Поезд вне расписания

Поезд вне расписания

Повесть

В какой-то момент стукнуло: а может, свести свою жизнь к полному отрыву всем телом через парапет вниз головой в тёмный провал, где мутно мерцает нефтяными пятнами мелкая рябь? Но отшвырнуло от настырно лезшего в глаза провала несогласие так быстро завершить. Ведь тогда это сгодилось бы разве что на короткую заметку о ночном пришествии на мосту. Жутко и жалко.

И пошло продолжение, передвинутое от того стояния на мосту на три года вперёд.

Теперь та женщина, что три года тому назад смотрела в мутный провал под мостом, сидит на диване, покрытом потёртым ковром. Сквозь узкие, словно бойницы, окна проникает, достигая трёхметровой высоты, мягкий свет облачного утра.

Глаза женщины направлены на противоположную стену, а до слуха доходит речь, идущая из дальнего угла комнаты. Речь идёт о происхождении Вселенной. Большой взрыв уже минуты три, как остался позади, и теперь речь идёт о рождении звёзд. Текст прост, по возможности должен быть прост: предназначен для подростков, которые соберутся завтра в городской библиотеке.

Внезапно речь обрывается и раздаётся досадливый возглас:

Уснут! Про все эти элементарные частицы надо короче. Не вдаваться, да, Зоя?

Женщина перевела взгляд в сторону голоса. Это был тот самый голос, что три года тому назад заставил оторвать взгляд от тёмного провала, а рука, что вертит сейчас между пальцами карандаш, сжала тогда плечо и заставила выпрямиться. Только вопрос на мосту был задан про собаку: не пробегала ли такая белая, лохматая мимо? Теперь вопрос – про элементарные частицы. У Зои вырвался короткий смешок. И тут же тоном терпеливым и ровным на вопрос о частицах было отвечено:

Да, Глеб, лучше короче. Ты же будешь говорить для детей.

Да, для детей, – вздохнул Глеб и мгновенно возмутился: – Но когда им скажу, что всё, планеты, звёзды и каждый из нас состоит из одних и тех же частиц, это же должно их пронять!

Зоя, качнувшись, поднялась с дивана и подошла к окну.

Ксения сбежала в Новгород, – произнесла она в окно. – Звонила тётке.

В ответ Глеб только хмыкнул. Неуспокоенно Зоя повторяла: не понимаю, не понимаю, и постукивала пальцами по стеклу.

Закон притяжения, – пояснил просто Глеб. – Ничего не поделаешь.

Что? – Зоя ошеломлённо обернулась.

Ну я это так, вообще, – отмахнулся Глеб. – Всемирный закон.

Зоя гневно дёрнулась к нему, но ноги не оторвались от пола, лишь сделали поворот на месте, и она снова оказалась лицом к окну.

По стеклу стекали редкие капли рассеявшегося дождя. Скупо и медленно скользили вниз. Дождя нет, а они всё текут.

Всмотревшись в Зою, Глеб двинулся к ней. Встал у неё за спиной и положил ладонь на поднимавшийся из ворота столбик её шеи. Слегка двинул рукой, как бы поглаживая. Зоя качнулась назад и припала затылком к плечу Глеба.

Как хорошо, что можно это сделать, да ещё прошептать: я боюсь. Тут обязательно должен последовать вопрос:

Чего ты боишься?

Ответ не важен. Главное, что Глеб этот вопрос задал.

Я за Ксеню боюсь, – прошептала Зоя.

Глеб утешающе проговорил:

Ну, ну!

Этого было достаточно, чтобы к нему развернуться и спрятать лицо у него на груди. Теперь можно до конца признаться: я вообще Ксеню боюсь, и поднять на Глеба взгляд. Тут ему ничего не остаётся, как увидеть в глазах молящую тревогу.

Ну вот опять! Чего она хочет? Заверений, что всё будет хорошо? Глупо. Не будет. И глупо из-за этого скулить. Надо принять как аксиому, что стабильность, которую так жаждет твоё детское сердце, бывает лишь краткие периоды. Временное затишье среди бурь и катастроф как земных, так и вселенских. Можно, конечно, создавать искусственное затишье, но конечный итог усилий всё равно будет тот, что задан общим мироустройством. Так что, Зоя, скули, не скули – бесполезно. Ну ладно поскули, а я тебя поглажу.

Зоя вдруг встрепенулась и, отступив от Глеба, слабо озарилась.

Я тоже туда поеду. Может, и ты со мной?

Куда?

В Новгород. Со мной.

Я? Это ещё зачем? – По лицу Глеба пробежала судорога. И он отошёл к столу, где белели листы его лекции.

Ксеня может там не так всё понять, – с жёстким отчаянием выговорила Зоя.

Что – всё? – холодно осведомился Глеб. – Ладно, не надо.

И он продолжил собирать со стола листы. Сложив в кипу, помедлил и повернулся к молчавшей за его спиной Зое.

Против усилившегося света из окна темнело коконом её тело. Что из этого кокона может сейчас вырваться – бог его знает. Глеб поспешно вышел из комнаты.

Коридор был достаточно длинным, чтобы в голове успело промелькнуть: возмущения неизбежны. Неправильно оценил тяжесть Зоиного присутствия. Теперь требуются дополнительные усилия, чтобы эти возмущения гасить.

В комнате Глеба свет необходимо было включать даже днём. Окно выходило в узкий глубокий двор. В электрическом свете лиловел халатик, брошенный на спинку стула. Глеб взял его, помял в руках и машинально поднёс к лицу. Ускользающий ландышевый аромат. Расправив, вернул халат на место.

Всегда есть выход. Вот сейчас можно выйти в мировую сеть. Открыть «Письма в астрономический журнал» и углубиться в размещённые там материалы.

Простояв всё это время с прижатыми к груди руками, Зоя, наконец, разомкнула руки и обвела взглядом комнату. Всё устроено так, как сочли нужным жившие здесь задолго до неё и никак с ней не связанные люди. Обстановка строга и тяжеловесна. Высятся обелисками два могучих шкафа по углам. Подле них – сидения: два низких кресла с вмятинами от утопавших в них когда-то тел. Впритык к стене – массивный стол с затёртыми следами прошедших за ним застолий. И ещё диван. Зоя сморщила на него нос. Не диван, а крокодил. Раскинулся вдоль стены и ждёт, кто попадётся в его подушки.

Зоя сжала веки. Почему отовсюду её обязательно что-то гонит? Почему нигде не удаётся прижиться? И нет ничего, к чему можно открытым сердцем прирасти. Глеб? Что Глеб! Подобрал на мосту и привёл к себе, чтобы жила. Вот и живёшь подле. Внутрь себя не пускает. Что-то отдельное, недоступное у него там творится. Космического масштаба. Куда там с нашими житейскими заботами. Не расслышит. Гул вселенских катастроф изучает. А вот в постели ему всё интересно, каждый изгиб, каждая впадинка тела. Словно там с ним другая женщина, которую днём он не видит, а ночью находит. Будто какая-то игра идёт. Может, игра эта и держит вместе? А всё остальное отсюда гонит. Ну вот, одна из гонящих сил явилась.

В комнату проникла старческая статная фигура женщины, облачённая в длинную, чёрную, как ряса, шёлковую тунику. Несколько продвинувшись вперёд, фигура замерла.

Мне надо с тобой поговорить, – неотвратимо протрубил крепко прокуренный голос.

Старуха редко возникает перед Зоей, больше сидит в своей комнате или в кабинете прадеда Глеба и чем-то там шуршит. На крысу не похожа, а для мышки слишком крупна, хотя схоже двигается – неслышно и тревожно.

Меня беспокоит Глеб, – заявила старуха, опершись кулаком о стол.

Вы, Марья Алексеевна, присядьте! – Зоя сама опустилась на стул.

Ничего, постою. Глеб плохо выглядит. У него со здоровьем всё в порядке?

Не жалуется. – Зоя стойко выпрямила спину.

И не будет. Он, как и его прадед, поглощён наукой.

Ах, вот как! – Зоины губы слабо двинулись в улыбке. – Это же хорошо. Человек чем-то увлечён.

Я не о том! – Старческие морщинки досадливо углубились. – Когда тебя здесь не было, Глеб был гораздо оживлённее. За завтраком он мне всегда рассказывал о своих планах на день. Аппетит у него был хороший, ел с удовольствием, и времени за завтраком хватало, чтобы всё мне рассказать. А за ужином сообщал, что произошло за день. Теперь ничего не говорит. И ест, по-моему, плохо.

А при бывшей своей жене он, что, приезжал сюда с вами завтракать и ужинать?

Старуха негодующе всплеснула руками.

Не о том времени говорю! Оно, слава богу, прошло. Полячка его укатила к своим, и Глеб давно живёт со мной. А теперь ты тут с ним. Ничего плохого я в этом не вижу, всё прекрасно. Но он стал неважно выглядеть.

Стареет, наверное, – отшутилась Зоя.

В его возрасте мужчинам ещё рано стареть! – пригрозила старуха.

Что вы все от меня хотите! – ощерилась Зоя.

Ну да! – возмущённо усмехнулась Марья Алексеевна. – Хотеть от других можешь только ты!

Я сегодня уезжаю. – Зоя твёрдо двинулась к двери. – И, может, вообще сюда не вернусь.

Не стоит бросаться обещаниями, – холодно заметила Марья Алексеевна.

Оказавшись рядом с ней у двери, Зоя сгорбленно приостановилась. Скосила в сторону старухи яростный взгляд и вышла.

Марья Алексеевна двинулась следом. Когда Зоя взялась за ручку двери в комнату, где спала с Глебом, к ней ринулись слова старухи:

Имей в виду – возвращается сын Глеба из Польши. И он остановится здесь. Можешь упустить момент и всё потерять.

Молча сжавшись, Зоя толкнула дверь к Глебу.

Голубоватой оболочкой свет монитора окружал его голову. Не слышно ему, что вошла Зоя. Ничто в нём не отозвалось на её появление. Впрочем, он мог просто сделать вид, что не слышит. Предпочёл не реагировать, чтобы понапрасну не терять силы. Но Зое нужен его отклик, и она отрывисто спросила:

Мой паспорт не видел?

Не отворачиваясь от экрана, Глеб отрицательно покачал головой. Ударить его, что ли? Может, тогда очнётся. Но жара внутри на это не хватало, и желание погасло. Зоя начала медленно собирать свои вещи.

 

Но прежде, чем отправиться в Новгород, надо было побывать на другом конце Москвы. Как ни крути, оттуда Ксеня пустилась в бега. Из дома своей двоюродной бабки. Там она поместилась с Зоей после того, как Зоя увезла её из Новгорода в Москву.

А теперь Ксеня сама удрала обратно в Новгород. И ведь получается, что сбежала от такой заботы и внимания, каких сама, то есть Зоя, никогда не знала! Ксеню московская родня просто обожали. Холили её здесь и лелеяли. А как иначе? Только так. Иначе Зоя никогда бы её не оставила, уйдя к Глебу.

И вот на тебе – Ксеня вдруг удрала! Что такое могло произойти? За каким чёртом понеслась в Новгород, эгоистка этакая?

А может просто – увидеть, откуда её забрали? Затухший Великий Новгород с кремлём на Волхве. Захолустье по сравнению с громадой Москвы. Вот взглянет Ксеня на места своего раннего детства и вернётся. Ведь здесь вместо новгородского закутка у неё прекрасное жилье под щедрой опекой хозяев.

Зоя открыла дверь на балкон и вышла. Здесь надо дождаться объяснений от той, из чьего дома Ксеня сбежала. Будет разговор с Елизаветой жёсткий. Пусть держит ответ. Муж её, Всеволод Андреевич, сидит в комнате. От него ничего добиться не удалось. Только вздыхал и разводил руками, не зная, как объяснить исчезновение Ксени.

С балкона на шестнадцатом этаже открыт вид на городской простор. И на этом асфальтово-бетонном просторе отраден глазу Воронцовский парк, зеленовато пушащийся, мягко изгибчатый массив среди монолитных построек и плоских улиц.

Чарующее место. Волшебный остров. Там происходит отпущающее преображение. Среди высоких аллей и зеркальных прудов, в утончённой расцветке мозаик из ветвей, листьев, света и тени. Там приходит покой и освобождение. Лица делаются приветливы и румяны. Там разливается радость и мирное оживление. Остров идеальной жизни на несколько часов.

Попасть в Воронцовский парк удавалось по выходным. Оставались там с маленькой Ксеней до темноты. На что тётка, Елизавета Дмитриевна, естественно, сердилась, говорила, что волновалась и забирала Ксеню к себе. Сама мыла её перед сном. До четырнадцати лет! Волосы у Ксении были тогда длинные. А вот теперь она стала их коротко стричь. Должно быть, это был первый признак, что она готова идти поперёк. Сначала против моды носить волосы чуть ли не до попы, а теперь сбежала из столицы в захолустье, никому ничего не объяснив, паршивка.

Зоя круто шагнула с балкона внутрь. Поймала на себе отстранённо пытливый взгляд тёткиного мужа. Смотрит профессор, как с древней иконы, будто всё понимает. Ни черта он не понимает! Даже о своей обожаемой Ксене ничего вразумительного сказать не может. Только и знает, что понимающе кивать и улыбаться. Как китайский болванчик на столе у Глеба. Нет, конечно, профессор милый, но какой-то на всё безответный. Лизавета может бушевать, глядя в телевизор, или в своей типографии, если что-то не по ней. А Всеволод Андреевич молча смотрит, при этом у него привычка подёргивать губами и почёсывать подбородок. Такое впечатление, что никакого личного отношения к происходящему у него нет. Хотя взгляд у тёткиного мужа никогда не бывает холодным, скорее, мягкий и тёплый, на что бы он ни смотрел. Не то, что у Елизаветы. У той глаза часто то темнеют, то сверкают.

Молча улыбнувшись Всеволоду Андреевичу, Зоя села в дальний угол у шкафа. Будет теперь дожидаться тут, в углу, свою тётю. Взгляд скользнул по полкам, где поблёскивают самые роскошные издания Елизаветинской типографии. Тома по интересующим Всеволода Андреевича предметам держатся в комнате, где он работает и спит с женой. Сейчас он сидит на диване, вытянув ноги в растоптанных тапках, и, что-то мурлыкая, пришивает пуговицу к рубашке. У него приятный голос, особенно, когда читает вслух. Освободил от чтения маленькой Ксене перед сном. Сначала это были сказки, потом дошёл до Карамзинских историй. Продолжал ли их читать Ксении до её бегства в Новгород? Неужели он на самом деле не знает, почему она это сделала?

Значит, Ксеня уехала от вас вчера утром, – напряжённо произнесла Зоя, – когда вы с тётей ещё спали. И ничего между вами накануне не произошло? Но почему она тогда от вас уехала?

Почему от нас? – с деликатной укоризной удивился Всеволод Андреевич.

Действительно, почему от них? Может, вообще от всех. Но это же наивно! И Всеволод Андреевич продолжил так, как было ему свойственно – уклончиво и искренне:

Честно, Зоинька, я совершенно не в курсе, Вот, может, Елизавета…. Но она, прямо сказать, в бешенстве. От неё ничего не добьёшься. А с Ксеней у меня, ты знаешь, всё больше в шутливо-почтительном тоне. Хотя я её страшно люблю, но никаких откровений у неё со мной не было. Да и не умею я с детьми.

Ксеня давно уже не ребенок, – сердито буркнула Зоя.

Ничего не могу поделать – она для меня всё равно малышка. А с детьми я всегда на вы. Даже с сыном…. Был. – Всеволод Андреевич слегка помрачнел, но тут же обрадованно уцепился за другое: – А вот Лизавета умеет с кем угодно найти общий язык. И с Ксеней они были душа в душу. Впрочем…. Нет, почему так случилось, не могу сказать. Вот только сегодня утром узнали, что она в Новгороде. То, что туда отправилась, может, и понятно: у неё там бабушка. И ещё…

Это Елизавета виновата! – оборвала его Зоя. – Допекла её своей опекой. – Зоя несколько раз прошлась по узкому проходу между тонкостенным сервантом и журнальным столиком. – Но и я! Понадеялась, отстранилась! Нет! – Зоя мотнула головой. – Не в этом дело. Главное, я не знаю, к кому Ксения отправилась. Одно дело, если к бабушке, другое, если к отцу, Вадиму.

Вот, вот! – отчего-то воодушевился Всеволод Андреевич. – Ситуация будет развиваться в зависимости от того, к какой партии примкнёт. Кто перетянет на свою сторону. Силы, должно быть, на данный момент равны, так ведь? С одной стороны – своевольный отец, с другой – строгая бабушка, верно?

Зоя хмуро промолчала

Мне, кстати, дали сейчас на отзыв пьесу, – как бы между прочим заметил Всеволод Андреевич. – И дело, Зоенька, происходит как раз в Новгороде. Времена, правда, там бессовестно перепутаны. Полная мешанина. Хотя… Знаешь, а может, есть смысл в том, что они перепутаны. И название хорошее – «Волхов мост». А? Как тебе – «Волхов мост»?

Всеволод Андреевич! Причем тут Волхов мост?! – простонала Зоя

Не скажи! Нет, Зоенька, заинька, хочешь, не хочешь, а прошлое во всех нас копится. Только в одних застревает одно, в других – другое и тянет в свою сторону. Вот, к примеру, кто-то хочет в Москве прижиться, а из того, что было в прошлом, в нём засели как раз те моменты, которые не дают ему с пониманием и симпатией относиться к Москве.

Зоя быстро сжала и разжала веки.

Я должна проследить за Ксеней. Я поеду в Новгород.

Тут из передней донёсся стук скидываемой обуви.

А! Вот и Елизавета прибыла! объявил Всеволод Андреевич.

В коридоре зашаркали ноги, пропихиваясь в шлёпанцы. Со вскинутой головой Зоя ждала, когда в комнате водрузится всей своей массой в золотистом окрасе волос Елизавета Дмитриевна. Отпор надо дать этой властной тётке. Сначала закабалила в своей типографии, а ведь сулила чёрт знает что! Потом Ксеню отняла. Вот пусть теперь держит ответ за её пропажу! Во всяком случае, так перед отходом сюда Зоя объясняла ситуацию своей подруге по телефону, и та ей поддакивала.

А! Зоя тут! – Елизавета Дмитриевна кинулась обнимать свою племянницу.

Она обхватила руками вытянувшуюся в струну Зою.

Это что же с нами Ксения делает! – запричитала Елизавета. – Слава богу, теперь хоть знаем, где она. – Елизавета, чуть не всхлипывая, гладила скованную спину Зои. – Сколько волнений, сколько нервов! Я ведь накануне дала ей деньги на куртку. Просадит их на какую-нибудь дурость в Новгороде.

Ксеня не дура! – Зоя попробовала высвободиться из Елизаветинской хватки. – Она поехала повидать родню.

Родню?! Это те, кто вас из дома выпроводили?

Не надо. Мы сами уехали. – Зоя слабо толкнулась в живот Елизаветы, но та только крепче её обхватила.

И ведь никогда ты после этого там не бывала! – победно заключила Елизавета и отпустила Зою.

Я завтра туда поеду, – переведя дыхание, сообщила Зоя.

Еще чего! Нет. У меня завтра для тебя срочная работа в типографии. Будешь делать считку монографии в триста страниц. Работа срочная.

Это нечестно! У меня дочь пропала. И я не знаю, у кого она.

Нечестно?! А честно бросить дочь и сбежать к любовнику?! – прогремела Елизавета Дмитриевна.

Девочки! Перестаньте! – Всеволод Андреевич подскочил к стоящим друг против друга Зое и Елизавете. Обняв, притянул к себе. – Ну что вы так разъярились?

Я спокойна, – ворчливо отпихнулась от мужа Елизавета Дмитриевна. – Мы просто обсуждаем ситуацию. Чай, не чужие.

Всё, обсудили! Хватит. – Всеволод Андреевич, чуть ниже своей супруги, встал перед нею с готовностью принять на себя удар.

Елизавета Дмитриевна обмякла, нагнула свою золотистую крупную голову и легонько чмокнула мужа в лоб. Всеволод Андреевич подхватил её под локоток и повёл к дивану. Сел там рядом с супругой и, хлопнув себя по коленям, провозгласил:

Вот и чудно! Сейчас можно и чайку попить. А то давайте..,– он бросил вопрошающий взгляд на Зою, – я вам почитаю пьесу. Мне надо было бы… Хотя нет, не надо. Лучше просто чайку.

Да уж, не надо нам никакой пьесы, – ворчливо заметила Елизавета. – А ты, Зоя, не дуйся. Давай помоги Севе с чаем. И пойми: я желаю вам всем только добра. Потерпи, увидишь.

Я не могу, – пробурчала мрачно Зоя. – Мне надо ехать. Только посмотрю кое-что у Ксени и сразу пойду.

Зоя выскользнула из комнаты.

Как горько! Как обидно! Что со мной не так? Ну да, Вадим бы сказал: «Москва окончательно задавила». А Глеб? Ну Глеб умудрился бы свести всё к общим законам существования Вселенной. Что один, что другой только своё бубнят. А что моя жизнь? Единственная жизнь, что идёт здесь и сейчас? Но всё-таки с Глебом несравнимо спокойнее. Никаких попрёков, никаких ухмылок и вспышек, как у Вадима. Пора, наконец, с Вадимом кончать. Сколько можно! Уже десять лет, как с ним ни то, ни сё. Развестись и точка.

Зоя толкнула дверь в комнату, куда после бегства из Новгорода её и Ксению поселила московская родня. Ввела беглянок в это пространство Елизавета Дмитриевна. Она окинула его руками и предоставила в их распоряжение. Заполнить они могли тут всё по своему усмотрению. Не должны трогать только одно, и Елизавета указала наверх. Вот тогда Зоя впервые увидела чудесные парусники под выгнутыми парусами, неподвижно и мощно плывущие по деревянной поверхности, не боясь сверзиться с высоко висящей полки. Зоя перевела взгляд с парусников на глядящую вверх Елизавету, и стало тогда понятно, что эти с поднятыми парусами фрегаты – единственное, что решились здесь сохранить от ушедшей отсюда жизни.

Зоя знала, чья это была жизнь. Теперь при взгляде на эти корабли боль за давностью лет могла лишь тупо кольнуть. Высятся эти корабли под парусами, боченятся высокими бортами, посверкивают иллюминаторами в честь Павла, ходившего в дальние регаты под небесами обоих полушарий. Редким был гостем в Новгороде. И только летом. Тогда ещё совсем девчонку влюбил в себя до беспамятства. Ждала, когда вновь появится. Долго, весь год до лета ждала и, бывало, что не напрасно. И вот сейчас кажется, что уже сто лет прошло, как утонул он в Ладожском озере. Нашёл себе место, пройдя столько морей и океанов! Единственный сын Елизаветы и Всеволода. Как же стойко и оптимистично они ведут оставшуюся здесь, без сына, жизнь. Наверное, это достойно было бы восхищения.

Дочь Ксению эти корабли на полке совсем не занимали. Что это за комната, кто тут до неё жил – абсолютно её не интересовало. Похоже, ей было всё равно, где расти. Ни слёз, ни радости от смены Новгорода на Москву у неё не было. Засыпала и просыпалась на новом месте легко и безмятежно. А вот Зоя долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что могло крыться в темноте. Но ничто не открывалось, и неодолимая неприкаянность доводила до спазм отчаяния. Господи, кто бы знал!

Бедная Зоя. Кто бы знал, тот, может, как-нибудь и пожалел бы. Но только не надо думать, будто Зое и вправду нужна жалость. Нет! Может, не всем видно, но самолюбия у Зои достаточно, чтобы жалость к себе оттолкнуть. Ещё чего – жалость! Фу!

Так, зачем сюда пришла? Ах, да! Надо проверить, что взяла с собой Ксеня. Тогда будет ясно, на что она в Новгороде рассчитывает. Ага, почти ничего не взяла. Можно сказать, вообще ничего. Шкаф полон её вещей. У двери и под кроватью, похоже, вся её обувь. В семействе мелких плюшевых зверей никто не отсутствует. Что за дела? На день, что ли, поехала? Завтра вернётся? Если, конечно, Вадим ей голову не заморочит. Надо срочно ему звонить. Но не отсюда, а по дороге.

Дорога до метро шла через тихие зелёные дворы. Здесь похоже на Новгород. Говорят, их скоро снесут. Ну и пусть. Москва должна быть совсем другим городом. А вот тут на тенистой площадке между домами можно набрать Вадима. В контактах его номер значится под многоточием. На всякий случай. Нехорошо, если бы Глеб вдруг увидел имя новгородского мужа у неё в телефоне. Может возникнуть вопрос: зачем ей номер мучителя? С ним ведь давно всё порвано. Появятся сомнения: может, выдумки все эти её рассказы про ужасы новгородской жизни, про подлые измены и высокомерную жестокость. С какой целью она всё это Глебу рассказывала? Не нужны эти вопросы. И без них непросто.

Сейчас этот под знаком многоточия должен ответить. И вот он говорит:

Да?

Это Зоя. Ты знаешь, что Ксения в Новгороде?

Да.

Ты её видел?

Да.

Она тебе сказала, зачем приехала?

Да.

И что?

Что?

С тобой невозможно разговаривать!

Как хочешь.

Голос у Вадима глухой, отстранённый. Бессмысленно пытаться от него чего-то добиться. Отключиться и всё. Скорей собирать вещи и ехать. Самой надо узнавать, делать всё надо самой.

На подходе к метро дыхание уравновесилось. Всё вроде встало на свои места. Внутри собранность и нацеленность. Но тут другая напасть. Извне. Раздирающая какофония зазываний и предложений со всех стен, окружавших метро. Да ещё из мегафона рекламный ор. Агрессивно всё это прёт в глаза и уши. Но уже выработана защита – не видеть, не воспринимать, не реагировать. Наглухо закрыть все входы, поднять мосты. Хотя возможно, для кого-то… Нет, невозможно на все призывы и вопли реагировать. Мир забит зовами и криками. Заткнуть уши, прикрыть глаза и – вниз в подземку.

Тоннельный перегон с юго-запада на северо-восток. И – на свет к дому Глеба. Доходный толстостенный дом северного модерна с бойницами окон и звёздной картой над постелью Глеба. Зоя не собирается этой ночью там спать. Есть поздний поезд до Новгорода. Глеб останется в постели один.

 

Глеб шёл из одного Сретенского переулка в другой. Его среднего роста и сложения фигура велась по клеточкам городской среды. А в голове шло своё движение: от скорого приезда сына, не виденного им уже лет двадцать, к непонятным претензиям Зои, затем скачком переход к призывам Марьи заняться разбором неизданных работ прадеда. Дошло и до беспокойства о предстоящей на следующей неделе доводки до ума новых приборов в лаборатории. Тонкая нудная работа. А для чего? Для каких-то незначительных исследований без замаха, без пусть только мерещащегося, но возможного прорыва. Мелко, скучно плавают эти кандидаты и доктора. Одна отрада – лекции пусть и для профанов, но о мировом уровне постижения Вселенной. Для завтрашней лекции надо ещё поработать. Дух должно захватить, воображение взыграть, в дрожь бросить этих бессмысленно учащихся, кажется, седьмых-восьмых классов.

Как-то само собой Глеб оказался в Последнем переулке. Под аркой прошёл во двор и оказался у двери, покрытой взрывными мазками ядовито ярких красок. Удивлённо усмехнулся на беспорядочные траектории, оставленные кистью, и нажал кнопку звонка – чёрную точку на краю катастрофической картины маслом.

Открыли, впустили. И вот сидит он за круглым столом, покрытым тяжёлой заляпанной скатертью. На крохотных ножках поднос с чайным фарфором с Востока. От него идёт тёмный дух пуэра.

Что тебя привело? – спрашивают.

Ноги, – отшучивается Глеб, глядя на женщину, что-то в ней припоминая.

Женщина невысокая, узкая, слегка покачивается, как указующая стрелка при неустойчивом состоянии. На столе, окружая чайную доску, белеют её оголённые до локтя руки. Млечный путь на коже помечен россыпью веснушек. Не сосчитать их мелких и крупных пятнышек. Руки отрываются от стола, приникают к голове, пальцы проскальзывают в гущу белёсо-рыжых, тонкими пружинами вьющихся волос. Пряди между пальцами начинают слегка пошевеливаться.

Ты плохо выглядишь, – изрекает женщина. – Это на тебя так действует близость твоей нынешней? Как её?

От затягивающих в свою чёрную дыру глаз Глеб увёртывается и оглядывает стены комнаты, заполненные лабиринтами из причудливых черепушек и раковин.

А у тебя ничего не изменилось, – нейтрально отмечает он. – И Кольца Сатурна на месте.

Я и сама на месте. Это ты сорвался и унёсся к этой… Всё время забываю её имя. Да и неважно. Но любопытно: что же тебя сегодня всё-таки сюда привело?

Массивность твоей личности, – с шутливой серьёзностью ответил Глеб.

Не боишься застрять?

Да нет. Просто покручусь немного около тебя, не против? Посмотреть охота, что нового ты сотворила. Покажешь?

Женщина легко вскочила на ноги.

Почему бы и нет! Для тебя как раз есть кое-что любопытное.

Она начала разворачивать стоявшие друг за другом оборотной стороной холсты в подрамниках и устанавливать их лицом у тахты и стульев.

На всех пяти полотнах каплями, пузырьками, лавинами, зёрнами, сгустками значатся треки пролетевших по холсту мазков. Это были нигде больше не наблюдаемые, кроме как на детекторах микрочастиц, скрытые внутри видимого мира картины. Глеб с холодноватым прищуром на них взирал. Ничто внятного в нём на эти полотна не отзывалось, разве что, как при магнитных бурях, кровь будоражится заметавшимися в ней частицами железа.

Так вот как ты теперь работаешь.

А что? – вскинулась женщина. – Разве тебе это не близко?

Да нет, почему. Такое, наверное, сейчас в тренде.

Никаких трендов нет! – отрезала женщина. – Каждый, как понимает, так и пишет. Вот, помнишь, ты мне как-то сказал, что современные физики физику сейчас изобретают. Вот и я изобретаю свою живопись.

Тревожно и зябко смотреть на эти картины безвидного мира. Формы распались на частицы и превратились в хаос. Взрыв, распад, гибель. Ещё такое не наступило, ещё только в экспериментах улавливается, а тут на тебе – на плотном холсте густыми масляными красками осязаемо, зримо, будто это и есть теперь жизнь.

Значит, вот, что ты теперь пишешь. – Глеб потёр лоб. – И к прежнему возврата нет?

Мне сейчас это интересно, колюче было брошено в ответ.

Понятно. Имеешь право.

Глеб отошёл к столу и покрутил пальцами чашечку тонкого фарфора. Скользнул взглядом по стоявшей у картин женщине.

А у тебя всё ещё красивые ноги, – отстранённо заметил он.

Плавные, соразмерно разновеликие формы голеней, колен, бёдер четко обрисовывались плотными легинсами. Женщина хохотнула и, обогнув картины, запрыгнула на тахту. Там был полумрак. Оттуда на Глеба глаза засветились жёлтыми индикаторными огоньками. Отдаляясь от них, Глеб постукивал себя пальцем по кончику носа и прощально улыбался. Притягивает несхожесть, а тут потуги быть в соответствии.

 

Под начавшим моросить дождём продолжилось движение Глеба по Сретенским переулкам. Кривую траекторию выписывали его ноги, неся из одного переулка в другой. Возникало лёгкое, освобождающее головокружение, как на любимых в детстве американских горках. Мысли, не успевая оформиться, исчезали. И не было о том сожаления. Охватило шипучее возбуждение, какое, говорят, бывает в невесомости.

Когда ноги вынесли к гудящему Кольцу, движение их застопорилось, и мысли оформились в Зою. Да, есть в его жизни эта Зоя, светится нежной упругой плотью, требовательная в своей беззащитности и возбудимости. Ещё немного усилий, ещё немного пройти и – взлёт на лифте, и он дома.

Но Зои там нет. Марья прокуренным голосом протрубила, что её не будет и сколько – неизвестно.

Перед ним на столе – тарелка горячего горохового супа. Когда лицо Глеба от еды порозовело, Марья Алексеевна посчитала возможным заговорить о его сыне.

Куда поместим Дмитрия?

Ну, не знаю. Зависит от того, сколько он собирается здесь пробыть.

А ты его не спросил?

В голову не пришло.

Но он же всё-таки твой сын.

Вот мне и всё равно, сколько он здесь пробудет. Хоть всю жизнь.

А как Зоя?

У неё около меня своя орбита. У Дмитрия – своя. Рассчитываю, что они на них удержатся и не столкнутся.

Ты ненормальный! ворчливо умилилась Марья. Как и твой прадед. И, слава Богу, что ты пошёл в него, а не в своего деда, моего двоюродного братца. Ничего плохого не хочу о нём сказать, но он был жестоким человеком. А ты, Глебушка, милый и умный.

Марья любовно окутывала взглядом Глеба, который, покусывая корку хлеба, смотрел в окно. И вдруг обрыв, и вспышка недовольства:

Только прадед твой был выдающийся ученый, а ты лишь мудрствуешь без всяких результатов!

Я, прежде всего, мыслю! – заявил с шутовской важностью Глеб. Светло-карие, круглые глаза его похолодели, уйдя глубже в глазницы. – Это моё главное дело. Думаю, для прадеда было так же.

Марья и Глеб провалились в молчание. Глеб выбрался из него, уверенно заявив:

Отличный у тебя получился суп.

А Зоя твоя готовить не умеет, – выскочила из молчания Марья.

Зато у неё хорошо получается другое, – вставая из-за стола, парировал Глеб. Устал он от Марьи. Бросил взгляд на часы. Половина восьмого. Завтра лекция. Зоя не вернётся. Приедет сын. Неизвестно какой.

 

В это время у Зои шла неожиданно возникшая репетиция хора. О ней она узнала по эсэмэске под скрежет вагона метро, и тогда гадкий этот шум сбила «Ода к радости». О да! Будет концерт. Будет лад голосов. Встанет плотная стена стройных верных звуков – заслон от окружающей какофонии. Надежна стена силой своей гармонии. Дыхание и голос заработают слаженно, сильно и радостно. Через два дня выступление перед публикой. Как пропустить такое! И потом два дня ничего не решат. Да и вообще можно ли в этом Новгороде что-то исправить? Своеволие и упрямство – вот, что в этом Новгороде ждёт. Так что успеется вкусить это в полной мере.

Зоя взлетела по ступенькам лестницы и заняла своё место между милой, полноватой учительницей и строгой, сдержанной бухгалтершей. Друг другу улыбнулись. На этом своём месте в хоре Зоя, как нигде, чувствовала себя уверенно и надежно.

Тускло освещена сцена. Мрачно синеют кулисы. Сыровато в каменном ДК. Но надо выпрямиться и ждать. И вот – знаковый взмах гибких рук, взято дыхание, и холодная коробка от стен до потолка наполнилась энергией слаженного многоголосья.

После репетиции с насыщенным током крови в бронхах и лёгких Зоя вернулась к Глебу. Легко было продержаться с ним ласковой и терпеливой два часа до отхода в постель. А там, ещё не уйдя полностью в сон, ещё только на подходе к нему, ничего не стоит дать Глебу соединить его тело со своим всё на том же лёгком счастливом дыхании и пробыть без сопротивления с ним вместе до утра.

Утром, солнечным и тёплым, Глеб бодро отправился на Ленинградский вокзал. А там – облом. Поезд в Зеленоград, на который он рассчитывал, отменили. Назначили другой. Почти на час позже.

На Ленинградскую ветку в день лекции Глеба пал указ пропустить очень срочный, страшно важный груз неизвестно с чем. Тут уж не до пассажиров. Диспетчеры перелопатили расписание. Так что лекция в Детской библиотеке непременно задержится по крайней мере на час.

Вне расписания электричка была дальней, так что мелко гружёного люда оказалось много. Столпились на площадке у платформ. Непонятно, с какой отправится назначенный вне расписания поезд. Люди нервничали и ели. Кто что. Были даже те, кто стоя пил из бумажных стаканчиков кофе. Глеб убедил себя, что поглощённые в десять утра кефир и бутерброд – вполне достаточно, чтобы продержаться до обещанного библиотекаршами чаепития, и желудок примолк, хотя некая отдалённая боль в нём осталась.

Эта боль появилась у Глеба с недавних пор. Видимо, организм уже начал терять способность легко извлекать из поглощённой пищи нужные для жизни вещества. И это ослабление будет нарастать, пока организм не рассыплется в прах. Вечно существует только энергия – не преминуло возникнуть у Глеба в голове в качестве должного быть убедительным утешения.

Прибыв в Зеленоград, Глеб поймал такси, и темпераментный смуглый водитель мигом домчал его до библиотеки.

В читальном зале гудели и двигались два десятка подростковых организмов. Они бурлили желаниями показать себя, выплеснуть силы, задирались друг перед другом. Эту мятущуюся из стороны в сторону массу можно было усмирить лишь чем-то чрезвычайным.

Глеб подключил свой ноутбук к большому экрану и, собрав в пучок всю свою мощь, гаркнул: «Смотрите, что будет».

Разбухающее в кроваво-красном горении будущее Солнца вспыхнуло на экране под футуристическое завывание электронной музыки. Светило разбухало, приближая всё ближе и ближе свой жар к крохотному шару под название Земля, и наша планета начинала гибнуть. Даже при дневном свете пламенное разбухание Солнца ударило в глаза подросткам. Тревожные сигналы электронных звуков вострили слух. Чего это? Зачем? Что за прикол? Ошарашенная масса распалась на отдельные фигурки, и они распределились по рядам столов. Лекция о жизни Вселенной началась.

Глеб взрывался, горел, собирался в комок, рассыпался в подробностях, скручивал спирали галактик. Сочиняемая им картина должна была, он так старался! – вызвать у слушателей понимающий отклик на грандиозность существования Вселенной, где рождение и гибель беспрерывны, где всё возникает из праха микрочастиц и расщепляется в прах под действием вездесущей силы, которая и есть самая великая загадка мира. Сейчас открыты четыре её проявления: сильное и слабое взаимодействие, гравитационное и электромагнитное. Но единой объединяющей силы так ещё и не нашли.

Принуждённо это слушая, собранные в библиотеке подростки, оторопело глазели на экран, кто-то явно скучал, водя глазами по стенам зала, многие тыкали в смартфоны. Попадались и заинтересованные мордашки. Но как мало! До обиды мало! В завершении пара тройка хлопков перед броском гурьбой к двери. И всё.

В быстро опустевшем зале Глеб собрал свои вещи и пошёл пить чай.

Две оставшиеся угощать Глеба библиотекарши были возбуждены. Одна трепетно вопрошала: «Неужели так действительно происходит? Наша Земля исчезнет?» На усталый ответ, что через миллиарды лет, счастливо ужасалась: «Кошмар какой-то!». Другая подкладывала Глебу еду и с тихой страстностью приговаривала: «Так же и в Писании. Только там это перед Страшным судом».

Всё бы ничего, если бы библиотекарши при этом не ждали от Глеба любовного отклика на своё существование, иначе, откуда в их глазах тянущаяся к нему тоска. Глеб мог бы обнять одной рукой Катерину, другой Елену, подержать их так у своего горячего тела, пока они, умницы-разумницы, успокоенно не улыбнулись бы и сами от него не отстали. Но Глеб сделать это не мог. Он был жестоко недоволен своей лекцией. Не сумел зажечь малолеток узнаванием законов Вселенной. И в результате не получил от них ответного выхода энергии. Получились одни затраты, усилия впустую. Откуда, скажите на милость, после этого будет энергия на сочувствие?

 

Обнять Ксеню, погладить её по головке, сказать, что бунтарство её понимает, но бунтарство должно быть очищающим, а не разрушительным. Ехать надо в Новгород и найти Ксеню.

Решение это сделать Всеволод Андреевич принял сидя в низком кресле, недавно обитом золотисто-коричневой тканью в рубчик. Не сразу пришла к нему мысль отправиться в Новгород. Сначала минут пять отходил от ужина, плотно сдобренного горячими речами супруги. Возбуждена она была своими начальственными делами в типографии. Глядя на глаголющую супругу, Владислав Андреевич старательно изображал внимание, но слышимое было настолько для него известно и банально, что не смысл проникал в голову, а лишь звон Елизаветиного голоса.

Теперь же в уединении, под мягким светом торшера звон этот стих, и в освободившейся голове зашевелилось собственное движение. Отпихнувшись от мысли о книге, которую сдавать в печать только в декабре, размышления пошли о более срочном. Надо было подыскать, о чём делать августовскую заметку для «Наследия». Обязательство есть обязательство. К тому же пусть и маленькая, но всё же сумма за пять страниц ежемесячно. Пошёл искать по сусекам. А, вот недавние раскопки в Ставропольском крае. Но быстренько оттуда ушёл, отряхиваясь от надоевших наконечников и черепков. Заглянул к «Мифам и правде о Варяжской Руси». Может, соорудить нечто вроде рецензии на эту недавнюю задиристую книгу? Нет, слишком много там вульгарных несуразиц, на пяти страницах не разберёшь, что для кого миф, а что правда. Махнул рукой. И тут вспыхнул несомненно бывший и безусловно победный, в этом году юбилейный бой в Наваринской бухте. Картина Айвазовского – дым, огонь, морская пучина и наш «Азов» побитый, но не побеждённый. Отличное было сражение российского флота против турок. Да ещё в союзе с Англией и Францией. Да, было же такое! Однако лучше подождать. Для августовского номера рановато. Дело было в октябре. Но нужно только застолбить для этой темы место и вернуться к ней позже. А что сейчас?

Владислав Андреевич откинул голову на спинку кресла. Клинья залысин в испарине заблестели, отражая оранжевый свет торшера. Зачесанные назад, длинные, с проседью волосы наэлектролизовано припали к обивке. Глаза закрылись, поблуждали и со щемящей радостью увидели бредущую по травянистому склону вдоль красной крепостной стены нескладную фигурку. Она обернулась, и увидел Всеволод Андреевич дорогую ему девчоночью физиономию. Ксенюшка, заинька! Одна. В Новгороде. Куда забредёт там со своей мятущейся натурой? Кого встретит? Что узнает? А может, и для него, старого профессора, есть там что-то, отчего взволнуется его наскучившее спокойствием сердце?

И Всеволод Андреевич объявил жене о своём решении ехать в Новгород. Жена разъярилась: «Ещё чего! Сколько можно туда ездить! Бывал ведь там сто раз, когда писал книгу о посадниках. Теперь опять туда ехать! Ничего нового в этом городишке быть не может. Всё ценное оттуда уже давно в Москве. И будет в Москве, если найдут что-то ещё. Здесь сила, а там захолустье, – с напористой важностью заключила Елизавета Дмитриевна.

Голова её всё ещё властно вздёрнута, а глаза вдруг тоскливо напряглись, рот покривился, будто перед ней возникло что-то её отвращающее, и она с презрительной горечью тихо добавила: «Там уже всё навсегда потеряно».

Эко ты как! – несмело буркнул Всеволод Андреевич. – А сама-то ведь оттуда.

Вот потому туда больше не поеду! – отрезала Елизавета.

Всеволод Андреевич попыхтел и выпалил:

Рассорилась со своей сестрицей, так значит и мне туда не ездить?

Елизавета Дмитриевна слегка покачнулась, словно что-то её между лопатками ударило.

Глупости! – прохрипела она и жёстко вперилась в мужа. – Вот на кладбище съездить надо. Посмотреть, как там у Павлика.

Одно другому не мешает, – помрачнев, упорствовал Всеволод Андреевич.

Не мешает? Вот как! Для тебя сына совсем уже нет, да? Забыл, где он погиб? В новгородскую землю поехать снова хочешь? Ну да, тебе же всё нипочём!

Лиза! – ошеломился Всеволод. – Как ты можешь!

Тут массивная, плотная фигура Елизаветы Дмитриевны вдруг сдуто осунулась, она махнула на мужа рукой и опустилась на диван под тикающие в тяжёлой деревянной оправе часы. Непонятно, как долго было слышно только их постукивание. Потом его перекрыл твёрдый голос Всеволода Андреевича:

Что ты от меня хочешь?

Я? Хочу? Ну знаешь… Да ладно, что с тебя взять.

Верно, ничего, – хохотнул Всеволод Андреевич.

Елизавета недоверчиво на него покосилась и, хлопнув ладонями по сидению дивана, рывком встала.

Хорошо. Поезжай ты в этот Новгород

Из незакрытой двери в ванную донесся её голос: «Можешь заодно проверить, как там наша бунтарка, любимица твоя Ксеня». И дверь захлопнулась.

Шелестящий гул мощного потока из душа широкими волнами шёл через короткий коридор в комнату и, окатывая Всеволода, уходил через открытую дверь балкона дальше в пространство, где-то там исчезая. Не будь сопровождающего шум парфюмерного аромата, ощущение близости глубоких вод, то ли озера, то ли моря, было бы сильнее, и парусник, влекомый ветром, явственней бы проступил.

В опустевшей комнате, где окно прикрыто тёмными занавесками, видимые в сумраке на полке модели фрегатов темнели тенями где-то проплывших реальных кораблей. Всеволод Андреевич сел на тахту под полкой. Призовые парусники сына нависли над его головой разомкнутой многоконечной короной. Десять лет, как не стало наследника. Погиб на Ильменском озере. И вот призывался он сейчас появиться перед глазами. Но лишь смутные очертания когда-то жившего, самого родного существа неясно выступали из желтевшей обоями стены. Болезненное сжатие сердечной мышцы – вот это было действительно реально ощутимо, остальное лишь насильственно вызывалось слабой винящейся памятью.

Чтобы сбить сердечную боль, Всеволод Андреевич прошёлся по проходу между тахтой и письменным столом до двери. На обратном пути к столу заметил под ним на полу розовевший там рюкзачок, поднял его и, прижав высоко к груди, подошёл к окну. Отдёрнул занавеску и втянул в себя полным вдохом воздух.

Уловлен запах. Хранится в памяти – тонкий весёлый аромат. Запах девочки, только выпорхнувшей из школы. Запах слегка мучноватый, словно от пудры, которой на самом деле на коже у Ксении не бывало.

Рюкзачок свой прогулочный Ксеня в Новгород не взяла. А вот в походах по Москве он всегда был с ней. Спина у Ксени узкая, короткая, и рюкзачок достаёт ей до крепкой плоской попки. Шагает чуть подпрыгивающей походкой на долговязых, с тонким слоем плоти ногах. Ксеня всегда устремляется вперёд, хотя куда идти, нужна подсказка. Как же отрадно, одушевляюще отрадно говорить юной деве, в какой переулок свернуть, на какую улицу выйти, где поднять голову, а где сокрушённо опустить. И на всём пути прибавляет силы желание, чтобы заметила она, ощутила вековые наслоения красоты и уродств города. Вбирает она это знание и становится всё более своей. А по ходу дела можно, не стыдясь, обнять и погладить её крепкую нежную спинку или, что не менее приятно, – её упрямые плечики.

Вот вернётся она, а вернётся она обязательно, отправимся с ней по давно намеченному маршруту от истоков все ещё живой Яузы до её полноводного впадения в реку Москву. Начнём с болотистого редколесья Лосиного острова, где слышны шумы природы и гул проносящихся поездов. Пройдём под громыхающим мостом и вступим на неприглядный, замусоренный бережок. Дойдём, скрепя сердце сознанием, что всему своё время, до, наконец, ухоженной территории со смешными мостиками над изгибами русла. А потом по-монашески смиренно преодолеем путь через хаос прибрежных пустырей и застроек. Неутомима Ксения, взаимно предана странническому духу равнинных обитателей. Будет асфальт и гарь, автобусная толкотня и скрежет метровагонов по-над упрятанным в землю потоком реки. И, наконец, выйдем к вышедшей из-под земли Яузе в гранитной набережной с рядами деревьев, сквозь которые белеет на взгорке маленький, с великой памятью монастырь. Всё пройдем, пока не вольётся в Москву-реку под Устьинским мостом повидавшая виды Яуза.

Всеволод Андреевич смахнул влагу из уголков глаз и вернул розовый рюкзачок на место. Почему не взяла его Ксеня в Новгород? Есть ведь и там, где побродить. Не за тем отправилась? Что-то другое ей понадобилось. Но что?

Об её отце думать не хотелось. Столько неприглядного Зоя о нём рассказывала. Есть ещё в Новгороде Ксенина бабушка. Столь же властная и упрямая, как и её сестрица, Елизавета. Ксеня вряд ли у неё найдёт то, зачем сбежала из Москвы.

Будет ли там кому подсказать ей, что можно обрести в тех местах, чем утешиться? А то до неё самой, может, и не дойдет сквозь поновляющий раскрас прошлого и безликость настоящего, что есть новгородский дух. Отшелушенный от наслоений, от сомнений и выдумок подлинный дух Господина Великого Новгорода. Объективности у человека по природе его быть не может. В том Владислав Андреевич, по замыслу, должен быть уверен. По нему уж лучше принимать за действительно бывшее то, что обнадёживает, а не то, что угнетает.

Всеволод Андреевич взял билет до Новгорода. Сначала думал в плацкартный, ближе к народу, потом передумал, купил в купейный. Скученность напрягает, да и очередь в туалет тоже. Отправился в путь, провожаемый исподлобным, настороженным взглядом жены.

Елизавета Дмитриевна сообщила об его отъезде Зое по телефону. Стыдно той должно быть, что сама-то она, Зоя, в Новгород так и не поехала, хотя это её дочь сейчас там. А вот Всеволод Андреевич уже в пути!

Ну и что? – откликнулась Зоя. – Он вовсе не ради Ксени туда отправился. Наверняка какой-нибудь научный интерес. Ещё про Новгород что-нибудь сочинит. И хватит, тётя Лиза, из меня злодейку делать. Я туда поеду, не волнуйся.

А что мне волноваться? – насмешливо отозвалась Елизавета Дмитриевна. – Я-то не забыла, что у Ксении там родной отец.

Какой отец! – отчаянно вскрикнула Зоя. – Этот мучитель? Предатель? Спесивый дурак. И не говори мне про него больше! А Ксеня сама отлично всё про него знает. Да, знает! Лжец он и обманщик!

Я на твоём месте не была бы в этом так уверена, – с нажимом, вроде как на что-то намекая, заключила Елизавета Дмитриевна.

А что? Что такое? – воззвала Зоя в замолчавшую трубку. Последовали короткие гудки.

Что это значит? Она с Вадимом говорила? Ей что-то известно? Ксеня ей звонила? А мне только раз, и буквально два слова сказала. Теперь недоступна. Матери недоступна! Хорошо ещё бабка сообщила, что Ксеня к ней забегала со своей детсадовской подружкой. И унеслась к ней ночевать. Там и застряла. Или не там? Но не у Вадима же! Нет, Ксеня, всё, что надо, про него знает. Да и сама должна помнить, как он перед ними злобствовал, изгилялся. Он, видите ли, из древнего новгородского рода Авиновых, а сама она из каких-то там неизвестно каких. То, что у него дочь, ни во что не ставил. Не годится девчонка для продолжения их рода. А какой это такой род! Захудалый! Дед его из Рязанской деревни в Новгороде оказался. А сколько перед Ксеней довелось проплакать: отец её дома не ночует! По бабам бегает. Небось, надеялся, что какая-нибудь да родит ему сына. А в результате появилась только одна девчонка. Ладно, не о том сейчас. Как быть с Вадимом? Тогда прощала его. Ну и дура была! Дождалась бандитских разборок. Со своими кредиторами Вадим должен был сам улаживать, ведь его затеи, а не её с Ксеней подставлять! Что он сейчас может наплести Ксении?

Зою мелко трясло. Чайник в её руке постукивал о железную решетку плиты. Марья Алексеевна, рубившая капусту на отдельном столе, покосилась на Зою и вдруг спросила:

Как прошёл ваш вчерашний концерт?

Зоя быстро на неё оглянулась. Без всякого подвоха вроде спрошено.

Что вы исполняли? – добавлено, похоже, с искренним интересом.

Хорошо бы поверить, что эта всегда свысока глядевшая двоюродная бабка Глеба вовсе не намерена принижать. Просто интересуется. Откликнулась Зоя всё же недоверчиво:

Свиридова. А что?

Замечательно! – Марья быстро посекла остатки кочана. – Признаться, меня поначалу удивило, что ты вдруг пошла в хор.

Это была идея Глеба.

Это меня и смутило. Очередная его фантазия. Но ты, видимо, действительно подходишь для хора.

Зоя приблизилась к Марье.

Нас вызывали на бис, – решилась сообщить она.

Как-нибудь позови меня на ваше выступление. У вас, пожалуй, и, правда, достойный хор.

Зоя положила в рот зеленовато белый ошмёток капусты. Захрустела им, улыбчиво глядя в пространство перед собой, что-то там для себя выстраивая. Какой-то воздушный замок. Там легко и радостно. Там тремя уступами стена поющих под солнечным светом и свежим ветерком. Из этой трёхрядной стены идёт и её голос в слаженности и гармонии с разнообразными другими, с басами, тенорами, баритонами, сопрано. И встаёт крепкий, стройно звучащий заслон от всяческих гадостей и уродств.

Сейчас положу в кастрюлю капусту, – донёсся голос Марьи Алексеевны, – пять минут покипит, и мы пойдем ко мне. Я хочу тебе кое-что показать.

Вскоре они вышли в коридор. Солидно и долго тянется он метров восемь. Должен был бы тянуться и дальше, но его оборвала построенная в 1923 году стена. По эту сторону осталось четыре комнаты. Образовавшаяся из них квартира году, думается, 1954 была приобретена Анатолием Сергеевичем Лазаревым, дядей Марьи и прадедом Глеба, на Госпремию за, скажем так, секретные химические разработки.

Кабинет этого профессора видится таким, каков он, кажется только и может быть – прибежищем для уставшего от жизни вне стен этого дома и жаждущего иного стиля существования внутри его стен. Потому-то и возникла в этом кабинете обстановка, которую профессор Лазарев смог приобрести на складе военного ведомства – орехового дерева книжные шкафы, бюро, кушетка, кресла – всё стильно строгих плавных линий с тягучим стеблевым декором образца югендштиля начала ХХ века.

Для Марьи эта комната была, можно сказать, священной: ведь там профессор Лазарев, её дядя, отводил душу в занятиях морфологией насекомых. Собственноручно сделал несколько альбомов с акварельными и карандашными зарисовками лапок, туловищ и крыл всяческих жуков. бабочек, муравьёв, пчёл, стрекоз, а также мух и тараканов. Из всех трудов профессора, хранимых в его кабинете, именно эти альбомы Марья выложила на видное место на его письменном столе. Всем должно быть ясно, что помимо создания новых химических веществ, среди них и очень опасных, даже отравляющих, её дядя изучал жизнь насекомых, своими зарисовками раскрывая красоту того, что человека обычно отвращает, и пугающую сложность того, что его привлекает.

В этой комнате Зоя ни разу не бывала. Вот и теперь прошли мимо неё, и Марья подвела Зою к двери в свою комнату, самую по коридору дальнюю.

Дверь эта, как и все остальные в квартире, была высокой и двустворчатой, быть может, ещё тех времён, когда коридор не был обрезан стеной. Возможно, именно декор дверных полотен, строгий и в то же время изгибчатый в виде веерообразных линий, повлиял на выбор обстановки, который сделал Анатолий Сергеевич Лазарев для своего кабинета: стиль дверей перекликался с тем, что был и у мебели в его комнате и на крыльях обитателей его альбомов.

В неярком освещении коридора различить декор на дверных полотнах мог лишь нацеленный, знающий взгляд. У Зои такого быть не могло: от всего в этой квартире она оборонительно зажималась, и потребности вникнуть в черты здешней обстановки у неё не возникало.

И только сейчас, когда Марья впервые позвала её в свою комнату, внутренний зажим её отпустил. С высвободившимся любопытством Зоя оглядела Марьино жилище.

Как и в остальных комнатах здесь действовало не естественное, а искусственное освещение. При входе Марья ­сразу ­зажгла высокую настольную лампу. Матерчатый бордовый абажур держался на подставке в виде белой фаянсовой вазы с извивающимися синими драконами. Стояла эта ваза на маленьком столике, покрытом круглой кружевной салфеткой. По­дле столика помещалось глубокое толстокожее кресло, старое и ухоженное. На её спинку по какой-то где-то давно бывшей моде была накинута белого плетения салфетка углом вниз. Впритык к креслу находился резной шкаф весь покрытый резьбой с подробно вырезанными сценками древней восточной жизни в причудливом саду с горбатыми мостиками и пагодами. Поперёк дальней стены терялась в сумраке застеленная толстым стёганым покрывалом тахта с множеством цветасто вышитых по­душек. Пахло в этой комнате тонко и пряно окружённым любовью и заботой старьём.

Марья Алексеевна в этой комнате преобразилась. Черты её лица словно раздвинулись, просветлели, и овал лица стал совершенно чётким. В движениях появилась даже девическая живость и беспечность. Она быстренько скинула что-то за спинку дивана, прошмыгнула к тахте и спрятала какие-то тряпки под подушки. Повернув к резному шкафу, достала из выдвижного ящика доморощенно отреставрированный старинный альбом. Пододвинув к креслу накрытый вышитой тканью пуфик, указала Зое на него сесть. Сама опустилась в кресло.

Я тоже в своё время пела в хоре и очень была этим увлечена. – Марья держала руки прижатыми к кожаному переплёту альбома. – Но в силу разных обстоятельств у меня пропал голос, и петь в хоре стало для меня невозможным.

Затем альбом перед Зоей открылся.

Марья Алексеевна пролистала несколько страниц с мелкими фотографиями давних людей в далёких краях. Зоя вполне могла догадаться, что это снимки прошлой шанхайской жизни Марьи: в её памяти должна была держаться короткая, но поразительная информация, которую дал ей Глеб об этой своей бабке.

Наконец, Марья остановилась на развороте, где страницы были заполнены почти одинаковыми фотографиями людей в вечерних нарядах. Женщины – в светлом, мужчины – в тёмном. У женщин платья опадают длинными шелковистыми волнами на пол, у мужчин белые сорочки венчаются бабочками. Все страшно элегантны и непринуждённы.

Наше хоровое общество в Шанхае, – пояснила Марья. – Чудесное было время. Какие концерты устраивались! Просто шикарные. Все отменно держались, были подтянуты, полны достоинства. У нас и профессионалы пели. Из Шанхайской консерватории. Русские. Один раз при мне наш хор выступал в театре «Лайсеум». Знаменитое место. Там Шаляпин пел. И вообще у нас в Шанхае чудесным образом удерживалось всё лучшее, что было в России. Хотя жили в совершенно чужой для нас стране. Но ведь держались!

Горячим взглядом Марья обволокла Зою, и той передалось её воодушевление. Она озарилась ответной доверчивой улыбкой. Но эта озарённость продержалась всего несколько секунд и сменилась недоверчивой нахмуренностью.

Да, я понимаю, – согласилась Марья. – В это трудно поверить. Но всё же, всё же…. Нет, та жизнь осталась для меня идеалом России.

Что-то стародавнее, мечтательно девическое выразилось на её лице. Зоя раздражённо дёрнула губами. Старухе за восемьдесят, а строит из себя романтическую девицу. Выглядит смехотворно.

Марья Алексеевна довольно быстро отмечталась, перевела взгляд из туманной дали на лежащий у неё на коленях альбом и ткнула в один снимок.

А вот тут я хорошо видна. Вторая слева.

Второй слева в первом ряду стояла юная полноватая девушка с круглым сияющим лицом. Её пружинисто вьющиеся волосы поднимались над выпуклым лбом, как упругие поля капора.

Как? Это вы? – недоверчиво вгляделась Зоя.

Марья Алексеевна этим удивление оказалась довольна.

Да! Представь! В шестнадцать лет. Я тогда была романтической толстушкой. Похудела лет в двадцать. Но хор к тому времени уже распался. А я вышла замуж. За англичанина. Мы стали жить в прекрасном отдельном особняке. И тут всё кончилось. – Марья вперила в Зою жёсткий почерневший взгляд. – Власть резко поменялась. Все стали из Шанхая разъезжаться. Муж уехал к себе. Без меня. Отец скоропостижно скончался. Голос у меня пропал. И в завершении я оказалась в Союзе. Но! – Тон Марьи сменился на отчаянно задорный. – Мне невероятно повезло. В Союзе обнаружился мой дядя. Узнала о нём, разбирая письма к отцу. Письма из России были давнишние. Мог и не откликнуться. Но он ответил и выписал к себе. – Марья перевела дух и уже спокойнее продолжила: – Вот так я оказалась здесь. Голос, правда, не вернулся. Но я всё равно пошла в музыкальное училище. По классу скрипки. А ты, детка? Ты ведь тоже где-то всё-таки училась музыке?

Почему – «всё-таки»? Зачем так! – Взыграла неясная тёмная обида, и Зоя зло стрельнула в Марью взглядом. – Вы, что, воображаете, что я совсем…, что вы одна только такая образованная.

Ничего я не воображаю. – Марья ушла в самую глубь кресла и там отвердела.

А ведь только вроде, как к себе приблизила, и вот отходит прочь. Так обнадёживающе было её расположение, и что теперь? Всё, конец? Нет, надо это выправить. Вернуть.

Глубоко вдохнув, Зоя по-ученически смиренно доложила:

Я ходила в музыкальную школу. Закончила по классу домбры.

Вот и хорошо, – кивнула Марья. – И это неважно, по какому классу. Главное, чтобы голос у тебя не пропал. Хор держит на плаву и не даёт утонуть.

Утонуть?! Я не собираюсь тонуть!

Зоя привскочила на пуфике. Покрывавшая его ткань сползла на пол. Зоя встала её поправить.

Марья Алексеевна смотрела на Зою снизу вверх.

Я на твоей стороне, – вдруг твёрдо выговорила она. – Вместе мы отстоим свои права.

Зоя непонимающе округлила глаза. Марья Алексеевна поднялась из кресла и взяла её за руку.

Пойдем, сядем на тахту.

Её сухая тонкая ладонь, слившись с Зоиной, тянула на себя с убеждающей настойчивостью. Зоя покорилась и вслед за Марьей опустилась на лежанку.

Забирайся с ногами, – позвала Марья, скользнув в дальний угол тахты. – Подоткни под спину подушки, так будет удобнее.

На бархатистой поверхности тахты с множеством подушек было волнующе уютно. Так бывало в детстве, когда из покрывал устраивалась под столом укромная богатая пещера, где могли случиться совсем нестрашные чудеса и сердце охватывала лёгкая сладкая дрожь. Зоя завозилась в мягком пространстве, устраивая себе надёжное место для встречи с необычайностями, которые сулило ей приглашение Марьи на тахту. И тут Марья Алексеевна её ошарашила:

Должна тебя огорчить. Нас ждут большие неприятности. Но мне Дмитрий ничего особенного сделать не может. А вот тебе… – Марья сделала настораживающую паузу. – Тебя он может уничтожить.

В сумраке лицо Марьи было неразличимо. Внутренний толчок согнал Зою с тахты.

О чём вы? – Зоя уже стояла у двери. – С чего это вдруг?

Сын Глеба – вылитая Ирина. – Марья тоже сползла с тахты. – Наглый и амбициозный. К тому же его мамаша наверняка внушила ему, что тут одно только зло. Теперь Ирина умерла, а что у Дмитрия с отчимом неизвестно. В любом случае Дмитрий нас известил, что возвращается из Польши сюда. И будет здесь жить. Это с его-то представлениями об отце и здешней жизни! Понимаешь, что это значит?

Не понимаю, – упрямо откликнулась Зоя. – Я-то тут при чем?

Не понимаешь? – Сухие суставчатые пальцы Марьи сжали Зоины плечи. – Ты же фактически жена Глеба. И ты под ударом. Дмитрию двадцать шесть лет, он захочет захватить тут столько, сколько ему только тут представится. И что ты будешь делать?

Я ни на что не претендую, – спряталась Зоя, из укрытия пискнула: – И вообще я сегодня уезжаю. Пойду собирать вещи. – И она закрыла за собой дверь.

Ну вот, юркнула прочь мышка, как есть – серая мышка. Марья Алексеевна упала в кресло. А Глеб будет готов уступать наследнику во всём. Что ж, придётся держать оборону одной. Глеб с Зоей ничего не понимают. Но за шестьдесят прожитых здесь лет сама-то успела многое уяснить. Потерять в здешней жизни можно с гораздо большей вероятностью, чем обрести.

 

2

 

Билетов на поезд 042 до Новгород уже нет. Сказано через усилитель чётко и ясно. Наотмашь до слез. Накось, выкуси – захотела сегодня уехать! Нет, не выйдет! Не отпадёт сегодня назад Москва, и не откроется простор, где нет места проблемам Глебова дома и прочему московскому напрягу.

Неужели нет ни одного? Хотя бы бокового в плацкартном? – проскулила Зоя, цепляясь за стойку билетной кассы.

Толчок в бок, чтобы отошла от окошка. Таща за собой чемодан, Зоя потянулась прочь. В голове гулкая пустота, ноги сами несут кружным путём от вокзала. Остановились, как вкопанные, у спуска в метро. Возвращаться туда, где уже распрощалась? Зоя отвергающе мотнула головой и опустилась на парапет у перехода в подземку. Отказавший в билете вокзал торчал перед глазами самодовольной махиной. Зоя отвернула от него голову.

Овал серо-сизого неба, окаймлённый стенами строений, мрачнел на глазах. Город собирался темнотой в каменный кулак. Какой последует удар? Заранее сокрушённо Зоя поникла головой. Уставилась на собранный в Новгород чемодан. И началось захлебывание в наплывах жалости к себе. И близок был момент, когда могла возникнуть готовность пойти ко дну и в полном безмолвии смириться со своим бессилием.

Но отодвинут был этот момент ярким от глянца чёрным носком ботинка, появившимся вплотную к колёсикам чемодана. От ботинка вверх шла отглаженная узкая брючина насыщенного тёмно-синего цвета. Зоя подняла глаза. К ней было обращено чуть склонённое, смуглое от загара лицо. Нежность и строгость увиденного лица заставили приоткрыться Зоин рот. Порыв детской доверчивости подхватил её, даже приподнял навстречу незнакомцу, но Зоя тут же себя осадила. Незнакомец на вокзале всегда опасен, даже с таким лицом. Рот у Зои сжался, и она пододвинула чемодан к себе.

В чём дело? – враждебно хрипнула она.

Вам обязательно надо сегодня уехать. – Это был и не вопрос, и не утверждение, а что-то между ними, не требующее ответной реплики. Тем более, что без паузы последовало заверение: – Я могу помочь. Я – проводник.

Это не то, чтобы прояснило его появление, но определенность всё же возникла.

На сорок втором? – недоверчиво уточнила Зоя.

Нет, на другом. Но он будет проходить через Тверь немного раньше, чем сорок второй, так что успеете на него пересесть. В девятом вагоне освободится место, и вы сможете его занять.

Откуда вы знаете? – не веря, буркнула Зоя.

Так я же проводник. Проводники всё знают.

Уверенное спокойствие загорелого проводника раззадорило Зою, и она кокетливо выпалила:

А чего вдруг вы хотите мне помочь?

Так уж я устроен, Когда могу, всегда готов. Ну что? Идёмте? Поезд вот-вот отправится.

А я могу вам доверять? – глупо спросила Зоя в уверенности, что спросила то, что надо.

Вы сами как думаете? – мудро осведомился проводник.

Оставшуюся недоверчивость Зоя вложила в вопрос:

А билет?

Сквозь загар на лице проводника проступил слабо кровавый румянец, на губах возникла усмешка.

Будет вам билет, не бойтесь. Расплатитесь в Твери.

В голове поднялся гул от открывшейся возможности рискнуть и переломить судьбу. Должно же когда-нибудь повезти. Однако одна охранительная мыслишка всё же проскочила, и Зоя набрала эсэмэску Глебу: «Еду другим поездом. В Твери пересяду 42».

Ну теперь быстрей! – позвал проводник.

Взмах белоснежного рукава, и рука проводника легла на Зоино плечо, другая подхватила её чемодан, и они лётом оказались на дальней платформе. Там стоял короткий состав из трёх вагонов и маленького, пожарного цвета локомотива. Проводник с чемоданом заскочил в последний вагон, исчез, но тотчас появился и чуть ли не внёс Зою внутрь. Остановился у двери третьего купе.

Ваше место седьмое. Когда будем подъезжать к Твери, дам вам знать, чтобы вы успели выйти. Будьте внимательны.

Зоя открыла дверь в купе.

У окна за столиком друг против друга находились двое: не крепко, как бы колышущись, сидела женщина средних лет в сероватом атласном платье, длинном, слегка смахивающем на свадебное. Её спутник был одет в тёмный костюм, из нагрудного кармана торчал уголок белоснежного платка. Ещё у него была короткая бородка клинышком и в тонкой оправе очки.

Мужчина с любопытством посмотрел на Зою поверх очков, а женщина, слабо вскрикнув, потянулась к Зое вспыхнувшим лихорадочной радостью взглядом.

Валентина Леонтьевна, не забывайтесь, – осадил её мужчина.

Женщина стихла и, будто усохнув, утонула в полумраке под полкой.

У вас седьмое? – произнёс мужчина и ткнул пальцем на полку над своей головой. Затем его рука потянулась к нижней, где скрытно сидела приструненная им женщина. Из полумрака он вытянул бледную иссохшую руку, взял за запястье так, словно намеривался нащупать пульс. Почти лишенная мускулов женская рука безвольно лежала на столике. Короткие и словно бескостные пальцы мужчины слегка задвигались, видимо, ища биение крови. Обернувшись к стоявшей всё ещё в проходе Зое, мужчина неприязненно спросил:

Вам тоже проверить пульс? Или вы без этого уйдёте на свою полку?

Зоя одним махом запрыгнула на верхнюю полку.

Зоино тело благодарно растянулось на покрытом одеялом матрасе. Под головой оказалась подушка. Можно было расслабиться. Можно было бы даже задремать, но снизу доносились будоражащие голоса, мужской и женский. Мужской – монотонный, женский – слабый, со вспышками то раздражения, то взволнованности. Монотонно прозвучало:

Конец вечен, как и начало.

Со слабым импульсом раздражения отклик:

Как вы надоели мне со своими сентенциями! Не отравляйте эти мгновения моей жизни. Дайте без ваших слов воспринять то, где я нахожусь.

Вы всё равно это забудете. Вернее, этого ничего вообще не будет, как и того, что было до этого.

Последовала тишина со стуком колёс. Потом снова донёсся женский голос, сильный и прочувствованный, что было неожиданно услышать от подавленной своим спутником, ослабевшей женщины внизу.

Но как много всего было! И ведь даже сейчас добавляется! Вот – вспышки света за окном. Пещерный сумрак в купе. Белая полоса простыни по краю одеяла. А там блестит металлом массивная ручка с замком на двери.

Эту дверь вам уже не открыть.

Но я всё же вижу её! И знаю: чтобы её открыть, надо оттянуть ручку влево.

Однако сделать это вы не в силах.

И пусть! Но я знаю, что за ней. Я многое знаю! И ещё могла бы узнать, если бы не вы. Вы вечно мешаете.

Это вам только так кажется, что я мешаю. Напротив, помогаю. Без меня не могли бы получить место для жизни другие.

Опять вы за свои сентенции! Если вы думаете, что они мне нужны, то ошибаетесь. Ни к чему они. Я прекрасно промучаюсь без них. Ещё не всё потеряно. Моё восприятие пока что не затухло. Я могу видеть, чувствовать, хотя тряска и толчки поезда лишают ясности. Единственно, что отчетливо осознаю, это то, куда я еду. Но вот зачем здесь женщина на верхней полке – это выпадает из моего понимания.

Постарайтесь представить себе, что она в такой ситуации, когда ей нужен я.

Возможно. Но не до конца. На этом поезде она до конца не поедет. Это не её направление.

Раздался стук в дверь и голос: «Тверь. Седьмое место – на выход».

На нижней полке возникла какая-то возня, и женский голос отчаянно снизу выкрикнул:

Вот! Я же знала!

Зоя махом слетела вниз, схватила свой чемодан, а когда протискивалась с ним через дверь из купе, до неё донёсся слабый голос: «Я знаю Тверь».

Проводник ждал у схода на платформу. Помог спустить чемодан. Лицо его не попадало под фонарное освещение, выделялась только его белоснежная рубашка с глухо застегнутым воротничком. Белый рукав с еле видимой тёмной кистью простёрся к стоявшему вдалеке длинному составу. Это был поезд 042.

У подножки девятого вагона под горящим фонарём стояла наготове миловидная толстушка. Серо-голубой форменный костюмчик туго обтягивал её тело. Приветливо откликнулась: есть одно свободное место. Билет дадут потом, а деньги, пожалуйста, сейчас. Место восьмое, нижняя полка.

На полке вздымался пухлый рулон свёрнутого матраса. Подле него оставалось место, чтобы сесть.

Зоя опустилась на жёсткую выпуклость полки и боком оперлась о мягкую плотность рулона. Глаза не слипались, напротив – расширялись, вбирая из полутьмы очертания спавших в вагоне людей. Ноздри подрагивали, ощущая новый воздух, полный пряного человеческого тепла с лёгкой примесью машинного. Слух внимал ровному посапыванию, то и дело взрывавшемуся храпом или кашлем. За окном то мелко вспыхивали огни станционных фонарей, то снова к стеклу припадала сплошная тьма. По невидимому полотну шоссе с удвоенной быстротой пронеслась пара фар невидимой машины.

Когда занялся рассвет, отчётливо стали видны болотистые плоскости с пучками кустарников, а на осушенных местах – этажные и приземистые постройки. Слабо теплилась отвергаемая радость встречи. Опять за окном то, откуда унесла ноги. Но возвращение сейчас строго нацеленное, не собьёте и не пригнёте. Есть твёрдое намерение стоять на своём. Но главное – всё узнать.

Автобус от вокзала шёл в ту сторону, откуда поднимались тепло и свет. Солнце ещё за горизонтом, за кварталами домов и густо разросшимися деревьями. А давно ли здесь были сплошные пустыри и руины, оставленные последней войно? Давно ли? Это, смотря с какими мерками подходить. Но о чём можно точно сказать, так это о способности людей возвращать руинам жизнь. Тогда, может, полное исчезновение только мерещится, но никогда не наступает?

Глеб тут мог бы сказать: есть только одно, что никогда никуда не исчезает. Это – энергия. И успокойте своё личное нежелание тоже исчезнуть общим для всего положением дел. Не получается? В том-то и беда. Тут нужна жёсткая логика, тогда всё встанет на свои места.

Постойте, Глеб! Но зачем тогда было уводить Зою с моста, оттягивать её исчезновение, если логически жизнь всё равно исчезнет?

Даже если и мог этот персонаж дать какое-то тому объяснение, сейчас наступил момент появления Вадима, вернее, его дома, к которому подошла Зоя.

Стоит этот дом в переулке, что идёт влево от Фёдоровского ручья – построенная пленными трёхэтажка с квартирой Вадима на втором этаже. Окно кухни выходит на травянистый, по-деревенски обустроенный двор. Вид из окна на этот двор хорошо успокаивал после стычек с Вадимом.

На звонок в дверь ответа не последовало. Квартира оставалась запертой. Что тут делать? Остаётся только уйти. Так начался первый день Зои в Новгороде.

 

Для Всеволода Андреевича это был день третий. Открыл в него глаза Всеволод довольно поздно, около одиннадцати утра, и увидел сквозь тонкие цветастые занавески пробивающийся в комнату набравший силу свет солнца. Этот свет и цветочки на занавесках составили вместе с превосходным на редкость после сна настроением яркий гармоничный аккорд. Вдобавок жизнеутверждающе звучали и стуки на кухне, где молодой друг-коллега готовил завтрак, и дробный, как листва, щебет птиц за окном. Под эту утреннюю музыку получилось ещё и несколько раз потянуться сладко и юно всем своим застаревшим телом. В завершении сделать глубокий удовлетворенный вдох.

Да, замечательно, что вырвался сюда из Москвы. Вчерашний день в центре реставрации и поздние посиделки с коллегами вполне удостоверили: идёт, идёт сопротивление распаду. Хотя и звучали жалобы, но всё равно коллеги не теряют веры, что фрески восстановимы. В мусор разбомбленные, они теперь одержимо собираются из осколков вновь. Понятно, что не восстановить в целостности разрушенные росписи храма, но сопротивление распаду необходимо и достойно усилий.

Всеволод Андреевич спустил ноги с постели и сунул свои костлявые ступни в шлёпанцы. Потерев грудь, мысленно заключил: да, есть в культуре лазейка, чтобы вырваться из бесчеловечных законов природного мира и противостоять всеобщей энтропии. Отрадная мысль, воодушевляющая мысль. И пока в ней не обнаружился какой-нибудь изъян, надо запить её крепким сладким кофе.

Варить кофе пришлось самому. Хозяин, щедрый малый, аккуратный холостяк уже ушёл на работу, оставив на плите кастрюльку с овсянкой, а на столе – хлеб, мясистые помидоры, толстые ломти свежайшей варёной колбасы, плотно лоснящийся сыр, пять румяных сырников и ещё пара яиц. Из всего этого Всеволод принял в себя лишь тарелку овсянки. Иначе можно потерять возникшую после пробуждения бодрящую лёгкость. Она так редка и желанна. Никаких тягостей ни в мыслях, ни в теле. Живи этим утром и радуйся своему редкостно здоровому самочувствию.

Но не тут-то было. Не катастрофически, но чувствительно обременил раздавшийся из телефона голос новгородской знакомой Ксении, ленивый и недовольный, будто заранее ей надоел возникший на другом конце связи собеседник. Одно хорошо: вняла девица просьбе своего отца, который когда-то был студентом Всеволода Андреевича, и вот сообщает: «Ксеня на Ильменском озере с отцом. Может, и позвонит мне. Ладно, если не забуду, скажу, что вы здесь. Всё?».

Конечно, всё. Что ещё говорить при такой неприветливости. Да бог с ней, может, у девочки живот болит. Главное, что узнал, где Ксения. Глядишь, и выстроится встреча, и удастся восстановить бывшее с девонькой согласие. Ксеня пытлива и восприимчива. Можно убедить её вместе побродить по Новгороду.

День, перевалив за полдень, продолжал быть голубонебым и ярким. В самую пору понести своё тело на открытый воздух и свет. Через пару часов придётся запихнуться в узкое замкнутое пространство лаборатории и продержаться там некоторое время. Берестяные грамоты из пятого раскопа еще пребывают в кюветках с водой, так что знакомство с ними потребует уговоров и выслушивания самолюбиво научных рассуждений. Перед этим напряжённым моментом самое лучшее – набраться солнечной энергии и радости от встречи со старыми любимцами, не требующей никаких особых усилий. Древние знакомцы на своих местах, и до них рукой подать.

Первым перед Всеволодом возник Окольный Вал. Вкатился из Средневековья в сегодняшний день и застыл плотной зелёной волной выше человеческого роста. Застыл лицом к нему и Всеволод Андреевич, вслушиваясь в шуршание стеблей, шорох осыпающейся земли, подземное шевеление былых событий.

Тут между Валом и Всеволодом прошмыгнула, цокая на своём птичьем языке, пара юнцов. Всеволод Андреевич проводил их любопытствующим взглядом. Оживлены и упоены они текучей информацией из зажатых в руке смартфонов. Поросший травой древний вал ничего интересного юнцам сообщить не мог. Давно не звучат над Валом вопли убиваемых новгородцев и крики наступающих суздальцев, ростовцев, шведов с чудью, московитов с татарами, литовцев с водью. Смолкли пищали и пушки. Тих Вал и смиренен. Так что, какое дело юнцам до него.

Однако…. Тут Всеволод Андреевич провёл взглядом по всей видимой длине насыпной гряды. Однако подле Вала не требуется никаких особых усилий, воображения или знаний, чтобы испытать по-детски желаемое каждым ощущение укромности и защищённости. Все любят сказки. Так вот Вал – и есть сказка.

Сев на травянистый склон, Всеволод Андреевич подставил лицо мягкому северному солнцу. Глубокий вдох принёс приятно раздражавший, волнистый запах разнотравья.

Было несколько моментов, ради которых Всеволод Андреевич решил снова оказаться в Новгороде. Один уже прожит вчера. Другой воплощается сейчас. А ещё один вот-вот наступит по дороге от Вала к Десятинной улице.

Возникнет на полянке среди серо-бурых поганок-пятиэтажек крепкая белая плоть церкви Двенадцати Апостолов на Пропастях. Одной из первых поднялась из руин среди послевоенной разрухи. Всеволод Андреевич приветствовал её лёгким наклоном головы. Какая тонкая гармония и нежная сила исходит от одноглавого побеленного её тела. Дорогая любимая, ненаглядная. Всеволод еще раз ей поклонился.

Посмотрел на час. Есть ещё время, чтобы перед встречей с коллегами принять душ и облачиться в соответствующую его профессорскому званию одежду. Можно, не спеша, возвращаться.

И тут возник момент, косвенным образом связанный с ещё одним желанием Всеволода, – появилась мать Ксении, Зоя. Тащила по Десятинной улице чемодан, глядя вниз с ожесточённым посеревшим лицом. Одна, без дочери. Значит, чудная девочка сейчас где-то далеко от своей матери. А на Зое всё та же плотная оболочка обиженности и ущемлённости. Что там глубже, под этой оболочкой, вникать Всеволоду Андреевичу было неинтересно. Напускает на себя обиженный вид – в добрый путь, пусть себя этим обманывает, раз так хочется.

Всеволод Андреевич отступил поближе к побеленной стене церкви, как бы прячась за ней. Вообще несправедливо требовать преданности и любви ребёнка к матери вне зависимости от того, какая она. Разве Зоя на самом деле заслуживает внимания и привязанности Ксении, такой устремлённой познавать жизнь и богато одарённой девчушки? Всеволод Андреевич, отрицая, решительно покачал головой.

Пока Всеволод Андреевич скрывался за церковной стеной, Зоя стала уже невидимой на огибавшей Вал Черняховской улице. Пройти Зое оставалось совсем немного, и будет перед ней родительский дом – две комнаты с закутками для ванной и кухни на пятом этаже.

Там, предупреждённые телефонным звонком, её уже ждали. Провели в большую комнату и, как уже не раз бывало, когда она тут росла, занялись дотошным разбором её жизни. До бегства к Вадиму, Зоя выслушивала тяжёлое многословие матери и краткие, но жёсткие замечания отца смиренно и всегда с поникшей головой.

Теперь же её глаза были направлены прямо в глаза главного судьи – матери, изучая её изменённое временем лицо. Прожитые годы и горести бугрились между скул и глазными впадинами, обвисали у нижней челюсти, собирались в складки при ушных раковинах. Форму застывшей снисходительной улыбки, возможно, придали её рту случавшиеся мгновения радости.

Быстрый взгляд на отца отметил так и не поредевшие, жёстко волнистые волосы, изменился их цвет, стал более серым. Тёмные глаза по-прежнему жгуче энергичны, в них лучше не смотреть.

Припухшие руки матери увесисто лежали на коленях. В расстёгнутом на две пуговицы вороте халата виднелась красновато-загорелая, жатая кожа. Скучно было то, что она говорила. Ничего нового в её рассуждениях не было. Слышано-переслышано и про высокомерие её сестры Елизаветы с довеском про её эгоизм, и про дурное влияние её на Ксюшу. Но помимо Елизаветиного баловства у Ксении подарочек от отца – бешеный характер и необузданность. Всё эти заявления надо было спокойно, с достоинством пропускать мимо ушей, давая матери выговориться. Только после этого можно будет тихо и мирно где-нибудь тут поспать.

Зоя сидела, не шелохнувшись, на жёстком стуле и ждала, когда мать смолкнет, чтобы спокойно ускользнуть в другую комнату.

Но, когда Анна Дмитриевна, подойдя к Зое, накрыла её голову своей широкой ладонью и жалостливо придавила словами: «И чего же ты у меня такая несчастливая! Никак свою жизнь устроить не можешь!», – тут Зоя, собравшись в тугой комок, вскочила на ноги и, сжав в жгут губы, сквозь них проскрежетала:

Хватит! Всё, что могли, вы мне сказали. Где Ксения, вам неизвестно.

Почему неизвестно! – возвысилась Анна Дмитриевна. – Знаем. На Ильменском озере с отцом.

Всё-таки она с ним, – выдохнула Зоя. – Так. Что теперь делать? – обращаясь к самой себе, спросила вслух Зоя.

Надо подавать в суд, – предложил отец.

Правильно! – поддержала его Анна Дмитриевна. – Не помню, с какого возраста, но детям дают право решать, с кем из родителей жить. А ты, Зоинька, непременно суду докажешь, что твоя дочь должна быть с тобой. Что, у Вадима грехов мало? Вот его грехи и выстави напоказ в суде!

Забыла? – осадил её отец. – Вадим теперь в политику пошёл. У него, Зоя, теперь есть своя партия. Так что твой муж теперь…

Окстись, Кирилл! Какой он ей муж! – перебила его Анна Дмитриевна.

У твоего мужа, Зоя, – отмахнулся от жены Кирилл Сергеевич, – теперь своя партия, «Новгородская Русь». Не знаю, сколько у него там народу, но их листовки в городе видел, и по нашему телевидению он выступал.

Это, когда говорили о новых находках под мостом? – насмешливо спросила Анна Дмитриевна. – Нашли там, Зоя, какую-то древнюю печать и вроде как разглядели на ней его фамилию.

Ну, подлили масло в огонь! – нервно хохотнула Зоя.

Ничего! – уверенно определила Анна Дмитриевна. – Мало ли, что он – Авинов. Этих Авиновых пруд пруди. Тоже мне боярин нашёлся. Да и партия у него – шиш с маслом, – скандальным тоном заключила она. – В суде никакого значении иметь не будет.

А может…, – раздумчиво произнесла Зоя. – Хотя нет, пока не знаю. Я должна повидаться с Вадимом.

И что?

Я хочу спать. Всю дорогу глаз не сомкнула.

В другой комнате её кровати уже давно не было. Зоя легла на широкую материнскую постель. Удобно ей там или нет, разобрать не успела – сразу провалилась в сон. Открыла глаза только не следующий день, в четыре час утра и отправилась на Ильменское озеро.

 

Обрывистый берег красноватой грядой поднят над Ильменем и покрыт сверху рослой лёгкой травой. По траве идут волны, а гладь озера неподвижна. Неподвижно и обращённое к бесконечной воде лицо Зои. Обветренные, припухшие губы приоткрыты, как створки раковины. Сквозь них течёт в Зою воздух, пахнущий водорослями, глиной и сухостоем.

Чёрным серпом значится на дальнем краю серо-голубой дали рыбачья лодка. Застыла в ожидании рыбы. Может, это там Ксения с Вадимом. Далеко заплыли. Отсюда, от Коростыни на моторе недолго, минут двадцать. Дом в деревне Вадим мог и не продать, из долгов по-другому выкрутился. И вот привёз сюда Ксению. Выплыл с ней на середину Ильменя.

Оттуда этот берег видится красновато-бурой стеной с кривыми зубьями кустарников. В тот день чуть не выкинул из лодки. Начинался день с затишья. Уплыли на середину. Вадим ловко, как с женщиной, орудовал сетью, то закинет, то вытянет. И тут вдруг прорвало. Наотмашь ему выдала, давно копилось: зря пыжишься, мужик никудышный, всё-то у тебя отжали, и судёнышко твоё, а потом и такси твоё частное, лузер ты, Авинов, и род твой одни лузеры! Тут поднялся сильный ветер. Лодку стало качать на волнах. Вадим приблизился, на ходу, ещё сильнее креня лодку. Приподнял со скамейки и к борту прижал. Голова свесилась, водой заливает. Вадим над лицом скрежещет: «Москвичи отжали, не понимаешь? Татар на свою сторону взяли и вместе отжали. А всех Авиновых ещё при Иванах под Рязань отсюда сослали. Но мы ещё вернёмся на реку Шелонь. И я ещё всё себе верну! Ясно?». Бросил Зою обратно на скамейку, завёл мотор и направил лодку к берегу. Ксене тогда было четыре. Через год Зоя сбежала с ней в Москву.

Ну что, заключим здесь договор, а? – пророкотал над ухом усмешливый голос.

Зоя даже не вздрогнула, не шелохнулась. И вовсе не потому, что голос этот умеет сковывать. Очарование давно прошло, и от гортанного этого клёкота есть защита.

Ты же для нашей встречи сюда добралась? – продолжал вкрадчиво клёкотать голос. Длинная, лёгкая кисть легла на Зоино плечо. – Вот и давай договор заключать.

Зоя из-под руки вывернулась и, отступив в сторону, посмотрела, наконец, на Вадима. Глаза его как будто стали меньше и потускнели, вернее, раньше они были искряще серые, а теперь цвета помутневшей стали. Ещё и поседел, не полностью, но много, много седых волос.

Где Ксения? – быстро и коротко Зоя дала знать, зачем она здесь.

Давай сначала договор заключим.

Какой договор?! – возмутилась Зоя.

Между Москвой и Новгородом, скажем, – с игривой важностью пояснил Вадим. – Только теперь на равных условиях. Могу вот признать: я тебя не одолел. Но и ты, согласись, меня не одолела, просто сбежала. Так что возможен компромисс.

Не понимаю, – закрылась Зоя.

Перестань! Всё ты понимаешь. Ксения сейчас со мной, и я…

Где Ксения? – перебила его Зоя.

Здесь её нет.

Куда ты её дел?

Дел? Да она у меня вольна быть, где хочет.

Ну и где она?

Откуда я знаю.

Как ты так можешь!

Это ты мне говоришь? Да, кстати, ты одна приехала? А то я хотел бы познакомиться с твоим мужиком.

Это не твоё дело.

Как раз моё! Я должен знать, кто там, в Москве вроде как отчим моей дочери. Какого он роду, племени. Моя дочь ведь Авинова! – Вадим вроде как в шутку напыжился, но глаза его были тоскливо суровы. – Как-никак боярского роду.

Зоя хохотнула, схватившись за голову.

Господи, что я слышу! Надо же! С каких это пор для тебя стало значить, что Ксения из твоего рода Авиновых. Раньше ты этого за дочерью не признавал. По бабам гонял, чтобы сына заполучить.

Но сына-то нет! – развёл руками Вадим.

Зоя посмотрела на него поражённо – так смешливо он признал то, с чем раньше усердно боролся, сея своё семя.

Значит, одни девчонки выходили, – холодно отметила Зоя.

Есть одна.

Ну и зачем тебе ещё и Ксеня?

Самая удачная получилась.

Не морочь Ксене голову. Она теперь в Москве со мной.

Да не с тобой она. Я всё знаю, Зоя, – неожиданно мягко выговорил Вадим.

У тебя ложная информация! – вскинулась Зоя. – Она со мной у моей родной тёти. Не знаю, что тебе наговорила Ксения, но ты не так понимаешь ситуацию.

Вот и поговорим, Зоя. Ты мне, как можешь, объяснишь, – разумно предложил Вадим.

Опять умело курлыкает своим гортанным голосом! Зоя с усилием оторвала от земли ноги и направилась прочь.

Подожди! – окликнул её Вадим. – Автобус будет только через два часа. Нам ведь есть, что обсудить!

Зоя непреклонно удалялась.

Например, развод, – приманчиво крикнул ей Вадим.

Зоя обернулась. Вадим стоял вдалеке на травянистом плато, расставив руки, ладонями к Зое. Так, как он стоял, как он выглядел на фоне светлого, вечереющего неба, изображаются герои, ждущие возвращения возлюбленных.

Позвони моим родителям, – стойко выкрикнула Зоя, – если узнаешь, где моя дочь. – И убыстрила ход к шоссе.

Смотри же! Москва на этот раз Новгород не одолеет! – долетел до неё похожий на эхо, гулко тихий голос.

Вадим шёл по разъезженной деревенской дороге, отшвыривая ногой в пыль рассыпающиеся от удара комки ссохшейся земли. Толкнул низкую дощатую калитку и вошёл в палисадник, топорщащийся осеменёнными соцветиями люпинов. Ближе к дому рос редкий ряд разноцветных флоксов. Над ними зубчато белели резные наличники окон.

Не доходя до крыльца, Вадим остановился. Сделал пол-оборота назад. Покачался на расставленных ногах и круто развернулся обратно к дому.

В комнате за столом сидели четверо. Один несколько поодаль от других, ближе к двери. В нём можно было признать, несмотря на рыбачий камуфляж, Всеволода Андреевича Микушина. На противоположной от него стороне восседала разношёрстного вида троица. Тот, на ком был светло-коричневый пиджак поверх фирменной тельняшки, представил сидевшего у двери Микушина так:

Вот приехал к тебе из Москвы. Говорит, что знает нашего археолога. Захотел тебя дождаться. Мы его одного не оставили.

Всеволод Андреевич несколько смятённо разглядывал вошедшего Вадима. Опомнившись, вскочил на ноги и, назвавшись, пояснил:

Мне ваш здешний адрес дал Разуваев. Я у него дома остановился. Он сказал, что вы сюда на несколько дней отправились порыбачить. Дозвониться до вас не мог. И вот, простите, приехал без предупреждения.

Здесь перебои со связью. А зачем я вам понадобился?

Не сердитесь, что явился так неожиданно. Но до отъезда в Москву мне надо было бы собрать ещё кое-какие сведения о вашем роде Авиновых.

Да? – Довольную усмешку тут же подавила настороженность. – А это вам ещё зачем?

Видите ли, я историк, доктор наук, задумал писать работу о судьбе новгородских боярских родов, какие выжили после разгромов Новгорода.

Это каких именно?

Разумеется, которые были при Иванах, третьем и четвёртом. Третий, конечно, ещё не так мертвил, как четвёртый. Хотя всё-таки кто-то выжил и при четвёртом. Например, ваш род Авиновых.

Да, выжил. – Вадим обвёл взглядом вставшую из-за стола троицу и снова выжидательно уставился на Всеволода Андреевича. Тот от этого взгляда несколько смутился и поспешил отступиться.

Конечно, если вам сейчас не с руки, то и не надо.

Хорошо. Только провожу друзей.

Он кивнул троице на дверь и, выходя последним, плотно её закрыл.

До Всеволода Андреевича донёсся отгороженный стеной удаляющийся рокот голосов. Окно в палисадник было открыто, и вскоре через него можно было услышать густую, басовитую речь, наверняка того, кто был из троицы самым крупным и старшим, в бушлате и с усами. Сказал он: «Не нравится мне этот москвич. Может, его Караулов подослал? У нас ведь через два дня митинг в его районе». Вадим что-то коротко проклёкотал в ответ.

Он вернулся в комнату с напускной весёлостью.

Проводили? – глуповато осведомился Всеволод Андреевич.

Вадим рычаще хмыкнул и прошёл от двери к окну, раскачиваясь корпусом то ли от сдерживаемой ярости, то ли от внутренней нервной дрожи. Покачавшись у окна, развернулся к Всеволоду Андреевичу.

Ну что, всухомятку будем говорить или под рюмочку? спросил он, подходя к застеклённой секции мебельной стенки.

Это как угодно, – ответил Всеволод Андреевич, вглядываясь в Вадима с режущей осторожностью, словно намеривался его живого, не умертвляя, препарировать.

А вам как предпочтительней? – настаивал Вадим.

Затрудняюсь сказать, – опять уклонился Всеволод, отводя взгляд.

Ну тогда пить не будем. Или же всё-таки давайте? Коньяк, а? – Вадим достал бутылку и две стопки. – Коньяк – благородный напиток. Профессору должен быть в самый раз.

С мелким беспокойством Всеволод Андреевич наблюдал, как наполняются стопки.

Так, значит, Разуваев вам обо мне рассказывал? – закончив наливать, спросил Вадим. – И больше никто? Да ладно, начнём с Разуваева. Так что наш археолог вам обо мне поведал?

Да, собственно, только вкратце, основное. – Всеволод Андреевич мучительно потёр лоб.

А всё же?

Только то, что вы, – с неожиданным вызовом выговорил Микушин, – считаете себя потомком новгородских бояр Авиновых, тех, кто остался в живых после разгрома Новгорода. И, видимо, имеете на то основания, поскольку Авиновы, те, кто выжил, были высланы в Рязанскую землю, откуда родом ваш отец.

Отец родился здесь. Это мой дед из Касимова Рязанской области и после войны приехал сюда восстанавливать Новгород. – Вадим опрокинул в себя стопку коньяка. – Ему был дорог этот город. А вы, что ж, не выпили? – Он бросил хмурый взгляд на Всеволода Андреевича. – Уклоняетесь? – Недобро усмехнувшись, добавил: – Коньяк отлично действует на мозги. Прочищает. Вы ведь сейчас обдумываете, как бы из меня правду выпытать. Только…, – Вадим сложил руки на груди и откинулся на спинку стула. – … только правда без вымысла не выходит. Так что я могу вам такое нарассказывать, что вам не понравится, а вот мне по душе будет, по нраву. Как вам такое?

Всеволод Андреевич напрягся под давящим напором Вадима. Приподняв плечи и слегка выгнув спину, он образовал из своего тела что-то вроде гнезда и тихо, но достаточно твёрдо оттуда выговорил:

Вы не первый говорите о субъективности правды. И да, историку надо прикладывать усилия, чтобы разобраться, через какую оптику воспринимается то или иное событие.

А в моей оптике вы разбираетесь?

Постараюсь разобраться.

А когда Зоя вам обо мне рассказывала, её оптику вы учитывали?

Зоя? – ошеломился Всеволод Андреевич.

Моя жена. Которая сбежала в Москву. И жила у вас. Я всё знаю.

Вадим и Всеволод Андреевич вперились друг в друга взглядами. У Микушина он был ослаблен неуверенностью: не лучше ли свернуть разговор с таким, видимо, озлобленным человеком? Однако, о главном, зачем к нему пришёл, необходимо всё же спросить. И чтобы уравновеситься в силе с Вадимом, сейчас самое время самому чем-то его уязвить.

Знаете, Зоя не удосужилась о вас мне рассказывать, – слегка оскалившись в улыбке, сообщил Всеволод Андреевич. – Нет, конечно, вас она упоминала, но так, вскользь. В Москве у неё немало интересных знакомых. О них мы говорили, а вот о вас…. Так что мне только ваш знакомый Разуваев кое-что полезное для моей работы поведал.

Разуваев? – презрительно хмыкнул Вадим. – Что он может знать! Если вы на самом деле интересуетесь Авиновыми, вам надо связаться с моей сестрой в Литве. Она по мужу Дашукайтис, так что смогла попасть в их архивы. Там есть кое-какие сведения об Авиновых, живших в Литовской Руси.

Что ж, они вполне могли там оказаться.

Как это вы так – «оказаться»! Бежали они туда. От московских погромов бежали. Выжгла Москва Новгород.

Но потом ведь отстроила.

Нет! Это был уже другой Новгород. Без коренных новгородцев.

У всех есть, за что другого не любить, и что? миролюбиво задал вопрос Всеволод. Не дожидаясь ответа, добавил: Не стоит забывать, что среди новгородцев были и промосковские настроения. А Литва не раз Новгород, как теперь говорят, кидала.

Вадим тут сильно разгорячился:

Да уж! Если бы не их предательства, не прогнулся бы Новгород под Москву

А не надо было Новгороду…, – тут Всеволод Андреевич застопорился. «Не надо было» – так рассуждать об истории негоже. Было то, что только и могло быть. Но язвительное похохатывание Вадима его разбередило, не выдержал и выдал: – Не надо было православному Новгороду полагаться на помощь католической Литвы. Разделение церквей тогда было очень и очень жгучим. Так что Новгороду лучше было наращивать свои силы, а не терять их в партийных разборках и в разбойничьих налётах на свои же до Урала земли. Обустраивать должны были свой край, а не только на торговле богатеть. Может, тогда Новгород и выжил бы, и встал бы во главе Руси. Но он свой шанс потерял.

Это ваша московская оптика такую картину рисует, Мол, эти новгородцы, торгаши-разбойники, сами во всём виноваты. Нет, больше всего Москву настраивало против Новгорода то, что могли князей выгонять, власть была не самодержавная. Вот москвичи с татарами и объединились и Новгород дотла разорили. Выживших, чтоб дух новгородский вытравить, сослали погибать на другие земли.

Ну далеко не все погибли, – поморщился Всеволод Андреевич. – Вот ваши Авиновы на Рязанской земле поднялись, помещиками стали. Прекрасно дожили до ХХ века и даже дали знаменитого адмирала Александра Авинова.

Да, счастье привалило этому Авинову в морских сражениях честь России защищать, а в самой России по судам таскаться, доказывать своё дворянское звание. А знаете, почему в судах проигрывал? Новгородское его происхождение из бояр простить ему не могли!

Что за чушь! Это была обычная бюрократическая волокита. А так он и адмиральство получил, и военным губернатором Севастополя был. Так что вы не переживайте за своего предка.

Вадим кинулся ловить на слове Всеволода:

Значит, вам тоже ясно, что моя фамилия идёт от этих новгородских бояр?

Какой же вы, однако…

Нет, вы скажите об этом Зое! Мол, муж твой точно боярского рода. Вот так!

Зою родословная ваша не интересует. И говорить я ей ничего не буду.

Ну и не надо! – С презрительным фырком отмах. – С ней и так давно всё ясно. Только заикнись ей про боярство, взвивается, будто её ужалили.

А, может, вы как-нибудь не так об этом говорите?

Ага! По-вашему это я виноват! – Вадим ухватился за ещё одну свою обиду и начал её раздувать. – Всегда так у вас, москвичей. Лишь бы на кого ещё вину взвалить. По-вашему выходит и новгородцы сами виноваты, что их жизнь разрушили? Мол, они такие-сякие, перемётчики, богатеи-разбойники. А другие кто? С кем другие русичи в союзы не вступали? Кого не предавали? Кто из них богатеть на разбое не стремился? С кем на союз не шли? К тем же литовцам, татарам, шведам, полякам. А всё равно Новгород самый большой вражина для Москвы был. Растоптать его! Вот только где праздновали тысячелетие российской государственности? Где этой дате грандиозный памятник отгрохали? Здесь, в Новгороде. Хорошо ещё Ивашку Грозного в этот памятник не включили.

Вадим вскочил из-за стола, сделал от него разворот у двери, хотел выскочить на улицу, но резко повернул обратно к столу. Быстро налил себе стопку и опрокинул в себя.

Как это так выходит, на истеричной ноте потребовал он ответа, праздновать начало российской государственности в Новгороде при том, что именно первые российские государи Иваны Новгород и растоптали? Как понимать такую нестыковочку?

Не горячитесь, Вадим, – устало попросил Всеволод Андреевич. – События во времени клубятся, перемешиваются, не текут, прямолинейно цепляясь, одно за другим.

Он поднял с пола свой портфель на ремне и повесил на плечо.

Скоро будет автобус из Старой Русы. Пойду я. Надо на него успеть.

Вадим мучительно дёрнул губами и пошёл за Всеволодом к двери. Вышел с ним на крыльцо, хрипло дыша ему в спину. Остановившись на средней ступеньке, проводил дальше взглядом, полным хмурой горечи.

Уедет в свою Москву. Туда же и Зоя. А Ксенька? У Ксении вольный дух оперился. Обратно в московскую клетку не вернётся. Хочет Питер посмотреть. Дам ей на это денег.

Открыв калитку, Всеволод Андреевич вдруг обернулся к Вадиму.

Вот, что ещё хотел у вас спросить: где сейчас Ксения?

Не могу знать.

Да? Как же это?

А вот так! Оперилась она. Вольна быть, где хочет.

Это вы зря. Не окрепли у неё ещё косточки, занесёт куда-нибудь, рухнет она и поломается.

А вы не каркайте!

Да я не каркаю. Я определяю положение вещей и предопределяю ситуацию. Прощайте.

Темнота наползла вместе с тучами на озеро, тянулась следом за Всеволодом Андреевичем, нагоняя его. Когда он заскочил в автобус, темнота полностью накрыла. Только фары автобуса выхватывали из неё куски дороги.

 

С утра звонки всем, кто мог бы знать, где Ксения. Многие её видели, но никто не знал, где она сейчас. Движется в полном отрыве по пространству, и никакой с ней связи. Вышла семнадцать лет назад, десять часов выходила, начала в восемь вечера и появилась в шесть утра. И теперь бродит сама по себе и не думает с матерью связаться. Что за создание! Ничего с ней общего. А говорят – гены! Чьи? Откуда? От кого? Дочь. Вырвала её из мутного, муторного Новгорода в масштабную Москву, и всё ей с шести лет было открыто. Самой-то приходилось чёрт знает как крутиться, чтобы своё место найти или хотя бы сочувствие. А ей сразу признание – умница, красавица, любимица. Да уж! Ни капли в ней скромности, робости, неуверенности. Деточка моя дерзкая, отчаянная, непослушная. Может, и зря, но страшно за неё. Походить надо по городу, может, высмотрю её где-нибудь. Не растворилась же она. Встретиться, попадётся на глаза, и уж тогда прижать её надо к себе, успокоить, убедить, что никого ближе матери ей нет.

Бесцветной плотной облачностью ровно разлит по пространству свет. Пологими волнами окатывает малости городских строений на подступах к Кремлю. Девятым валом вздымается у Кремля, чтобы облить сверху донизу высящиеся на холме стены и опасть в глубокий ров, освещая его густой травяной покров.

Движется, гуляет публика вдоль отреставрированной былой мощи и не имеющей былого значения красоты. Величавые декорации прошлого воодушевляют, принуждают проникнуться верой и гордостью. Длится, длится наведённое очарование. А под занавес, когда спектакль уже весь просмотрен, вырывается усталый вздох и – возврат в реал, где качели-карусели, кафешки и лавочки. Озабоченные жители и впавшие в праздность туристы наполняют насаженный после войны Кремлевский парк.

Бредёт ближе к вечеру Зоя, накрутившись по городу, вдоль рва под высокими сводами деревьев парка. Глаза устали всматриваться в стайки молодняка. Тело свинцом налито, плохо слушается, и наговаривается успокоение: пусть, пусть, не пропадёт Ксения, крепка своим умом, с чертями в водоворотном омуте своего характера. Но выплывет. Сама появится, Своей воли – через край, вот и пусть.

Зоя опустилась на скамейку, черневшую в тени плотно нависших ветвей. Скамейка холодна и сыровата. Ноги гудят от усталости, нет сил подняться с влажного сидения. Вскоре разница между телом и древесиной перестаёт ощущаться. Зоя достала зеркальце. Открыла его. В нём возникли тоскливо напряженные глаза. Это такие у неё глаза? Да, очень часто бывали такими. Крышка зеркальца захлопнулась. Взгляд быстро по сторонам, остановился на троице мужчин. Двое из них сидят на другом от Зои конце скамейки, один стоит перед ними.

Тот, кто стоит, пристально смотрит на Зою. Его прищур выдаёт попытки что-то в ней признать, что-то вспомнить, что-то далеко позади находящееся. Дошло! Ну да! Это родня Павла Микушина. Брал он её с собой ходить на катамаране по Ильменю. Пугливая была, но стойкая. На волнах вцепится в скамейку и смешно ойкает, как икает. В Москве на похоронах Павла уже другой оказалась, Окрепшей, в красивыми волосами и грудью. Понравилась тогда. Вроде и сейчас ничего, только тогда посвежей была.

Зоя? – спросил он сидевшую на скамейке женщину.

На его мелко скукоженном морщинами и загаром лице проступило что-то Зое знакомое, как-то связанное…, связанное ….

На Ильмене! – открылась Зоя в неуверенной радости. – Вы с Павлом Микушиным там были.

Точно! – откликнулся узнанный. – Виктор Троянов. С Павлом вместе на яхте ходили. А вы с ним на катамаране.

Зоя, чуть приподнявшись, кивнула. Виктор сел рядом с ней.

Надо же! А мы вчера на Ильмене рыбачили. Вашего Павла вспоминали. Он ведь как раз в июле погиб. Отличный яхтсмен был. Жалко редко приезжал. Мы с ним вместе две регаты на Ладоге выиграли. У него отличное чувство ветра. Ростом он – ого! А двигался легко, ловко, как балерина.

Виктор любовно глядел на Зою, видя то ли её, то ли несущуюся под парусами яхту в руках великолепного Павла. У Зои румянцем возгорелось лицо, и другу Павла она вслух подпела:

Да, Павел был особенный. Говорите – чувство ветра. Но не только. А какое чувство достоинства, чести, прекрасного. Да, он был сильным и победным. Но ещё чутким и ласковым. В нём устремлённость была и надёжность разом. И никогда никому он не мог причинить боль или унижение.

Под это воспевание Виктор постепенно, в хмуром недоумении каменел. После последней пропетой строки о невероятном, давно погибшем Павле, покивал с некоторым сожалением, встал и попрощался.

Не глядя на него, Зоя махнула ему рукой и, нахохлившись, уставилась в широкую полосу неба над кремлевской стеной. Полоса была золотисто-серой от вечернего света, шедшего сквозь тонкую облачную дымку. Слегка раскачиваясь, Зоя про себя причитала:

Что за судьба такая! Не могла быть с тем, кто близок сердцу, кто и есть тот, кого без опаски могла бы любить. Недоступным оказался. Жизнь не по мне устроена. Невозможна была с ним близость, а теперь его вообще нет.

Жаль себя. Но и противно. До чего противно себя жалеть. Это – как гнить заживо. Нет, надо сейчас подняться и идти дальше. И прорываться вопреки. Глаза на мокром месте, но шаг становится пружинист. Плечи сутулятся, а вот рывком их распрямила.

Зоя двигалась по аллее в сторону Сенной площади. При выходе на неё, прямо по курсу взгляд натолкнулся на ту, что тут же выбила из устремленного твёрдого шага. Под синим, раскинутым над столиком зонтом, лицом к гуляющей публике сидела с картонным стаканчиком кофе Ксенина новгородская подружка. Кого-то явно поджидала. Не Ксению ли?

Вот ты, Вера, мне и нужна! – подскочила к ней Зоя. – Тебя никак по телефону не поймаешь. Не Ксению ли ждешь? Обещала ведь сообщить, где она.

Не знаю, где ваша Ксеня! – буркнула Вера, отталкивающе глядя на Зою снизу вверх – За ней, что, присмотр нужен? И вообще вы ей надоели. Она вас видеть не хочет.

Что? – отпала Зоя и опустилась на кресло подле Веры.

А вот то! – зло было брошено в ответ, и отворот в сторону гуляющей публики.

Но я же ничего плохого ей не делала, – пролепетала Зоя и обратила на себя презрительный взгляд Веры.

Чего вы такая беспомощная! – выговорено было уже с некоторым сочувствием. – Ладно. Я же вам обещала: если что узнаю, сообщу. Но вам лучше с ней не встречаться. Лучше возвращайтесь в Москву к своему Глебу.

Глебу? – Зоя задохнулась.

Вы Ксене не интересны. Она хочет жизнь познавать. Так она мне сказала.

Жизнь познавать? Но она же ещё совсем не взрослая!

Повзрослее вас! – хмыкнула Вера. – Да вы не переживайте. Не пропадёт она. Всё, больше я с вами говорить не стану. – Отвернувшись к заполненной людьми аллее, через плечо обронила: – Я тут кое-кого жду. – Быстрый поворот к Зое, агрессивно: – Не Ксеню!

Зоя быстро поднялась и отошла. Невдалеке продавали мороженное. Купила и, отойдя за деревья, стала наблюдать. Около Веры появился парень и увёл её. Ждать здесь больше было нечего.

 

На следующий день в Новгород явился Глеб. Накануне заказал гостиницу, и вот прямо с поезда на такси оказался в ней.

Окно его номера выходило в сквер. Прикрытые деревьями аллеи лучами тянулись к чему-то плотной тенью маячившему в глубине. Вероятно, там памятник. Но это так, мельком отметил Глеб. Осознать надо было другое: как это он, не обуздав порыв увидеть Зою, оказался в никогда и ничем не привлекавшем его Новгороде. Факт, не могущий быть исправленным или отменённым. Надо его принять и, исходя из него, выстраивать сегодняшний день.

Прежде всего, Глеб взялся распаковывать свой рюкзак. После душа облачился в чистую рубашку и прежние джинсы. Сел за стол. Подержал руку на телефоне. Знал только местный номер матери Зои, но не набрал его. Постучал пальцами по трубке и дёрнулся от стола к кровати. Растянулся на ней, закинув руки за голову. Глаза продержались открытыми в потолок недолго. Веки сомкнулись. Дремота длилась не более получаса, но за это время Глеб много что увидел.

Ночной мост с цепочками мутных фонарей. Одиноко трусящая по мосту собака. Мост обрывается в разрушенный город. От его развалин – до горизонта плоский каменистый пустырь. Низко над горизонтом – созвездие Пса. Туда уходит бежавший по мосту пёс. На экране монитора звёздами разлетаются следы частиц. Сквозь них проступает узкий лестничный проход всё дальше вниз. Дверь распахивается в ослепительно солнечный двор. Из слепящей мглы идёт отец с охапкой дров. Прижимает их к груди. Приближается и внезапной вспышкой распадается на трассирующие точки частиц.

Глеб распахнул глаза. Смотрел некоторое время в потолок. Потом вскочил и вынесся из гостиницы. Надо проветриться. Развеять заволокшую мозг тревогу. Посмотреть хотя бы на Кремль, раз уж в Новгороде оказался. Потом, побыв на воздухе, можно будет позвонить Зоиной матери, попробовать узнать, как обстоят дела и где Зоя.

У Анны Дмитриевны в это время сидел гость, тоже из Москвы Своего рода родня. Всеволод Андреевич донёс ей, наконец, привет от сестры, Елизаветы.

Чинно сели на кухне и мило пили чай, пока речь не зашла о Ксении. Анна Дмитриевна тут же начала выпускать пыхи негодования на свою внучку. Всеволод Андреевич, выгораживая Ксению, стал даже слегка подпрыгивать на табурете, как крышка на кипящем чайнике.

Действительно, разве это можно – сердиться на молодое создание за то, что без оглядки на давно живущих пустилась познавать мир своими глазами и ногами? Всё равно ведь в этом мире столько оставлено теми, кто раньше тут оказался, что молодым от старых никуда не деться.

Ну и что, что Ксения не стала у вас жить, вы ведь всё равно, как были, так и остаётесь её бабушкой. – Всеволод для пущего успокоения погладил подрагивающую на столе руку Анны Дмитриевны. – Она, так сказать, на четверть вы сама. Так что, негодуя на неё, вы в известной мере негодуете и на саму себя.

Нет! Не я воспитывала Ксеню! – вспыхнула опять Анна Дмитриевна. – Вот если бы я занялась её воспитанием, не стала бы она такой оторвой.

Да не оторва она вовсе! – всколыхнулся Всеволод Андреевич. – Не оторвалась же она от рода людского, не киборгом же она стала. Всё, что в вас, то и в ней.

Не понимаю я вас, Всеволод! – Взгляд Анны Дмитриевны прищурился с какой-то своей умудрённостью. – Ксения – девчонка, и вот одна где-то носится. На неё могут напасть, ограбить, искалечить. Да и сама она в семнадцать лет глупости страшные может наделать. Вы нашу жизнь не знаете, раз говорите: пусть, не мешайте. Это же ни в какие ворота не лезет!

Как, Всеволод Андреевич? Не лезет? Да, может, и не лезет, если только не протолкнуть надеждой, что всё обойдется. Обойдёт Ксения ямы и тёмные углы, а если и ошибётся, то сильных ушибов не получит. И выйдет Ксения из этого своего исчезновения преображённой. Но только, конечно, надо думать, в лучшую сторону преображённой. Есть ведь возможность, – разве нет? – набраться укрепляющих, просвещающих знаний и сил. И появится Ксения перед нами с выпрямленной спиной и верным, спокойным взглядом.

Всеволод Андреевич на глубоком вздохе поднял глаза вверх. Анна Дмитриевна неодобрительно хмыкнула и подлила себе чай.

Сына потеряли, так теперь хотите Ксению вместо него подле себя держать, – вдруг ляпнула она и осталась с приоткрытым ртом.

Захлопнуть бы этот приоткрытый рот – порыв такой был. Но Всеволод Андреевич не тот персонаж, чтобы так делать. Мог он только сурово потемнеть лицом и подвигать сжатыми губами.

Через несколько секунд явилась Зоя. В обеих руках сумки. Много чего купила родителям перед своим завтрашним отъездом в Москву. Увидев Всеволода Андреевича, обрадованно сумки из рук выпустила.

Сидит он перед ней в маленьком квадрате кухни, ладным старческим телом заслоняет давящую и требующую совсем не того, что нужно, мать. И неважно, зачем он пришёл. Сейчас важно то, какие вибрируют чувства, вынесенные памятью из начала её московской жизни, где Всеволод Андреевич выступает светлым, многое объясняющим проводником через колдобины взаимоотношений с Елизаветой и в паутине московских улиц, по которым умело водил. Правда, водил он недолго заместил Ксенией. Но ведь поначалу, и сейчас именно это важно, поначалу была с ним волнующая пониманием близость.

Я знала, что вы в Новгороде. Но не знала, где? – воскликнула Зоя, протягивая к гостю руки.

Всеволод Андреевич живо вскочил с табурета и обнял Зою. Анна Дмитриевна, гремя посудой, начала убирать со стола.

Идёмте ко мне, – позвала его Зоя.

На это «ко мне» у Анны Дмитриевны удивлённо поднялись брови.

В комнате, где Зоя провела последние три ночи, она усадила Всеволода Андреевича на широкий с подлокотниками стул, а сама опустилась на застеленную тахту.

Где были? Кого видели? – Зоя смотрела на него сияющими глазами.

Да больше по делам мотался. С коллегами, музейщиками виделся,– несколько смущённо ответил Всеволод Андреевич.

И всё? – с улыбчивой нетерпеливостью подтолкнула его Зоя рассказывать дальше, но добилась лишь грустно пристального взгляда и молчания. Зоя встревожилась. Не хочет говорить? За что-то осуждает?

Всеволод Андреевич встал, сделал пару шагов к окну и снова сел.

Зоя, я, конечно, пробовал узнать что-то о Ксении, но ничего не вышло.

Понимаю. И ладно. Ничего с ней не сделается, – с угрюмой уверенностью постановила Зоя.

Я виделся с Вадимом, – решился сообщить Всеволод Андреевич.

Зоя бросила на него испуганный взгляд.

И что?

Ничего.

Это он заманил сюда Ксению! – ожесточённо выкрикнула Зоя. – Он умеет приманивать. Знаю, чем задурил ей голову. Сказки ей рассказывал: будет жизнь с ним вольная, по своему уму, как хочется. Но ума-то у Ксении нет! И чего она хочет, она сама не знает. Несёт её, куда ветер дует. Но она живучая! И хитрая. Отличное у неё чутьё на выгоду.

Зоя! – прикрикнул на неё Всеволод. – Похоже, ты свою дочь совсем не знаешь.

Может, и, правда, не знаю, – тихо обрушился голос Зои. – Я завтра уезжаю в Москву.

За дверью – Анна Дмитриевна: «Глеб звонил».

Зоя выскочила из комнаты и окликнула уходящую на кухню мать:

Почему меня не позвала?

А он и не просил. Только передал, что остановился в гостинице «Волхов» и чтобы ты ему позвонила, когда сможешь.

Ничего себе! – пробормотала Зоя, возвращаясь к Всеволоду Андреевичу. – Глеб в Новгороде.

С рассеянной вопросительностью она смотрела на бывшего своего проводника. На этот взгляд нужно было бы реагировать.

Может, нам стоит где-нибудь всем вместе собраться? – нашёлся Всеволод Андреевич.

Кому это всем? – едко спросила Зоя.

Ты ведь с Вадимом уже виделась. Не подрались же.

Не подрались, – хмыкнула Зоя. – Но давно надо было с ним развестись. Может, тогда он не стал бы на Ксению покушаться. А то дурью своей новгородской наверняка её заморочил.

Да нет у него никакой дури, Зоя! – строго осадил её Всеволод. – Есть обида, излишняя горячность, но это от оставшейся в нём юности, неистраченного запаса эмоций. Он, несомненно, яркий человек. Ты же сама, никто тебя не подталкивал, пошла за него замуж. Значит, чем-то он тебя притянул.

Из любопытства пошла, – мрачно проговорила Зоя. – Тоже была пытливой. И сильно обожглась.

А что если, – мечтательно всколыхнулся Всеволод Андреевич, – нам всем – тебе, Глебу, Вадиму и мне – где-нибудь вместе посидеть и дружески пообщаться. А? Найдем ведь общий язык. Должны же.

Зоя недоверчиво смотрела на порозовевшего, милого старикана, и на её лицо всплыла слабая неуверенная надежда. И эта затеплившаяся надежда подогрела Всеволода Андреевича.

Я приглашаю вас всех на завтрашний вечер! В какое-нибудь здешнее славное заведение. Узнаю у своих местных друзей. Чтоб было уютно и тихо. У тебя ведь поезд поздно вечером. Вот и соберёмся часиков в пять. Может, что-нибудь стоящее из этого выйдет.

Не знаю, – вяло откликнулась Зоя и прислушалась к раздавшимся в большой комнате голосам.

Кажется, брат приехал. Да! Точно – Виталик!

Виталий стоял посередине комнаты, спиной к сильному дневному свету из окна, и обликом походил на невидимо от кого, вертикально падавшую тень. Подошла мать и начала измерять его плечи, грудь и руки. Зоя, остановившись в дверях, едва различала на затенённом лице знакомые черты брата.

Мать отошла, и Виталий кинулся к Зое. Теперь его обтянутое коричневато-белой кожей, худое лицо стало, наконец, отчетливо видно.

Виталик, господи, всё такой же! – выговорила Зоя на одном дыхании и коснулась сомкнутыми пальцами его лба и щёк. – Только вот бороду отрастил. – Взяв его под локоть, прижалась щекой к его плечу.

Борода у Виталия была рыжеватая и мягкая, клочковато и неровно росшая. Глаза того же, что и у Зои, голубовато-серого цвета и продолговатые, но у Зоя они как бы растекались книзу, а у Виталия прорезаны прямыми линиями от переносицы к вискам.

Ты не в рясе, – отметила Зоя. – Разрешается?

Я ж не на службе. Мама сказала, что ты здесь. Вот я и приехал.

Приход свой оставил ради тебя, – ревниво заметила Анна Дмитриевна. – А я хоть свитер ему начать смогу.

Виталий заметил стоявшего в дверях Всеволода Андреевича.

Привет, дядёк! Сердечно рад.

А мне жаль, что ты не в рясе. – Всеволод Андреевич встал перед Виталием в шаге от него, лучисто глядя ему в лоб. – Увидеть бы, какой ты в ней.

Приезжайте к нам в Раковици, – чуть ли ни с поклоном ответствовал Виталий. – Дом большой, устроим.

Всеволод Андреевич неопределённо улыбнулся. Все трое кучно, что-то друг от друга ожидающе застыли.

Анна Дмитриевна на диване, мотая шерсть, поглядывала исподлобья на троицу и неодобрительно хмыкала.

Что будем делать? – с неловкостью отходя от Всеволода Андреевича и Зои, спросил Виталий и посмотрел на мать.

А что нам особо делать? Сядем сейчас за стол, – был от неё ответ. – А там и отец подойдёт.

Настал черёд питаться. Анна Дмитриевна гордо поглядывала на кормившихся её стряпнёй. Мимо себя пропустила смешливый перегляд Всеволода Андреевича, Зои и Виталия, когда, встряв в их, текущий с пережёвыванием пищи, разговор, вдруг важно заявила, что вот она-то знает, как накормить, чтобы и желудок был сыт, и голова не тяжелела.

За этим заявлением повисло пустое молчание, затем, словно его и не было, Всеволод Андреевич и Виталий продолжили тыкать друг в друга свои высказывания. Зоя со вниманием поддакивала и тому и другому.

Нет, внушаемое вами послушание ведёт к инфантилизму и безответственности, а это дорога к краху, – утверждает Всеволод Андреевич.

Да, верно, – отзывается на это Зоя.

Нет, послушание усмиряет гордыню, которая как раз и ведёт к гибели, – возражает Виталий.

Так и есть, – издаёт вздох Зоя.

Нет, только самому человеку решать, что ему делать, как поступать, потому что никто, кроме него самого, не будет по полной расплачиваться за то, что у него в жизни получается.

Да уж! – поддакнула Зоя.

Нет, милосерднее исходить из того, что человек слаб. Паства – не собрание великих умов, – тихо пропел своё Виталий, – и есть у них нужда в наставлениях.

Есть, точно есть, – сочувственно согласилась Зоя.

А кто гарантирует качество этих наставлений? Всевышний? – запыхтел с усмешкой Всеволод Андреевич.

На это уповаем, – сурово произнёс Виталий, а взгляд его мягкий, воловий умолял собеседника умолкнуть.

Всеволод Андреевич попросил стакан воды. Отпив несколько мелких глотков, прокашлялся и спросил у Виталия, доволен ли он работой реставраторов над иконостасом в его церкви. Оказалось, что очень, хотя сначала были опасения увязнуть в материальных затратах, но всё обошлось не такими большими средствами, теперь иконостас расчищен и сияет первоначальной красотой.

Какого же века оказалась красота?

Скорей всего, пятнадцатого. Тому в поддержку есть и сказание, что иконостас был заказан самим владыкой Феофилом. Он, якобы, был родом из тех мест. А заказ сделал как раз в тот год, когда увезли в Москву новгородский вечевой колокол. В сохранившихся фрагментах резьбы угадываются изображения колоколов.

Думаете, так Феофил хотел обозначить своё сожаление о потере вечевой свободы? – хмыкнул Всеволод Андреевич. – Это вряд ли. Он больше всего, полагаю, свою владычину власть над Новгородом боялся потерять, а не о вечевой свободе печалился, потому и в переговоры с Литвой вступил. Под её покровительством, думал, будет вернее свои привилегии сохранить, чем под московской рукой.

Не о своей власти пёкся владыка! – простонал Виталий. – О процветании Новгорода радел. Предвидел, чем обернётся московская власть для Новгородской земли, что станет Великий Новгород бедным, заштатным городишком.

Не вступали бы в связи с Литвой, не было бы обвинений в «латинстве»! – разгорячился Всеволод Андреевич. – Для православного сознания тогда не было ничего страшнее агрессивного католичества. Даже татары не были такой угрозой для русской церкви, как католики. Вот и последовал разгром.

Никогда бы Новгород не изменил православию! – гордо вскипел Виталий. – Злобный навет это. Лишь предлог, чтобы расправиться с Новгородской независимостью. Иван третий ещё милосердно расправу чинил, а уж Иван четвертый вовсю разгулялся, Новгород в крови утопил.

Уж не знаю, как там эти Иваны, – вклинилась уверенно в разговор Анна Дмитриевна, – но что фашисты с Новгородом сделали, это твой дед, Зоя, своими глазами видел. Страх и ужас! Только несколько домов от всего города уцелело. Всё разграбили, всё в руинах после них осталось.

Зоя резко встала из-за стола. Что прошлые руины считать, когда и без них есть от чего сердцу терзаться. За Зоей от стола потянулись и другие.

Виталий отозвал сестру в сторону. Их укрывшаяся в дальнем углу двоица насторожила Анну Дмитриевну. Что такое её дети хотят обсудить, чего их матери слышать нельзя? Анна Дмитриевна не спускала с них глаз, стараясь понять, о чём речь. Мешал подступивший с расспросами Всеволод Андреевич. Всё-то ему надо знать! Что и как рассказывал её отец об оккупации и бомбежках Новгорода. Отнекиваться от таких вопросов нехорошо. В кои веки можно об отце поговорить. Да и от свояка отмахиваться не стоит. Как могла, Анна Дмитриевна отцовские рассказы припоминала, но её внимание то и дело отвлекалось на стоявших вдалеке детей.

Старший – любимец, надёжа, если что, и наши грехи замолит. Младшая – заноза в сердце, ничего в ней не поймёшь, но, конечно не такая оторва, какой стала Ксения, но тоже с норовом. Такие разные получились, а вот надо же, близки, оказывается, между собой сильнее, чем с ней, с их матерью. Вон как ласково друг на друга смотрят. Нет, чтобы к матери с такой же нежностью. Сомкнулись, шепчутся, не подступись к ним. А ведь в её теле они зародились, это она их в жизнь впустила!

Вот так и бегали в подвалы под обстрелами, – мотая головой то к детям, то обратно к Всеволоду продолжала Анна Дмитриевна. – Потом перебрались они в бабушкину деревню. Сначала там было тихо, а зимой и там оказались на линии огня да такого, что деревню взрыло снарядами, как гигантским плугом. Подвалы не спасали. Отец со своей старшей сестрой чудом уцелели. Остальные в семье погибли в декабре сорок третьего. Всё, Всеволод, устала я. Больше сейчас ничего не вспомню. Закрою балкон. Дует.

Анна Дмитриевна решительно двинулась к балкону. Оказавшись по дороге около Виталия и Зои, замешкалась, поправляя на ноге тапок. Из того, что услышала, смогла понять, что вспоминали они, как Зоя приезжала к Виталию в Питер, когда он был там первокурсником биофака.

Анна Дмитриевна дошла до балкона, но дверь не закрыла, а встала в распахнутом проёме и смотрела на гущу ветвей, прошитую петляющим в листве солнечным светом.

За её спиной Виталий и Зоя чему-то посмеивались, оглаживая друг друга взглядами, пока заслонкой между ними не встал вопрос Виталия:

Так как же ты думаешь дальше быть с Вадимом?

С ним всё кончено, – жёстко отстранилась Зоя.

Не может быть кончено. Он твой венчанный муж.

Дура была! Но теперь у меня в Москве своя жизнь, у него здесь своя. И не надо нас снова сводить.

А вас и не надо сводить. Вы и так навсегда сведены венчанием.

Это для кого – навсегда? – вскинулась Зоя. – Да, хорошо, я сама захотела венчаться. Думала – красиво, празднично. Ну и всё, больше ничего. Я как была свободным человеком, так и осталась. Сама выбрала быть с Вадимом, вот так же сама, свободно отказываюсь с ним жить.

Не надо было вас венчать, – тихо сокрушился Виталий. – Мой грех. Нельзя вам было это делать. Вот ещё исповедь у Ксении принял и отпустил.

Ксения исповедовалась? И что же она тебе наговорила? Понимает она, что делает?

То мне не ведомо. Говорила сбивчиво. Не знала, в чём покаяться. Я ей подсказывал. А потом отпустил.

Виталий сокрушённо перекрестился.

Где она сейчас? – почти враждебно спросила Зоя. – Ты ведь знаешь.

Бог её знает. Вадим привёз её и увёз. После никакой связи с ними не было.

Зачем Ксеня тебе исповедовалась?

А зачем ты венчалась?

Честно? – с насмешливым вызовом бросила Зоя. – Из любопытства.

Вот и она, думаю, из любопытства. Что-то новое хотела для себя испытать. А я ей поддался. Но ведь надеялся…, – с горькой, тихой мольбой не к Зое, но глядя на неё выговорил Виталий. – Надеялся, что так помогу ей обрести покой в душе.

Виталик, Виталик! Зоя, наконец, испытала укрепляющее чувство превосходства над старшим братом. Кому ты захотел навести покой в душе! Ксении? Да у неё мотор внутри работает только на несогласии и сопротивлении. Её хлебом не корми, дай только по-своему сделать. Скорбной насмешливостью покривился Зоин рот. Мимо Виталия, куда-то вбок она направила свой вопрос: И кому же из нас она теперь даст о себе знать?

А вот и отец! – провозгласила Анна Дмитриевна. – Кирилл Сергеевич пришёл.

К матери повернулись, головы её детей. Как это она узнала? Зоя и Виталий двинулись с места. Зоя скучно пошла к дивану. Виталий, сияя, поспешил в переднюю. Там загудел голос Кирилла Сергеевича. В его гундёж вклинивались звонкие возгласы Виталия. Смолкнув, разделились. Виталий вернулся в комнату, на ходу сообщая, что мать повела отца кормиться на кухню. Оттуда доносились приглушённые шумы.

Всеволод Андреевич неожиданно наградил Виталия ласковым похлопыванием по плечу. Потом вдруг судорожно притянул и прижал к себе.

Недоумённо и терпеливо Виталий сносил это объятие, не пытаясь высвободиться. Наконец, Всеволод Андреевич опомнился и отпустил его. Зоин поражённый взгляд приковано следил за ним. С внезапной силой она выговорила:

Я встретила сегодня друзей Павла. Они вчера на Ильмене его поминали.

Да, да. Я тоже вчера был на Ильмене, – пробормотал Всеволод Андреевич и засобирался уходить.

Так вы нас завтра всех собираете? – напомнила Зоя. – Только заранее дайте знать, где.

Всеволод Андреевич подтверждающе покивал и ушёл.

Щебет птиц наполнил опустошённо стихшую комнату. Достигая стен, волны щебета затихали, им на смену приходили следующие птичьи трели. Говор птиц не прекращался, вносил в комнату потустороннее к ней оживление. Перекрыл его голос Зои.

Представляешь: Всеволод Андреевич хочет и Вадима позвать. Я могу это не вынести.

Знаешь, Зоя, ты сама впустила Вадима в свою жизнь. Так что смирись с его присутствием.

Убила бы его!

Что останавливает? – спокойно осведомился Виталий.

Страх. А ты думал – любовь?

Ну, страх – это совсем и неплохо. Во всяком случае, держит человека в рамках надёжнее, чем любовь.

Да нет у меня никакого страха, – сумрачно сообщила Зоя. – Я пошутила. Да и вообще убивать противно. В мёртвом человеке нет ничего приятного.

 

Сегодня стрелки часов движутся медленнее, чем обычно. Время растянулось. Длится непомерно долго. На часах всего только четыре часа дня. До сна жить и жить, и заниматься делами. Добиваться намеченного и, водрузившись на достигнутое, обозревать то, что позади стало уже ничем, и то, что впереди ещё ничем не стало. Вадим закрыл за собой дверь сарая. Улов там был развешен, и о нём можно забыть. Пусть теперь сам по себе вялится.

Пока шёл к дому, в голове то складывались, то рассыпались фразы для намечавшегося завтра митинга.

Прежде всего, вам, жителям этого района, надо взять дела в свои руки. Самоуправление! Откуда взять на это силы и время? Устали? Хочется как-нибудь попроще, поспокойнее? А от грязи и безобразий не устали? Ага! Нет, отсидеться не выйдет!

Нет, не надо так напрягать. Помягче, поприятней нужно. Убил бы их всех! Но, как говорится, другого народа для вас у меня нет. Будить надо осторожно. Может, вообще не туда лезу? Нет, выбор сделан. Сам так решил. Хорошо, и вот тут надо бы о традициях. Новгородское вече им напомнить. Князь – не указ, сами решали, что делать, достаточно богаты на то были. Но сейчас-то бедны. Ладно, про богатство не надо, не то разжигает. Лучше про свободу самим изгонять проштрафившихся князей. Так-то! И мы так сможем. Всем миром… Верить надо!

Под руку попался лежащий на чурбане топор. Вадим всадил его в щербатую древесину. Из открытого окна донеслась трель мобильника. Определитель показал, что это Ксеня вышла на связь.

Срочно нужны ей деньги. Планы поменялись. Завтра едет в Питер присоединиться к группе. Оттуда на острова Белого моря. Тот, кто набирает группу, знает Всеволода Андреевича, потому и берёт. Деньги нужны сегодня.

Всеволод Андреевич сейчас в Новгороде, – сообщает Вадим.

В ответ молчание.

Мы с ним встречаемся в шесть в ресторане «У моста». Давай приходи туда.

Слышится неопределенный хмык.

Сможешь? Там я передам тебе деньги.

Тявком в ответ: «Да», и связь прервалась.

Отправится на Белое море! Молодчина дочь! Увидит тамошние великие острова. Об этом сам в своё время мечтал. Когда-то, на каком-то острове, говорится, не помню где, новгородские мореходы встретили рай. Красота его ослепила их. Вот такая новгородская везуха – стать слепым, увидев рай.

Солнце стояло над Ильменем. Стояло высоко июльское солнце. Тепло его обильно, но не сжигающе – как раз столько, чтобы прогреть землю и воды, питая энергией жизнь. Лёгкий ветер шевелил и разгонял токи. Было то состояние, когда жучки и раки, травы и деревья, рыбы, люди и звери могут свободно дышать и не ведать: от их ли испарений или от чего ещё наступит конец этой жизни.

Вадим сел в машину и направился в город.

 

Ресторан «У моста» находился в подвале каменной трёхэтажки послевоенной постройки. Устроенные «под старину» арочные своды с оголённой кладкой были низки и нескладны. Зато столы и стулья сработаны мастерски под стиль «русского модерна» позапрошлого века. Похоже, ушедшие времена призывались в это заведение хоть и не очень умело, но настойчиво. Неяркие настенные светильники, как свечи, горели только у столиков, всё остальное пространство ресторана пребывало в полутьме.

Кроме компании, созванной Всеволодом Андреевичем, находились разбросанно по залу ещё несколько человек. Они ничем не были способны помешать собранию, во главе которого сидел Всеволод Андреевич. По правую руку от него – Глеб и Зоя. По левую – Виталий и Вадим.

Всеволод Андреевич окинул взором собравшихся. Все они бросали перекрёстные взгляды, примеряясь к присутствию друг друга, не забывая при этом наполнять свои тарелки.

На закуску было несколько блюд, незатейливо побуждавших их съесть. Лоснящиеся ломтики сельди на белоснежном картофеле под красным репчатым луком. Пышные листья зелёного салата, посыпанные тёртым сыром и слегка поджаренными сухариками. Мясистые, коричневато-розовые куски крупного угря. С красноватым отливом свежайшая буженина. И специально заказанная для этого застолья миска нежно мозаичного крошева под названием «оливье». Запахи от еды сливались в гармоничный букет. Нейтральной ноткой вклинивался дух водки, наполнившей гранёные рюмки.

Наступил черёд сказать слово. Всеволод Андреевич приподнял рюмку и выразил радость, что все сумели прийти и сесть за один стол для дружеского общения. Пришедшие, выслушивая это, слегка напряглись, а затем с нейтральным видом подняли рюмки и не сразу, словно бы поколебавшись: стоит ли, свели их вместе и чокнулись.

Если б это не вы предложили собраться, я вряд ли бы пришёл, – холодно заметил Глеб, выковыривая из шматка «оливье» оранжевые кубики моркови.

Я тоже вряд ли бы пришёл, – глядя в упор на Глеба, раздельно выговорил Вадим. – Однако я оказался здесь по совершенно другой причине.

Какой же? – вскинула на него взгляд Зоя.

Чтоб увидеть того, кто увёл от моей дочери её мать! – Глеб откинул от себя вилку с застрявшим в ней кусочком буженины.

Никто меня от Ксени не уводил! Я была с ней почти каждый день, пока ты не сманил её к себе в Новгород! – вскинулась Зоя.

Почти каждый день! – хмыкнул Вадим.

Ксеня не раз у нас ночевала, – добавил Глеб. – Я отвозил её в школу. А вот вас я что-то около дочери ни разу не видел.

Я, что, в Москву к вам должен был приехать? – огрызнулся Глеб. Он был готов выскочить из-за стола, но удержал Виталий, сжав его запястье.

А сейчас ты отказываешься говорить, где Ксения! – накинулась на него Зоя.

А вам с Глебом зачем это знать? Без Ксени жить вам должно быть сподручнее.

Что ты несёшь! – задохнулась Зоя.

Ксеня уехала с экскурсией в Питер, – соврал Вадим. – Так что всё нормально.

Всеволод Андреевич держался так, словно никакой перепалки не было. С мягкой улыбкой поглядывал на сцепившихся и потихоньку наслаждался едой. Но скорбный вид смотревшего в свою тарелку Виталия заставил его выйти из созерцательного молчания.

Что это за село, где ты служишь? Ни разу там не был.

Где мой приход? Старинное село. Но сейчас там больше дачников. Но уж все, какие в селе есть старухи – все мои. Ну ещё пара-тройка молодых энтузиастов ходят. Места у нас не очень живописные. Низины, как в «Собаке Баскервилей». Но своё очарование есть.

Это точно, – поддержал его Вадим. – У Новгородской земли своя красота. Горизонт далеко виден. А уж Ильмень, словно море. Недаром ведь не какой-то, а морской царь нашего Садко к себе утянул!

А хулиган Буслаев, – хохотнула Зоя, вдруг взявшись подыгрывать Вадиму, – прямо из Новгорода на корабле в Иерусалим приплыл!

А что! – подбоченился Вадим всем своим существом. – Знаем путь, доплыть можем.

Был там этим летом, – подал, наконец, голос и Виталий. – В Иерусалиме день провёл, а потом жил на Афоне.

Что так мало в святом городе пробыли? – поинтересовался Глеб. – Там много мест посетить вам вроде бы по чину.

Со мной отец Геннадий с супругой были. Так они взрывов боялись, скорей на Афон хотели попасть. Тогда в Иерусалиме было много разговоров о готовящихся взрывах. Страх многих одолел.

К взрывам надо относиться с пониманием, – наставительно выговорил Глеб. – Без них жизни не бывает.

Это как так? – опешил Виталий.

Это он про Большой взрыв. Так я вас понял? – спросил Вадим Глеба почти дружески.

Взрывы разные важны, взрывы разные нужны, – пропела Зоя и понюхала искусственный цветок в вазочке на столе.

Шутишь? – ужаснулся её брат.

Конечно, – подтвердила Зоя, задорно глядя на Вадима.

Глеб пристально следил за ними. Похоже, у них возникает какой-то особый контакт.

Шутки шутками, – веско и зло произнёс он, – но всё, из чего состоит мир, рождалось и рождается во взрывах. Так уж устроена наша Вселенная.

Физическая Вселенная, – уточнил Виталий. – Но есть ещё и Вселенная другого, духовного мира. Там совершенно иные законы.

Не знаю, не видел и не наблюдал.

А элементарные частицы, из которых состоит физический мир, вы видели? Нет! Только лишь следы их могли наблюдать. Так и духовный мир лишь следами в этом мире проявлен, – заявил Виталий и смиренно потупился.

О каких следах потустороннего мира можно говорить! – вскинулся Глеб. – Это всё психика человека наследила, её дела.

При этих словах Глеба его соперник оживлённо приподнялся и, дотянувшись до графина с водкой, наполнил всем рюмки.

Вот что я скажу вам, братия! – вытянувшись во весь рост, он привлёк к себе внимание.

И сестра, – пискнула Зоя.

Вадим ласково ей кивнул и продолжил:

Давайте выпьем за то, чтобы взрывы вот в этой, нашей жизни сопровождались только созиданием, а благодать была бы не сном. А всё остальное – миражи, наведённые фантазией нашей психики.

Вообще-то «психе», – отхлебнув из рюмки, уточнил Всеволод Андреевич, – родственно слову «душа».

Тысячелетия назад! – фыркнул Глеб. – Мысль идёт вперёд, понятия уточняются.

Вернее, запутываются, – со смиренной улыбкой выговорил Виталий.

Господи, как мне всё это надоело! – тихо простонала Зоя.

Пойдём, выйдем на воздух, – с тихим неистовством позвал её Вадим.

Красноватое, с припухлостями и пористое, как ракушечник, лицо его напряжённо окаменело. Глаза ждуще горели, раздвинув складки век. Всё его приподнявшееся со стула тело нависло грозным неустойчивым утёсом. Обрушится своей тяжестью, и вдыхай тогда миазмы его повергнутого величия. Зоя повернулась к Глебу и, чуть склонив к нему голову, спросила:

Ты проводишь меня до вокзала?

Я еду с тобой, шепнул он ей на ухо. Поменяю на вок­за­ле билет.

Мы с Вадимом…, то есть с Глебом должны уже сейчас ехать на вокзал. – И на срывающемся победном вскрике было добавлено: – Глеб едет в Москву со мной!

Повисло неловкое молчание

А я еду завтра, пояснил поспешно Всеволод Андреевич. Встряхнувшись, бодро провозгласил: Но пока мы все ещё не разъехались, предлагаю выпить за Великий Новгород, за его очищенный от выдумок и ошибок вольный дух. Да пребудет он со всеми нами! с искренним театральным пафосом заключил он и поклонился, несколько вбок, чтобы ничего не снести со стола.

Зоя затаённо фыркнула. Виталий незаметно перекрестился. Глеб опустил на лицо маску терпимости. А Вадим гаркнул:

Поддерживаю! Давайте за очищенный, ректифицированный дух новгородской водки! Хорошая, кстати, у нас тут водка – «Ильмень». Пьянит, но не до одури. В самый раз, чтоб наши новгородские дела делать. Надо было её, Всеволод Андреевич, брать, а не эту… – Вадим повернул к себе этикетку на бутылке. – Ага! «Парламент».

Всеволод Андреевич вместе в рюмкой развёл руками и с тихим кряком выпил.

А я думаю так! – встрял Виталий, выдвинув вперёд свой упрямый лысеющий лоб. – Есть только один истинный дух – Святой. А какой там ещё – новгородский или московский – то бесовские прелести. Все мы – божьи люди, едины Святым Духом.

Палка, палка, огуречик – вот тебе и человечек. – Вадим погладил лысеющую голову Виталия. Тот пригнулся, и рука Вадима повисла в воздухе.

Склонившись к Зое, Глеб спросил её, слегка приобняв:

Ну что, пойдём?

Зоя кивнула, и они ушли. Спохватился Виталий и поспешил вслед проводить на поезд сестру.

За разорённым столом остались Вадим и Всеволод Андреевич.

Давайте закажем кофе, – предложил Всеволод Андреевич, глядя на покачивающегося с пофыркиванием Вадима.

Тот неопределённо пожал плечами.

Хорошо посидели, – утвердил Всеволод Андреевич. – В кои веки за одним столом….

Я верну Зою, – тихо прорычал Вадим, сжав на столе кулаки.

Простительное желание. Напрасное, но простительное. Обойдётся без насилия. Сколько осталось в Вадиме страсти, уйдет на агитационную борьбу.

У вас завтра митинг? – спросил Всеволод Андреевич.

Что? – тяжело встрепенулся Вадим.

Говорю: митинг у вас завтра.

Должен быть. А что? – напрягся Вадим.

Да нет. Ничего, – успокаивающе заверил Всеволод Андреевич. – За что агитировать будете?

За всё хорошее, – съязвил Вадим и допил залпом кофе. – Ксеня не пришла – вот это плохо. Она мне сегодня звонила. Какой-то Кокошкин, который вроде вас знает, везёт их группу из Питера на острова Белого моря.

Какой ещё Кокошкин? – встревожился Всеволод Андреевич. – Не припоминаю. Это вам Ксения сказала, что я с ним знаком?

Её не поймешь. Ладно, разберёмся.

Из ресторана они вышли вместе и двинулись по Десятинной улице. В её узком озеленённом пространстве было по-южному тепло. Вечерняя темнота тут сгустилась до черноты и, словно приблизившись к экватору, звёздно мерцала. Попадавшаяся навстречу публика шёпотно шуршала и казалась нарядной. Лица женщин были, будто под масками, бледны и прекрасны. Всё здесь походило на замедленный затаённый карнавал. Вадим и Всеволод Андреевич продвигались вперёд сомкнуто и молча, с недоверчивым изумлением воспринимая новизну, возникшую на древней, неоднократно битой битвами новгородской улице.

Вдруг Вадим с возгласом «Ксения!» резко обернулся. Поток людей прошивала петляющей иглой фигурка девушки в надвинутом на голову капюшоне. Всеволод Андреевич тоже остановился и поискал глазами Ксеню. Среди фланирующих прохожих фигурки в капюшоне видно не было. Вадим кинулся назад ловить дочь в маскарадно мерцающую темноту улицы, а Всеволод Андреевич двинулся, как и шёл, в северо-восточном направлении.

 

3

 

Приближалась Москва. Железную дорогу обступали стены домов, делаясь всё выше и выше. Полотно дороги ширилось, всё большим числом посверкивающих рельс рассекаясь.

В тёмно-красном с белоснежным постельным бельём, двухместном купе спали довольным сном Зоя и Глеб. До их слуха не доходил ни стук в дверь, ни настойчивые призывы проводницы идти на выход. В конце концов дверь купе распахнулась, и гневное сообщение, что уже пятнадцать минут как Москва, стряхнуло сон. Стремительно и вспугано, словно на месте преступления, Зоя и Глеб начали запихивать свои вещи в сумки и, встрёпанные, выскочили на платформу.

Утро было ярким и жарким. Масса пассажиров уже сгустилась в конце платформы. У схода из вагона, переводя дыхание, они стояли одни. Несколько смущённо переглянувшись, они двинулись по платформе, каждый со своим грузом и в стороне друг от друга.

Набирая обороты, раскручивался маховик московской жизни. Надо уже быть настороже, чтобы не попасть под какой-нибудь её зубец. Непредвиденная ночь вдвоём в мягком купе отходила на задворки, а поезд, дёрнувшись от Москвы, потащил в своём составе их купе с невыветрившимся ещё запахом проведённой там ночи в пахнущее машинным маслом депо.

Сев в такси, Зоя продолжала молчать. Глеб дал водителю свой адрес. Глядя на искажённо проносящиеся за окном массивы домов, Глеб сообщил, что приехал его сын, Дмитрий, и что он будет жить вместе с ними. После этого никто не сказал ни слова.

 

Это был уже третий день Дмитрия в Москве. В первый день Глеб встретил его на вокзале и, доставив домой, передал на попечение Марьи Алексеевны. Сам же уехал в спешке, отмеченной Дмитрием надменной усмешкой.

Марья Алексеевна повела его обустроиться в пустующий уже лет сорок кабинет Анатолия Сергеевича Лазарева. Там было уютно, свежо и чисто. Не скажешь, что оставалась эта комната без хозяина многие десятилетия. Накануне, готовя эту комнату к приезду Дмитрия, Марья Алексеевна тяжко вздыхала, временами прикрывая глаза с недовольным смирением.

Кушетка, где предназначалось спать Дмитрию, стояла в простенке между двумя обширными шкафами, под портретом Анатолия Сергеевича. Портрет этот был написан с фотографии тех лет, когда молодая Марья Алексеевна поселилась в этом доме. При жизни Анатолия Сергеевича на месте портрета висел пейзаж с болотистым озером и растущими на нём белыми лилиями.

Разложить свои вещи Дмитрию было пока негде. Чемодан он положил на жёсткий кожаный прямоугольник скамейки у двери, а рюкзак поставил у кушетки и на неё сел. Далёкого своего прапрадеда, Анатолия Лазарева, он, естественно знать не мог и мало, что о нём слышал. В этом доме, им обустроенном, может, и бывал когда-то в раннем детстве, но ничего не помнил.

Лучше бы ему дали комнату попроще, нейтральней, а то старина тут придавливает, и наваливается непонятная неуверенность и неловкость.

Чтобы сбить это напрягавшее его состояние, Дмитрий напустил на себя холодную отстранённость и принялся разбирать, что в этой комнате есть.

Прежде всего, замечается педантизм и строгость. В ряд у двери выстроились казённого вида стулья. Чуть ли не на середине комнаты стоит тяжёлый письменный стол. Разложенные на письменном столе предметы по-канцелярски просты. По левую сторону от стола во всю стену книжный стеллаж аккуратно заставлен научными изданиями, судя по корешкам, разных времён и народов. Труды эти явно читаны, но не затрёпаны.

Так обстояло дело с левой стороной комнаты. Правая половина имела совсем другой характер. Шкафы, между которыми висел портрет Анатолия Лазарева, были из массива желтовато-коричневого оттенка, обрамлённые вытянутых линий резьбой. Дмитрий приоткрыл стеклянную дверцу одного из них. По краям дверца была на треть покрыта зеленоватым витражным декором, напоминающим волнистые стебли. Внутри шкафа держались совсем иные книги, чем на стеллаже. Там были приключенческие романы и описания путешествий на острова Океании, в Африку, Дальний Восток и далее везде. Подле шкафа, ближе к окну Дмитрий заметил бюро на массивных, чуть изогнутых подставках. Дверцы бюро были украшены разноцветными, геометрических форм инкрустациями из каких-то камней. Откидная столешница была открыта, и на ней лежали альбомы в толстых переплётах. Полистав верхний, Дмитрий сначала поразился, а затем заскучал, глядя на изображения усатых, рогатых, чешуйчато-крылых насекомых. Посмотрел через плечо наверх. Там причудливые ветви люстры держали венок из желтоватых лилий. В дверь постучали. Марья Алексеевна позвала обедать.

За столом на кухне она ждала Дмитрия одна. Глеб ещё не вернулся. Срочные дела перед поездкой в Новгород.

В Новгород? Не знал, что отец туда едет.

Ничего страшного, только дня на два.

Марья Алексеевна с медленно нарастающим обожанием смотрела на прибывшего издалека родственника. Ел Дмитрий с простым изяществом, его кисти с просвечивающими голубыми венам ловко управлялись с приборами. Временами по его длинным, в меру ярким губам пробегала лёгкая улыбка, ничем не озадачивая, лишь усиливая светлость его классически вылепленного лица. Можно только дивиться, как этот повзрослевший мальчик, в памяти о котором держалась одна неприязнь, оказался вдруг глубоко ей симпатичен. При взгляде на его узкий, крепкий торс, на его сдержанные и свободные движения возникало спазматическое волнение. Удивительно, что мать у этого превосходного юноши – вздорная, шумная женщина. Да бог с ней, её уже давно нет. А Дмитрий держится легко и непринуждённо, с таким давно не виденным достоинством, что просто одно наслаждение. Про польскую его жизнь пока расспрашивать не стоит. Но можно спросить о его планах, но так, чтобы это не прозвучало, как какой-нибудь неуместный намёк.

Чем думает заняться в Москве? Оказалось, что никаких планов пока нет. Надо осмотреться, понять, какая тут обстановка. Деньги на первое время есть, достались от матери. Дела у неё шли довольно успешно. У Ирины? Удивлённо приподнялись брови у Марьи, затем выпрямились, а губы, слегка собравшись, выпятились и сквозь них просочилось замечание, что способностей устраивать свои дела Ирине было не занимать.

Дмитрий промокнул рот салфеткой и встал из-за стола. Решил немного пройтись по Москве, а заодно купить местную sim-карту. Кое-какие московские связи от матери достались, так что надо звонить.

Проспект Мира оказался тут довольно узким. Машины двигались по нему скученно и рывками. Сквозь сизоватое марево жаркого дня проступали здания. Выглядели они серее и простоватей, чем в Кракове, но массивней. Изящества мало, твердокаменности много.

Куда по проспекту повернуть? С левой стороны шёл более густой и плотный гул, был он довольно ровным и даже несколько мелодичным, словно настройка духового оркестра. Дмитрий двинулся туда.

Кольцо крутилось, передвигая в двух противоположных направлениях сомкнутые ряды машин. Нескончаемый железный поток. Идти вдоль этого полного гула и гари, крутящегося Кольца никакого желания не возникло. Пересечь его и оставить позади.

Дмитрий вышел из подземного перехода на Сретенку. Абсолютно провинциального вида улочка. Дома приземисты и простоваты. Витрины магазинов самого примитивного дизайна. А вывела эта улочка на Лубянку. Известное место. В Польше его терпеть не могут. Открыто терпеть не могут. А скрытно что? Имеется в виду – в глубине души? Дмитрий пожал плечами. Кто его знает. Может, у кого-то засело и злорадство. У самого Дмитрия это место никаких эмоций не вызывало. Хотя, возможно, могла промелькнуть мысль: ситуация, вероятно, изменилась, сейчас не должно быть так, как, говорят, было раньше.

Дмитрий скользнул равнодушным взглядом по дворцового вида, сохранившемуся с царских времён, с тех пор на несколько этажей надстроенному зданию. На фронтоне неслышно тикали часы. Ничего примечательного в этом тяжёлом строении нет. В лабиринтах «Детского мира» купил sim-карту. Теперь можно было позвонить. Прежде всего, проверить, что скажут по телефону, помеченному в списке матери как особо важный. Потом уже набрать другой, вызывающий тревожный спазм. Но тянуть смысла нет. Как говорят в таких случаях? Кажется так: и хочется и колется.

 

Дмитрий не возвращался несколько часов. Марья Алексеевна начала потихоньку беспокоиться. Пыталась чем-то заняться, но то и дело замирала, прислушиваясь, не едет ли лифт. Временами задумчиво покачивала головой, которую затейливой шапочкой покрывали уложенные рыжевато-серые кудельки.

Когда уже стало невтерпёж, позвонила своей молодой приятельнице. Относительно молодой – шестидесяти лет. Не в силах сдерживать возбуждение, сразу ей сообщила, что приехавший из Польши сын Глеба оказался очень приятным молодым человеком. Да, верно, вначале опасалась: не любила его ребенком: вечно пищит и дуется. Ждала, что приедет вертлявый, ополячившийся болван. Встретила его довольно холодно. И вдруг бросилось в глаза, что этот Дмитрий поразительно напоминает Анатолия Сергеевича: та же милая лукавинка в того же светло-карего раскраса глазах. И нос похожий – тонкий, плотный, с небольшой горбинкой. А нижняя часть – губы, подбородок так вовсе, как у его прапрадеда. Удивительно! Но самое главное – с каким достоинством и изяществом держится. Совсем не в свою мать. Та, царство ей небесное, суетная, скандальная женщина была. Конечно, обязательно свидимся, и с ним познакомишься, но не в первый же день!

Второй день Дмитрия в Москве оказался дождливым и холодным. Дмитрий слегка хандрил, сидел в основном в кабинете Анатолия Сергеевича. Марья Алексеевна его не трогала. Пусть обживается на новом месте.

Третий его день начался с того, что встал он раньше Марьи Алексеевны. Оставил ей записку и ушёл в известном ему направлении.

Явившись в тот же день утром, Глеб и Зоя его уже не застали. Марья Алексеевна с сиянием в глазах заявила, что всё замечательно. Дмитрий занят знакомством с Москвой. Он обходителен и деликатен. Обеспечить деньгами может себя сам. Но самое главное – поразительное сходство с Анатолием Сергеевичем.

А как там у тебя на родине, в Новгороде? – с едкой вежливостью осведомилась она у сумрачно молчавшей за кухонным столом Зои. – Вы что-то слишком быстро вернулись.

Зоя отбросила вилку, которой ковыряла сырник, и, сузив глаза, отрезала:

В Новгороде всё в порядке.

Да? – Марья быстро бросила вопросительный взгляд на Глеба. Он, не реагируя, ел сырник. Тогда Марья снова обратилась к Зое. – А как твоя дочка, Ксения?

Занята своей жизнью. – Зоя устало откинулась на спинку стула.

И какая же, интересно, у неё может быть там жизнь? – изящ­но удивилась Марья.

Если вы думаете, – Зоя поднялась из-за стола, – что там не может быть никакой жизни, то очень ошибаетесь.

Ну, Зоя! – Марья Алексеевна укоризненно покачала головой. – Не стоит так болезненно воспринимать. Ничего плохого я не имела в виду. Ты, может быть, устала? Поди, отдохни. А мы с Глебом кое-что пока обсудим. Тебе это не должно быть интересно. Так что иди, а мы тут с Глебом поговорим насчёт его сына.

Это был уже совсем гадкий выпад. А Глеб с невыносимым спокойствием промолчал. Только, когда Зоя была уже в дверях, от него получила короткое: «Потом расскажу».

 

Но «потом» не будет. Зоя уедет к своим в Новые Черёмушки. Ей тоже есть, что обсудить, но это будет насчёт её дочери. А Марья пусть ведёт свою новую игру. И всё-таки обидно. Но это так, совсем не глубоко обидно. Просто дура была, поверив, будто у Марьи действительно возникла к ней симпатия. Видно, пока была в Новгороде, что-то изменилось. Хотя, пожалуй, понятно что. Надобность в солидарности пропала. Дмитрий ей пришёлся по нраву. И теперь Зоя снова отброшена в чужачки.

Зоя постояла у запертой двери в квартиру своей тёти, никто ей не открывал. Вернулась вниз и вышла наружу. Бабки на скамейке сообщили, что Елизавета Дмитриевна отправилась на кладбище к могиле сына.

Зоя пошла на безлюдную детскую площадку. Села на качели и стала раскачиваться. В такт качков в голове проносилось:

«Вот так!» – мах вверх.

«Ни с кем!» – движение вниз.

«Обойдусь!» – вверх.

«Сама по себе!» – вниз.

«И без тебя, Глеб!» – вверх.

«И без тебя, Вадим!» – вниз.

«Ксеня будет со мной!» – вверх.

«И будь, что будет!» – вниз.

Когда шёл мах качелей вниз, на подъездной аллее из машины вышла Елизавета Дмитриевна. Пойти ей навстречу ноги не двинулись. Поразил её вид. Одежда на ней знакомая, но та, на ком она была, не имела привычный облик Елизаветы. Походка не как обычно увесистая и размашистая, а шаркающая, приволакивающая. На лице – серая обтягивающая маска. Повязанный на голове шарф выглядел, как повязка от головной боли. Ключи Елизавета сначала искала в карманах куртки, потом в сумке. Судорожно сунула руку в карман брюк и снова порылась в сумке. Наконец, нашла. Руки, похоже, у неё дрожали. Ей никак не удавалось правильно приложить ключ к домофону. Словно что-то обессиливающее, старящее наползло на неё.

Пойти в дом следом за Елизаветой Дмитриевной Зоя всё никак не решалась. Но не возвращаться же туда, где снова нападает Марья, а Глеб снова замкнулся в себе? Чего-то он вроде выжидает. Может, как раз того, чтобы Зоя ушла сама? Совсем?

Зоя позвонила в дверь. Потом ещё раз. Наконец дверь открылась. Елизавета сходу бросилась Зое на шею. От неё слегка пахло спиртным. Обнимая за плечи, повела на кухню. Трудно поверить, но там на столе у Елизаветы стояла зеленоватая бутылка водки, а на тарелке чернел хлеб и болотно зеленел огурец.

Елизавета Дмитриевна налила себе и Зое по рюмке водки. Два дня назад была годовщина гибели Павла. Но вот только сегодня выбралась к нему на могилу. В годовщину не смогла из-за работы, будь она проклята. А как там Ильменское озеро? Ещё не высохло, живо? А Павла нет. Забрал Ильмень Павла, а потом мёртвым выплюнул. Высосал из него силы и бездыханной маской положил в гроб.

Елизавета Дмитриевна вперила в Зою молящий взгляд.

Сегодня весь день перед глазами его лицо. Ты ведь когда-то была в него влюблена, да? И ведь как должное принимали, что он есть, когда он ещё был. Есть и есть. Ничего особенного. Так вроде и должно быть, что у меня есть сын И вдруг а его нет! Пусто. Куда подевался? Нет и нет. Я тогда ничего не понимала. Продолжала жить, будто ничего не произошло. Потом началось. Идёшь, идёшь и вдруг видишь провал. Должен быть сын Павел, а вместо него провал, пустота. Нет Павла. Долго я жила так, будто он просто куда-то уехал, будто он где-то есть и может вернуться. А теперь уже так не могу. Ужасно, что теперь знаю: его вообще нет, нигде. Ты ведь помнишь его? Какой был! А вот раз и нет его. Это как так? выстонала Елизавета Дмитриевна.

Как так? Голова Елизаветы поникает на грудь и медленно мотается из стороны в сторону. Но вот голова её приподнимается, открыв отвердевший чернотой взгляд. Елизавета встаёт, окаменело неся голову на плечах, подходит к разделочному столу и включает электрочайник. Не оборачиваясь, предлагает Зое пойти в Ксенину комнату. Пока Ксени нет, туда сложили сигнальные экземпляры.

Посмотри, в них и твоя работа есть.

Зоя скованно поднялась и направилась из кухни. На выходе произнесла: «С Ксенией мне так и не удалось встретиться». Выжидательно застыла.

Не обернувшись, Елизавета дала знать кивком, что услышала.

О Ксении заговорили на следующий день, когда приехал из Новгорода Всеволод Андреевич. Был он бодр и благодушен. В поезде прекрасно выспался. Обняв жену, счастливо признался, что соскучился. У Елизаветы Дмитриевны это вызвало ироничную улыбку, хотя, обнимая, она одобрительно похлопала мужа по спине.

Зоя была хмурой. На Ксениной кровати спала плохо, часто просыпалась от внезапных тревожных толчков, возникавших где-то в глубине грудины. Всеволода Андреевича слушала молча и сумрачно. Её нисколько не затронуло воодушевление, с которым он сообщал, что Ксения едет в Петрозаводск к тамошним знакомым Глеба, а оттуда она вместе с их фольклорным ансамблем отправится в Финляндию на фестиваль. Деньги на это ей дал Вадим. Так что у Ксении после окончания школы складываются вполне удачные каникулы.

Вадим – коварный человек! – вдруг вспыхнула Зоя. – Он не каникулы Ксене устраивает, а свою линию гнёт. У него цель отомстить мне за то, что я сбежала от него в Москву!

Мне кажется, – вкрадчиво начал Всеволод Андреевич, – ты предвзято судишь о Вадиме. С тех пор, как вы расстались, он мог измениться. Во всяком случае, за то время, что я с ним общался, он не производил на меня впечатление плохого человека. Может быть, он излишне страстно, несколько необъективно относится к своему далёкому прошлому, но он, несомненно, знающий, живой человек, интересуется не какими-то там отвлечённостями, как твой Глеб, а реалиями нашей земной жизни. Было бы хорошо, если бы ты спокойнее к нему относилась и не выискивала в его действиях подвоха. Кстати, а что Глеб? Доволен, что побывал в Новгороде?

Не знаю. Можно, я у вас некоторое время поживу?

Это ещё почему? – всполошилась Елизавета и свела брови на осаживающее прикосновение мужа.

Сейчас объясню. – Зоя сделала глубокий вдох. – Дело в том, что к Глебу приехал его сын, которого он не видел двадцать лет. Будет лучше, если они пока побудут вдвоём.

А Марья Алексеевна? Она, что, тоже должна исчезнуть? – усмешливо спросила Елизавета.

Марья – не я, прямая им родственница.

Так Зоя осталась у Микушиных. На возражения Глеба повторяла: так будет лучше. И он смолк. Не была в его натуру заложена склонность уделять много сил отношениям с близкими. Появившийся сын Дмитрий отнимал всё, что Глеб был в состоянии отдать.

Не видел сына двадцать лет, и вот он здесь, посвистывает, бреясь в ванной по утрам, передвигается по дому с лёгкой скользящей прытью. Временами в его речи улавливается слабый нездешний акцент. Впрочем, говорит он на удивление правильно. Что в нём коробит, так это старомодная для современного молодого человека и потому похожая на притворство учтивость чуть ли ни с поклонами и шарканьем ножкой. Несмотря на настойчивые уверения Марьи, никакого сходства со своим прадедом, которого, правда, едва знал, он в Дмитрии не находил. Неизменно вызывало раздражение и то, что Марья, почему-то всегда шёпотом, предрекала Дмитрию большие достижения. Сам Дмитрий от каких-либо разговоров о своём будущем ловко увиливал. Зато охотно, с непривычным добродушием и даже весёлостью отзывался о том, что творится в Москве. Особенно его развлекают перепады красоты и безобразия. Одним словом, Москва для него – что-то вроде американских горок: то дух захватывает, то сердце вниз бухает. О жизни в Кракове распространяться Дмитрий не хотел. Из того, что он рассказал, было понятно, что считает Краков очаровательным заштатным городком. Более всего привлекателен был для него там старейший университет, а самый интересный в нём факультет информатики, который он и окончил. Но работу он смог найти только в маленькой айтишной компании отчима, человека туповатого и заносчивого. Поэтому решил приехать в Москву, посмотреть, что тут может получиться.

А что тут может получиться у этого, как гром среди ясного неба, свалившегося из Польши сынка, малоопытного и самоуверенного? И всё-таки зудело беспокойство, что недостаточно просто терпеливо сносить присутствие рядом Дмитрия. Надо совершить какие-то действия, показать, что осознаёт, что он Дмитрию отец. Вероятно, самый верный и правильный путь это сделать – поучаствовать в его поисках подходящего для себя места.

И вот сидит перед ним Дмитрий. С любезным вниманием готов выслушать, что предложит ему тот, о котором известно, что он ему отец.

Есть вариант, правда, со множеством неизвестных, но то, что известно, не исключает благоприятного исхода. Дмитрий не возражал этот вариант испробовать. И они поехали на встречу с бывшим сокурсником Глеба. В его ИТ компании только что освободилось место.

Сели рядом в назначенном для встречи кафе. Айтишник пришёл с некоторым опозданием и тут же, только успев сесть, начал рассказывать о структуре их компании.

Так занимаются у вас созданием нейронных сетей или нет? – мягко вклинился вопрос Дмитрия.

У нас есть только одно место программиста для работы с городским сервисом, – жёстко отреагировал знакомый Глеба. – Рестораны, кафе, салоны, парикмахерские. Это, конечно, не big data? А ты, говоришь, окончил Краковский университет?

Вас что-то в этом не устраивает?

Нет, отчего же. И что, в Польше работы не нашлось?

Решил посмотреть, что у вас тут делается.

Конкретно у нас? Как видишь, мелочами занимаемся. А тебе бы, небось, хотелось работать над…, как это в просторечье говорят? – искусственным интеллектом?

В Кракове мне удалось разработать программу по распознаванию запахов.

И что?

Ничего. Не купили.

Что ж в Америку не подался?

Я ещё не на том уровне, – с ироничным смирением произнёс Дмитрий. – Да и нет у меня в Америке никаких контактов. А в России есть. Вот хотя бы отец.

Дмитрий послал Глебу едва раздвинувшую губы улыбку.

На обратном пути Глеб время от времени с любопытством поглядывал на сына. Тот сидел рядом с ним на переднем сидении и отстранённо смотрел на то, что мелькало за его боковым окном.

Выехав на МКАД, где были свободные от машин полосы, Глеб слегка отпустил руль и, задержав на Дмитрии взгляд, спросил:

Может, зря отказался? Начал бы тут, с мобильных приложений, зацепился бы, а потом уже пошёл дальше. Всё-таки это в айтишном кластере МФТИ.

В России меня интересует только нейронные технологии в связке с биофизикой.

А ты, что, разбираешься в биофизике?

Не совсем. Но у меня есть человек, специалист в этой области. Как и я, живёт в Кракове с отчимом. У нас есть общая цель в России.

У вас? Здесь?

Да. России необходимо внедрить в органы управления и широко использовать искусственный интеллект, свободно мыслящий, ничем не отягощенный, без всякой психики, тем более искаженной. Тогда, может, всё наладится.

Грубо говоря, роботам передать госуправление? Ну, ну, давайте дерзайте, – с кривой иронией подержал Глеб сына. – И то правда – дрязги и склоки в нейронных сетях в принципе возникнуть не могут, глупости и зависть вроде тоже.

Здесь уже есть группа, которая вплотную этим занимается, – слегка возбудился Дмитрий.

А кто в этой группе, вы знаете? Программы составлять кто будет? Что за люди?

Во всяком случае, проходимцы заниматься этим не могут, уверенно ответил Дмитрий. Если нам удастся проявить себя в какой-нибудь серьёзной фирме, занимающейся нейронными технологиями, тогда можно будет выйти на этих людей.

Интересно, интересно – роботы-управленцы без инстинктов доминирования и размножения. Хотя в них можно и это заложить, было бы желание.

Не надо иронизировать, папа, – с острой учтивостью откликнулся Дмитрий. – Работе нейронных сетей эти инстинкты не нужны.

Как знать. – Глеб включил в машине охлаждение, расправил плечи и перехватил руками руль. – Но вообще действуй, Дмитрий, как считаешь нужным Я тебе совершенно не указ. Скажу только: чистый разум – это чистая фантазия.

Фантастично горели алым облачные полосы на закате. Машина неслась к ним, их не достигая. Сзади наползал вместе с тучами густо сизый покров темноты. Глеб и Дмитрий оказались на стыке наступающей черноты и освещённого закатным солнцем пространства. Стык перемещался на запад, и вместе с ним двигалась машина Глеба.

У меня намечается большой конфликт с отчимом – вдруг сообщил Дмитрий, глядя на затухающее горение на горизонте. – Он собирается оспорить мои права на капитал матери. Будет подавать в суд. А там поляки своего не сдадут.

Но какие-то деньги от матери тебе ведь уже перешли?

Мама позаботилась. Наверное, что-то предчувствовала и незадолго до смерти перевела на моё имя большую сумму. Она была замечательная женщина.

Глеб кивнул. Машина въехала в густой, заполнявший все ряды поток машин.

 

Основная причина? – Девушка задумалась. – Борьба внутри новгородской элиты. Одни тянулись к Литве, другие – к Москве, многие хотели просто остаться независимыми. Разобщённость ослабляла. А Москва к тому времени уже хорошо научилась собирать силы и покорять. Поэтому в 1471 году Новгород потерпел поражение от Ивана III и окончательно был разгромлен Иваном IV. У московских князей были сильнее власть и войско, поэтому вольный город Новгород пал.

Всеволод Андреевич, откинув назад голову, вглядывался в отвечавшую перед ним абитуриентку. Глаза у неё были необычно широко расставлены, смотрели тревожно и твёрдо. Славная девочка. Всеволод Андреевич раздумчиво вертел в руке ручку.

Ну хорошо. На этот вопрос вы, можно сказать, ответили. Теперь последний: когда и где праздновалось тысячелетие российской государственности?

В Новгороде, победно выпалила отвечавшая. В 1862 году.

Так оно и было, – хмыкнул Всеволод Андреевич. – Можете идти. Собеседование, считайте, вы прошли.

На этой девочке работа была закончена. Всеволод Андреевич вышел из аудитории. Коридор был пуст. Все абитуриенты разлетелись по домам. Всеволод Андреевич шёл понуро. Вымотала необходимость давать оценки. Не любил он это делать.

Замкнуто в себе, собрав к носу морщины, он двинулся до метро пешком. Смотрел на носки ботинок, сузив глаза, как от головной боли. А ветер дул мягкий и плотный, с тёплой свежестью, будто шёл с южных морей, от просторов обласканных солнцем вод. Оглаживал ветер скукоженное лицо, потрёпывал седоватые волосы, проникал за ворот рубашки, пощекотывал. Ну чего ты, чего! Раскройся! Впусти в себя этот розовато вечереющий свет, восприми разнообразие форм и красок, ощути, как ласково и вольно движется воздух. А то ведь наступит момент, когда всё это от тебя уйдёт.

Дома Всеволод Андреевич оказался один. Жена и Зоя ещё не пришли. Он достал из шкафа плед, связанный когда-то его бабушкой из разноцветных шерстяных нитей. Укрывшись им на диване, напустил на лицо детскую сонную улыбку, вызвал из памяти любимую картинку детства и погрузился в неё.

Там был в цветущих одуванчиках луг. За домом, где жила бабушка. Тянулся этот луг к невидимой за его краем реке. Посреди луга среди стеблей и золотистых головок парит детское лёгкое тело. Под ним горят золотистые звёзды одуванчиков, а вверху голубино голубой, прозрачно светящийся небосвод. В этой обнимающей детское тело тёплой сфере сознание становится объёмным и проницаемым, как сама эта сфера, и ликующе с ней сливается. В этот момент укрытое на диване старое, утомлённое тело блаженно потягивается, потом собирается в клубок, затем снова потягивается и засыпает.

Спал чутко, поэтому щелчки открываемых замков моментально вывели его из забытья. Всеволод Андреевич вскочил с дивана и поспешно убрал плед в шкаф.

Елизавета пришла не в духе. Очередные разборки с инспекцией из управы. Вдаваться в подробности не хотела, всё равно Всеволод ничего не поймёт. Попросила разогреть что-нибудь поесть и ушла к себе переодеваться. Придёт ли к ужину Зоя? Нет, поехала с работы с кем-то встречаться.

 

Этим кем-то был Глеб. Он сам попросил Зою о встрече. В его голосе Зое послышались просительные, может, даже виноватые нотки. От этого на лице возникла удовлетворённая улыбка. Встретиться договорились у зоопарка. Туда им обоим почти равный путь с работы.

Шли они к зоопарку от разных станций метро. Издали завидев друг друга, замедлили шаг. На расстоянии каждый пристально всматривался в другого. Сблизившись, скосили глаза в сторону. Отрывисто хмыкнули приветствие. Неловко замялись. Что дальше? А не пойти ли в зоопарк? Что ж, это выход. Вошли через подобие замковых ворот. Ноги сами собой свернули налево и понесли по окружной аллее .

Вскрики, рёв, клёкот, щебет обитателей зоопарка разносился по территории. Глеб и Зоя шли молча. Глеб смотрел под ноги, Зоя прямо перед собой. Шли вдоль решётчатых обиталищ, мимо огороженных лежбищ. Когда за деревьями заиграла бликами обширная гладь воды, оба повернули головы в одну сторону.

Открылся Большой пруд. Много там свободного пространства для крыльев и ног. Ярко розовели фламинго. Повезло им заполучить для жизни самый большой в зоопарке пруд. И они царственно бродили по берегам, по-балетному переставляя тонкокостные ноги. Их неволя тут незаметна, и это действовало примиряюще.

Глеб опёрся о перила заграждения. Зоя встала рядом. Впервые заговорили. Начала Зоя: «У тебя всё нормально?». От Глеба вопрос на вопрос: «А у тебя?». Зоя, щурясь, вперилась в Глеба взглядом: «Давно не виделись». На худых щеках Глеба появились багровые пятна. Он принуждённо согласился: «Да. Больше месяца, кажется». Освобождённый вздох, и Зоя окинула взглядом пруд: «Переселили их сюда из южных стран, а им будто всё равно, что они не отсюда и что отсюда не вырвутся».

Тронув руку Глеба, Зоя двинулась дальше, Глеб за ней. Решётки и сетки заграждений делили пространство. Зоя и Глеб двигались, не останавливаясь. Не задерживались ни у визжащих обезьян, ни у мерившего клетку тигра, ни у яростных игр лисят, ни у вцепившегося в решётку медведя. Не находили Глеб и Зоя, где остановиться и выявить, зачем встретились. Среди посетителей, занятых рассматривание животных, они теперь шли, почти соприкасаясь плечами.

И вот снова сверкнула вода. За сеткой. Небольшой бассейн. На выступавшем из воды камне, едва на нём умещаясь, возлежала пара сивучей. Выставив нежно толстые животы, они грелись на вечереющем солнце. Их сомкнутые тела говорили: «Очень нам хорошо, усладительно хорошо».

Расставив руки, Зоя оперлась о перекладину низкой ограды перед их сетчатой клеткой. Как эти милые жирные животные умудряются удерживаться вместе и не упасть! Зоя хохотнула. «Подпирают друг друга», предположил Глеб. И поспешно, словно боясь упустить момент, выдал: Дмитрий живёт сейчас на съёмной квартире с другом, и теперь его редко видно. Это что-то для Зои значит? Или уже всё равно?

Зоя слегка наклонилась через перекладину вперёд и выдохнула: «А Ксеня сейчас в Финляндии». Развернулась к Глебу и ткнулась лбом в его грудь. Контакт был острым и пронизывающим. Глеб только приподнял руки, чтобы обхватить Зою, как она вдруг стремительно отступила и двинулась прочь. Ничего не оставалось, только пойти следом. Держались снова поодаль друг от друга. Однако испытанное только что у клетки с сивучами не отпускало, билось внутри. В неком диапазоне, будь он доступен восприятию, увиделась бы волнообразная связующая их нить.

Склонив голову вниз, Зоя вдруг начала убыстрять шаг. Расстояние до неё росло, связавшее их биение затухало. Но Глеб и не старался догнать Зою, мешало сковывающее непонимание того, что же произошло.

Пронзительный гортанный вопль сбил Зоин убыстрённый ход. Она застопорилась.

Отгороженный сеткой, открыв мощный клюв и на всю ширь раскинув чёрные, перистые крылья, грозно косил взгляд орлан, вцепившись когтями в ветку сухого дерева. Взлететь ему вверх возможно лишь на несколько метров и всё, дальше натянута сеть. Глеб положил руку Зое на плечо. «Давай возвращайся ко мне. Тебе же у тётки плохо».

Орлан вдруг рванул вверх и одним махом достиг сетчатого потолка, высунул через ячейку клюв и завис. Виражом канул вниз. Несколькими махами покрыв всё пространство вольера, снова взгромоздился на сухое, пепельного цвета дерево.

Зоя провела пальцем по руке Глеба на своём плече. «Я скоро от неё съеду. Буду жить отдельно». Глеб спокойно усомнился: «Разве тебе будет так легче?». Зоя помрачнела и неуверенным, тревожным взглядом скользнула по его лицу.

Они стояли тесно друг к другу, их обтекали хаотичные потоки людей. Шум посетителей зоопарка не проникал в тишину, охватившую два сблизившихся тела. Дыхание у обоих шло в одном ритме. По коже пробегали наведённые близостью искры, От возникшего сближения находила жуть. Раздвигая губы, готовые, было, сделать совсем другое, Зоя выговорила: «Который теперь час?». Жар схлынул. И возникло время. Зоя ужаснулась: уже восемь! Стало ясно, что пора на выход. Отчуждённо дошли до ворот. Встреча закончилась. Каждый остался при своём.

 

Глеб нёс в себе окаменевшую глыбу боли, мелко изъязвлённую досадой и недоумением. Крошил её холодным рассуждением.

Без Зои будет проще выстраивать отношения с Дмитрием и Марьей. Сам для неё своё дело, как мог, сделал. Сама же Зоя мало чем может быть теперь полезна. Ну отлетела и отлетела. Пусть теперь отдельно крутится, пусть её несёт, куда притягивает. Уход Зои вовсе не означает коллапс, просто временная нестабильность. Прежняя устойчивость восстановится.

Скинул обувь. В плотно облегающих ступни домашних тапках прошёл по коридору, улавливая шелестенье голосов за дверью в дальней комнате. Шагнул в свою, вдруг поворотил и с вопросом «Можно?» вошёл к Марье.

С пуфа у кресла, где сидела Марья, проворно и гибко вскочил Дмитрий. На нём – в светлую, вытянутую клетку пиджак поверх белой футболки. На лице приветливая учтивость.

Вот не знал, что ты здесь, – буркнул Глеб и полоснул взглядом по величаво, с довольным видом восседавшей Марье. – Не помешал?

Как видно, парочка мило попивала чай – на низком столике красуются китайского фарфора чашки из старых Марьиных запасов, хрустальная, прежде не появлявшаяся сахарница со щипчиками и вазочка с конфетами.

Что нового? – отрывисто обратился Глеб к сыну.

Пока осматриваюсь. Твой друг помог установить кое-какие контакты. Так что спасибо. – Дмитрий чуть склонил в поклоне голову.

Может, перейдем в столовую. Там будет удобнее, – томным голосом предложила Марья Алексеевна. – А то тут тебе, Глеб, – и каким-то особым движением она вскинула голову и обмерила его взглядом, – тебе тут, к сожалению, негде сесть.

Простите, – вежливо улыбнувшись, отказался Дмитрий, – но мне уже пора.

Он умело склонился к руке Марьи Алексеевны и поцеловал её. Выпрямившись, смешливо взглянул на отца и пошёл на выход.

Постой, я провожу, – с неловкой поспешностью последовал за ним Глеб.

Приходи ко мне ещё. Буду рада, – проворковал вслед голос Марьи.

Глеб недоумённо на неё оглянулся. Марья отмахнулась от его неуместного взгляда.

Нагоняя сына, Глеб бросил ему в спину вопрос:

А что у тебя конкретно с работой?

Дмитрий остановился. Когда отец оказался вровень с ним, ответил, что нашёл единомышленников и скоро у них будет свой отдел нейротехнологий при институте госуправления.

И скоро для тебя появится ещё одна новость, – добавил Дмитрий, и дверь за ним закрылась.

Войдя на кухню, Глеб с облегчением расправил плечи. Марья вернулась в свой привычный образ хлопотливой заботливой старушки. Ни следа того, что коробило в ней при Дмитрии. Зачем напускать на себя бонтон, когда можно проще и ближе к истине, в фартуке, с полотенцем через плечо накрывать на стол без всяких изысков? Невнятно, но при этом так успокоительно Марья ворчала, возясь у плиты, что у Глеба окрепла спина, и он твёрдым шагом продвинулся вперёд к столу. Он обнял за плечи Марью и сел ужинать. Для упорядоченного существования в системе должно присутствовать в том или ином виде стабилизующее женское начало. Вот и хорошо, что рядом есть родная любящая старушка. К тому же ещё крепкая и в своём уме.

Перед Глебом возникла тарелка горячо пахнущего жаркого. От жёсткого приземления на стол соус из неё пролился на скатёрку. Растеклось пятно. Осталось неубранным. Глеб поднял от тарелки взгляд.

Марья стояла у окна. Весь её облик имел тревожащий надменный вид. Тот самый, что напряг Глеба, когда он застал в её комнате Дмитрия. Старческая фигура была наполнена твёрдостью и неизвестно откуда, среди кухонных хлопот возникшей величавостью

У тебя Дмитрий долго пробыл? – спросил каверзно Глеб.

Часы не наблюдала, – отдалённо откликнулся голос Марьи.

Лёгким прикосновением она взбила на макушке короткие, в золотистый окрашенные кудельки.

Он принёс мне букет ирисов.

Марья пододвинулась у подоконника, и открылась высокая ваза, державшая длинные стебли с лиловыми, драконьими головками цветов.

Это ты Дмитрию сказал, что я обожаю ирисы?

Я и не знал, что ты любишь ирисы, – удивился Глеб.

Значит, Дмитрий угадал. У него хорошая интуиция. И поразительно хорошие манеры. В нём такой милый моему сердцу дух учтивости и достоинства, что, когда я с ним, у меня возникает ощущение, что я перенеслась в нашу русскую жизнь в Шанхае.

Марья Алексеевна, чуть приволакивая ногу, устремилась от окна к столу и села рядам с Глебом. Её блёкло голубые глаза залучились.

Удивительно, Глебушка, такое испытать в обществе нынешнего молодого человека. Откуда это в нём? Неужели воспиталось там, в этой провинциальной Польше?

Не знаю, – буркнул Глеб. – Но точно не от матери.

Может Краковский университет?

Особых достижений за этим университетом не числится.

Я не о достижениях, – досадливо отмахнулась Марья. – Я об общем духе воспитанности и деликатности.

Я бы не сказал, что у поляков есть деликатность, – сердито бросил Глеб. – Кого ни встречал – больше спеси и важничанья. Да ещё жуткая обидчивость.

Это тебе такие попадались. Да и много ли ты их видел.

Хватало. В свое время приезжали в институт по обмену. Ожидали они, думаю, произвести здесь цивилизаторский натиск на Восток, о чём всегда мечтали, а тут оказалось, что особой нужды в них нет. Это, полагаю, их и обижало.

Дмитрий только наполовину поляк, – примирительно заметила Марья. – И, как я тебе уже говорила, в нём много сходства с Анатолием Сергеевичем. Мягкость и элегантность в Дмитрии от него. Вообще для меня, если и есть идеал русского человека, то это мой дядя, Анатолий Лазарев. Вот истинно русский человек.

С немалой примесью татарской крови, – съехидничал Глеб.

Что ты говоришь! – вскинулась Марья. – Откуда?

Оттуда, всё оттуда же. Ладно, пойду-ка я к себе.

В полутьме своей комнаты Глеб включил компьютер. Его голову охватило голубоватое свечение. Неподвижно сидел он перед открывшимся плазменным окном. Нужно было бы посмотреть, что нового на сайте журнала «Astronomy and astrophysics», но неожиданным толчком курсор ткнулся в другое место. Возникла галерея фотографий прошлогодней поездки в Прагу. Кликнул одну из них.

Зоя стоит у парапета высоко над Влтавой. Ветер спутал её волосы. Одна прядь упала наискось через всё лицо. Руки приподняты в умоляющем жесте: не снимать. Хорошая фотография. Самая, что ни на есть, верная. Тут Зоя такая, как она есть – неприкаянная и недоумевающая. Такой она была в их первую встречу на мосту. Оттуда он увёл её к себе.

Тогда, над Влтавой, на краю утёса они стояли долго. Оттуда открывался простор, в котором было больше неба, чем земли, и было необычайно тихо. Мало, кто сюда добирался. Одряхлевшая древняя мощь Вышеграда притягивала немногих. Это было место без красот пражской готики и барокко. Строго и стройно. Щемило волнение, как при созерцании глубин космоса. Присутствие рядом Зои, её плотности и теплоты казалось тогда необходимым. Но, хотя хотелось ещё там постоять, Зоя вдруг замерзла, и с утёса пришлось уйти.

Кликнул другую фотографию. Открылась Зоя в Вышеградском парке. Протягивает руку, чтобы помог встать с травы. Тут она тоже растерянная и смущённая. От этого её вида и сейчас хочется счастливо улыбнуться. Но было это год назад, теперь уже всё изменилось

А тогда, уйдя с обдуваемого ветром утёса в затишье Вышеградского парка, они сели под высокими деревьями на траву, соприкасаясь плечами, тесно друг к другу. Потом вместе ра­зом развернулись и припали спинами друг к другу. Сомкнулись и не размыкались, Зоя лицом в сторону шпилевидных, тенями темневших башен собора, сам он смотрел в привольную глубь парка. Слегка выгнутая цепочка выступавших Зоиных позвонков вдавливалась в его спину. Их длящийся, горячащий нажим освобождал мускулы от зажима. Возникало выпадающее из всего ранее испытанного, состояние лёгкости, почти невесомости. Отпустила давно устоявшаяся привычка к замкнутости в самом себе, надёжно защищавшая от внешнего хаоса. Теперь в этой оборонительности не было нужды. Произошёл ничем необъяснимый скачок в абсолютно неагрессивное, тончайшее пространство, которого по всем физическим законам быть не может.

Откуда оно взялось? Что это такое? Необъяснимость от этого пространства отвращала.

Глеб резко поднялся с травы и приказным тоном позвал Зою идти из Вышеградского парка. Растерянный, даже скорее виноватый вид Зои придал твёрдости. Волосы у неё клочковато растрёпаны, лёгкая курточка скособочилась, рука, за которую он потянул Зою с травы, отозвалась прохладой и безвольностью. Тогда с облегчением пришло осознание, что он в своём уме, видит всё чётко и трезво.

Экран погас. Закинув руки за голову, Глеб откинулся на спинку стула. В голове пульсировала пустота. Но вот, наконец, возникла мысль: у него с сыном есть несомненное сходство. Оба убеждены в действенности и действительности только того, что поддаётся алгоритмизации. И хорошо бы на этом успокоиться. Ан нет – досаждающе, настойчиво лезло напоминание, что вообще-то есть ещё и непоследовательное множество, запутанное множество вероятностей и возможностей. Это напоминание грозило въесться в мозг, а тогда строго выстроенная система представлений рухнет. Надо держать себя в руках.

 

От охватившего со всех сторон раздрая Вадим бросился в Москву. Там, в совершенно чужом ему городе, совершенно непонятным образом оказалось, что есть человек, похоже, ему близкий, его понимающий. Много знает о Новгороде, об их роде Авиновых. Вот Ксения, если она к кому и привязана, то это к нему, к Всеволоду Андреевичу. Допустим, о Зое этот человек имеет своё и, скорее всего, неверное представление, но в остальном есть конкретное с ним согласие. Когда стало ясно, что из Новгорода лучше на время убраться, чтобы не мозолить глаза окрысившимся на него воротилам, пришла идея ехать за помощью в Москву к этому профессору. Он-то может понять ситуацию и подсказать, у кого в Москве можно перекантоваться недельки две, поискать выход, а там, глядишь, сойдёт на нет желание его потопить или засудить. А кого при желании нельзя сейчас засудить? Как раз для этого и создавали удобные условия.

Звонок Всеволоду Андреевичу обнадёжил. Есть у него родственница, в чьей квартире можно на время в Москве остановиться. Встречу назначили в нейтральном многолюдном месте на Театральной площади у фонтана.

На скамейке, где нет ни пятнышка тени от молодых зелёных насаждений, сидел Вадим, греясь в слабом тепле затянутого пеленой солнца. Всеволод Андреевич появился с точностью до минуты. Глянул дружелюбно, с готовностью выслушать. Но всё равно было трудно начать. Непонятно, с чего лучше. Вадим неловко поглядывал то на имевшуюся в сквере публику, то себе под ноги. И тут Всеволод Андреевич сам завёл разговор. Начал с Зои, с предположения, что, видимо, Вадим приехал увидеться с ней. И с ней тоже, прокашлян был ответ. Зоя, тут же было сообщено Вадиму, некоторое время жила у них в Черёмушках, но недавно переехала на съёмную квартиру. Откликнулся с хмыком: что, рассталась с Глебом? На это Всеволод Андреевич только пожал плечами и спросил про Ксению, какие от неё вести. Услышав, что связи с ней нет, густо помрачнел.

Так всего две недели, как она уехала в Финляндию! Страна спокойная. Ничего не случится.

У Ксении сейчас период своеволия. – Приподняв плечи, Всеволод Андреевич зябко сунул руки в карманы пиджака. – Надо бы знать, как он у неё проходит.

Да всё с ней нормально, – отмахнулся Вадим. – Она же Авинова. А в нашем роду пропащих нет. Так просто нас не собьёшь, – пригрозил он кому-то. – Да вы и сами знаете. Написали уже о нашем адмирале Авинове?

Всеволод Андреевич легонько хлопнул Вадима по колену и сообщил, что ещё не начинал, но обязательно напишет.

Но всё же, почему вы не можете связаться с Ксенией? – вернул он разговор на свою любимицу. – У неё же есть мобильник.

Роуминга у неё нет.

А что ваш знакомый, с кем она поехала? У него же наверняка есть.

Да как-то в голову не приходило. Сделаю. У меня сейчас, честно говоря, не о том голова болит.

Натворили каких-нибудь дел в Новгороде? – утверждающе осведомился Всеволод.

Наша затея была на пользу всей новгородской области! – важно вскинулся Вадим. – Если кому встала поперёк дороги – не наша вина. На митинге эту нашу идею поддержали. Мы им рассказали, какие разработали маршруты по нашим рекам и озёрам для жителей и для туристов. Промеряли все фарватеры и подходы к берегам. Кредиты взяли. – Тут не могла не возникнуть горестная пауза. Дальше пошло скороговоркой: – Проценты платить нечем. Надёжных партнёров нет. Негде взять неизношенные плавсредства. – Вадим нервно дёрнул губой и с укором скользнул взглядом по Всеволоду Андреевичу. – Дело хотят на меня завести. Предупредили. Вот и надо где-то отсидеться. По Москве покрутиться, что-нибудь тут, может, разузнаю. Не пугайтесь, я тут ненадолго. Недельку побуду и – назад.

Когда думаешь с Зоей встретиться?

Не знаю. Не очень уверен, что получится.

Тебе бы с ней меньше заносчивости и упрямства проявлять.

Упрямство – это у Зои! – зло воскликнул Вадим. – Упёрта в одно – дочь у меня отобрать. Хочет с концами заграбастать, чтобы я ни с чем остался. Да не смотрите вы так! Знаю я, откуда у неё это пошло. Ну, правильно, был увлечён одной идеей, вот она мне и мстит.

Разорвать бы вам этот круг взаимных обид. Встретились бы, разобрались, у кого что и почему против другого накопилось. Я тоже самое и Зое сказал. Поговорите по душам, спокойно, открыто…

Поговорить? Нет, разговорами тут не поможешь. Да и слушать она не станет. Упёртая. Ладно, Всеволод Андреевич, не берите в голову. Вы и так мне уже помогли. Но вашу родственницу долго напрягать не буду. Недельку, не больше. Всё будет нормально. Вы куда сейчас?

Получается, что пора расходится. Всё необходимое, кто как мог, высказал. Всеволод Андреевич направился к метро, а Вадим решил пройтись по городу.

Первым делом Вадим двинулся к Кремлю. Бывал там один раз с отцом. Запомнились шатровые башни, брусчатый огромный плац, торговый ряд, длинный, как барак. А на горизонте – собранные в единую махину разнообразные, разноцветные купола с крестами. Нисколько не восхитили. Что-то в этой пестроте и мощи было чужое.

Теперь, когда вышел из подземки, взгляд сразу упёрся не то в стену, не то в ворота, не то в церковь. В первый свой поход сюда с отцом этого сооружения не было. Значит, сделали его уже в новые времена. Под старину. Видно, что-то такое тут раньше имелось и с каким-то, может, тогдашним смыслом. Теперь же этот новодел похож на ярмарочную постройку, веселит глаз у входа на площадь.

А на площади, на открытом её пространстве гуляет ветер. Вихревой, путаный, взвинченный. То туда несётся, то оттуда. Усмехнулся Вадим и потопал по брусчатой глади площади, вбирая необоримо лезшую в глаза её величавость.

 

Полутёмное, гулкое фойе, тоже имевшее свою величавость, было уставлено белёными колонами с капителями под коринфский ордер. Их обильный декор был смутно виден из-за экономии электричества, но дух постреволюционного классицизма был вполне ощутим, как и сырость помещения. Необходимость там стоять в ожидании можно было терпеть только в окаменелом спокойствии. Но сколько придётся ждать? А, может, всё уже закончилось? В полумраке фойе бездейственная тишина. Только Дмитрий направился к маячившей за стойкой гардероба старушке, чтобы спросить, как сверху грянуло «Славься».

Полнозвучные аккорды выкатывались ритмичными волнами откуда-то со второго этажа. Голосов тридцать поднимали эти волны, и они неслись вниз по лестнице в фойе и, наверняка, достигали улицы. Мощь поющего хора была куда как убедительней и державней, чем ветшающий массив классического Дома культуры.

Многоголосое пение втягивало в один с ним воодушевляющий ритм, вводило в гордое волнение, заглушить которое смогла ироничная усмешка. Ну да, говорила эта усмешка Дмитрия, знаем эту уловку – придавать иллюзорным идеалам силу более мощную, чем реальность.

Топот ног, идущий сверху, был сигналом, что репетиция хора закончилась. Дмитрий подошёл ближе к лестнице. На ней должна появиться Зоя. Тут, на ступеньках, он-то её и перехватит. Пропустить не должен. Вчера Марья ловко подвела отца к тому, чтобы он показал фотографии его прошлогодней поездки в Прагу. На нескольких была Зоя. Довольно миловидная женщина, хотя для своего возраста несколько угловата. И на всех фотографиях лицо её откровенно отражает разные её состояния. То она чем-то потрясена, то испытывает недоумение, то испуганно на что-то откликается. Как у ребёнка, всё написано на лице. Пожалуй, вот эта её повышенная возбудимость – самое в ней примечательное. А так – среднего роста, волосы средней длины и какого-то средне-русого цвета, средней миловидности лицо. Скорей всего эта её готовность завибрировать при соприкосновении с чем-то выше среднего как раз и притягивает к ней отца. Сам отец мало восприимчив к тому, что происходит вокруг. А Зоя, видимо, эту его застёгнутость умеет расстегнуть.

Дмитрий откинул голову назад и приложился затылком к холодному массиву колоны. Рывком выправившись, поставил ногу на выступающее её основание. Приподнятой рукой опёрся о колонну. Выразительная поза ждущего встречи мужчины. Обратит на него внимание Зоя, вот такого, элегантно и с выдержкой стоящего, всего в чёрном у белой колонны? Любопытно будет увидеть выражение её лица, когда он скажет ей то, что убедила его сказать Марья. Он ведь совсем не против помочь отцу вернуть Зою. И он даст этой женщине понять, что его приезд ни в коей мере не препятствие её отношениям с отцом. Пусть живут вместе. Может, с отцом станет легче общаться. Марья говорит, что когда Зоя жила с ним, он был менее колючим и занудным.

И вот появилась она. Остановилась на верхней ступеньке лестницы и вскинутым поворотом головы оглянулась назад. Махнула кому-то тонкой длинной рукой и зацокала каблучками вниз. Задержала взгляд на молодом мужчине у колоны и направилась к гардеробу.

Эта легконогая, стремительная женщина, несомненно, Зоя. Вид у неё сейчас воодушевлённый, лучащийся. На виденных фотографиях такого не было. Вероятно, пение в хоре так на неё подействовало.

Зоя! – окликнул её Дмитрий.

Женщина качнулась назад, замерла и обернулась к Дмитрию. Её крупный расплывчатый рот двинулся в удивлении. Продолговатые, водянисто голубые глаза напряглись и потемнели. Зоя сделала шаг навстречу Дмитрию. Справляясь с внезапно нахлынувшим волнением, Дмитрий жёстким шагом приблизился к ней.

Извините. Могу ли я вас ненадолго задержать? Мы можем где-нибудь здесь поговорить?

Зоя кивнула и пошла обратно к лестнице. На верхней площадке был закуток с диваном.

Я сын Глеба, Дмитрий, – сев подле Зои, сообщил он.

Я догадалась. Как вы меня здесь нашли? – Зоя сузила глаза: надо быть настороже. – Вас кто-то ко мне прислал?

Нет, я сам решил вас увидеть, – легко соврал Дмитрий. – Марья Алексеевна лишь объяснила, что я могу вас здесь застать.

Не надо выдумывать, – потухше попросила Зоя и сникла.

Плохая самозащита у этой женщины. Её программа выживания очень уязвима. Троянским червям проникнуть в неё раз плюнуть. Но если её защиту укрепить, она была бы неотразима. Дмитрий сжал розовато белевшую на тёмной коже дивана Зоину кисть. Женщина вскинула на него тревожный взгляд, но руку не высвободила. Продолжая держать её в своей руке, Дмитрий подвёл к тому, что ему нужно было сказать.

Мне бы хотелось, чтобы вы знали: у нас с отцом отношения на равных. Ни я от него ни в чём не завишу, ни он от меня. Мы живём сейчас отдельно. Я нашёл себе квартиру, у отца бываю, но редко. Вчера он показывал фотографии вашей поездки в Прагу, и я понял: он хотел бы снова быть с вами. Он ценит ваши с ним отношения. – Набрав чуть больше воздуха, выдал: – Он вас любит.

Зоя поникло и отстранённо смотрела в сторону. Что ещё сказать этой женщине, чтобы она поддалась и раскрылась? Может, это?

Вы единственная женщина, кто может его оживлять.

Зоя вытянула из руки Дмитрия свою. Приложила к горлу, словно проверяя застёгнутую пуговицу воротника. Пальцы у неё худые, с выступающими средними суставами.

Не выдумывайте, – глухо произнесла она.

Я? Выдумываю? – Дмитрий изобразил обиженное изумление. – Зачем мне это? Он же мой отец. Мне действительно небезразлично, как он живёт. И разве не я, – он доверительно склонил голову к Зое и улыбчиво вперился в неё взглядом, – стал причиной вашего ухода от отца?

Кто вам это сказал? – отпрянула Зоя. – Марья?

Марья Алексеевна испытывает к вам глубокую привязанность, – с ходу выдумал Дмитрий. – И поверьте: ни отцу, ни Марье ваш уход был не нужен.

Не нужен? А что им нужно? – Зою начало слегка трясти.

Они оба вас любят, – убеждённо выговорил Дмитрий. – Конечно, по-разному. Но оба.

Марья Алексеевна никогда меня не любила.

Она будет очень признательна, если вы вернётесь.

При чём тут она? Нет. Мне пора домой.

Зоя оторвалась от дивана и сделала шаг к лестнице.

А где ваш дом, вы знаете? – с печальной нежностью было спрошено.

Лицо у Зои болезненно исказилось. Было впечатление, что она вот-вот расплачется. Нет. Зачем? Она же теперь научилась быть сама себе защитой и поддержкой. Остальные – лишь источник опыта и знаний. Но неужели нет того, кто…. Не надо, сейчас это лишнее, и Зоя направилась в фойе.

Получив у гардеробщицы свою куртку, развернулась и почти столкнулась с ожидавшим позади неё Дмитрием.

Разрешите? – учтиво произнёс он, протягивая руку к её куртке. – Хоть чем-то помогу.

Не надо, – буркнула Зоя. – Сейчас тепло. – И после порывистого вдоха, чётко выговорила: – Передайте своим, что я им больше не бедняжка. Я уже не та, кто им нужен, чтобы себя возвышать. Больше я им этой радости не доставлю.

Прижав куртку к груди, Зоя двинулась к двери. Дмитрий проворно подхватил её под локоток, не удерживая и не отпуская, вкрадчиво, уверенно поддерживая. Зоя прикусила губу и покосилась на Дмитрия. В профиль его лоб и нос шли одной чистой линией с чёткой впадиной на переносице, а дальше – мягкость губ и твёрдость подбородка. Нет, не надо так на него смотреть, а то что-нибудь не то подумает этот явившийся сынок Глеба.

А сынок продолжал обхаживать женщину своего отца. При этом следовал задаче, поставленной перед ним Марьей – вернуть её отцу.

Не верится, что вас кто-то может принимать за бедняжку! ворковал он. Вы производите впечатление женщины гордой и норовистой. Такие вызывают, по крайней мере у меня, глубокую симпатию. С такими не соскучишься. Да? С вами ведь не соскучишься?

Оба единым духом хохотнули и вышли на улицу. Холодеющий под закат лета ночной воздух был свеж и прозрачен. Звёзд видно не было из-за яркости уличных фонарей. Но они тут обязательно были, где-то там, в черноте неба.

Может, и отец вас видит такой, какой вижу вас я, а вы этого и не знаете. – Дмитрий приподнял голову и с наслаждением вдохнул воздух.

Хорош этот Дмитрий. Поразительно хорош. Но слишком молод, совсем не подходит. И вообще, всё это вне расписания. Надо в метро и обратно, в Черёмушки.

Вас подвезти? – предложил Дмитрий.

Не стоит. – Зоя накинула на себя куртку. – На машине надо будет через центр, а там пробки.

Тогда провожу вас до метро. Не против?

Побыть с ним рядом ещё немного – разве можно быть против! Отрадно и окрыляюще, когда тебя видят такой, какой хочется быть. Может, конечно, и врёт, что видит такой, но делает это красиво и умело. Поцеловать бы его, но там, где можно было бы это сделать, нет остановки.

У входа в метро Дмитрий вдруг опять выпалил то, ради чего была затеяна эта встреча:

И всё-таки было бы хорошо, если бы вы вернулись к отцу.

Мы это уже проехали.

Что?

Я не вернусь.

Сказано было с такой очаровательной лёгкостью, что Дмитрий чуть придвинулся к выдохнувшей эту фразу женщине.

А я был бы рад. Мы бы тогда могли….

Не говорите глупости, – осадила его Зоя и исчезла за дверью в подземку.

 

Комната из поля зрения ушла. Перед глазами теперь только карта, на которую нанесена территория России. Её границы то сжаты, то расширены. Контуры сжатий и расширений обозначены разными цветами, и витки жизни страны составляли пёстрый лабиринт, вычерченный Всеволодом Андреевичем для собственных нужд . В карту эту он вперил взгляд, будто это какая-то мандала, помещённая под стекло на его письменном столе.

Пространство, охваченное его семейной жизнью, сжалось в данный момент до жены и него самого. Сына давно уже нет, Ксения два месяца как в бегах, Зоя недавно съехала на съёмную квартиру. Вот и приходится довольствоваться одной Елизаветой. Но, надо признать, после всех потерь она стала вроде как понятней и ближе. Перестало быть необходимым отстранять от себя давящую её массу. Елизавета теперь была допущена внутрь, устроилась там, правда, довольно неловко и угловато. Но нашлось умение примириться с этим и без напряжения реагировать на её присутствие, на достававшиеся от неё пинания и потрясения. Объясняя их себе и упорядочивая, Всеволод Андреевич приобрёл способность создавать ещё и радости от их совместного существования. Он приучил жену к воскресным посещениям Воронцовского парка. Там на бурную Елизавету находил покой и умиротворение. Она как будто становилась тенью самой себя, истончалась и даже вроде юнела. Они неспешно бродили по сменявшим краски аллеям парка, проникаясь благотворными иллюзиями возможности мирного существования мiра.

По возвращению с прогулки и до вечера жена, ничего не требуя, занималась своими делами, давая заниматься своими. Даже её передвижения по квартире становились почти бесшумными.

Возникает теперь ещё и возможность вечерами спокойно усаживать её на диван и читать вслух написанное за день. Она, прикрыв глаза, принимает внимающий вид и умудряется молча всё до конца выслушать. Но бывают и срывы. Не получается у неё сдержаться, когда слушает что-нибудь про Древнюю Русь. Опять могут посыпаться её давнишние упрёки, что писать про это не для кого, что популярности это не принесёт и тираж на этом не сделаешь.

Вот и в нынешний момент, когда наступила пауза из-за перепутавшихся страниц – давно пора напрямую печатать на компьютере! – Елизавету понесло:

Да сколько можно про этот древний Новгород! Никому это неинтересно! Ты вроде своего покойного друга Панченко эмигрировал в Древнюю Русь и там отсиживаешься. Кто тебя оттуда услышит?

Если Елизавета рассчитывала этим куснуть Всеволода Андреевича, то просчиталась. Он преспокойно упорядочил свои страницы и с терпеливой снисходительностью ответил:

Главное, моя милая, – высказаться. А кто услышит – тот услышит. Выпустишь из себя свое понимание, как и что происходит, вот и облегчение. А то ведь от невысказанного можно и лопнуть. Ну что? Готова дальше слушать? Но учти – это для юношеского журнала написано.

И пошло завершение:

«Таким образом, Твердислав Михалкович оставил своё политическое поприще и удалился в Аркажский монастырь. Никто его к постригу не принуждал. На вече обвинения в измене с него сняли. Князь Всеволод Мстиславович казнить его передумал. Предложено было Твердиславу остаться в очередной раз новгородским посадником. Но Твердислав решительно отказался. Тишь и смирение предпочёл он властным полномочиям. Хотя, надо отметить, это случилось с ним уже на склоне лет.

И вот морозной ночью на санях прямо от церкви Бориса и Глеба, где и произошло оправдание Твердислава и его отказ остаться высшим новгородским чиновником, направил он свой путь в монастырь. Теперь келья Аркажской обители заменит ему богатый дом на Прусской улице. Там и закончит свои дни этот редкий тип русского управленца, который был способен ещё на заре XIII века умело и мудро сочетать свои личные амбиции с радением об устройстве согласия и процветания на родной земле».

Всё. Конец, – выдохнул Всеволод Андреевич.

Высказался? – выдохнула Елизавета Дмитриевна, – Ну и молодец. Сам-то доволен?

Всеволод Андреевич пожал плечами, добавив, что это же для юношеского журнала, да и неизвестно, напечатают ли. Собрав свои листки, бочком удалился к себе.

 

Кто где обретает себе пристанище, а Зоя нашла съёмную квартиру у метро Выхино в длинной и прямой, как крепостная стена, двенадцатиэтажке. В этой квартире была одна комната, и представляется, что в ней жила-была одинокая женщина. Когда она одряхлела, её отсюда забрали, чтобы за ней присматривать А, может, её уже нет в живых.

Эта неведомая старушка, видно, быт не любила или была слишком бедна, чтобы его любить. Остались от её жизни здесь низкий, на тонких ножках сервант, узкая тахта, стол со стульями и бельевая тумба. Платяного шкафа не было. Обещали Зое скоро его привезти, но давно уже не везут.

Вся комната видится в паутинном налёте от прожитой здесь жизни с невыветривающимся её запахом. Въехала в эту квартиру Зоя уже почти месяц тому назад, но всё никак её под себя не приспособит. Выкинуть бы всю эту старую старушечью мебель и наполнить комнату другой, более Зое подходящей.

Да! Обновить всё надо, устроить так, чтобы жить было удобно. Должна быть проявлена её собственная, а не чья-то прошедшая здесь жизнь.

Но руки то ли не доходят, то ли на это не поднимаются. Будто ушедшая отсюда старушка что-то такое тут оставила, что наводит завороженность и смирение с тем, как тут есть.

Но вот наступает момент, когда вдруг Зоя почувствовала, что сама она тут дряхлеет, и если не начнёт старушечьи вещи отсюда выкидывать, то плохо кончит.

Начала с того, что ринулась вытаскивать безобразную бельевую тумбу. Спустила её на лифте вниз и волоком дотащила до помойки. Вернулась удовлетворённая. Завершить дело можно потом, когда решит приобрести другие вещи.

Зоя посмотрела на часы. Почти восемь. Самое время открыть окно в интернет и до сна там проветриться.

На почте значилось несколько писем. Среди ерундовой рассылки было одно под неизвестным именем Ники. Проверено: вирусов нет. Откроем.

«Мама, у меня теперь есть свой планшет. Очень удобно. До этого было трудно с тобой общаться. По мобильнику говорить бесполезно – ничего не поймёшь. А вот так кое-что сказать тебе мне не трудно.

Все твердят, что ты обо мне беспокоишься и даже на меня сердита. Но ты ведь и без моих звонков обо мне всё, что надо, знаешь. Тебе же отец и бабушка сообщают, да? Вот только последнюю новость они тебе ещё сообщить не могли. Ты первая о ней узнаёшь. Я в Магдебурге. Возможно, буду здесь учиться. Не удивляйся, тут многие русские учились. Пока была в Финляндии, я занималась немецким. Я ведь не такая глупая, как ты обо мне думаешь. Или всё-таки ты так обо мне не думаешь? Ладно, не будем выяснять отношения. Скажу только, что я по тебе соскучилась. При первой возможности мы с тобой увидимся. Только ты, пожалуйста, не считай себя обиженной, держи себя в руках и не поддавайся дурным настроениям. Что и я стараюсь делать. У меня теперь много друзей. Люди не такие уж жестокие и самолюбивые, как можно было бы подумать. До встречи. Твоя Ксения».

Зоя захлопнула крышку ноутбука. Откуда у этой писюшки такая уверенность в себе? На каком основании? Что такое она может знать в свои семнадцать лет? Ещё и советы даёт как маленькой. Никакого ответа ей не будет. Пусть узнает, каково это оставаться без ответа.

Зоя запыхтела, яростно обводя взглядом неизвестно чьей жизнью запылённую обстановку. Вдруг рывком открыла компьютер и набрала:

«Спасибо, что дала о себе знать. Я тоже по тебе скучаю. У меня всё в порядке. Надеюсь, у тебя тоже. Огорчает только, что не очень складно у меня с тобой идёт. Хотя, может, это только так кажется. До встречи. Обнимаю. Твоя мама».

 

В конце октября встреча произошла. Но между двумя другими персонажами – Глебом и Всеволодом Андреевичем. Получилась она случайно. Оба оказались в одно время на одной и той же скамейке парка у Новодевичьего монастыря.

Деревья к тому времени уже сбросили почти всю свою листву, и кроны их рисовались тёмным запутанным узором на фоне белёной, с красным навершием монастырской стены. В эту видневшуюся за прудом стену с графическим рисунком ветвей был упёрт взгляд Всеволода Андреевича, который сидел на скамейке и жевал пирожок с капустой. Полпирожка было уже съедено, когда на ту же скамейку опустился Глеб, засунув руки в карманы плаща. У него был озябший вид. Поёживался Глеб от острого свежего воздуха, воротник плаща приподнят, а шарф натянут на подбородок.

Сидели эти два знакомца, не замечая друг друга, на разных концах скамейки. Всеволод Андреевич был поглощён едой и созерцанием московского барокко через пруд от него. Глеб стоически переживал донимавший его холод. И пока у него ещё не возник импульс идти дальше, что могло бы разогнать кровь и согреть, он устало и упорно сидел на скамейке, удовлетворяясь тем, что древесина под ним теплеет.

Неожиданно у Глеба вырвалось подряд несколько чихов. Это обратило на него внимание Всеволода Андреевича. Он пожелал ему здоровья и тут признал в худощавом, нахохлившемся мужчине бывшего, можно, наверное, так сказать – приятеля Зои.

Глеб! Вот так-так!

Глеб, ещё раз чихнув, приветственно помахал рукой.

Замёрзли? У меня тут есть, чем согреться.

Всеволод Андреевич достал из-за пазухи четвертинку коньяка и, отвинтив крышку, протянул Глебу.

Пейте прямо из горла. Не будем церемониться.

Глеб сделал пару глотков. Организм благодарно откликнулся, но ещё раз глотнуть, чтобы закрепить удовольствие, было неприемлемо, потому что это будет за просто так, да ещё у Зоиного дяди. И Глеб вернул фляжку.

А я был поблизости и вот решил тут прогуляться. Хотя, должен сказать, московское барокко – не моя стихия, – сообщил Всеволод Андреевич, убирая фляжку в карман пальто. – Весёленькая темница, не правда ли? – Он кивнул на высившиеся узорчатым кокошником над оградой строения монастыря.

Глеб быстро и цепко скользнул взглядом по сооружению, затем по слегка разрумянившемуся, в тонких морщинах лицу Всеволода Андреевича, и что-то его скупо рассмешило. Всеволод Андреевич непонимающе напрягся, впрочем, тут же принял озабоченный вид.

У вас нос посинел. Не простудитесь? – осведомился он у Глеба. – Может, ещё коньячку? Долго тут бродили?

Всё нормально, – встряхнулся Глеб. – Я тут кое-кого на кладбище навещал.

У вас тут родственники? – уточнил Всеволод.

Нет. Два близких знакомых прадеда. Но я с ними был лично знаком. В детстве на даче встречал. Потом их работы читал с дарственными надписями прадеду. В его библиотеке. Вот так. Знал, что они здесь захоронены, и решил посмотреть. Мощные памятники. Многое дали науке. А я как-никак имел личное с ними знакомство.

Да, это важно, – кивнул Всеволод.

А как там Зоя? – неожиданно, тем же ровным голосом спросил Глеб. – Всё ещё живёт с вами?

Зоя? – несколько смятённо переспросил Всеволод Андреевич.

Да я просто так спросил, из чистого любопытства. Поезд, как говорится, уже ушёл

Зоя теперь не с нами. Живёт отдельно.

С дочерью?

Нет. Ксения сейчас в Германии. Но она с матерью в постоянном контакте. Так что Зоя теперь вполне спокойна.

Понятно. Фаза нестабильности у неё прошла. Теперь наступила фаза устойчивости. – Глеб бортиком ботинка начал выводить линии по тонкому слою пыли на дорожке у скамейки. – Может, конечно, случиться так, что Зоя продержится в этом состоянии до наступления окончательного распада, когда полностью исчерпается её внутренняя энергия. – Окаменело посеревшее лицо Глеба походило на маску, за которой его голос продолжал вещать с сомнамбулической глухотой: – Но до этого полного распада может произойти ещё какое-то возмущение. Устоявшееся спокойствие возьмёт да и нарушит вторжение откуда-нибудь явившегося тела, и произойдёт бурная реакция. Вполне возможно, что тогда Зоя снова окажется на мосту. И очень мало шансов, что возникнет некто, кто сможет её оттуда увести. – Подошвой ботинка Глеб смел нарисованную в пыли кривую. – Но надо держать в уме, что процесс перехода порядка в беспорядок и обратно бесконечен. – Бортик ботинка вывел на дорожке многоугольник. – Вот это и есть вечность. Никакой другой не существует.

Всеволод Андреевич с участливой неприязнью смотрел на согбённую над вычерчиванием линий, бугром выступающую спину Глеба. Мыслящий валун. Заворожен своими знаниями до окаменелости. Не восприимчив к знакам иллюзорного мира. А ведь они-то, эти знаки как раз мягчат и оживляют человека. Всеволод Андреевич, довольный этой мыслью, хмыкнул, а затем, устыдившись своего довольства, слегка надулся, потом сдулся и робко обратился к Глебу:

А как там ваш сын Дмитрий?

Глеб откинулся на спинку скамейки. Прочистил горло и сообщил:

У него родилась дочь. С её матерью он не живёт, но купил им квартиру в отличном зелённом районе. Иногда имею возможность их там наблюдать. Вот такой получился вариант семейной жизни.

Не такой уж и плохой, – с утешающей убеждённостью определил Всеволод.

Девочку назвали Зоей.

Как? – поражённо вырвалось у Всеволода Андреевича.

Да, вот так. Есть теперь новая Зоя. Старой Зое передайте привет.

Глеб поднялся со скамейки и, кивнув Всеволоду Андреевичу, начал удаляться по огибающей пруд аллее. Его движущаяся фигура, высокая и прямая, превратилась на противоположной стороне водоёма в вертикальную чёрточку. Подрагивая, она перемещалась вдоль белой плоскости стены. Став точкой, исчезла.

Всеволод Андреевич, оставшись один, повздыхал, уперев взгляд в монастырь, в его украшенные богатым декором строения, так разительно непохожие на новгородские, отхлебнул из фляжки и тоже покинул скамейку.

Идёт он, слегка раскачиваясь корпусом, словно под уловленный им ритм. Мглистая завеса, подкрашенная закатом в красный, его скрывает. Всеволод Андреевич исчез из вида, как уходящий вдаль поезд. Неизвестен пункт его назначения. Как мог бы тут сказать один из персонажей: единая теория всего ещё не найдена.

г. Пушкино