Похороны вождя. Наемник.

Похороны вождя.

Наемник.

Рассказы

Похороны вождя

 

«Как это страшно, смерть вождя», — написала моя мама в своём девичьем дневнике в марте пятьдесят третьего. Эта запись, случайно прочитанная мною четверть века спустя, почему-то запомнилась, хотя, несмотря на некоторую патетику, чувств не взбудоражила и к сопереживаниям не побудила. И на то имелись причины.

Мало ли что страшит девчонок, которым не исполнилось и восемнадцати. Как мне ни трудно поверить, но именно такой девчонкой была моя мама в том достопамятном марте. Но это — как бы во-первых. А во-вторых… Во-вторых, прекрасно понимая, что означает слово «вождь», я плохо осознавал, кто является вождём для меня и чем он должен быть мне дорог.

Делясь с блокнотиком девичьими страхами, мама, конечно, имела в виду Сталина. С этим монстром я, слава Богу, разминулся во времени — ни один год, ни один день моей жизни не омрачён сосуществованием на белом свете с Зодчим коммунизма, Пламенным колхидцем, Лучшим другом физкультурников и тому подобное…

В детстве мы, пацаны, были просто без ума от фильма «Верная Рука — друг индейцев». И поныне с замиранием сердца вспоминаю моменты, когда в кадре появляется вождь племени команчей Маки-Моте. Вот он выходит из вигвама — мужественное лицо невозмутимо, но значительно, речи лаконичны, но исполнены смысла, горделивая осанка, да ещё эти перья в голове… Достаточно взглянуть и сразу понимаешь — это вождь!

А на крохотном экране телевизора «Рекорд» — это я о своём далёком детстве — Хрущёв! По младости лет я почти не понимал, о чём вещал партийный секретарь, но ни малейшей симпатии он не внушал и внешне. Торчащие уши, редкие зубы, бородавка, лысина, часто скрытая под шляпой или под картузом с высокой тульёй, чуть ли не к подмышкам подтянутые брюки и, стало быть, всегда опережающий своего хозяина живот. И это, простите, вождь?!

Потом я вырос и несколько подрастерял интерес к индейской тематике, все эти «скальпы-мокасины-томагавки» перестали потрясать моё воображение, а вот уважение к вождю Маки-Моте осталось. Так же, впрочем, как к оружейнику Просперо и даже к волку Акеле. Все они, в отличие от Никиты Сергеевича, расстрельных списков не подписывали…

А был ещё Ленин. Чуть ли не с детского сада в наши доверчивые головы вбивали: Ленин — вождь мирового пролетариата. И понадобилось-таки время, чтобы задуматься: а знал ли вообще мировой пролетариат, что в Москве сосватали ему в вожди адвоката с весьма неважнецкой репутацией? А слово «вождь», вспомним, происходит от глаголов «водить», «вести», и куда завёл нас господин Ульянов, лишний раз и вспоминать не хочется.

Потом был Брежнев, которого вождём уже не называли. Оно и понятно — крови на нём уже не было. Любил Леонид Ильич охоту, любил выпить и погонять на машине, подарки любил и нехитрую лесть. В общем, «красивый молдаванин» любил жизнь, отчего именовался в народе «дорогой и любимый». Иногда — без сарказма.

Одним словом, с вождями у меня как-то не сложилось, поэтому дальнейший рассказ будет не лишён условностей. Беда не велика — литература и держится на них, на изысканных условностях.

 

Мамину дневниковую запись я вспомнил 11 ноября 1982 года. Сообщение о смерти Брежнева нашло меня в конструкторском отделе завода «Дорстройтехника». Бледное ноябрьское утро не предвещало ни судьбоносных потрясений, ни каких-либо событий вообще. Не показали, правда, накануне ментовский концерт в Кремлёвском дворце съездов, из года в год показывали, а тут не показали — это больше разочаровало, чем встревожило. Но тут же и забылось — может, Щёлоков качнулся, давно пора.

Наши конструкторы вели себя как обычно — кто чертил за кульманом, кто корпел над расчётами, переговаривались ни о чём, всё как всегда. Работало радио. Оно-то и сообщило после многозначительной паузы: «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров СССР с глубокой скорбью извещают партию, весь советский народ, что 10 ноября 1982 года в 8 часов 30 минут утра скоропостижно скончался Генеральный секретарь Центрального Комитета КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев…»

Из укреплённого под потолком динамика полилась музыка — что-то из классики, нудное, гнетущее. Все молчали, а я испытал… нет, это был не страх. То сложное ощущение можно назвать растерянностью — что же теперь, как же теперь? Значит, присутствовало и понимание: так, как было, уже не будет… А вот страха не было. И лишь теперь, зная всё дальнейшее, я признаю, что испугаться — было бы вполне уместно.

Опять же, я рассказываю, только о личных переживаниях, говорить от имени народа — занятие есть неблагодарное, как, впрочем, и всякие другие обобщения.

 

В исправительно-трудовой колонии о смерти Брежнева официально сообщили на вечернем построении. Провели перекличку на плацу, а потом и зачитали: «Центральный Комитет… с глубокой скорбью… в 8.30 утра… скоропостижно… Леонид Ильич…»

И прорвало зону — взлетело к тёмному небу раскатистое многоголосое и громоподобное «Ура!»

Вороны падали от разрыва сердца! — уверял меня поведавший эту историю старый сиделец.

Ничего плохого не сделал зекам Брежнев, и они так же, как и весь народ, называли его снисходительно и добродушно Лёней. Просто это самое лагерное «Ура» для ясности следует расшифровать, и означало оно — «Лёня прижмурился — амнистия будет!..» Как говорят в американских фильмах, ничего личного. Какие уж тут обобщения?

 

Между тем, в державе объявили четырёхдневный траур. Времени до похорон хватило, чтобы власти — скорее всего, городские, Москве было не до того — придумали плохо поддающийся логическому осмыслению ход: на всех предприятиях организовать просмотр похорон генсека по телевизору. Столица же, вспомнив давний опыт, предписала гудеть во все гудки — фабричные, рудничные, паровозные. Словом, дел у всех хватало — задал хлопот Леонид Ильич.

Касалось это, правда, в основном руководства, наш отдел жил обычной жизнью — рассчитывали и чертили, конструировали, в общем. Попутно делили по жребию выделенные профкомом дефицитные сухую колбасу и растворимый кофе в так званых продуктовых наборах.

В любой ситуации отыщутся свои плюсы, особенно если лежат они на поверхности. В понедельник, 15 ноября, отменили занятия в учебных заведениях. Кто помнит себя школьником, тот понимает, что такой день московских похорон сто̀ит.

Мы, заводчане, тоже получили скрытое удовольствие — великодержавное погребение внесло кое-какое разнообразие в наши рутинные будни. В Москве ещё прощались с генсеком в Колонном зале, а на заводе «Дорстройтехника» шли приготовления в зале актовом. На столы, за которыми всегда восседал президиум взгромоздили телевизор. Долго возились с антенной — устраивать просмотры телепередач ранее как-то не доводилось.

Ближе к полдню актовый зал начали заполнять работники заводоуправления. Негромко переговариваясь, они усаживались на стульях, устремляли глаза на экран.

Я, по закоренелой привычке, вознамерился занять место в последнем ряду, но замешкался, заболтавшись с Толей Цветковым у окна в конце зала. Вот тут-то я и почувствовал на себе чей-то взгляд… Или, что скорее, толкнул меня кто-то, не суть важно, но оттуда, от телевизора с похоронами, взирал на меня директор завода Павел Николаевич Запрудин и весьма при этом хмурился. Впрочем, он всегда хмурился, а сейчас ещё, мало того, подавал мне рукой какие-то знаки.

Как я сразу его не заметил! Запрудин представлял собой двухметрового роста мужика, пудов восемь весом. Думаю, благодаря этим качествам он и был назначен директором. Во всяком случае, ни о каких других его достоинствах мне на заводе слышать не приходилось. Зато даже в общественной бане глянешь на такого монстра и безошибочно определишь: «Это — директор!» Ну как я сразу его не заметил!

Пребывая в высшей степени недовольства, он показывал мне что-то на пальцах, чего я, убей Бог, не мог понять. Я оглянулся по сторонам: может быть, он обращается не ко мне? Да нет — ко мне. Я вскинул подбородок — чего, мол, изволите, отец родной? Его жесты добавили прыти, недовольство сменилось раздражением, а я… я не понимал, чего он от меня хочет. И тогда я отвернулся. Просто пожал плечами и отвернулся…

Что произошло, я понял, когда с полдюжины инженеров начали запрыгивать на подоконник, рядом с которым я стоял, а Толя Цветков пояснил:

Он просил тебя форточку открыть. Народу много, душно…

В то время многим было душно.

 

Вот, собственно говоря, и вся недолга. А рассказывать, как везли сановный труп по Красной площади, я и не собирался — это видео и сейчас можно отыскать в YouTube.

Речь о другом. Известный наш подвижник Володя Дубинский, сочинитель городских легенд и безответственных фейков, любит говорить: «Демократия в наш город пришла в день, когда…» Далее следуют варианты. То кто-то вышел на площадь с плакатом «Долой КПСС», то кто-то выматерил начальника КГБ…

Я же полагаю, что в наш город демократия пришла сразу же после смерти Брежнева, когда я по щелчку пальцев не стал прыгать на тот подоконник, ослушался, одним словом, директора завода.

«Так это же случайно получилось, — скажете вы. — По недомыслию!»

Да, случайно, да, по недомыслию! Да только вот исподволь вызревает у меня убеждение, что так она всегда и приходит, демократия, — по недомыслию.

А что касается сюжетов с пушечными лафетами, то в дальнейшем мы насмотрелись их немало. И застрахованы от этого, пожалуй, только англичане. Единственно в Англии может позволить себе человек родиться при Элизабет Зе Секонд, прожить долгую и счастливую жизнь и благополучно почить в бозе всё при той же Зе Секонд.

 

Конечно, день тот, 15 ноября, все советские люди провели по-разному. Кто-то не запомнил его вообще, а кто-то…

О своём друге Вове Павленко я мог бы повествовать много и долго, но для данного рассказа достаточно упомянуть о его маниакальной привязанности к своему телевизору «Электрон». Он не сводил с него глаз в буквальном смысле слова. Смотрел его из вертикального положения — лёжа то есть на диване. Или «в диване», по его собственному выражению.

Что поделываешь? — спрашивал я его по телефону.

Да так, ничего особенного. В диване.

Как ни позвоню — ты в диване. Приду — ты в диване, — недоумевал я. — А потом рассказываешь мне какие-то умопомрачительные истории, с тобой якобы произошедшие! Когда?! Когда ты всё успеваешь?

А истории с Вовой действительно происходили разные, и осенью 82-го он поломал ногу. Перелом оказался сложным, и первое время он провёл в травматологическом отделении, на вытяжке.

Сын-школьник принёс ему домашнее задание по английскому языку. Вооружившись учебником и словарём, Вова взялся за перевод. Поймав вопросительный взгляд лечащего врача, пояснил:

Письмо пишу в ЮНЕСКО, про вас, — и, захлопнув словарь, спросил: — Чтобы я не искал, вы случайно не подскажете, как по-английски будет «пренебрегают»?..

Выписавшись, угодил Вова в свою стихию. С загипсованной ногой целыми днями лежал «в диване» и смотрел телевизор. Все передачи подряд. Канал работал один, центральный московский, и Вова иногда резонно замечал:

Москва — многомилионный город. Там должно быть, по идее, много умных людей. Где они? Почему их не берут работать на телевиденье? Почему целыми днями я слышу сплошные глупости?

Наступило 15 ноября, день похорон Брежнева. Вова Павленко работал тогда на пищевкусовой фабрике, и ближе к обеду в его квартире зазвонил телефон.

Володя, выручай! — воззвали из трубки. — Сегодня Брежнева хоронят, а горком приказал организовать на всех предприятиях просмотр. А мы… ну где мы возьмём тот хренов телевизор! Ты нам свой не одолжишь на часок? Да? Вот спасибо, уважил! Сейчас пришлём машину…

Двое крепких парней вынесли из квартиры Вовин «Электрон» и увезли на фабрику, а хозяин телевизора вдруг понял, что оказался заложником собственной отзывчивости. Без телевизора дома было абсолютно нечего делать. К тому же и самому хотелось посмотреть, что там, в столице. Взяв костыли, Вова выбрался на улицу и поковылял на фабрику. Благо, идти было недалеко, два с половиной квартала.

Вовина жена, Галя, работала от дома ещё ближе. Как поступают в нашем городке многие, обедать в перерыв она ходила домой. Пришла и в этот день…

В квартире сделалось Гале очень не по себе. Она чуть было не лишилась сознания. Объяснялось всё просто. В одной из семейных ссор — у кого их не бывает! — Вова сказал: «Мне от тебя, Галечка, не нужно ничего. Если я от тебя уйду, — заберу только телевизор!» И вот — пожалуйста!

Ведь только два дня назад у него был день рождения, и она подарила ему красивую рубашку! А вчера ещё, в воскресенье, они так хорошо, по-семейному поужинали… А сегодня… С поломанной ногой ушёл — значит, решился на серьёзный поступок. Вон, на тумбочке, окаймлённый пылью след от телевизора…

Словом, ситуация ужасная! Прозорливый читатель поймёт, что за похоронами обычно следуют поминки и пищевкусовая фабрика для них не самое неудачное место.

Очередной скандал в семье Павленко случился вечером. Напрашивается уже тривиальный в наши дни вопрос: как же мы жили тогда без мобильных телефонов?!

Брежнев, сука! — жаловался мне мой друг. — Даже мёртвый сподобился устроить мне подлянку.

Но вечером 15-го ноября у Вовы с Галей закончилось всё хорошо, миром. Развелись они позже. Через семь лет.

 

 

 

Наемник

 

Бывает, разговор уходит в малоприятные крайности, и тогда мне приходится говорить: «Я не сделал в своей жизни ничего такого, за что мне было бы стыдно».

Фраза звучит веско, нужного результата обычно достигает, и произношу я её без малейшего внутреннего содрогания.

В глубине души, правда, меня, как закоренелого борца с пафосом, несколько смущает высокопарность моего заявления, но задумываюсь я над этим не больше, чем в драке, применяя точный и давно отработанный приём. И всё бы ничего, но дело в том, что, произнося эту коронную фразу, я бессовестно вру, ибо при воспоминании о многих своих поступках меня охватывает беспросветный стыд.

Эх, если бы речь шла только о женщинах!.. Они, разные, в конце концов надоедали мне, и с ними приходилось расставаться, но могу сказать, — а вот это как раз не стыдно, — что в полной мере бросали и меня. Так что с женской половиной человечества мы, в конечном итоге, плюс на минус, — квиты.

А что ещё?.. Родину не продавал, друзей не предавал, от налогов не уклонялся. Точнее, почти не уклонялся. И всё же…

Где-то когда-то смалодушничал и промолчал; где-то, наоборот, не удержался и ввернул лишнее, отшвырнул ногой стул, запустил в неприятную физиономию тарелкой… Да мало ли… По всему получается — не московский я студент, и, помимо того, как-то мне пришлось быть наёмником.

 

Давно это было. Я только принёс заготовки от строгальщика, вывалил их на свой верстак и уткнулся в чертёж. Молодой слесарь, трудных заданий я не получал, и работа предстояла плёвая: высверлить в скобах по паре отверстий и нарезать резьбу.

Тут-то и подкатил ко мне Женька Вошенков. С дурацкой своей ухмылкой попросил закурить. Не отрываясь от чертежа, я швырнул на верстак пачку «Шипки».

Он всегда ухмылялся, Вошенков. С кем бы он ни разговаривал, пухлые и влажные губы его блудливо кривились, вызывая у собеседника неизменное раздражение. Чтобы общаться с ним, нужно было иметь от природы напрочь атрофированное чувство брезгливости.

Ох, и гадость ты куришь, — чиркнул он спичкой и жадно затянулся.

Угу, — так и не оторвав глаз от чертежа, я прикинул, что мне будет нужно сверло диаметром восемнадцать, а метчики…

Там это… — начал Вошенков, — подходил ко мне Пан Вотруба… Помощь ему нужна. Вечерком, после работы.

Стропальщик Гриша был как две капли воды похож на персонажа «Кабачка» — те же глубоко посаженные глазки, щёткой торчащие усы, шишковатый лоб и обширная лысина, плюс тугое брюшко, чего не имел чудаковатый бухгалтер из телевизора. Тип, короче, не из приятных.

Чего ему? — я выдвинул ящик верстака. — Огород прополоть?

Не-а, — Вошенков почесал за ухом. — Квартирантку выселить хочет.

Чего-о? А мы причём?

Да он вроде как её пустил, а она теперь не платит и выселяться тоже не хочет. Придите, говорит, помогите выселить.

Во, класс! Так он нам предлагает её бебехи выбрасывать?

Не… Там… он, короче, сам управится. Но там соседи на её стороне. Надо, чтоб мы соседей этих нейтрализовали.

Гм!

Я представил себе картинку жилищно-коммунального скандала, и мне сделалось тоскливо.

А он по червонцу даёт, — зачастил Вошенков, — и банку самогона выставляет, трёхлитровую.

Лето, после двух дождливых, выдалось неимоверно жарким. Оплывал асфальт, и жухла городская зелень, перекалённый воздух находился в полной неподвижности и для хорошего вдоха не годился. А тут — самогон! Ладно бы хоть водка…

Да пошёл он в жопу со своим самогоном!..

Ну, не хочешь — не пей. А червонец тебе что, не деньги?

Я задумался. Выгодные задания доставались в основном старым и опытным слесарям, а та мелочёвка, что перепадала мне, давала не больше шести рублей дневного заработка. Так что червонец, это, в общем, — да! Это неплохо!

И всё же главным доводом, побудившим меня принять сомнительное предложение Вошенкова, оказались не деньги. Скорее всего, сыграла свою роль извечная страсть к приключениям и авантюрам. Сказалась едва ли ослабевшая с годами способность встревать в особой мерзости дерьмо, чтобы потом трудно и небезопасно из него выбираться…

А где он живёт, твой Вотруба?

На Кондрашовке.

Перед моими глазами возникли узколобые, с тяжёлыми челюстями, физиономии зловредных кондрашовских мужиков, и стать и стоять против них, и не отступить показалось мне вполне достойной задачей. Кто знает, может, действительно нет житья от стервы квартирантки никчемному толстяку Вотрубе?

Вот только Вошенков… Задачка стояла нехитрая, но с кем попало решать её не годилось.

Вдвоём пойдём?

Он сказал: человека три надо.

Угу. Ну, и кого возьмём?

Не знаю даже. А давай — Шпалу!

Шпала учился в профтехучилище, в наш цех попал для прохождения практики и был определён в ученики токаря. Первый рабочий день честно провёл у станка, где и понял, что заводская реальность так же скучна, как и вбиваемая в училище теория, и что ему вряд ли удастся переделать токарный станок в пресс для фабрикации денег или хотя бы в приличный гоночный автомобиль. После чего всяческий интерес к производственному процессу Шпала окончательно утратил.

Долговязого и длиннорукого, видеть его в цеху можно было где угодно, кроме станочного участка, обычно курящим или ковыряющим в носу. Помимо всего, жил Шпала на бандитском краю города, то есть боевиком являлся уже заведомо, по праву крови.

 

Выслушав нас, Шпала даже не удивился.

Правильно, базара нет, — кивнул он. — Мне этот Пан Вотруба давно не нравится. Вчера говорит, ты чё, говорит, груши пришёл околачивать. Иди, говорит, бляха, квасом торговать. Коз-зёл! Пусть ставит, короче.

Так там, Шпала, это… постоять будет надо, чтоб не лезли.

Да постоим, делов куча! Пусть шмурдяк выставляет, волчара позорный!

Тогда давай в шесть часов на трамвайной остановке возле банка, — сказал Вошенков.

Тут я кое-что вспомнил и возразил:

Нет, давайте в семь лучше. Комсомольское собрание сегодня. Ну, и домой заскочить, переодеться, то, сё…

Ну, в семь так в семь…

 

Домой я почти бежал. Время поджимало, а нужно было ещё что-нибудь съесть и переодеться. Как назло, затянулось комсомольское собрание. В душном переполненном актовом зале люди изнывали от жары и нелепости происходящего. А ещё выяснилось, что по негласному графику, придуманному комсоргом цеха, на этот раз подошла моя очередь выступать. Делать нечего — вышел к трибуне и понёс… В преддверии грядущего пленума ЦК ВЛКСМ… «Комсомольский прожектор» нужно острее… производительность труда… дисциплина… на работе и в быту… Как я ненавидел себя в такие минуты!

А жара! Тут и глоток воздуха даётся с трудом, а уж собственную мысль нормально оформить в слова — вообще проблема! Я быстро съел то, что приготовила мать, и, дождавшись, когда она выйдет из кухни, открыл дверцу вентиляционного хода, нащупал и достал завернутый в обрывок газеты кастет. Точил я его сам, сверяясь с одолженным образцом — настоящим, эсесовским. Дубовые листочки, правда, воспроизвести не удалось, но железка получилась отличная!..

 

Обычно я не опаздываю в назначенное место, и зачастую мне приходится ждать того, с кем назначил встречу. На этот раз Женька Вошенков со Шпалой уже топтались на остановке, выглядывая меня.

Окрестные дома бросили поперёк улицы длинные тени. Расхлябанный перестук сообщил о приближении трамвая на Кондрашовку.

Ну, что там было на сходняке? — спросил Вошенков, устраиваясь на задней площадке, и сопроводил дежурную ухмылку совсем уж нехорошим причмокиванием. — Что решили?

Решили тебя со Шпалой в космос запустить, — сказал я. — Не сразу, конечно, сначала дрессировать будут.

Перебьются — я на практике, — отрубил Шпала и спросил: — Интересно, а что там за бикса такая Вотрубе житья не даёт?

Да мало ли… — оживился Вошенков. — Я вот помню…

Ладно! — оборвал его я. — Приедем — посмотрим.

Я ведь и сам ловил себя на подобной мысли. Мне так и представлялась черноротая мегера, изрыгающая площадную брань и норовящая вцепиться в мою физиономию острыми наманикюренными ногтями. С ними вообще нельзя вступать в открытую конфронтацию, с женщинами. Воевать с ними нужно… Хотя нет, причём здесь — воевать? Воевать с женщинами не нужно ни в каких случаях. А вот добиваться чего-либо… Добиваться можно лишь уговорами, ласково улыбаясь и источая бесконечные комплименты.

Жаль, всё это я понял много лет спустя… А в те годы…

 

В те годы Кондрашовка представляла собой довольно своеобразный городской район. Вдоль центральной улицы с трамвайной линией и оживлённым движением высились тут и там коробки высотных домов, за которыми вдаль и вширь тянулись кварталы частного сектора. Вдоль узких немощёных улиц выстроились аккуратные домишки в густой зелени садов. Через заборы свешивался виноград, и падали, разбиваясь в сочную мякоть, первые абрикосы.

Гриша-Вотруба жил в двухэтажном, на четыре семьи, доме, принадлежащем заводу. Стараясь не отстать от частников, квартиросъёмщики обнесли дом штакетником и засадили образовавшийся дворик фруктовыми деревьями. Имелась в этом саду и беседка — навес над добротным, персон на двенадцать, столом.

Наш работодатель встретил нас у калитки, одет был по-домашнему — в спортивные штаны и синюю вылинявшую майку. Обрадовано засуетился и повёл прямёхонько к садовому павильону под двумя старыми шелковицами.

От хлопцы, от молодцы, — частил Вотруба. — Вы посидите здесь, я сейчас…

Он метнулся в дом, чтобы тут же появиться, прижимая к животу трёхлитровую бутыль.

Вот! — он впечатал в столешницу наш предполагаемый заработок. — Сейчас, сейчас… А то совсем житья нет. И ещё соседи.

На столе появились стаканы и большое яблоко. Шпала поморщился и принялся обрывать, собирая в ладонь, ягоды шелковицы.

И много соседей? — поинтересовался я.

Да хоть серу пали! — отозвался Вотруба. — Ладно, давайте вздрогнем и к делу.

Он потянулся к маслянисто поблескивающей банке, но его рука наткнулась на пятерню Вошенкова, уже накрывшую полиэтиленовую крышку.

Ты, дядя Гриша, это… Не суетись. Это мы с собой возьмём, за труды, так сказать, — он вытащил из кармана полотняную сумчонку. — А если здесь, так бы и дополнительно не мешало б… Для вдохновения.

Вотруба крякнул, почесал дальнюю окраину лысины и снова ушёл в дом. Вернулся с бутылкой.

Мы выпили.

А ты там ещё что-то насчёт денег говорил. А, дядь Гриша? — ласково спросил Шпала.

Это завтра, в цеху, — быстро закивал головой Вотруба.

Так а что делать-то? — закуривая, поинтересовались мы.

Да особо и ничего. Я сейчас пойду к ней, скажу, пусть катится к чёртовой матери. А вы на улице постойте, а сунутся соседи — вы их не пускайте.

А они-то как узнают?

Может, и обойдётся. А может, и крик поднимут. Там ещё короед её…

Какой короед?

Ну, ребёнок.

Есть! Чувствовала моя душа какую-то подлянку! В эту идиотскую ситуацию, как теперь оказалось, замешан ещё и ребёнок.

А где она живёт вообще? У тебя в квартире?

Та не… Вон в том флигельке.

И Вотруба показал на белеющее за деревьями, в самом углу двора, строение. Сарай не сарай, но назвать его «флигельком» решился бы далеко не всякий краснобай.

Шпала всмотрелся в указанном направлении.

Моя мамаша в таком чертоге свыню держит.

Вотруба спрятал взгляд и плеснул в стаканы ещё, на четверть.

Каким-то образом весь мир: старые шелковицы и поросший плющом штакетник, мои соратники и наш заказчик Вотруба, Кондрашовка и закатное небо над головой — всё стало ярче, отчётливей, острее в мелких штрихах и деталях. Из чьих-то окон выплеснулась музыка — Челентано с правильно расставленными интонациями старого ловеласа терпеливо убалтывал какую-то Сюзанну…

Ладно, пошли, что ли…

Вход в приют нерадивой квартирантки располагался с улицы, и мы, оставив беседку, высыпали со двора…

 

Вотруба без стука толкнул дверь и, пригнувшись, шагнул через порог, мы остались ждать.

Там, внутри, уже что-то происходило — слышались отнюдь не умиротворённые голоса, Вотрубин и другой, женский; и соседи, из-за которых в скандале были задействованы мы, появились в мгновение ока.

Но не послал нам Бог в качестве визави напористых кондрашовских парней с бугристыми плечами и узко посаженными глазами — на площадке перед флигелем собрались женщины. Женщины в большинстве немолодые, в домашних халатах, непричёсанные, по всей видимости, спешно оставившие свои кухни и стирки и пришедшие сюда потому, что не прийти сюда им было нельзя. Это были женщины, на которых держится… Эх, как не хочется громких слов! В общем, те самые женщины, которые вмешаются, не дадут забить насмерть на улице, которые и за пьянку выволочку устроят, и опохмелиться поднесут тут же…

Единственное окно флигеля занавешивал грязный тюль, лишая зрителей возможности следить за развитием инцидента. Тем не менее, звуки, доносящиеся из-за тонкой переборки, сомнений не оставляли: скандал разгорался. Женский голос уже взобрался к высоким, истерическим нотам. Не молчало и явившееся подкрепление.

Гришка, паскудник, наигрался!

Куда ж он её теперь, с дитём?! Куда она пойдёт!

В этом профсоюзе домохозяек верховодила женщина совсем уж неопрятного вида, в засаленном платье, с красными ладонями, широким, такого же, как и руки, цвета носом на оплывшем лице.

Тебя б, ирода, самого на помойку выбросить! — кричала она. — Потаскун старый! Смотри ты, мужиков он ещё привёл!

Это уже был камень в наш огород. С момента исчезновения Вотрубы за дверью мы не сделали и шага, но нас заметили и безошибочно определили нашу роль.

В те годы я ничего не знал об энергетических полях. Не знал, что группа людей может влиять на ход событий усилием воли, настроением, отношением к происходящему. Тогда я об этом не знал, а сейчас — не верю. И всё же…

Я совершенно утратил способность пошевелиться. Вернее, я мог делать какие-то жалкие телодвижения, но решиться на поступок, сделать хотя бы шаг я не мог. Мне казалось, что на ноги мне надели тяжеленные и шершавые жернова, как сделали это с кем-то из сказочных героев. Нечто подобное, похоже, чувствовали и мои соратники.

Жара, блин! — сказал Шпала и широко зевнул. — И когда кончится!..

К двум голосам в хибаре добавился третий: высоко, надсадно и тревожно заплакал ребёнок.

Сволочь! Подонок! — чуть ли не скандировали женщины, хотя каких-либо конкретных действий пока не предпринимали.

Я отвернулся, глубоко вогнал руки в карманы джинсов, и пальцы мои наткнулись на что-то твёрдое. Это ещё что такое?! Бог ты мой — кастет! Зачем он здесь, в кармане?! И что я сам-то здесь делаю? Полнейший идиотизм! Я почувствовал, что краснею.

Нет, в молодости я не был сентиментален. И всё же этот детский заливистый плач доконал меня окончательно. Я представил на миг, как беру под мышку это орущее дитя, выношу из флигеля, а следом бежит, цепляется его незадачливая мамаша, и содрогнулся. Да и квартирантка эта… Вон в каких «хоромах» жила, и то — на улицу!

Впрочем, квартирантку я пожалел рановато. Дверь флигеля внезапно распахнулась, и из неё вышел Вотруба. Одна из лямок его майки была разорвана и лежала на брюхе. На лысине красовалась огромная шишка с кровоточащей ссадиной. Не глянув по сторонам, не обронив ни слова, он побрёл вдоль штакетника, едва переставляя ноги. Нас, похоже, он даже не заметил.

А в толпе разъярённых женщин появились и мужские физиономии. К нам направился мужик чуть ли не двухметрового роста. Одет он был только в спортивные штаны, и голый его торс ходил ходуном от перекатывающихся под кожей мышц. Висящие до колен руки заканчивались пудовыми кулаками. При желании из него запросто можно было накроить двух-трёх Шпал.

Мы не перестроились в боевой порядок, но и он не проявил и намёка на агрессивность.

Вы это, мужики… — начал он, подойдя к нам вплотную. — Зря вы, короче. Гришка, он, козёл, пустил девку, чтоб к ней похаживать. Так оно и было до поры до времени. Пока жена его не раскусила. Ну, он в отказ, конечно: я, блин, хороший, она сама… Раньше и не вспоминал, падла, что она не платит, а теперь надумал. А куда ей идти? Короче, вы, мужики, это… свалили бы вы по-тихому. Мы тут сами как-нибудь разберёмся…

А мы и ждать себя не заставили, повернулись и пошли себе вдоль заборов с виноградными гроздьями. К трамвайной остановке.

 

Ну, а с этим что делать? — Женька Вошенков многозначительно тряхнул сумкой с нашим гонораром. — Пойдём, посидим где-нибудь.

Да пошёл ты, сука! Втянул! Хоть бы разобрался сначала, что к чему! Наёмник хренов!

Кажется, я сказал это в его адрес.

 

На следующий день цех облетела громогласная и скандальная новость: практикант Шпала избил стропальщика Гришу. Как выяснилось, не избил даже, а всего лишь ударил один-единственный раз. Ссора возникла на исключительно производственной почве. Они перевозили тельфером какой-то груз, Шпала сделал что-то не так, и Вотруба начал ругаться. Вот тут-то пэтэушник и приложился. Гриша с криком упал. Лежал и орал до тех пор, пока не сбежались поочерёдно начальник цеха, профорг и главный инженер завода. Шпалу уволили как не прошедшего производственную практику.

А ещё через три дня рассчитался я — друзья уговорили ехать на шабашку, в Киргизию. Никого из участников той дурацкой истории в жизни я больше не встречал. Поговаривали, правда, что Вошенков где-то в Москве, или в Америке, и, поговаривали, что процветает.

 

Мне не стыдно за тот давний вояж на Кондрашовку. Уже не стыдно. Время сглаживает и более сильные переживания. А по нынешним временам можно и вовсе показаться смешным со своими душещипательными воспоминаниями.

Недавно меня пригласили поработать доверенным лицом кандидата в депутаты. Мой приятель, моложе меня, но достигший завидного материального благополучия, назидательно сказал: «Соглашайся. Причём здесь твои убеждения? Убеждения пусть остаются при тебе, а это — бизнес!»

А я отказался. Мои убеждения здесь действительно не при чём. Случаются в моей жизни моменты, когда я вдруг явственно слышу усталый баритон Челентано и ощущаю на ногах тяжёлые, неподъёмные жернова.