь Андрею неловко за свалившуюся на него печаль.

Когда я забредал в «Золотой червонец» – чаще всего просто порыться в коробках с дешевками, поболтать с покупателями, – я наблюдал за Андреем, размышляя, что же это за человек. Когда я видел таких неловких людей, мне казалось, что в прошлом они стали свидетелями трагедий. Про Андрея я думал так: он бывший афганский офицер: пыль, седые горы, кишлаки, затем – поверженный варварской пулей друг. Затем – развод с женой и одинокая жизнь. Он влюблен в Африку и Азию и поэтому собирает экзотические монеты (Андрей и вправду их собирал). И по вечерам он изучает историю мусульманских держав на просторах Евразии и сам даже не догадывается, что он, словно римский центурион, всего пару десятков лет назад прокладывал дорогу империи. И этот выдуманный сюжет окрашивался в моем беспокойном мозгу в черный цвет и охру – цвета, какими древние греки рисовали сражения, богов и героев на вазах, – и трагедия, с Андреем произошедшая, становилась беспощадной и необоримой. Но я догадывался, что все эти краски и картины живут только в моей голове, поэтому я печалился и трагедия получала еще одно измерение. И я возмущался, как с Андреем, с человеком, пережившим такие события, все так запросто обращаются.

Андрюх, сделай скидочку, – говорил толстый мужик в пропотевшей белой футболке. Он щупал и чуть ли не нюхал серебряную монету.

Вдруг Андрей побледнеет и спустит с лестницы этого наглеца – я с нетерпением ждал от него такого поступка. Но Андрей рассматривал под лупой новый товар и лишь кивал толстяку в ответ.

Так вот, Андрей стал нашим конкурентом. Он забеспокоился. Под его глазами залегла тревожная тень. Он приходил к нам – человечек в аккуратной рубашке и брюках, с круглым лицом, в руках – бумажный стакан с кофе. Погруженный в хмурую грусть, он окидывал взглядом разгром, что мы учинили в нашем полуподвале: деревянный ящик с гвоздями, куча досок, свежая побелка на стенах, антикварная люстра, только что подвешенная к потолку, гора мусора в углу, снятая с петель старая дверь с дырой.

Андрей попивал кофе. Иногда он то доску подавал, то советовал, как лучше крепить полку, а то просто брал из коробки на полу фарфоровую статуэтку китайца и долго ее рассматривал.

Уходя, он говорил тихим голосом:

Это рискованный бизнес, ребята. Одумайтесь.

Итак, мы усердно трудились и уже перебрали все возможные названия для магазина, но ни одно из них нам не понравилось.

В тот день, когда мы наконец отремонтировали наш полуподвал, мы решили, что придумаем название до наступления полуночи. Поэтому вечером мы пили чай на кухне в Диминой квартире и перебрасывались фразами.

Названия становились все вычурней.

«Златые цепи»! – сказал я.

«Единорог»! – ответил Арсений.

«Голденсмит»! – снова сказал я.

Опять эта чушь?! – возмутился Арсений.

Зато звучит! – защищался я.

О чем вопите, трудяги? – спросил Дима.

Он сидел с нами за столом и наигрывал на гитаре тягучий блюз.

Название для магазина придумываем, – ответили мы.

«Сундук мертвеца», – сказал Дима с ходу.

Нам понравилось это название, и нам так не терпелось закончить работу, что мы сразу же отправились в город и на асфальте напротив нашего переулка намалевали сундук, череп с костями, написали «Сундук мертвеца» и указали путь к магазину стрелкой.

 

* * *

 

Дима болел диабетом. Он совершенно не заботился о своем организме. Даже наоборот – старался разбить себя вконец. Сразу после обеда он в одиночестве напивался пивом. Вечером он уезжал на сверкающей машине, возвращался сильно пьяный и засыпал на диване с книгой на груди, обсыпанный сигаретным пеплом. Нашему приятелю грозила кома, но Арсений расталкивал Диму и вкалывал ему дозу инсулина.

Собственно, из-за диабета Сеня и познакомился с Димой. В прошлом августе рано утром Сеня как-то шатался по набережной. Мой друг совсем не спал, потому что целую ночь ему никак не поддавался кусок кода на C++. Совсем отупев, он брел вдоль реки и проклинал выбранную профессию.

Было пасмурно. Над рекой неслись серые лохматые тучи. Длинный остров на стремнине, поросший деревьями, словно плыл против течения, а ему навстречу тащилась баржа, груженная щебнем.

На пустынной набережной, в самом ее конце, где и днем редко гуляют, Сеня увидел парня. Тот спал на лавке. С головы его свалилась мексиканская шляпа. Рядом, прямо на набережной, нарушив все правила, стояла черная машина. Все двери в машине были распахнуты. Магнитола громко играла классику. На асфальте между лавкой и машиной валялся открытый черный кейс величиной с ладонь, а в нем лежали тонкие шприцы.

Мой друг прошелся вокруг машины, заглянул внутрь. Послушал музыку. Взял в руки шприцы и прочитал надписи на них. Тогда он растолкал парня. Тот взмахнул руками, прокричал: «По домам, бесовское отродье!» – и свалился с лавки. Стоя на четвереньках, он долго смотрел на наручные часы. После пробормотал:

Укольчик надо бы, братишка.

Сеня подал ему кейс, но парень не справился и рассыпал шприцы. Тогда Сеня вколол ему дозу сам.

Так и познакомились.

 

* * *

 

Дима стал своего рода совладельцем нашей маленькой компании. Он дал нам взаймы денег на ремонт. Еще он коллекционировал серебро. Покупал у нас наугад дорогие монеты и банкноты. Утром я находил монеты, которые Дима купил вчера, в пепельнице, в горшках с цветами, на дне чайника с заваркой. Однажды с утра, когда мы собрались на необъятной кухне, а Дима в одних трусах выполз из комнаты, чтобы опохмелиться, монета, пробитая посредине, висела у него на цепочке на голой волосатой груди, будто варварский талисман. Я разозлился и стал едко укорять Диму. Сеня даже не взглянул на Димину медаль. А однажды мой друг даже посмеялся над очередной его выходкой: Дима скрутил сигару из дорогой коллекционной купюры и скурил ее.

Умение с невозмутимой улыбкой аплодировать плохим номерам здорово поможет тебе в жизни, – сказал мне Арсений и добавил: – Если это оправдывает цель.

Дима отчего-то решил, что со мной можно беседовать о мрачных и фатальных идеях, что свили гнездо в его голове. Он давал мне книги по йоге, психоанализу и нумерологии, а еще Кастанеду, Блаватскую, какие-то исследования о Рерихе и Лавкрафта, – ни одну из них Дима не дочитывал.

Изредка в доме появлялась его мать – тихая женщина с растерянным взглядом, обвисшим собачьим лицом и толстыми короткими пальцами, увенчанными золотыми перстнями. Она не разговаривала с нами, будто не видела нас вовсе. Возможно, она тихо жила в доме все это время. Думаю, что этот современный дворец просто задавил ее – она добилась своего, и теперь ей попросту нечего больше желать.

С матерью Дима не разговаривал, но однажды объявился его отец, и в тот день Дима заранее нас предупредил, чтоб мы прибрались в своей комнате, а на возможный вопрос его отца «Какого черта вы тут ошиваетесь, молодые люди?», Дима приказал отвечать:

Вместе с Димой мы играем кантри в рок-баре «Винтовка Мосина».

Я удивился и хотел переспросить, какое такое кантри и что за винтовка, но Сеня тут же на все согласился, не дав мне и слова вставить.

Отец его пришел поздно вечером. Он выглядел как сильный, но уставший и затравленный зверь. Это был высокий мужик с маленькими ушами и бритой головой. Еще он походил на боксера – широченные плечи, длинные руки с тяжелыми кулаками, кривой сломанный нос. Он посмотрел на нас так, будто мы были растениями в кадках. На кухне он налил себе крепкого напитка из красивой бутылки и заперся на замок в комнате с телевизором.

По вечерам у Димы собирались его друзья, и, глядя на них, я понял, что значит старомодное выражение «люди не моего круга».

Встретившись первый раз тем летом, эти ребята битых три часа с высокомерием и очаровательной беззаботной наглостью рассказывали друг другу о том, какие страны они посетят этим летом, какие чудесные учебные заведения они вот-вот закончат, как безоблачна их будущая карьера. Они пили и засиживались у Димы далеко за полночь. Они накуривали целые облака дыма, а Дима наблюдал за ними по-хозяйски и наигрывал на гитаре.

Друзей приходило много, всех я не запомнил. Но костяк этой компании оставался одним и тем же. Всегда приходили два любителя музыки. Один длинный и костлявый, с черной блестящей челкой в пол-лица, всегда с красным платком, повязанным на шее. Когда я спросил его, зачем ему этот платок, он хрипловатым голосом ответил:

Это не платок, это – обет.

Второй, его друг, был неряшливый и рыхлый блондин. Короткие волосы всегда торчком. На лице – очки в толстенной оправе.

Эти двое приходили с виниловыми пластинками. Они садились в кресла по обе стороны от столика с проигрывателем и ставили на нем старый рок, блюз или джаз. Они перекидывались замечаниями, курили, пьянели, спорили и качали в такт музыке головами. Дима с покровительственной интонацией говорил, что проигрыватель для пластинок он купил только ради этих двоих, чтоб они почаще к нему приходили.

Всегда заходил в гости биатлонист – бритый бугай в спортивном костюме. Чаще всего он говорил о завоеванных медалях и рассказывал об этом всегда одинаково: «Я в гору вкручиваю, а они сдохли!»

Но больше всех по вечерам болтал парень по кличке Кеннеди: бритый наголо, с серебряной серьгой в ухе, в любую погоду одетый в белую рубашку, брюки, иногда в пиджаке с галстуком. Он забивал себе голову самой разной ерундой, связанной, как правило, с незаконной добычей денег. Он намечал жертву и после бросался на нее с рассказами о рынках сбыта, плантациях какао и алмазных копях в Африке, о налогах, офшорах и банках в Сингапуре. Он часто упоминал о «невидимой руке рынка». Скорее всего, потому, что его родителей эта самая рука до сих пор только ласково гладила.

Еще приходила девушка Лена. Она занималась фехтованием, она получала безумную стипендию, она учила арабский язык и улыбалась, словно кинозвезда. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что лицо у нее светилось, как у святой на витраже. Но ее красота не трогала какой-то важной, почти физиологической составляющей моей души – хоть я и восхищался ею и заранее остро завидовал тому, кого она выберет. И вскоре я понял, что глупых подвигов из-за нее я совершать бы точно не стал, и мои чувства поутихли.

Дима сильно менялся, когда Лена приходила. Он сидел в углу, пока все пили, и наигрывал на гитаре сумрачные блюзы, а под конец вечера надирался вдрызг, и по его слову вся компания покидала разгромленную квартиру и мчалась на машинах за реку, в клубы и бары. А иногда он всюду ходил за Леной, смотрел ей в глаза, говорил вполголоса, но под конец вечера ругался с ней и вскипал так, что бил бутылки об стены. Компания принимала разбитые бутылки и эти мелодрамы как должное: все хохотали и аплодировали.

Как я узнал после, Дима дружил с Леной с детства. С девятого класса они встречались и лишь несколько месяцев назад расстались. После расставания Дима резал вены, забравшись в горячую ванну. Он исполосовал все руки, но после передумал, кое-как замотал раны бинтами и вызвал скорую, потому что совсем ослабел от потери крови.

Как это пошло, – сказал как-то об этом Димином поступке неряшливый блондин в очках.

Когда Дима что-то совершает, это не пошло. Это его характер, – ответил ему паренек с красным платком на шее.

Однажды Кеннеди спросил меня, когда я открыл блокнот и стал дописывать очередное письмо:

Чего ты пишешь там все время?

Письма Сенеке, – ответил я, и попытки разлучить меня с Луцием навсегда прекратились.

Но Кеннеди оказался дьявольски эрудирован. Он стал рассказывать, как Сенека нечестным образом наживал добро. Он говорил долго, и общий разговор сместился в ту область, которой я никогда не принимал и не любил: все принялись галдеть и спорить, почему одни богатеют и приходят к власти, а другие так и остаются на глубоком дне всю жизнь.

В ответ на эту болтовню я написал вечером такое послание:

 

Письмо второе. О ростовщичестве

Приветствую Вас, уважаемый Луций.

Недавно я подсчитал: я моложе вас на 1935 лет. Однако же это странно и удивительно.

У нас жара. Воздух пляшет от зноя. На улицах пыль. Запах асфальта навевает дорожную тоску. По воле случая мы живем, словно юные аристократы. Здесь можно написать «Мерзкую плоть» или что-то подобное. И, признаться, мне это общество манерных хлыщей и глуповатых вертихвосток здорово наскучило. Хозяин гостеприимен, однако ж и высокомерен.

Но теперь о главном. Про Вас говорят, будто вы были ростовщик, деньги давали в рост, притесняли рабочих, пили кровь сирот и вдов. Будто все, что написано Вами, – ложь и провокация. Ложь намеренная. Будто Вы умели только письма красиво писать. А на деле сибаритствовали, занимались гедонизмом, подбрасывали воспитаннику своему разные идейки – как подольше и поковарней народ мучить.

Я, если честно, в это не верю ни капли. Никто из тех, кто такое говорит, не сможет даже роман страниц на сто двадцать написать так, чтоб читатель ну хоть чуть-чуть растрогался: всплакнул там, в окно посмотрел, заволновался слегка. А еще Вы были почти министр и столько успели написать. Наши же правители вообще ничего не пишут. То ли некогда им, то ли не хотят. Поэтому им все сочиняют нанятые на полный соцпакет и твердую ставку профессиональные дятлы. Отсюда заключаю: чтоб писать при такой занятости, нужно обладать особыми качествами.

Они б Вас полюбили, если б Вы из бочки вещали, голый, нищий и худой, словно узник концлагеря. Но и тогда, я уверен, сочинили бы про Вас что-нибудь гадкое.

Всего доброго, Луций.

Ваш далекий друг.

Писано в июльские календы.

 

* * *

 

После обеда Сеня тренировался прямо в нашем магазине: среди стеклянных витрин он с полной невозмутимостью крутил нунчаки.

Звякала цепь. Тяжелые палки с блестящими металлическими набалдашниками с угрожающим свистом чертили в воздухе спирали и восьмерки. Иногда Сеня бил ногами по воздуху и кричал что-то на японском. Нунчаки носились с бешеной скоростью и, когда Сеня подкидывал их и рассекал воздух ударами ног, они взлетали к потолку и вращались, будто вертолет. После этого фокуса Сеня ловил оружие над головой и продолжал тренировку.

Несколько раз своими упражнениями Арсений спугнул покупателей.

Я полюбил наш магазин. Здесь я мог спокойно писать письма, читать учебник по нейрофизиологии и считать статистику по эксперименту.

Но вскоре я заметил, что Сеня изменился. Нунчаки потеряли былое проворство, и мой друг здорово засветил этим оружием себе в лоб – он рассек кожу и поставил хорошую шишку. Арсений не забалтывал покупателей, как раньше, и вяло отвечал им. Тогда я оторвался от писем Сенеки и с изумлением понял, что мой упрямый друг, мой друг – вечный двигатель – запал на Лену.

Я стал ревновать Сеню к этой девице. Дело в том, что мы дружили с Арсением откровенно: между делом, как другие обсуждают погоду, зарплату и цены на бензин, мы говорили о самых тайных, глубинных мыслях. Без всякой тени смущения рассказывали друг другу свои мечты, сомнения, грехи и тайные страхи.

Тем временем Дима давал нам жить в квартире, как мы хотим, и вместо платы лишь требовал поливать многочисленные растения в горшках и кадках и выгуливать ушастого коротколапого пса с печальными глазами и обвисшей кожей на длинной морде. Гулять с собакой мне особенно нравилось. Лена в каком-то смысле отнимала у меня друга, и я уходил на прогулку один с престарелым псом. Мы шли через залитые солнцем дворы в большой лесопарк у реки. Старый пес обладал покладистым характером. Мы подолгу сидели с ним на краю оврага за многоэтажками, и пес клал мне морду на колени, чавкал и поводил выпуклыми и влажными карими глазами.

Помню, как вечером Арсений ушел с Леной на свидание. Мы с собакой долго гуляли, и я вслух рассказывал псу о том, чем делился только с Арсением. И по тому, как пес снизу вверх заглядывал мне в глаза, я видел, что он внимательно слушает и старается понять.

Когда я пришел домой, то начал было писать Луцию письмо о том, как все случайно. О собаке, ее природной понятливости и ее карих глазах. О новых людях. О том, что мой сверкающий простор не за горами. Но письмо не пошло. Я вырвал лист из тетради и выбросил его в окно. Тогда я взялся за другую тему, быстро развил ее и улегся спать.

Сеня пришел в пять утра, довольный и пахнущий сладкими женскими духами, – как будто он целую ночь валялся и катался в клумбе с цветами, и теперь от него, как мне казалось, даже летит пыльца. Он разбудил меня и стал вполголоса говорить о просыпающемся городе и дымке над рекой. В таком роде красноречия Сеня упражнялся редко, и выходило у него неловко и смешно. Он протянул руку к письму, которое лежало на тумбочке около моей кровати. Теперь у Арсения не было права читать мои письма, и я попытался перехватить его руку, но не успел. Сеня завладел писанием, уселся на подоконник и стал читать вслух:

 

Письмо третье. О городе

Уважаемый Луций, все у нас как с ума посходили. Очевидно, всему причиной аномальная жара.

В нашем городе хоть и не справляют сатурналии, однако все точно так же надевают дурацкие колпаки и напиваются до рвоты – думаю, мало что изменилось в этом смысле за последние две тысячи лет.

Мне кажется, что я вижу то, о чем Вы говорите, как город на том берегу реки сквозь плотный и холодный туман, но лишь стоит мне отвести взгляд, я тут же забываю очертания стен и башен этого города.

Я читаю в Вашей книге о том, как бросить суетливую службу и уединиться, а сам еще и не начал ни одного пути по-настоящему. Умом я понимаю, о чем Вы говорите, а душой совсем не чувствую. Словно передо мною горный хребет, и мне рассказали, что за ним находится, но путь мой – пешком переправиться через него и увидеть все самому, а не довольствоваться слухами и чужими рассказами.

Я читаю в Ваших письмах о том, что ожидает нас всех и о непреодолимом жестоком фатуме, но сам, поверьте, еще так рад творить глупости, и мир вокруг меня еще так светел и так мне любопытен, что и здесь, похоже, я не понимаю до конца Ваших слов.

И потому из-за бедного моего опыта, мне кажется, будто за Вами стоит целая толпа мудрецов и учителей, а за мной никого – я совсем один.

И еще, часто Вы мне кажетесь веселым стариком, а не холодным и мрачным моралистом.

Писано в третий день до июльских нон.

С уважением, Ваш друг.

 

Я решил подремать, но не мог заснуть. Из открытого окна тянуло холодком и доносился, так милый мне, первый шум утреннего города. Город просыпался и будил меня все настойчивей. Захотелось пить, я пошел на кухню и заварил чаю. Сеня тоже пришел на кухню и с восторгом стал говорить о самом разном, и я его слушал. После рассказывал я, и слушал он. И так мы проговорили с ним до десяти утра. После мы неумело играли на Диминых гитарах, гладких и сверкающих, словно лед. Дима кричал нам, что играем мы омерзительно. Его голос доносился то с одной стороны, то с другой, то сверху – в квартире была сумасшедшая акустика.

Тем утром я почувствовал, что друг мой еще не так далеко ушел от меня, как я думал. Но все же стоило быть настороже. Я на время перестал ревновать его к Лене: что поделать, если она знает арабский и фарси и сложена в придачу, будто фотомодель?

Мы наскоро пообедали и побежали в магазин.

Солнце то затопляло пустой троллейбус, и сразу становилось жарко, то солнечный свет пропадал, и острые тени скользили по полу. От Арсения просто летели искры – он болтал, хохотал и рассказывал какую-то чушь. Я решил, что напишу письмо Сенеке о том, как сильно влияют женщины на мужчин, – во всяком случае поначалу.

Когда мы подошли к «Сундуку», Сеня вдруг выругался, витиевато и остроумно объединив в одном матерном выражении грубое обозначение мужского полового органа и словосочетание «Красная армия».

Тут я увидел, что замок из двери нашего магазина вышибли. На его месте зияла неровная дыра.

Мы вошли. С витрин воры сняли стекло и утащили все наше добро. Одна витрина, с замком на створках, была разбита, и грабитель, который второпях ее разбил, сильно порезался о стекло – на полу и дверной ручке темнела кровь.

Оставим кровь и осколки на месте, – произнес мой друг голосом трагика и указал на разбитую витрину: – Пусть люди видят! И еще – нельзя ничего трогать, это улики!

Мы заявили в милицию. Всем входящим Сеня могильным голосом сообщал:

Нас ограбили!

Покупатели сочувствовали, и мы поили их чаем.

Узнав вечером об ограблении, Дима вернул нам все монеты, купленные у нас же, и подарил часть своей коллекции. Все же он был щедр, хоть в голове его и множились мрачные странности.

К нам заходил Андрей. Спросил про сигнализацию, замки и страховку. Получив ответы, он горестно покачал головой, отказался от чая и ушел.

Будь я Андреем, – сказал Сеня, – я бы нас ограбил, чтоб убрать конкурента.

Офицер на такое никогда не пойдет! – выпалил я в гневе.

Арсений удивился:

Какой еще офицер?

Я спохватился и промолчал.

Мой друг звонил знакомым. Приходили потертые личности, и Сеня разговаривал с ними полушепотом. Мы покупали в долг у этих полунищих людей антиквариат. Узнав об ограблении, некоторые из этих неудачливых дельцов оставляли нам в долг вещицы, которые только что хотели продать.

Эти люди никогда не рассказывали о себе, и я не мог понять, чем они живут. Помню маленького человека, по имени Сергей. Он носил большие, грубые, почти средневековые башмаки, а осенью и зимой – одну и ту же кожаную куртку с заплатами на локтях и плечах. Так вот, Сергей сказал, что устроился работать на железную дорогу. Но произнес он это с такой горечью и отчаянием в голосе, будто он попался в капкан. Сергей со вздохом посетовал, какая там скука, и заверил нас, что скоро оттуда убежит.

Мы переписали вывеску в магазине – теперь работали всего три часа.

Мы составили план: Арсений оставался в магазине, как в штабе, а я обходил каждый день два рынка в разных концах города. Я тщательно высматривал, не всплывут ли наши монеты где-нибудь.

Стояла жара. Мой путь был долог. Я ехал на трамвае и после долго шел пешком. По пути я раздумывал: кто они – наши грабители? Может, они не могли иначе и на преступление их толкнула страшная нужда? А может, они профессиональные воры или, скажем, настоящие убийцы? Я иногда оправдывал бандитов в своих мыслях, а иногда порицал.

Первый рынок собирался в одном из переулков недалеко от кремля. Милиция и власти постоянно гоняли торговцев с этого рынка, и те кочевали: то сбегут на соседнюю улицу, то вернутся обратно. Власти поступали несправедливо и нелепо: кто же еще будет перепродавать хлам и рухлядь, если разогнать этих бедных людей?

Второй рынок расположился далеко – за оврагом на окраине города. Чтоб добраться до него побыстрее, я сокращал путь через тенистые дворы. Спускался по тропе в овраг и перебегал по шатким доскам над глубоким, метров пять в глубину, глинистым разломом в земле, в котором бежал бурный ручей.

Тем летом моей жизнью и жизнью Арсения управляла симметрия: я тоже нашел объект обожания. Когда в поисках наших монет я приехал на рынок на окраину города в первый раз, то заметил там девушку. В бандане с белым черепом, черной футболке с Цоем, джинсах, в кедах с протертыми носами, она прохаживалась около своего товара – вишневых ягод в пластмассовом ведре – и слушала плеер.

Когда я в первый раз увидел ее, меня пошатнуло, словно от удара сильнейшего ветра. Все дело было в ее лице и глазах – их ясная сильная красота и какое-то невиданное прежде достоинство чуть не свалили меня наземь. Я никак не мог себе объяснить, что такая девушка тут делает. Как будто мимо проезжала кавалькада всадников из другого мира и других времен. И она от этой от этих всадников отстала, потерялась и теперь носит нашу одежду и живет среди нас.

Как так? Кто же оставил ее? – прошептал я себе под нос.

Увидев ее во второй раз, я подумал: может быть, она душевнобольная. Ненормальная. Ну какая же девица с таким лицом и такими глазами будет сидеть на пыльном рынке и продавать вишню? Затем подумал: может я ненормальный? Мне кажется, что она красива, а на самом деле – страшилище.

В тот раз мы закрыли «Сундук», и Сеня поехал на рынок со мной.

Я сказал ему:

Посмотри на девчонку, – и кивнул в ее сторону.

Девка как девка, – произнес Сеня, мельком взглянув на нее, и снова стал рыться в значках и монетах. Затем добавил: – Статная.

Пойду вишни куплю. Там витаминов много, – сказал я.

Я хотел поговорить с ней. Удостовериться, что она вообще разговаривает на нашем языке.

Мне стакан вишни, пожалуйста, – сказал я.

В ведре с ягодами лежала картонка, на ней карандашом была написана цена.

Девушка достала из спортивной сумки пакет, насыпала туда вишни и показала пальцем на ценник.

Благодарю, – ответил я и отдал ей деньги.

Итак, недостаточно было переписки с Луцием, еще и эта девчонка появилась: мир заполняла грозная радость.

 

* * *

 

Через несколько дней я нашел на рынке на окраине несколько наших монет и тут же их купил. Перепутать их с другими я просто не мог. Вернувшись в магазин, я с гордостью показал находку другу. Сеня обрадовался, схватил телефон и кому-то позвонил.

Через час на улице послышался визг тормозов. Хлопнула дверь машины. На улице кто-то гаркнул, матюгнулся и захохотал. И по всем этим звукам стало ясно, что к нам сейчас ворвется человек бодрый и жизнелюбивый.

Дверь распахнулась. Вошел круглый бритоголовый парень в белой рубашке. В его глазах плясал огонь. Он сел перед нами, он положил руки на стол. И по его рукам я прочитал, сколько драконов он победил и сколько препятствий сломал на своем пути: его кулаки были разбиты, виднелись следы переломов на пальцах, кисти и предплечья украшали шрамы.

Парень пожал мне руку и представился:

Степан!

Но это имя совсем не шло к его виду, и я стал называть Степана в мыслях «драконоборец».

Арсений и Степан начали беседу. В том числе они упомянули Клопа: Степа сказал, что тот недавно освободился и «взялся за ум».

После краткого разговора мы сели в машину драконоборца – это была потрепанная «Ока», и Степан с нечеловеческой ловкостью погнал на рынок, где я купил монеты. Я знал город хорошо, но драконоборец нашел совершенно другой путь и домчал нас до места за полчаса.

Мы условились так: я подходил к продавцам, у которых сегодня купил наши монеты, и делал вид, будто разглядываю товар на прилавке. Тогда подходили Степан и Арсений. На рынке я понял, зачем нам нужен Степа: он умел уговаривать людей. С лаской, перемешанной с жестокой угрозой, с улыбочками, хлопками по плечу, он заставлял продавцов рассказать нам все. При этом Сеня записывал их слова в блокнот, и вдвоем со Степаном они походили на детективов.

 

* * *

 

Так пролетела неделя.

Вечера у Димы набирали буйство. Набивалась целая квартира друзей. И после все садились в две или три машины и катили ночью в город. Сеня совершенно потерял голову из-за Лены и ни на миг от нее не отставал. Поэтому мы ездили вместе со всеми: Сеня не мог оторваться от своей богини, а я хотел понять, чем живут эти молодые избалованные негодяи, чем их жизнь отличается от моей.

Мы таскались по клубам и модным притонам, где выступали барды и где читали стихи. Поэты выставляли напоказ свои душевные ссадины, а гитары у всех бардов звучали одинаково: будто ноты пересыпали из ладони в ладонь.

В Диме я замечал все больше странностей. Когда он выходил на улицу, то пристегивал к ремню на джинсах длинный и тяжелый нож в черных кожаных ножнах и закрывал его сверху рубахой.

Или, к примеру, он мог сказать что-нибудь навроде:

Ты мог бы кому-нибудь сломать ногу за деньги?

Или такое:

Ты мог бы навредить человеку и ни капли не сожалеть?

Днем же мы с Арсением продолжали расследование. Мой друг повесил на стену в магазине карту города и зарисовал в виде сложной схемы показания продавцов. Тренируясь с нунчаками, Сеня всматривался в карту и схему и рассуждал о том, как скоро мы изловим бандитов.

Изредка приходил Степан-драконоборец. Они с Арсением вполголоса говорили за дверями. Меня в эти разговоры Сеня не посвящал.

Тебе знать не надо, – ответил Арсений на мой вопросительный взгляд. – Я ограждаю тебя, мой юный друг, от подобных знакомств по ту сторону закона.

Должен сказать, что я совсем не расстроился из-за потери монет: если раньше на каком-нибудь песо я мог рассмотреть захватывающую историю – простая монета вызывала во мне целое внутреннее приключение: я видел галеоны, индейцев, моря, конкистадоров и чувствовал морской ветер и видел полный парус, – то теперь эти куски металла обесценились для меня совершенно.

И я решил, что ограбление – это подготовка. Подготовка терять. Что такое коллекции старого хлама? Просто коллекции старого хлама – вот и весь ответ. Я вспоминал человека, которому писал письма, и решил, что наша неудача в делах – тот же неизбежный фатум.

Еще я чувствовал, что круговерть этого жаркого лета туманит мой мозг, что моя тайна и простор уходят прочь и не желают явиться передо мной. И среди шума и гама ночного клуба, где было жарко и где толстые бородатые мужики с татуированными руками крепко играли тяжелый рок, я стал писать в блокноте еще одно письмо далекому другу. Письмо получилось самым правдивым из всех, что я написал, и поэтому я не могу выставить его здесь на всеобщее обозрение.

Той ночью мы вернулись из города на двух машинах: Диминой и еще одной, черной, с широкими шинами и желтыми гоночными полосками на капоте. Возбуждение достигло невиданных высот. Молодые негодяи опустошали холодильник, бацали на гитарах, курили траву и пили.

Я же написал свое лучшее письмо и был в превосходном настроении – словно вернулся издалека домой. Я ушел на балкон и долго смотрел на город. Я б хотел, чтоб у меня тоже была квартира высоко над городом. Чтоб читать или курить, глядя с балкона. Чтоб видеть, как меняется город: как синие тени залегают вечером между домами и на закате сверкают оранжевым огнем окна. Смотреть, как утром туман поднимается над рекой. Увидеть резкие огни города в зимнюю стужу. Видеть его голые неприкаянные крыши холодной осенью. И, возможно, лицезреть судьбоносные события: новую революцию – баррикады, перестрелку и танки, ползущие к стенам старого кремля, что свернулся, будто дракон, красным каменным кольцом на зеленых холмах.

Любитель музыки с красным платком на шее тоже вышел на балкон. Он курил, и из него рвались слова о его любимом музыканте, неотесанные и грубые, – в первый раз я слышал, чтоб он так много говорил.

Я видел с балкона, как Лена в большой комнате спорила с Кеннеди. Она умудрялась прятать в свои вопросы такие шипы и ловушки, что Кеннеди думал над каждой ее фразой все дольше, взгляд его застывал, потому что он путался и не мог сообразить: отвечать ли ему на ядовитый шип, спрятанный в ее словах, или разобраться с поверхностным смыслом, под которым этот шип скрывался, и в конце концов он не выдержал и закричал на нее, покраснев и вскочив со стула.

Дима совсем не пил. Он весь вечер курил, развалившись в кресле. Когда у кого-то кончалось пойло, Дима вставал, кланялся, как официант, и подливал.

Когда Кеннеди раскричался на Лену, Дима встал, якобы чтоб всем подлить, и вдруг схватил Лену за шею, прижал ее к стене, вытащил нож и приставил лезвие к ее лицу.

Ты такая умная, – громко сказал он, с той же ленивой неторопливостью, что и всегда. – Хочется тебя по лицу полоснуть.

Она сказала:

Отвали. Я твой ножик выброшу в мусорное ведро.

Все приняли Димину выходку за шутку. Все здесь любили его.

Арсений вскочил. Его остановил биатлонист.

Это у него юмор такой, – сказал он.

Что за хрень! – крикнул Арсений.

Он изо всех сил толкнул биатлониста, пытаясь прорваться к Диме. Но тот свалил Арсения, и они боролись на земле.

Я рванул в комнату Арсению на помощь и получил из-за угла сильнейший удар кулаком в ухо. В глазах у меня сверкнула алая комета, и в висках заныло. Противник навалился на меня, и я упал. Я выкручивался, пыхтел, матерился, но сверху меня держали двое.

После недолгой борьбы, уговоров и ругани нас растащили, и я увидел, что Дима, обернувшись на свалку, все еще держал Лену у стены. Он вдруг отпустил ее, как будто ему все надоело, и пошел из комнаты. Кто-то неловко пошутил во внезапно наступившей тишине. Арсений кинулся вслед за Димой. Биатлонист попытался его перехватить, но Арсений увернулся и перепрыгнул через низкий столик с виниловым проигрывателем, задев головой люстру. Дима обернулся. Арсений врезал ему два раза кулаком по лицу. Дима пошатнулся, шляпа с его головы упала. И снова меня попытались схватить, чтоб я не бросился на выручку, и снова биатлонист и еще один тип полезли на Арсения.

И Дима крикнул, держась за щеку:

Нормально все! Всем доброй ночи, демоны! – и ушел, оставив шляпу на полу.

После долгой перебранки с новыми попытками подраться все разошлись. Только парень с красным платком на шее и его толстый белобрысый друг в очках остались сидеть в креслах в разгромленной комнате среди бутылок, окурков, под люстрой, похожей на фантастический космический корабль. Люстра все еще покачивалась оттого, что Сеня задел ее в прыжке головой. Пластинка играла блюз-рок.

После этого Арсений ушел гулять с Леной.

На меня навалилась усталость. Я прямо в одежде улегся на кровать. Я представил нашу потасовку как драку в таверне. На всех надел латы и дал в руки сверкающие мечи.

В полудреме я придумывал следующее письмо:

«Дорогой Луций, – проносились слова в моем сонном мозгу, – сегодня я видел безумие и гнев…»

 

* * *

 

Когда на следующее утро я пришел на кухню, то увидел, что Дима извиняется перед Арсением. Арсений стоял, скрестив руки на груди, и глядел железным взглядом в окно. Дима сидел за столом, в трусах, с тем же медальоном из серебряной монеты на груди, и уговаривал нас не съезжать. Он говорил как всегда лениво, растягивая фразы, словно он погружен в себя и с трудом находит слова.

Он даже сказал:

Кто будет гулять с этим старым гондоном? – и показал на собаку, которая сидела под столом: – Он же сдохнет без вас! А я собак ненавижу.

Во время этого разговора пришла Лена.

Привет, Димка, серый отшельник! – сказала она весело, войдя на кухню. Ругаясь на беспорядок, она налила себе сока. Она разговаривала и вела себя так, будто вчера ничего не произошло.

Узнав, что мы решили съехать, Лена удивилась:

Да ну! С ума сошли. Живите. Кто будет Димке вкалывать инсулин, когда он опять напьется, как свинтус?

Но Арсений ее не слушал. Он ушел в нашу комнату и принялся запихивать вещи в походный рюкзак. Тогда Лена стала его упрашивать, и говорила она о Диме так, словно он, как ребенок, нуждается в уходе. Знала она Диму давно, и все его выходки были ей нипочем. В итоге, к моему удивлению, она уговорила Арсения остаться. Мой друг успокоился и с трудом поверил, что нож у лица – всего лишь плохая шутка.

Но после мы редко встречали Диму в квартире. Он больше с нами не завтракал. Только из его комнаты по утрам доносилась гитара – одни и те же пассажи Паганини.

Пару дней спустя мы сидели в «Сундуке» и переписывали товар: бардак накопился полнейший.

На улице моросило, и небо затянуло тучами – первый раз за все лето. Тут мы поняли, что наш потолок протекает – неизвестно как, ведь обитали мы в полуподвале. По углам комнаты и у порога забегали мокрицы.

Переписав товар, Сеня улегся на пол в магазине, чтоб подремать. Он постелил под спину коврик, а под голову подложил свернутое красное знамя – раритет, который никто у нас не брал.

Но подремать под шелест дождя ему не удалось. После обеда внезапно приехал драконоборец. Со словами «Сенька, с тебя кило конфет!» он ворвался в «Сундук» и сел за стол, положив перед собой, словно оружие, свои искалеченные руки. Он рассказал, что нашел товар: на набережной сидят торговцы антиквариатом. У одного из них – целая куча наших монет.

Сеня подскочил с коврика и сказал:

Звоню ментам!

Ты что, Арсенька! Ты что? Нельзя. Ты так ведь не только меня подведешь. Мне у них там в мусарне показываться нельзя. Откуда узнал, спросят? Ты что им ответишь, а? – сказал Антон. – Я тут кучу людей напряг ряди него, а он – в милицию! Обижаешь, добрый друг.

Мы заварили чаю, закрылись на замок и стали разрабатывать план. Но чем больше мы рассуждали, тем лучше понимали – монеты нам, конечно, просто так не отдадут.

Перебрав все возможные пути развития событий, мы замолчали. Дождь на улице припустил. Драконоборец хитро ухмылялся, хмыкал и жал эспандер.

Эх! Поехал бы я с вами, да ведь мне нельзя! – сказал он и рассмеялся.

Нужно взять наше силой, – сказал Арсений.

Эх, ты Сенька, а то как! Думал, подойдешь и он за пожалуйста тебе деньги в карман отсыплет? Хрена! – расхохотался Степан-драконоборец.

Мы заварили второй чайник и перешли к плану налета. Степан с той же ухмылкой слушал нас, и, когда мы вдавались в излишние подробности, он восклицал:

Сучье вымя! Парни, это не математика. Сделайте так: … – тут он объяснял, как надо поступить, и в его словах чувствовалось глубокое знание той грубой стороны жизни, с которой мы редко сталкивались.

Под конец совещания драконоборец выдал нам пластиковые кастеты.

А это вам – подарочки! Если что, бейте в бороду! – сказал он и пробил в воздух апперкот.

 

* * *

 

Следующим утром, пока я умывался и чистил зубы, Сеня медитировал. Он сидел на полу в позе лотоса и сжимал в руках нунчаки. Конечно, иной раз мой друг переигрывал, но эта утренняя медитация придавала будущей боевой операции сакральную значимость.

Я посмеялся над Сеней и сказал, что нунчаки – это лишнее.

Все обойдется малой кровью, – добавил я

Сеня не ответил, и, одеваясь, я все же сунул кастет в карман.

Вскоре Степан уже вез нас на место. Он высадил нас на крутом спуске к набережной, пообещал встретить в условленном месте и свернул в узкую арку.

Моросило. Мы пошагали по узкой улице вдоль трамвайных путей и скоро вышли к набережной. Здесь из-за угла ударил сильный ветер.

По реке бежала тревожная рябь, серый туман скрывал мост вдали и многоэтажки на том берегу. Мчались редкие машины. Мы удачно выбрали день – был выходной и набережная обезлюдела. Только вдали на остановке старуха дожидалась автобуса.

Торговец был метрах в пятидесяти от нас. На капоте своей белой машины он разложил товар. Метрах в ста от него, ближе к остановке, сидели на раскладных стульях двое его коллег.

Мы натянули маски – спортивные шапки с прорезями для глаз и рта – и пошли к торговцу.

Сень, у тебя один глаз выше другого, – сказал я и рассмеялся, больше от волнения, чем от его кривого лица.

Сеня потянул маску на макушке. От этого его голова стала похожа на луковицу. Он спросил:

А так? Выгляжу грозно?

Я в ответ поднял большой палец вверх.

Мы подошли к торговцу. Он курил, облокотившись на чугунную ограду, и смотрел на реку, поэтому нашего появления он не заметил. Мы встали у него за спиной. Мужик продолжал курить. Между затяжками он вполголоса задумчиво матерился себе под нос. Его ругательства, похожие на жалобы, подходили по настроению к серому небу и туману над рекой.

Отдай свое добро, бедный человек! – громко сказал мой друг.

Признаюсь, эта фраза Сене удалась: в его голосе прозвучала мрачная печаль и предопределенность, будто отдать мужику предстояло не только деньги, но все вообще.

Мужик обернулся. У него был наглый и напористый взгляд – я это заметил, пока мужик еще не успел испугаться, – но взгляд его тут же сменился: глаза потухли и в них заплясал страх.

Что? Что? Что? – просипел он и кашлянул.

Ты специально голос изменил? – спросил я шепотом Арсения.

Я полон угрозы, – прошептал Сеня в ответ, наклонившись ко мне.

Нормально выходит! – сказал я.

Мужик уставился на сигарету в своей руке. Она тлела, и мужик не мог решиться: бросить ее на асфальт или докурить.

В машину, бедный человек! – скомандовал Сеня тем же замогильным голосом.

Торговец от этих слов вздрогнул и бросил сигарету на асфальт.

Мы залезли на заднее сиденье, зажали мужика посредине и захлопнули дверцы. Из спортивной сумки дядька вытащил тяжелый альбом, отдал его Сене и, спрятав ладони между коленями, уставился в лобовое стекло.

Вчера Степан предложил простой план: пригрозить мужику расправой, забрать товар и перебежать дорогу, где во дворе нас будет ждать его быстроходная «Ока». Еще драконоборец, человек с опытом, советовал прихватить на память что-нибудь из коллекции сверх того, что у нас украли.

Но Сеня сломал весь замысел. Во-первых, он слишком долго листал альбом с монетами, – он увлекся, – так что я стал знаками ему показывать, что пора линять. Во-вторых, пролистав альбом до конца, мой друг сказал:

Есть повороты судьбы, с коими нужно смириться.

Торговца эта фраза испугала еще сильнее. Он заморгал и отчего-то закашлялся.

Что, что, извините? – протянул мужик робким скрипучим тоном.

Ты купил эти монеты, – Сеня показал на наши великолепные дорогие экземпляры, которых в альбоме было больше половины, – у гадких, плохих людей. Более того, ты поленился их разобрать. Все в одной куче лежат. Ну почему у тебя Елизавета рядом с дешевыми билонами?

Я тяжело вздохнул и покрепче сжал кастет в кармане. В общем, пока Сеня говорил о честности и лжи, о судьбе и случайности, покорная трусость в глазах мужика сменилась замешательством, после удивлением, а затем – дьявольской злостью.

Валите отсюда! – прохрипел мужик.

Он понял, что опыта в грабеже у нас нет никакого.

Послушайте, бедный человек, – сказал Арсений с обидой в голосе, – не ругайтесь. Мы с вами хотим по-хорошему обойтись.

Ах ты, сволочье! – прохрипел мужик.

Он толкнул Сеню в грудь и рванул альбом на себя. Я, в свою очередь, выдрал альбом у мужика. Торговец замахнулся на меня. Я закрылся тяжелым альбомом, и мужик попал по нему кулаком, но сразу же вцепился в альбом и снова потянул его к себе. Я не отдавал. Сеня схватил мужика за шею. Мой друг технически верно выполнял удушающий прием и шипел:

Держи монеты, держи! Щас он вырубится!

Но мужик был крепкий. Завязалась борьба. Я тащил альбом с монетами на себя. Сеня душил мужика, чтоб он вырубился. Мужик рычал, никак не вырубался и альбом не отдавал. Машина раскачивалась. Я все же отобрал у мужика монеты и решил открыть дверь машины, но, когда я извернулся, чтоб это сделать, наш противник зарычал, сделал отчаянный рывок, так что даже Сенин захват не смог его удержать, и выдрал у меня альбом. Но Сеня тут же выхватил у него монеты, будто мы спасовали друг другу мяч.

Мы выскочили из машины. Мужик выпрыгнул за нами и заорал:

Я вас порву, сволота!

Сеня врезал мужику кулаком под дых. Торговец сломался пополам и провалился в открытую машину, как в яму, и застрял на полу между передними и задними сиденьями.

Мой друг выхватил из кармана складной нож и принялся кромсать альбом. Мужик крутился в машине, ноги в задранных штанах торчали из открытой дверцы. Пытаясь выкарабкаться, мужик бранился. Если передать его речь вкратце и без ругани, то получится вот что: он грозил нам карами властей, он обещал, что нас будут без устали гнать в ночи с факелами и свирепыми гончими псами, и, в конце концов, он предрек, что мы погибнем в тюремной камере от страшных и крайне позорных пыток под свист и улюлюканье криминалитета самого низкого пошиба.

На помощь мужику уже спешили его коллеги: толстяк в клетчатом берете и кожаной куртке и плюгавый мужичок в камуфляже.

Режь дальше! – сказал мне Сеня и сунул мне в руки нож.

Я в спешке вырезал из альбома листы с нашими монетами и запихивал их в рюкзак, сокрушаясь, что излишняя честность нас до добра не доведет.

Арсений выхватил нунчаки и ринулся противникам навстречу.

Он мастерски крутил японское оружие и выкрикивал:

От винта! Руки отрублю!

Сеня привел мужиков в замешательство. Толстяк близко не подходил, он раскачивался, как боксер, опустив голову и сжав кулаки, а плюгавый мужичок бегал вокруг Сени и вопил:

А ну брось ее, хрень эту, сраный ниндзя!

Нунчаки чертили в воздухе восьмерки, и грозно лязгала стальная цепь.

Я бросил разодранный альбом на асфальт и крикнул:

Готово!

Толстяк не выдержал. Он заревел как бык и кинулся на Сеню. Сеня швырнул в него нунчаки. Оружие попало толстяку в лицо и разбило ему нос. Толстяк споткнулся и рухнул на колени.

Мы побежали через дорогу на красный свет. Я оглянулся: щуплый мужичок поднимал толстяка с окровавленным лицом. Обобранный нами торговец кричал нам вслед и грозил кулаками.

Во дворе мы запрыгнули в машину драконоборца и сорвали маски. Степан помчал нас прочь.

Дворы. Перекресток. Снова сонные дворы. Затем через арку. Белая кошка метнулась через дорогу – Степан выругался и резко тормознул. Затем поворот – перекресток на широком проспекте. Мелькнула стальная река до горизонта и мыс на слиянии рек. После машина подпрыгнула, повернула так, что чуть не перевернулась, и Степан затормозил. Мы стояли под мостом. Мы с Арсением выскочили из машины, добежали до остановки и прыгнули в первый же трамвай.

 

* * *

 

В «Сундуке» мы перебрали возвращенные богатства. Лучших экземпляров в нашей добыче не оказалось, но все же мы обрадовались и тому, что вернули.

На следующий день мы решили отметить наш удачу, но как именно мы вернули наше добро, мы никому не говорили. Пригласили Андрея, драконоборца и еще нескольких друзей. Степан совсем не пил. Он сказал, что соблюдает режим и тягает гири, и показал татуировку в виде иероглифа на запястье – она служила ему напоминанием о данном обещании.

Андрей повеселел, и печаль в его глазах сменилась теплотой. И когда все разошлись, он вдруг позвал нас к себе – продолжить веселье. Андрей жил на окраине, и мы долго ехали к нему мимо огромного завода, похожего на заброшенный город за желтой бетонной стеной.

После помню квартиру Андрея, где целую стену занимали застекленные полки с фарфоровыми статуэтками. То ли потому, что я был пьян, то ли из-за острого ощущения бытия тем грозным летом, эта коллекция поразила меня: Андрей, словно бог застывшего царства, держал под стеклом целый мир.

Нас усадили за стол. Мимо то и дело проплывала жена Андрея, женщина величественная, словно императрица в изгнании, и у меня под носом появлялись по очереди: плов, вино, а затем вишневый пирог и черный чай.

Вскоре я совершенно осоловел от выпивки и вкусной еды. Я встал из-за стола и, делая вид, что разглядываю хозяйские коллекции, стал искать признаки давней трагедии: фотографию друзей в военной форме на фоне гор, простреленный китель с медалями, варварский карамультук или саблю на стене. Но ничего не нашел.

Было уже поздно, и нас оставили ночевать. Сеня улегся на матрасе на полу, я на диване у стены. Сеня тут же засопел. Я дремал, но уснуть не мог. Поблескивали в темноте фарфоровые статуэтки за стеклом. Изредка под окнами проезжала машина и шуршал под ее шинами мокрый асфальт. Прогудел за стеной лифт. Я встал и уселся у окна.

«Он тихий человек. Где же трагедия? – думал я. – Я ничего не понимаю. Так и напишу Сенеке. Я все придумал».

И я стал писать в блокноте кривым почерком несвязное письмо. После я за него стыдился.

 

Письмо четвертое. Про ограбление и про Андрея

Уважаемый Луций, дело наше чуть не погибло на корню. Разбойники ограбили нас. Но сегодня мы вернули то, что принадлежит нам по праву. Думаю, так поступили бы и все Ваши друзья.

Мой друг проявил твердость, и мы пошли до конца. Пострадали люди, но – а ля гер ком а ля гер.

Я должен Вам рассказать про Андрея.

Может быть, у него там в голове сражение? А здесь, снаружи, ну вот просто как за стеной, – ни единого признака этой битвы?

Или там у него внутри – тишина. И ему остается лишь протирать пыль с этих дурацких статуэток?

Может, у него внутренние искания? Он ищет последний смысл? А?! Каково!

Нет, нет: он просто коллекционер. Он любит свои идиотские статуэтки. Какая дрянь. Пошлость, ей-богу.

А может быть, так и правильно: нужен человеку тихий теплый омут, чтоб пережить эту жизнь? Тихий омут вдали от мудаков в пиджаках, любителей сбросить бомбу на спящий город и распылить в небе над селами напалм?

И почему я требую от него жертв? Зачем посылаю под пули? Зачем толкаю в огонь? Разве немало и здесь бед и разочарований, друг мой?

 

Я говорил сам с собой и разбудил своим бормотанием Сеню. Он выругался и снова захрапел.

И пока я писал это письмо, то сначала разочаровался в Андрее, а после снова зауважал его. И, наконец, снова разочаровался, но уже не так глубоко, а даже с примирением.

 

Вы, Луций, ответили бы мне что-нибудь, будь Вы рядом,

 

закончив этой фразой свой плач, я поставил точку и завалился спать.

 

* * *

 

Следующим утром, сонные и вялые, мы поехали к Диме.

Сильный ветер гнал по небу рваные тучи. Изредка выглядывало солнце. Блестел мокрый асфальт.

Мы ехали на автобусе через мост, и Сеня снова рассуждал:

Сделаем скидку сегодня. Всем. В честь удачного рейда.

Сень, мы еще ни черта не заработали.

Пойми, мой юный друг, ты – как завоеватель. Либо ты захватываешь земли, и, конечно, не без потерь. Либо ты снимаешь налоги с захваченных земель и туго набиваешь мешок. Сейчас мы – захватчики.

Когда мы подходили к Диминому дому, то увидели на асфальте черный след от колес. Он извивался и вел во двор. За углом дома стояла разбитая Димина машина: она врезалась боком в дерево и взрыла колесами землю. Капот у нее изогнулся пузырем, будто мотор под ним взорвался. Одну дверь разбило всмятку. Стекла в дверях потрескались.

Мы молча поднялись на лифте. Сеня хмуро глядел себе под ноги. У меня тяжело колотилось сердце, и меня даже подташнивало, и я клял себя за то, что я такой слабак.

Дверь в квартиру была открыта. Вчера здесь прошла попойка, и кругом мы увидели разгром, словно после оргии. Лужи вина и рассыпанный попкорн на полу. В коридоре валялся стул с погнутой ножкой. Пахло сигаретным дымом и травой. Издалека доносился джаз: играл грустный тромбон.

В коридор выполз Кеннеди. Он завернулся в белую простынь, как в тогу. Она волочилась по полу, напитываясь из луж красным вином. В руке он держал стакан с пивом. Пьяный и заплаканный, Кеннеди совсем не походил на себя.

Вы видали! А? Как Димка зверски въехал в дерево! – сказал он.

Мы разыскивали Диму, заглядывая в каждую комнату, а Кеннеди плелся за нами, путаясь в простыне и причитая:

Я так, напугался, так напугался! Пацаны, вы бы знали! Я ходил с ними в больницу.

Он с подобострастием зашептал, схватив меня за плечо:

Батя его приехал, запретил машину убирать. Сказал – пусть ржавеет. И уехал. Вот это мужик!

И вдруг Кеннеди завыл на весь дом:

Будет Димке урок, как машину бить!

Мы заглянули в зал, где всегда проходили попойки. Биатлонист в расстегнутой рубашке спал на диване, запрокинув голову и открыв рот. Парень с челкой и красным платком на шее и пухлый блондин в очках слушали джаз. В знак приветствия они кивнули нам, и пухлый блондин приложил палец к губам, чтоб мы не шумели.

Кеннеди вопил:

Но летели хорошо! На спор, говорит. Хотите на спор, говорит, расшибу вас всех к хренам собачьим! И расшиб!

Мы вошли в Димину комнату. Дима курил, присев на подоконник. Его левое плечо было замотано бинтом, и на лбу у него был прилеплен белый пластырь.

Обычная тяжелая дикая скука исчезла из его взгляда. Теперь его глаза смотрели со спокойной усталостью, словно он завершил важнейшее дело.

Он обратился к Арсению, так же лениво растягивая слова:

Чего пялишься на меня? В больнице твоя дура. Ни хрена ей не стало. А так старался.

Сморщившись – движения причиняли ему боль, – Дима поднес сигарету ко рту.

Димка, Димка! Ты чего? – залопотал Кеннеди.

Поправляя на плечах простыню, он поплелся к Диме. Он прошептал, обращаясь к нам и заикаясь от пива:

Это шутки у него, шутки такие.

У меня не получилось, понимаете, вы, придурки, – растягивая слова, заговорил Дима. – Не получилось. А так разогнался. Еще этот дебил за руль хватал, совсем обоссался, тупой идиот, – он кивнул в сторону Кеннеди.

Димка, Димка, ты ж мой лучший дружбан! Я же просто маленько испугался за тебя и за всех! – обиженным голосом произнес Кеннеди.

Я старался, но не вышло. Орали все, как идиоты в дурке. Надо было с моста, – сказал Дима.

Он выкинул сигарету в окно и подошел к столу. Взял бутылку с вискарем и налил себе. Кеннеди подскочил к нему и с хихиканьем подставил свой стакан с пивом.

И в тот самый миг дух жаркого лета вселился в моего друга. Арсений подскочил к Диме, размахнулся и оборвал движение, как будто решил, что бить израненного нельзя, но после размахнулся снова и ударил его в лицо – кулак его описал широкую дугу, – Дима чуть не упал, он ухватился за стол. Сеня врезал ему еще несколько раз. Дима сполз на пол, держась за стол и не издавая ни звука.

Сеня принялся громить комнату. Кеннеди попытался его остановить, но запутался в тоге, грохнулся плашмя на пол и захныкал. Сеня сорвал полку с книгами на пол. Вышвырнул стул из комнаты. Разбил о стену настольную лампу.

Сеня бросился в коридор. Я пошел за ним. В прихожей мой друг остановился и ударил ногой зеркало. Тяжелые осколки посыпались на пол. Какое-то мгновение я еще видел нас двоих, сложенных из частей, и в следующий миг изображение с противным песочным хрустом треснуло и осыпалось на грязный пол.

Я с любопытством, отстранением и спокойствием наблюдал за происходящим. Мне было отчасти стыдно за этот исследовательский интерес. Но в то же время я понимал, что вмешиваться смысла нет. Все сделано. Все разрушено. Пусть все идет своим чередом. Дух этого лета вырвался на волю. Он хватался за нож. Разбил машину. Покушался на людей. Разгромил квартиру. Раскрошил зеркало. Теперь он сыт.

Мы были так молоды, что духи легко вселялись в нас.

Арсений побежал вниз, а я вдруг сообразил, что надо выведать, где больница, куда отвезли Лену. Я нашел Кеннеди. Уже без тоги, в одних трусах, он сидел на кухне и разговаривал с бутылкой вина. Я с трудом разузнал у него, где больница.

Проходя по коридору, я увидел, как Дима над ванной лил на голову воду из крана, и сморкался. Вода розовела от крови.

Биатлонист проснулся от шума. Теперь он шатался по квартире. Увидев Диму, он понял, что того обидели, и принялся меня ловить, натыкаясь на стены, опрокидывая стулья и наводя еще больший разгром. Я, впрочем, без труда от него скрылся, потому что жил тут давно и хорошо знал комнаты. Запутав биатлониста в этом дворце удовольствий, я убежал.

 

* * *

 

Когда мы приехали к больнице, я не пошел с Арсением в палату. В той аварии Лене сломало ногу, и я не хотел видеть ее больной, да и Сене надо было поговорить с ней наедине.

Я прогуливался по парку рядом с больницей, этим холодным и жестоким приютом перед полетом в небытие, и читал на дверях названия отделений, и названия эти звучали как приглашения пройти испытания на торжественном и грозном языке.

Я думал о том, как легко расшибить вдребезги любого. И внезапно остро почувствовал собственную хрупкость, словно человек – это стеклянный, заполненный животворной жидкостью искусно созданный, тончайший сосуд. Как все тонко и на грани работает во мне, думал я, и в любом другом. Мои мысли словно понесло прочь штормовым ветром. Я подумал, что сейчас этот шторм принесет мне новое открытие, новое постижение, но вместо этого я словно оглох: я слышал сам себя сквозь тяжелый пыльный занавес. И тут я понял, что все мои мысли – это просто плохие актеры. Они вечно повторяют свои роли, все они смешны и все как один притворяются.

Я прилег на скамейку в тени деревьев и вскоре задремал от жары. Мне приснились тошнотворные босхианские эксперименты над голыми людьми, живущими в клетках для крыс.

Мой сон оборвал доктор в белом халате. Я проснулся оттого, что он сильно похлопал меня по плечу. Он спросил, прикуривая сигарету:

Вы больной?

Я сел на скамейке, потянулся и нараспев произнес:

Доктор, «мы все тяжело больны»!

Врач нахмурился – зажигалка на миг остановилась у сигареты, – развернулся и ушел.

«Как знать, – подумал я, глядя ему вслед, на эту согнутую спину в белом халате: – может быть, это новый Сомерсет Моэм или даже, черт побери, новый Булгаков. Какие усталые, глубокие и светлые у него глаза».

Через час или даже больше Сеня вышел из больницы пустой и блеклый. Тогда он мне ничего не сказал, но после, спустя полгода, мой друг как будто невзначай проговорится: в тот день Лена сказала ему, что осенью она уезжает учиться в Европу на несколько лет.

 

* * *

 

Тем же вечером мы вернулись к Диме, чтоб собрать вещи. На полу в прихожей валялись осколки зеркала. В квартире никого не было: наверняка все умчались куда-то праздновать, гулять и отмечать собственное спасение.

Сеня собирался вяло, присаживался на кровать и потерянным и жалким взглядом смотрел кругом. Я ушел в зал. У проигрывателя валялись пластинки. Я нашел среди них Джона Колтрейна и завел проигрыватель. Уселся в кресло и стал жевать виноград, оставшийся на столе.

Я душевно устал, и музыка Колтрейна была как нельзя кстати. В голове у меня тихо билось новое письмо моему далекому другу. Я вслушивался в это тихое биение, но пока ничего не мог расслышать.

Когда Сеня затопал в прихожей, я выключил проигрыватель, сунул в рюкзак пару груш со стола, еще раз посмотрел на город с высоты и вышел из квартиры.

Был уже поздний вечер. Трамваи ходить перестали. Мы пошли пешком через весь город в общагу.

В тихих и пустых коридорах общаги пахло краской.

В комнате Сеня сразу улегся на кровать и крепко заснул. Я тоже лег, но никак не мог остановить механизм своего сознания. В который раз я ощутил его как отдельную от себя сущность, некий мыслительный двигатель, что работает сам по себе – только дай ему достаточно топлива.

Вскоре я почувствовал, что письмо наконец сложилось. Я уселся за стол у окна и стал писать под красным светом неоновой рекламы, что падал в окно с автостоянки напротив.

 

Письмо последнее

Скажу Вам сразу, дорогой Луций, наука за две тысячи лет здорово шагнула вперед и стала чем-то вроде культа. Я тоже усердно служу этой религии: каждую неделю приношу ей в жертву не менее десятка чистопородных белых крыс. Мои подопытные глуповаты для опытов философских, но достаточно умны для опытов физиологических. Мы можем подсветить у крысы что-нибудь в голове и сказать: вот эта штукенция сейчас работает. А в целом все, чему мы научились, – так это гладко отвечать на неудобные вопросы: «нужны дальнейшие исследования», а самые частые слова в нашем лексиконе – «может быть» и «вероятно». И знание, что я добываю, мучая до смерти белых крыс, совсем иного рода, нежели нужное для жизни. Но в нем есть свои преимущества: оно дисциплинирует разум и учит относиться ко всему легче. Думаю, Вы бы сочли такое занятие благородным и достойным.

Но это просто вступление, так, знаете, разговор на отвлеченную тему, чтоб проще было прыгнуть к вопросу, меня занимающему всецело.

Дорогой Луций, Ваши слова прекрасны и сильны. Они будто не слова даже, а что-то другое.

Вы знаете, есть у нас искусство для дураков, называется: «кино». Там часто показывают одно и то же: на столетней войне, где ревут танки, преодолевая рвы, и гавкают орудия, где рвутся ядра, свистит картечь и лопается над головами пехоты шрапнель, где лошади ржут и валятся на землю вместе со всадниками от взрывов, и колесницы обращают пехоту в бегство, некто умирает, прошитый пулеметной очередью навылет. Кивер его с некогда великолепным алым султаном валяется в грязи. Саблю свою он все еще сжимает в руках. Китель его пропитан кровью. И его лучший друг, какой-нибудь вольноопределяющийся с тонкой душой, но мужественным лицом, держит его на руках и уговаривает не отдавать богу душу, а подождать еще чуть-чуть. Такая вот драматическая картина.

Так же и Вы, дорогой мой друг: Вы пытаетесь обратить вспять то, что обратить нельзя.

Но сейчас я понял, что сравнение мое совсем не точно, а скорее бьет мимо. Вы можете понять меня не так. К тому же оно слишком иронично для вопроса столь важного. Попытаюсь объяснить по-другому.

Ум наш, словно водяная мельница, работает, покуда бежит река. Пока вода бежит, он будет молоть зерно. Источник его заблуждений, печалей и страстей в его механическом беге, в нем самом. Пока вертятся электроны вокруг атомных ядер, пока бегут живительные соки по нашей крови и лимфе, сознание будет бежать вместе с ними.

Дорогой Луций, я уверен, что Вы пытаетесь заговорить ум с помощью заклинаний. Вы пытаетесь убедить механизм. Возможно ли это? Думаю, нет. Все, что вы говорите, – это щепки и палки, которые с превеликим трудом Вы вставляете в шестерни и колеса этой мельницы, чтоб задержать ее ход хотя бы на время. Но она их сломит все равно и снова побежит.

Хуже того, эта мельница крутится всегда, и со страшной скоростью изнашивается ее механизм. И снова я говорю не об организме, а о сознании, – хотя что оно такое, если не самая хрупкая и тонкая часть его, разве точно так же оно не болит, не устает, не дряхлеет?

Механизм торопится и бежит, и непреклонность этого бега не оставляет меня в покое.

Прощайте, добрый друг.

Писано в третий день до августовских календ.

 

* * *

 

Через пару дней нам позвонили из милиции и сказали, что наших бандитов поймали. Они попались случайно: подрались меж собой на вокзале, и в итоге их сцапал патруль.

Мы приехали в отделение. В кабинете следователя было пусто: пепельница на подоконнике, папки и бумаги на полках, стол и стул. Следователь был худ и молод. Когда мы вошли, он переписывал что-то в амбарный журнал, поглядывая в монитор компьютера.

Он поднял на нас замученные и грустные глаза и сказал, вдруг улыбнувшись:

У вас антиквариат украли?

Он убежал из кабинета и вернулся с фотографиями и пакетом.

Гляньте на красавцев, – сказал следователь и подвинул к нам фотографии на столе.

На нас глядели трое мужчин с грубыми лицами. Одному свернули набок нос. Другой обладал глазами леопарда и лицом дауна. Третий много и тяжело страдал – его перекосило то ли страхом, то ли болью.

Арсений молчал с того дня, когда мы приходили к Лене в больницу, но тут он сказал:

Существование этих человеческих существ случайно и глупо. Но точно так же можно заключить, что оно предопределено.

Следователь ответил со смешком:

Согласен. Глупо воровать антиквариат, если не знаешь толком, куда его толкнуть. И в этом случае предопределено, что тебя поймают.

Он вернул нам пакет с добром и задал такой вопрос, какой от следователя мы никак не ожидали услышать:

Достанете мне монету герцогства Вирценгеторг? Ту самую, где лось на аверсе.

Нет проблем, начальник, – ответил Арсений невозмутимо.

Мой друг порылся в пакете, который нам только что отдали, и отдал следователю-нумизмату одну из лучших монет, со словами:

Не ваша тема, но все-таки рядом.

Следователь присвистнул и спросил:

Сколько с меня?

Нисколько, – ответил Арсений. – Приходите в «Сундук». Улица Малая Варварская, дом 8б, вход со двора, через арку направо, далее по стрелке в полуподвал.

 

* * *

 

Несколько дней Арсений молчал. Он лежал в кровати. С утра открывал глаза, вечером закрывал. И никто не знал, и даже я, его ближайший друг, какие бури и сражения громыхали в его голове.

Тем временем я подолгу катался на велосипеде. Закончил опыт по курсовой работе. Днем открывал «Сундук» на несколько часов. Написав последнее письмо Луцию, я стал спокойнее и строже. Я освободился от его опеки, но не потерял к нему ни капли уважения.

И вот, пока Арсений лежал, размышляя и печалясь, а я катался по городу на велосипеде, симметрия наших жизней дала сбой, потому что я наконец набрался храбрости и заговорил с той девушкой на рынке, что продавала вишню, да еще и пригласил ее на рок-концерт.

В тот день на ней снова была футболка с портретом рок-н-ролльного бога: худое строгое лицо аскета, что вот уже лет тридцать поет песни, которые он сочинил, кажется еще в прошлых жизнях – столько в них слов и звуков из других эпох.

Девушку звали Вера. У нее были темные внимательные глаза, а ее голос был такой звонкий и легкий, что услышав его впервые, я тут же заревновал: как она может с кем-то еще таким голосом разговаривать?

Тем же вечером мы пошли на концерт.

Сцену для музыкантов обустроили на дебаркадере. Зрители расположились на набережной и лестницах, ведущих к воде. Грохотала музыка. Милиция то и дело таскала буйных и пьяных. За сценой темнел речной простор, темнело небо, а вдалеке по мосту изредка пробегал цепью огней поезд. Когда играть закончили, мы пошли гулять по набережной. Я взял ее за руку. Мы долго шли по городу той теплой ночью, и она напевала вполголоса жестокую песню про черное солнце.

Несколько раз я встречал Веру около ее дома. Она жила в деревянной двухэтажной развалюхе. Я слышал, как хлопала дверь в доме, слышал, как Вера сбегает по деревянной скрипучей лестнице. И вслед ей летели ругательства: сначала обиженный женский визг и после мужской бас – они повторяли ругательства друг за другом слово в слово.

Вера говорила о своих родителях так, будто ухаживала за тяжелобольными, и за пару недель нашего знакомства я понял, что в ее доме царствовал тухлый, холодный, жестокий быт. Она родилась в семье палачей. Ее кумиры охраняли ее душу, но я думал о том, хватит ли у них сил и дальше оберегать ее, у этих икон на футболках?

Мы много говорили с ней, но все же по некой сумме интонаций, жестов, взглядов я понимал, что она не подпускает меня. Вера смотрела мне в глаза с пристальным холодом, всегда чувствовалась в ней скрытая сдержанность, и за этой сдержанностью, за пристальностью взгляда я чувствовал, что у нее есть ясные планы на жизнь и эти планы касались только и только ее, и никого больше.

Итак, мы стали с ней хорошими друзьями, которые все время целовались, – но нам казалось, что мы были влюбленными. Дни тянулись, полные солнечного тепла, восторгов и бесконечных разговоров. Но как-то утром я поехал с Верой в пригород, где у ее родителей был старый запущенный сад, собирать яблоки. В мокром саду после дождя пахло смородиной и землей. Мы набрали целый мешок яблок. И тут я понял, что уж давно август наступил, раз яблоки поспели.

Мне стало совестно за то, что я гуляю по городу, пока мой друг лежит, сраженный наповал, и я решил, что нужно уехать: лето перевалило через зенит, и город больше не предвещал событий. Я помог Вере отвезти мешок яблок домой и сказал, что уезжаю и что вернусь в город в сентябре.

Я пришел в общагу. Свет заливал комнату, и пыль плавала в воздухе. С удивлением и радостью я увидел, что Сеня отжимается. Он был по пояс голый, босой и в джинсах. Иногда он отталкивался от пола, подпрыгивал и хлопал в ладоши. На подоконнике лежали новые нунчаки.

Поехали в Каменск, – сказал я Арсению.

Сеня закончил подход и, будто только и ждал этих слов, тут же собрал рюкзак, и мы отправились в путь.

По дороге мы зашли в наш магазин и на его двери прилепили бумажку с надписью: «Сундук откроется когда-нибудь».

 

* * *

 

В электричке Арсений перебирал монеты, которые вернул нам следователь. А я глядел в окно и уже грезил наперед о том, что первым делом, когда вернусь в город в сентябре, пойду к Верке, войду в ее холодный, деревянный дом, что содрогается, когда по улице катит трамвай, пробегу по скрипучей лестнице на второй этаж, постучусь в дверь –
пусть взгляд у Верки и чересчур холоден, и путь у нее другой.

В этом поезде всегда побирались музыканты. Их песни мы знали наизусть. Они ходили друг за другом по вагонам и, пошатываясь у дверей, отважно и плохо пели, перекрикивая шум электрички. Двое из них были крайне примечательны. Первый – высоченный и плечистый детина, певший тонким, почти девичьим голосом. Второй – доходяга с длинными белыми волосами и жидкой бородой. Наивный пророк, в своих песнях он восхвалял все сущее, и пел он так, будто все время улыбался и вот-вот рассмеется. А под конец выступления он предлагал всем купить диски со своими песнями.

В тот день первыми в вагон внезапно завалились другие музыканты: два развеселых парня. Один с баяном, другой с гитарой. Они так заиграли, что весь вагон проснулся и очнулся от духоты и жары. Даже Арсений, музыку не любивший, оторвался от подсчета монет и слушал. А когда музыканты проходили мимо, подставив пакет для подаяния, Арсений вдруг швырнул в него несколько монет из коллекции.

Может, и за аренду «Сундука» этим же расплатимся? – спросил я.

Хорошо сыграли, – ответил Арсений, пожав плечами.

Вскоре я увидел, что мы приближаемся к мосту, и со зла выхватил у Арсения из рук монету. Я высунулся в окно и, когда электричка понеслась по мосту и замелькали мимо окон ржавые стальные балки, метнул монету в реку. Монета сверкнула на солнце.

Что творишь! – крикнул Арсений.

На счастье, – ответил я. – Раз уж разбрасываться добром, то до конца.

Тогда в следующую реку монету бросил Арсений.

Вскоре в вагоне появился тот самый детина с тонким голосом, и как всегда в его песнях повторялись слова: «босиком по траве», «букет полевых цветов», «кони», «роса». Одно лишь слово мне понравилось в одной его песне: «светало».

Этому певцу, похожему на лесоруба, и худому пророку с гитарой, что появился вслед за ним и сказал: «Благослови всех вас!», а кто должен благословить, не уточнил, мы тоже отсыпали монет, и они ничего не заметили.

После по вагону проходили нищие и убогие старухи – мы им тоже подавали серебром.

Так мы и ехали в Каменск, предвкушая, как будем купаться в реке и лежать на белом песчаном берегу, поросшем высокими соснами. Арсений начал новый виток рассуждений. Он говорил о том, что планы на жизнь чертовски сложны. Он решил, что необходимо новое дело, но какое, он должен понять, лежа у воды. С последним я совершенно согласился.

Я стал думать о том, отчего слова сохраняют в себе смысл, хотя, казалось бы, переводы с древних языков – взять хотя бы моего друга Луция – и разрушительное время должны обобрать слова дочиста. И что скрыто за этим словом – «смысл»? Оно указывает на некую силу и тайну. Это слово указывает на сущность, подобную тлеющему огню, взрывчатке или спящему зверю, – именно поэтому слова вдруг разжигаются пламенем, взрываются и восстают от векового сна.

Я по привычке вытащил из рюкзака блокнот и карандаш и написал: «Письмо о словах. Добрый день, уважаемый Луций. До сентябрьских календ осталось всего несколько дней…»