Журнальный мир

Клуб молодых прозаиков «Таёжные миры» открылся 13 октября 2019 года в томском Доме искусств. Идея создания клуба витала уже два года: хотелось оживить томскую литературную среду, выявить молодых прозаиков, создать площадку для литературного общения и пробы сил. Конкурс «Между небом и тайгой» – первый для нашего клуба и экспериментальный на всех стадиях своего существования. Свободная тема позволила посмотреть, что волнует молодых авторов (оказалось: свобода личности, важность сохранения памяти, творческий процесс и др.), какие направления они осваивают (реализм, фантастика, детектив, сказка, эссе).

Также важно, что интерес к нему проявили юные жители Северска,Стрежевого и Парабели. Пока в конкурсе участвовало всего 10 человек, нокаждая работа оказалась по-своему интересной

Александра Котенко,

руководитель клуба

Любовь ПРОКУДИНА

Томск, 1 место

Эта книга

У меня очень хорошая память.

Маме приходилось придумывать новые сказки, чтобы читать их на ночь. Она, конечно, иногда забывала, что я уже запомнил сказку, и читала что-то второй раз, и я не перебивал её: я любил слушать её голос.

В школе я читал учебник один раз и запоминал всё самое важное. Мне никогда не нужно было повторять материал. Я не выпячивал свою особенность: в конце концов, я родился таким, а не добился феноменальной памяти с помощью упорного труда.

Все книги в моём магазине я знал наизусть. Ну, кроме одной. «Цитаты» председателя Мао стали исключением. Их я не смог читать, а значит, не смог и выучить. Но они у меня были, разумеется. Я не давал себе зарок продавать только то, что читал я сам.

Я знал, что когда-нибудь они придут за мной. Они же пришли в соседние магазины. Они придут и проэкзаменуют меня на знание книги Мао, а я, с моей феноменальной памятью, ничего не сумею им ответить. И сразу же буду признан ими реакционным буржуазным элементом, хотя я простой продавец книг, а магазин достался мне в наследство от дяди. Скорее всего, меня изобьют, возможно, убьют, а перед смертью подвергнут унижениям.

Я видел, что они творят на улицах. Я слышал о том, чему не был свидетелем. А у меня очень хорошая память. Я хорошо запоминаю и рассказы людей, и зрительная память часто подбрасывает в мои сны страшное, жуткое, бесчеловечное.

Но даже ради спасения жизни я не буду открывать эту книгу. Я просто не могу.

* * *

После того как я стал продавать всего одну книгу, покупателей у меня стало вдвое больше. Чаще всего они заходили по одному и придирчиво выбирали какое-то из бесчисленных изданий «Цитат» Мао, громоздившихся на полках подобно кирпичам для постройки свинарников. Кто-то выбирал себе новый кирпич быстро, и я успевал рассказать им только стихотворение-два из преданной забвению классики, кто-то задерживался дольше и выслушивал рассказ или главу, или хотя бы часть главы из других книг, которые здесь больше не продавались. Кто-то приходил выбрать себе книгу под Ду Фу или Ли Бо, кто-то предпочитал послушать про монаха Сюаньцзана или Кошачий город. К концу дня мой язык заплетался, но и я, и покупатели были довольны друг другом.

Я не знал, почему меня не убили. Я плохо помню тот день, когда они пришли ко мне, эти вчерашние школьники и студенты; они были одеты в красное, и их руки были красными от крови учителей. Один из них просто сказал мне, что я либо закрываю магазин, либо убираю с полок всю буржуазную пропаганду, так как отныне разрешён только Мао. Но никто из них не стал меня экзаменовать. Моя репутация была известна в книжных кругах.

– Он знает все прочитанные книги, – прошептал один из них остальным. – С ним будет скучно.

Не скучно было бы с теми, кто не знал и кого можно было бы подвергнуть унижениям и побоям за незнание. Со мной им бы не было скучно. Ведь я знал наизусть классическую китайскую литературу, но не знал ни единого слова из этой книги.

Но, к счастью для моего магазина, об этом знал только я.

Кристина БЫКОВА

Томск, 2 место

Слова

Однажды слова умрут. Просто умрут, и писатель будет тщетно чахнуть над ослепительно белой бумагой, сжимая ручку в горсти, как самую последнюю гранату. Ведь это тоже бой. И писатель один, и он воин. Но слова умрут. И нечего будет излить на эту сияющую до рези в глазах белизну, такую пугающую, такую слепящую. Ведь от белизны этой слёзы в глазах?.. И ничего другого. Только белизна.

Утро. Белый потолок. Ванная. Запах мяты и тепловатая вода. Мягкое полотенце.

Маленький письменный стол под самым скатом крыши – по заветам великого Кинга. Бесчисленные блокноты и изгрызенные в порыве вдохновения ручки. Артур пишет по двенадцать страниц за удачный день. Правда, половина из этих страниц – статьи на продажу, рекламные объявления, текстики, за которые заплатят, чтобы можно было поесть. Артуров роман ещё не дописан. Артуров роман только в процессе.

Слишком мало времени на роман среди всех этих текстиков, которые льются на бумагу легко и просто. Роман рождается в муках. Иной день количество страниц сокращается до десяти – только хлеб, только еда, только коммунальные услуги. Не искусство. Не жизнь.

У японцев траурный цвет – белый. Вот уж, наверное, целая нация настоящих писателей! Кого ещё может пугать до смерти белый цвет?.. И японцы – настоящие воины. А писатель – воин всегда. Один.

Ещё бумага бывает желтоватой, тронутой лёгкой рукой времени, горячими пальцами солнца. Вот писатель заносит над ней ручку. Но что делать, если слова уже умерли, а ты об этом и не подозреваешь? Рука бессильно опускается. И желтизна бумаги остаётся пустой. Пустоту будут снова ласкать время и солнце. Или пламя. Вдруг не слова сжигают в порывах, а пустые страницы? Сжигают потому, что пустота их укором светится в темноте, ловя отдельные лунные лучики. Сжигают в ночи. Пустые страницы.

Иной день сил на роман нет. Иной день нет сил и на рекламу, текстики, хлеб, еду и коммуналку. Бывает, ослепительно белая бумага днями лежит на подоконнике, прогреваемая солнцем, шевелящаяся под лёгким ветерком из форточки. Бумага лежит на солнце и желтеет. Артур лежит на постели и умирает.

На самом деле, конечно, не умрёт. Но ему очень долго и больно так кажется.

Кажется, кажется… до тех пор, пока он не найдёт в себе силы встать. Артур принимает душ, чистит зубы, одевается в лучшие шмотки, припылённые долгим ожиданием в шкафу, запускает руку в неприкосновенный запас денег. Артур едет кутить. Артур собирает друзей в самом дорогом ресторане города.

Взгляните на него. Артур смеётся, а глаза цепкие, как у охотника, притаившегося в засаде, ожидающего крупную дичь. Среди смеха и ярких красок пятно абсолютной тьмы. Артур несёт тьму умирающих слов в себе, пытаясь избавиться от многочисленных трупов. Он говорит так много, он смеётся так заразительно, что друзья с удивлением думают о том, почему же они так давно не виделись, ведь классный же парень Артур?..

Писатель ещё не уверен, но он что-то такое чувствует. Он подозревает, что слова могли умереть, и воскресить их не удастся. Нет такого средства, чтобы они извилистыми реками потекли на бумагу. Желтоватую от времени бумагу. Но надежда ещё живёт в нём, у кого угодно слова мертвы, а вот он… он же лучше их всех. И снова рука поднимается над жёлтой-жёлтой бумагой, слегка почерневшей по краям.

Жёлтый у испанцев траурный цвет. Да не просто траурный – королевский траурный. Придворные облачались в жёлтые одеяния, когда умирал член королевской семьи. Когда умирала власть.

Однажды Артур понимает, что его слова гибнут в текстиках, иссякают, и на роман уже не остаётся. Текстики воруют его роман, его жизнь. Нужна жертва. Этой жертвой будут они.

Слова тоже обладают властью. И с писателем щедро ею делятся, награждая головокружительным ощущением собственной значимости. Пока не умрут, конечно. А писатель… что писатель, этот раб своих слов, раб сладкой власти, что даёт его статус, тот самый, словами подаренный?.. Писатель со словами и умирает. И это было бы грустно, если б не было просто течением жизни.

– Ненавижу тебя, ублюдок, скотина, ты убил меня, ты нас всех просто убил!..

Слова. Слова звенят в голове страхом и ненавистью. Сколько же этой ненависти.

Сколько же листов бумаги и шевелящихся страниц блокнотов.

Пустых.

Отчаянно пустых.

Как так получилось? Он хотел избавить себя от ненужных слов. Он хотел дать жизни ход. Артур теперь живёт на авторские от своего изобретения – нейросети, способной генерировать текстики. Они смотрят на него с мёртвых экранов смартфонов и компьютеров. Бесконечные мёртвые текстики. Реклама, блоги ботов, новостные заметки. Как будто во всём мире не осталось людей. Только слова, генерируемые мёртвой машиной.

Раздолье для писателей, которым больше не надо тратить себя на текстики! Раздолье писать искусство!

Он избавился от текстиков в голове. Он избавил своих коллег. Почему кричат при встрече – убийца?

Неудачники – все до единого! Виновен ли Артур в том, что все они неудачники, не разделяющие текстики и искусство? Нет, не виновен. Больше Артур не будет днями лежать на постели, не в силах подняться. Больше Артур не будет собирать лживых друзей в дорогом ресторане, чтобы волчьими глазами следить, ловить удачные фразы, эффектный поворот головы, точь-в-точь для героя романа. Он свободен! Свободен! Он будет писать!

Артур заносит руки над клавиатурой – пианист в острой тишине пустого зала.

Бумагу массово заменяет белизна яркого монитора, и всё снова возвращается к тому же самому… к белому траурному цвету, что режет до слёз глаза. Вместо ручки – нежно щёлкающие клавиши… вдруг замолчавшие. Потому что слов больше нет. Слова умерли.

Артур хотел освобождения, и слова ушли. Навсегда.