Полтергейст

Полтергейст

К Маше привязался полтергейст. Сначала шорохи и скрипы в доме списывали на сквозняки и плохие трубы. Потом они с мужем подумали, что завелись мыши. Но какие мыши, если есть гулящий кот Борис. А когда в телефонной трубке сквозь шипение и треск послышалось: «Мен сенсіз өмір сүре алмаймын»1, то и вовсе стало ясно, что это чья-то злая и совершенно не смешная шутка.

Слава, мне страшно, — говорила Маша. — Мне кажется, в доме что-то есть, и оно желает мне зла.

Да брось ты, — отвечал разумный и земной Слава. — Шутит кто-то, зная, что веришь во всю эту мистику.

Ночью Маша прислушивалась к храпу мужа, ждала, когда он повернется со спины на бок, толкала его: «Слав, отведи меня в туалет». Тени оживали, как в детстве. Сны уводили далеко-далеко.

Вот стоит она одна посреди азиатской степи, рядом пасутся верблюды. На пожухлой, но пахнущей остро и пряно траве, сидят двое мужчин в халатах и узкоглазая несимпатичная девочка-подросток в тюбетейке. Маша присматривается, а девочка — не девочка вовсе, а пергаментная старуха с косичками седыми и трубкою во рту. И как-то сразу посреди этого дикого поля возникает очень красивый город. И вспоминает Маша, что это Тараз десятилетней давности, куда они со Славой молодоженами поехали отдыхать в свой медовый месяц. Еще мгновение — на пестром ковре лепешки, дыня, виноград, яблоки, сыр, что-то янтарное в длинной бутылке. Маша понимает все, о чем говорят за столом, хоть языка и не знает. Ищет глазами мужа, но его нигде нет. Старуха и мужчины уже развели костер, жарят мясо. Предлагают попробовать Маше, из вежливости она откусывает кусочек: мясо жесткое, с запашком, судя по всему, конина. Чтобы перебить неприятный привкус, Маша выпивает залпом янтарное вино. Старуха ударяет в бубен, изо рта ее вылетают красивые гортанные звуки. Звуки живые, на ощупь шершавые, на пальцах остается пыльца, языку почему-то щекотно. Резко и сразу опьянев, Маша подается вперед, прихлопывает в ладоши, глупо хихикает, нестройно подпевает старухиной сказке. Жестами старуха показывает Маше подвинуться ближе.

Берет нож. Цепко сжимает Машину руку.

Маша не чувствует ни жжения, ни боли, лишь только холод. На коже остается алая змейка. Взамен старуха просит бусы из яшмы или одно из колец. Веселая Маша дарит кольцо. Хохочет, катается по траве, становится на четвереньки. Обращается в змею. Тело ее холодное, гладкое, проворное. Ползти по траве легко и приятно.

Снова дома шорохи, и скрипы. Кто-то третий забирается в постель, лежит поперек двуспальной кровати. Наклоняет шкаф и роняет пепел на светлый палас. Оставляет темные курчавые волосы в ванной. Спутывает провода и разряжает батарею телефона. Рассыпает на пол чай и кофе. Пропитывает чужим потом полотенца и белье.

Во сне Маша возвращается в степь. Она уже ловко управляется с лошадьми, привыкает к суховеям, определяет по звездам, какая будет погода, варит на огне злое густое зелье. Это зелье пользуется большой популярностью у приезжих. Двое братьев — Абай и Арыстан приносят ей мясо и фрукты, взамен нужно готовить еду, штопать и шить одежду, убирать в шатре, делить с мужчинами ночь. Никто ее не неволит: но Маше сложно понять, кто же все-таки она — невеста, сестра или шлюха.

 

***

Слава и Маша по-прежнему ходят на работу, видят мертвецов в метро, на выходных выбираются за город, приглашают гостей. Но в доме их сыро и неуютно, чини не чини — подтекают краны, на кафеле разрастается черный грибок, расползается трещина на потолке, сохнут денежное дерево и герань. Маша с большой неохотой становится у плиты, делает одолжением секс, совершенно безучастно слушает о том, что осталось всего ничего — пятьдесят страниц и можно отсылать рукопись. Маша боится собственной тени, приводит в дом пузатого священника и суетливых бабок. А полтергейст и не думает уходить. Полтергейст, говорящий в трубку: «Мен сенсіз өмір сүре алмаймын», прочно входит в сны Славы. Сны его до этого лишенные ярких деталей и фантастики, напоминают теперь похмельные терзания слетевшего с катушек поэта-авангардиста. Всегда какие-то сумрачные помещения; открытые на последних этажах окна; гипсовые головы; проступающие на стенах иероглифы; женщины, переодетые в мужские фраки; уродливые обнаженные девочки-подростки; онанирующие мальчики-вьетнамцы. Мутные сны Славы, мутные. В этих снах он читает Платонова в сторожке, пьет подкрашенную чаем водку, медитирует на советские плакаты, сочиняет понемногу. Во сне приходится ездить на другой конец города в общежитие медицинского училища. Там Слава сожительствует с молодой еще женщиной Ольгой. Они часто балуются морфием и поют Вертинского. Ольга из сна вытесняет реальную Машу. У тихого и смотрящего внутрь себя Славы появляются придирки: «Слишком громко работает телевизор!», «Только не симфонии!», «Это ты зачем купила?», «Я не ем печенку!», «Ну, что за уныние?», «Какая же ты все-таки примитивная женщина!». Слава силится пожалеть Машу: ей тяжело, она устала, совсем сдали нервы, но стоит жене открыть рот, ехидно напомнить: «Эй, писатель, ну, и как Нобеля дают?», «Отчитался уже перед своей мамашей?», «Эта полка еще полвека будет не прибитой?», «Что ты там мямлишь?» — всю жалость, как рукой снимет. Вот стоит она, угрюмая баба в спортивном костюме на вырост, называющая его лысеющим ничтожеством, неудачником, никчемным подражателем, безруким и вялым мужиком.

Не ори на меня! — просыпается Слава. — Что ты от меня хочешь?! Что?!!

В отличие от Маши Ольга никогда от него ничего не хочет. Она и днем ходит с блуждающей мечтательной, такой сонной улыбкой. В быту эта женщина безалаберна, неаккуратна, весела, чудаковата. Ольга признается Славе, что ее тоже иногда мучают бесы, но делают они это не со зла, а потому что такова их природа. С каждым сном ребенок Ольги все больше похож на Славу: белесые брови, разноцветные глаза, насмешливые губы. Они называют его маленький викинг.

Природу полтергейста не могут понять ни Слава, ни Маша:

Что же ты такое? — говорит Слава. — Что?

«Чертовщина какая-то… Не бывает такого…» — отрицает неземное Слава. Не вызывать же охотников за привидениями или экзорциста. Слава признается во всем лучшему другу, пересылает записанный на диктофон голос злого шутника или призрака. Друга зовут осторожный Витя, он славный, слабый и такой же несчастный человек. Осторожный Витя не сразу решается слушать.

Сон осторожного Вити № 1

«Самец-хепри»

«Мне приснилось, что я самец-хепри. Маленький жучок из романа троцкиста Чайна Мьевиля».

Сон осторожного Вити № 2 «Это не я»

«И вот теперь, когда от лета ничего не осталось, можно представить, что не было поезда, парома, фуникулера. Я не приезжаю в город беснующихся обезьян. Не выхожу на площадь, именуемую майданом. Не сажусь за третий слева столик. Не заказываю коньяк и кофе. Не звоню. Не пишу «смс». Не говорю что-то похожее на заклинание. Не получаю осколочное ранение в голову. Не лежу неделю в столичном морге. Это не у меня вырезают печень и почки. Это не я остаюсь без глазных хрусталиков. Это не я! Не я!»

Сон осторожного Вити № 3

«Мы — лед под ногами майора»

«Но все было не так. Я быстро, очень быстро. Бегу-бегу-бегу. Еще зима. Декабрь. Ом мани падме хум, декабрь. Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Прыгай! Вверх! Гоп. Гоп. Гоп. Внизу — лед. Помнишь, как у Летова: «Мы — лед под ногами майора». Не синий лед из Тунгусского метеорита как в трилогии Сорокина, а обычный лед, с солью, песком, грязью и дерьмом. Мы — лед под ногами майора. Лед».

Сон осторожного Вити № 4

«Балтийская килька форева»

«Больничная палата. Тихий час. Из закуски только балтийская килька, которой мало и черный хлеб, которого много. Жевать мне трудно, а вот пить хорошо. Потом я пою про путану, санитарка ругается, замахивается на меня тряпкой. Тоска от того, что кто-то очень важный для меня, так и не пришел».

Сон осторожного Вити № 5 «Децимация»

«Я в роли палача. На мне шинель, высокие сапоги, фуражка. Я отдаю команду каждому десятому выйти из строя. Все они умрут, если я не передумаю. Я не передумал. Пли!»

Сон осторожного Вити № 6

«Женщина Марина»

«Я — женщина Марина. Я живу в Москве. По-моему, я беременна или просто толстая».

Сон осторожного Вити № 7

«Меня похоронили заживо в тесном гробу»

«Когда я очнулся, понял, что дышать совершенно нечем, и лежу я в чем-то тесном и деревянном. Темно. Постучал. Так и есть — гроб. Меня похоронили заживо в тесном гробу».

 

***

Так получается, что Маша уходит от Славы, а полтергейст остается. Все так же слышны в бессонные ночи шорохи и скрипы. Все так же ненавистна телефонная трубка и безнадежно зеркало в прихожей. Слава находит интересным экспериментом — пить и не закусывать. Не ходить на работу. Просыпаться и не помнить, зачем проснулся.

«Ну, ничего, перебесится и вернется. Отдохнем друг от друга, а потом снова можно жить».

Так даже лучше, — говорит Ольга Славе. — Хватит уже разрываться между двумя домами.

Ты права, любимая, — соглашается Слава и переезжает к ней.

В доме у Ольги время тянется бесконечно в трезвые дни и, наоборот, — не успеваешь жить, когда есть что выпить. Встречая странно одетых людей, имперские флаги, смотрящие на все стороны света векторы, волчьи морды, трезубцы, кельтские кресты, коловраты, буквы «ерь» в окончаниях слов, Слава понимает, что на дворе какая-то совсем уж чудная эпоха, а точнее — соединение нескольких эпох. В парках пустуют постаменты, их заменяют живые статуи — раскрашенные серебрянкой немолодые мужчины и девицы в неглиже. Головы вождей и героев, сваленные в одну огромную кучу, образуют пирамиду как на картине Верещагина. Контуженные обезумевшие собаки бросаются под колеса машин. А вот кошек в городе не наблюдается. Невеселые дружинники спрашивают закурить и документы, но никого не уводят с собой. Возле железнодорожного вокзала работает черный рынок: на нем продают все что угодно от раритетных грампластинок, конских шиньонов, полного собрания Хармса, черного хамона, жабьих настоек, макового молока до искусственных грудей, расписанных под хохлому нацистских фуражек, буйволовых детородных органов в стиле гжель. Слава обменивает лекарства и старые книги, которые приносит из училища Ольга на крупы, консервы и сигареты. Еще есть киоски экстренного социального питания, где можно совсем ничего не давать взамен, а просто посмотреть голодными глазами или предоставить справку. Ольга и вовсе питается святым духом. Да и ребенок, так похожий на Славу, всегда румяный, сытый, игривый, занятый чем-то своим. В отличие от Маши, с Ольгой сложно поссориться: она не кричит, не хмурит брови, не говорит: «Ты должен» и «Ты не можешь». «Пустое, пустое», — промолвит и плечиком так красиво поведет.

Но Слава тревожен: с тех пор как он здесь, ему не снятся сны — ни плохие, ни хорошие. Ольга говорит, что сны в наше время непозволительная роскошь, и что за сном нужно идти к Бессонной леди.

Только будь осторожен. Она — убийца.

Бессонная леди тоже живет в коммуналке. И, между прочим, занимает лишние комнаты. Ночами, жалуются соседи, она обходит как часовой кухню, коридор, уборную, останавливается напротив закрытых дверей. Тяжело вздыхает, вопрошая в темноту, а потом переходя на шепот: «Что же я наделала? Что же я наделала? Что же я наделала?». Дальше — на иностранном, и потому слов не разобрать.

Наплакавшись, нашептавшись, навывшись, Бессонная Леди идет к выщербленной по краям кривой раковине и моет ледяной водой свои тонкие руки. Так повторяется каждую ночь.

Вы прелюбопытный экземпляр, сударь. Зачем вы сюда воплотились?

Как-то само собой получилось.

Да бросьте, я не верю в случайности.

Вы пришли ко мне за сном?

Да…

Ложитесь. Не разувайтесь. Прямо с ногами. Вот хорошо. Вас накрыть?

Если можно.

 

***

Слава подросток. Пионерский галстук, накрахмаленные манжеты, брюки со стрелочкой, пламенная надпись «Всегда готов». Слава носит челку набок, берет четыре аккорда на гитаре, строит спичечные замки, и все равно она даже не смотрит в его сторону. Лека, живущая на три пролета ниже, ходит в спецшколу с английским уклоном, папа ее маэстро, а мама — врач-иммунолог. У нее, так говорят пацаны, есть жених — гусь холеный. Словом с ней еще можно перекинуться, а дальше дело не идет. После летних каникул гудит весь район: дочь лауреата арбуз проглотила. Славу спасают книги и вольная борьба.

И вот уже Слава-студент: битлы, клеша, портвейн на разлив, сладкий дымок марихуаны. И снова с ним приключается прескверная любовная история: он влюблен в замужнюю женщину, много старше себя. Нелли пишет стихи и прозу, преподает «Историю зарубежной литературы», воспитывает двух сыновей и, к сожалению, очень любит своего тихого, но безумного лишайно-бородатого мужа. К слову, она не красавица — черненькая, маленькая, чем-то похожая на ведьму Лилию Брик.

Скорее ради забавы, нежели всерьез Слава начинает ухлестывать за старостой Галиной. Шампанское в бумажных стаканчиках; тюлевая фата; рождение дочери; новый роман; кооперативная квартира; второе отцовство; развод; смерть отца; неожиданная поездка за границу; бесконечные грузовые вагоны; лекции, за которые не платят; стремительная машина; полгода в гипсе; третья по счету жена; выход первой книги; такие взрослые дети, не доставлявшие проблем, пошедшие не по твоим стопам, будто и вовсе не твои; поздняя любовь; долгий мучительный развод; счастье, длиною в три года шесть месяцев двадцать семь дней; короткий век режиссера в провинциальном театре; почти легкая смерть — тромб оторвался.

И это все? — очнувшись ото сна, говорит Слава.

Да. А вам этого мало? Вполне себе сносная жизнь, со взлетами, падениями, с многочисленными любовями, заласканным тщеславием и заранее купленное место на вполне приличном кладбище. Всяко лучше, чем жить с истеричкой, слушая треск в телефонной трубке, уныло и вяло сходить с ума. А ваша новая жена ведь тоже без царя в голове? Видно тянет вас к таким.

Слава перебивает:

— Вы забываетесь, мадам.

— Да я без злого умысла. Простите-про­стите. Больше не буду. Желаете другой сон — возвращайтесь назад. Думайте, сударь. Здесь у нас полно времени. Хотя все равно проиграете — и там, и тут — одни мучения.

 

***

Слава просыпается в старой квартире. Тахта по-прежнему скрипуча, окна, как и в прошлом году, поленились заклеить, и потому от сырой зимы не спасает включенный на все четыре калорифер. На полу — вырванный с мясом телефонный провод, рябит телевизор, по зеркалу в прихожей идут трещины. Полы подметены, чахлые цветы политы, на столе все тот же беспорядок. Однако Маши в квартире нет: голый шкаф, пустые полочки в ванной, непуганый веником кот, метит углы, из кухни пахнет жареной на сале яичницей. У плиты хозяйничает осторожный Витя — такой же длинношеий, впалощекий Стивен Кинг в новых нелепых очках. Слава не может вспомнить, когда отдал ему ключи: а, действительно, когда?

С возращением! Я только сам недавно с того света вернулся.

Что такое?

Думал, поджелудочная схватила, а оказался — перитонит.

Сочувствую, дружище. Хм. Хотел спросить, ты не знаешь, где Маша?..

Маша?.. Хороший вопрос. Недельку у меня пожила и ушла.

Так она жила у тебя? И ты молчал?!

Что теперь об этом говорить.

Я тебе сейчас в морду дам. Ты… падаль. Падаль! Сука, иди сюда!!!

Гулящий кот Борис не без интереса наблюдает за тем, как дерутся. Перевес, конечно, на стороне Славы. Нелепые очки трескаются прямо на носу разлучника. А потом и сам нос. Превратив в руины полкухни, мужчины, наконец, успокаиваются. Внезапно и, как нельзя кстати, на шатком столе появляется полулитра, закусывают остывшей яичницей и прошлогодними огурцами. Увидев донышко, решают сходить за второй.
У ночного шалмана возникает новая драка уже с другими. Осторожный Витя получает в челюсть, боец из него никакой, но неистовства занимать не надо, да и в Славу будто бес вселился или Брюс Ли. Местная шпана ретируется за гаражи. Пить на улице, глядя на звезды, лучше, чем дома и все равно на душе гадко, гадко, гадко.

Хорошо мы жили. Хорошо. Без напрягов. Понимаешь? А ты влез. Разве ты не мудак, а?

Мудак…

Убить мне тебя что ли… Нахрена ты это все затеял? У тебя же твоя Варя была.

Валя. Была, да сплыла. Исчезла в один миг, а потом пишет: «Можешь меня поздравить, я родила сына».

А с Машей когда снюхался?

С той чумной недели. А до этого ничего.

Врешь!

А смысл? Я тебя прямо скажу: разлюбила она тебя, Славон. Был бы не я, подвернулся кто-нибудь другой. Бабы они такие: им ласка нужна и каждый день праздник.

А тебя, значит, сразу так и полюбила?

Думаю, нет. Но со мной ей было хорошо.

Слава хватает осторожного Витю за грудки, хочет ударить, но сам себя останавливает. «Стоп! Стоп! Стоп!» Кричит: «Зачем я сюда вернулся? Идиот!» Дает себе по щекам. Воет. Успокоившись, спрашивает:

— Ну и где она?

— Х.з. Так вот, говорит: погуляли, Витя, и хватит. Мне домой пора. Собрала вещи и ушла.

Домой это куда? В Красноярск к матери?

В Тараз.

В Тараз?! И что там?

Говорила, что живет в степи с какими-то кочевниками. Наверное, что-то вроде эко-поселения.

Какой ужас! Неужели она тоже считает, что там лучше, чем здесь.

 

***

В темном-темном городе есть темная-темная улица, на ней стоит темный дом. В нем темная-темная прихожая, темный-темный коридор, темная-темная лестница и шесть темных комнат. На темной-темной лестнице шестьсот шестьдесят шесть темных ступенек. Все они ведут на темный-претемный чердак. На темном-претемном чердаке стоит кровать, в ней спит черная старуха.

Милая моя девочка пришла. Присаживайся, куколка. Дай мне ручку, золотко. Ой, плакать будешь. Ой, горевать будешь. Свету белому рада не будешь. Родится у тебя один сыночек и ни одной дочки. А потом и он умрет. Аха-ха-ха.

Глупая старуха, замолчи!

Ни за что! Ни за что! Ни за что!

Гриб! Граб! Гроб!

Будет-будет тебе гроб.

 

***

Бедный мой, бедный, — Славу гладят Ольгины руки. — Похудел без меня, постарел, измучился. Слава нежится, ему хорошо и покойно. Давно так не было хорошо. Но почему в комнате так тихо, до невозможности душно: пахнет газом и ладаном, и зеркала все завешены.

— Милая, а где Антоша? Лицо Ольги искажается в страдальческой гримасе:

— Наш мальчик… Наш мальчик… всхлипывает она.

— Оля, где наш сын? Оля!

Молчит.

Слава трясет ее за плечи:

— Оля! Оля! Оля!

Молчит.

Оля! Оля! Оля!

Мы просто хотели согреться. Я проснулась, а он не дышит… Больше не дышит.

— Ты врешь. Скажи мне правду! Стерва, не молчи. Не молчи! Иначе!..

Иначе что? Убьешь меня? Я тебе только спасибо скажу!

Так это сделала ты…

Больно тебе? Больно! Мне тоже было больно, когда ты нас бросил.

Слава не узнает свои руки. С удивлением смотрит на них. Руки эти жилистые, крепкие, они не чувствуют, что не правы. Они обе правые.

Слабенький ты и гнусненький. Говнецо никчемное, — неужели это его Ольга говорит? Но слова больше не ранят.

Слава молча надевает пальто и уходит.

Не зная как жить дальше, Слава начнет люто пить. Но спиваться в новом мире еще скучнее: приходит привычное отупение, приглушается боль, распирает изнутри радость, сочиняются в один перекур стихи и блатные песни, а потом — больной и старый, с жуткой изжогой ложишься спать. С утра мир побеждает. Боже, как хорошо, что здесь ничего не снится!

Дурные вести приходят на рассвете. То, что когда-то было Ольгой, сжигают в крематории, еще при жизни так желала покойная. Слава одет во все черное и с чужого плеча. Ему жмут тесные туфли, а ладони саднят от навязчивых влажных рукопожатий. Толпа соболезнующих прибывает. Комната сжимается. Становится узкой перчаткой. Точь-в-точь синий бархат на запястьях Бессонной Леди. А вот и она сама — в мантии алой, румянец играет и глаза шальные.

Боитесь расплаты?

Да. Это я во всем виноват. Только я.

Не бойтесь, сударь. Возможно, ваша Медея даже будет вам сниться в прежнем своем виде.

Но, почему никто за мной не приходит?

А никто и не придет. Никому нет дела. Таков наш мир.

В наследство от Ольги Славе достанется комната в общежитии, блеклые кошмары, предчувствие большой беды или любви.

 

***

Девочка Соня не должна была рождаться: ее не хотели ни папа, ни мама. Седьмой ребенок в рабочей семьей. Тесная каморка с видом на городскую свалку. Гуманитарные пакеты раз в месяц. Вода в кредит, воздух в рассрочку. Злобные божества в телевизоре, самогонный аппарат, передающий неугомонные приветы. Разбитая снарядами детская площадка, на которой пасутся единороги и звероящеры, а вечерами играют «Коммунизм». Законсервированные до следующей эпохи мечты. Соня рано стала взрослой: многочисленную родню скосил какой-то диковинный вирус. Детдомы к той поре превратили в нечто невообразимое, и девочка не прошла туда по состоянию здоровья. Долго бедняжка мыкалась приживалкой, просила милостыню на распутье трех дорог, служила младшей сестрой милосердия в лепрозории, а потом одна из кормилиц — ехидна с пасмурными глазами ласками-уговорами-угрозами-крестом и пестом заставила Соню спать с мужчинами за деньги.

Покупаем мечты! Покупаем мечты! — бодро кричала в рупор девчонка из далекой юности.

Слава остановился, присмотрелся.

Кто ты, ребенок?

Ребенок расхохотался и на деле оказался ушлой мелкотравчатой молодухой.

В два счета она заманила Славу к себе. На какое-то болото. У молодухи было что-то вроде сельского дома свиданий.

Выбирай, выбирай, выбирай!

Славе было совестно, но он выбрал совсем воробышка. Воробышка звали Соней. И это было то ли насмешкой судьбы, то ли чудом — но кроткая Соня совсем не говорила. На пальцах объясняла: «Хочу конфет», «Жарко, включи вентилятор», «Холодно, дай одеяло», «Сегодня туда нельзя», «Я красивая?», «Целуй! Целуй! Целуй!», «Ты меня любишь?»

Рядом с ней замирала старость, но у каждого счастья свой срок.

Что будет с Соней через год, через два? Ведь появится в ее жизни кто-то неосторожный, горячий, костистый, ревнивый, жадный. Тот, за кем она пойдет и с завязанными глазами. Этот человек. О, да, этот гнусный человек. Эта дрянь, а не человек выкупит Соню из болотного дома, возьмет себе в жены, заделает ей дочку и сына, заставит думать о том, что нет ничего важнее, чем накрахмаленные простыни, соте на зиму, подкормка винограда. С этим папиком Соня забудет о том, что она самая прекрасная девочка на свете. Превратится в бабу. Станет хозяйственной. Набожной. Мягкотелой. По-мелкому лживой. Дальше Слава продолжать не в силах. Чем он, в сущности, лучше этого человека? Ведь будь у него деньги и связи, разве бы он не удочерил малолетку?

И когда Славе будет совсем одиноко и плохо, к нему явится не его уже, но еще не чужая Соня. Она войдет в комнату, шелестя кринолином, оставив за порогом воспоминания — нехитрые пожитки, скопленные за все годы скитаний, побоев и лишений. Будет торжественно и печально звучать вальс Евгения Доги.

«Как хорошо, что ты пришла», — скажет ей Слава. Соня встанет на цыпочки, посмотрит на него ласковыми тихими глазами и прошепчет: «Мен сенсіз өмір сүре алмаймын». И гадко, очень гадко засмеется. В два мига обратится в пергаментную старуху, щелкнув кастаньетами, превратит Славу в Синюю Бороду.

Вот так-то, сударь, я вас опять обхитрила, — засмеется по-девичьи звонко.

 

***

Зовут ее Гулмария. Отец ее — белый нехороший цветок, мать — земля, братья и сестры — холодный огонь и черный дым. Гулмарии нагадали, что сын ее станет великим завоевателем и подчинит себе весь мир. Женщина с седой прядью в черных густых косах гладит свой живот и ждет, когда сбудется предначертанное. Иногда ее мучают видения: дом, похожий на шкатулку; быстрая река уносит алую ленту; беззубый рот карлика кусает подол цветного платья; девочка с лицом шакала произносит «Мама!»; зимняя дорога приводит на заброшенную опытную станцию; она сама маленькая, мучимая жаром возле обледенелого окна, взбирается на подоконник, открывает шпингалет, отталкивается, не слыша: «Дашенька, нет! Доченька моя родная!». Найдут ее только к утру, а через пять лет и один развод родят себе другую девочку и назовут Машей.

Сон осторожного Вити № 8

«Я — телефонная трубка»

Это очень больно. Голову слишком крепко соединили с телом. Нет, братцы, этого просто не может быть. Я сейчас встану, отожмусь, хрустну шеей, и все пройдет. Еще водой холодной обольюсь. И точно все пройдет. От усталости и следа не останется. Что это за звон и гуденье? Ку-ку, приехали. По ком звонит колокол?

Але! Але!

Я вас не слышу. Перезвоните.

Пшш. ШШШ. Тыр-тыр. Ны-ны. ИИИ.

Кто это говорит?

Уиу. УиУ. УУУ. УУУ.

Мен сенсіз өмір сүре алмаймын.

Что?! Вы пьяны или не в себе?

Мен сенсіз өмір сүре алмаймын.

 

***

Синяя Борода доживет свой век в сумасшедшем доме. Дни его похожи на ночи, а ночи, как водится, у серийных убийц, еще длинней и беспросветней, чем дни. Ходят к нему разные — вынюхивают, изучают, в самую сердцевину норовят залезть. Туда, где еще болит. Но куда им, слонам толстокожим, многоножкам неуклюжим, медузам с желейным брюшком.

Поганые животные! Тушеная падаль! Воронье пластилиновое! Я вам всем еще покажу!

Те, кто почеловечней, делают круглые глаза и почти взаправду пугаются; большинство же — недобро так подмигивают и говорят: «Бу!». Особенно не любит Синяя Борода бабенок в соку, приходящих поглазеть за умеренную плату на живого монстра. Не любит, не потому что отделяет их от него толстое грязное стекло и дур этих не потрогаешь, не изваксишь, не придушишь, а потому, что все они лишают его фантазии, сами что делать надо подсказывают. И разговоры ведут такие глупые-пустые, что ему самому плакать хочется и не себя, а их жалеть.

Козел, ты нас слышишь?

Слышит.

Да, черт бы вас побрал.

В праздники визитеров становится больше: приходят из Общества спасения душ; гробовщики все замеры делают; девочки в юбках шотландках приносят пряничных человечков, вязаные сердца, поделки из папье-маше. Потому что нужно прощать. Потому что второй шанс дается даже таким как он.

К ночи шаги в коридорах стихают, Синяя Борода спит, полусидя; вздрагивает от малейшего шороха и скрипа; в палате гуляют сквозняки и даже в самый зной — зябко. О нем давно забыли, но все равно нужно быть начеку. Всегда. Если вовремя вырыгнуть таблетки, засыпаешь почти прежним. Приставив к старому горлу нож с зубцами, приходит сон.

 

***

Сколько не состригай, не брей — вырастает густое молодое новое. В синей шерсти щеки, подбородок, брови, лоб, уши, шея, руки, спина, грудь и живот. Все что было волосатым и до этого, теперь тоже синее. Приходится носить плащ и перчатки, но это ничего — скоро осень. Подходили вчера возле лабаза юные неряшливые ребятки восторженно говорили о том, что на таких как он весь андеграунд и держится. Не стал спорить. Ударения ставят неправильно, голоса ломкие, сленг интересный. Девчонка все принюхивалась, кончик косички цветной прикусывала, тянула своего парня или кто он ей за рукав: «Ну, пойдем уже». Видно, нутром почувствовала, что стоит зазеваться и… Привычная пища не вызывает отвращения, но мало насыщает, банально хочется сырого, кровяного. В большом городе все труднее спрятаться, ведь каждый охотник знает, где твоя нора. Мужчины и женщины, старики и дети просыпаются задолго до рассвета, спускаются в подземку, лица их невыразительны, им тоже хочется сырого и кровяного. В завершение сна случается что-то страшное для реального мира — мор, война, природные катаклизмы, он убивает, его убивают. Наступает покой.

 


1 «Мен сенсіз өмір сүре алмаймын» (каз.) «Я не могу без тебя жить».