Журнальный мир

Через 24 года я снова стал садиться в самолёты. Всю дорогу ваш покорный слуга беззвучно молился, сидя в позе, рекомендованной каббалистом Лурией для вхождения в транс. Правда в моменты, когда летательное средство потряхивало, несколько раз громко прошептал «Шма Исраэль». Все три часа полёта у меня непрерывно текли слёзы, и я горько раскаивался в своём недостаточно тёплом отношении к отцу, тёте, дяде и т.д.

Под ногами была вибрирующая бездна, казалось, самолёт переворачивается и вообще летит, как говорят ашкеназы, «аф еним вельт» Вы будете смеяться, но когда с самолёта сошёл, вскоре понял, что не могу повернуть голову – случилась так называемая истерическая кривошея. Тшува (покаяние) – удалась.

Учитывая, что делать так часто не стоит, на обратном пути я так напился израильским виски, что жена буквально вытаскивала меня на себе, как женщины Вайнсберга, но об этом как-нибудь в другой раз.

В общем, прилетел я в Израиль с кривой шеей, всклокоченный и опухший, плюс ко всему, я не чувствовал запахов, еда казалась пресной, как вата, руки тряслись – про такое я раньше только читал. Надписи на стенах были не читаемы, все попытки поговорить с местными жителями проваливались, поскольку я пытался общаться на смеси древнееврейского, горско-еврейского и арамейского, – всё спуталось в моей несчастной голове. Пришёл я в себя только на третий день – и волшебный, невероятный Израиль меня накрыл. Конечно, стоило бы создать целую повесть. Про бухарский ресторанчик на Дизенгоф, где работает выучивший несколько русских фраз эфиоп с дредами, про сефардскую лавку древностей, где лежат ковры со всего Востока и под портретом покойного Овадьи Йосефа сидят на табуреточках продавцы, которым на двоих лет двести. Про такую же, только ашкеназскую, лавочку на Бен Йегуда, где заправляет старичок, которому одному на вид столько же. Про прекрасную блондинку – военного разведчика, которая показывала нам мощёные камнем переулочки Яффо, про огуречные деревья, про йеменскую синагогу, где чудно поют, про великолепного ашкеназского ортодокса, который накинулся на компанию молодёжи в шортах и погнал их прочь, подняв обе руки, как проклинающий библейский пророк, про безопасный и светлый Тель-Авив, где можно гулять круглосуточно, про эфиопских ночных бабочек и толстых сефардских полисменов, про трудолюбивый и приветливый народ израильтян.

Про то волшебство, что родная земля может сотворить с любым человеческим сырьём. Увы, тут места не хватит для этого всего.

Собеседование в аэропорту длилось минуту. Или даже меньше. Жена общалась с таможней часа два. Про это собеседование рассказывали страшные истории – мол, мучают чуть ли не сутками.

Мне задали три вопроса. Три. Я отстоял очередь и вошёл, в кабинете был молодой мужчина, жевавший жвачку и говоривший по телефону. Ввнимательно поглядев на меня, он положил телефон на стол и сказал с сильным акцентом по-русски:

– Я вижу, что право на репатриацию вы имеете, это так?

Я кивнул.

– Вы впервые в Израиле?

Я снова кивнул.

– Вы намереваетесь принять гражданство?

И тут я, наконец, выдавил из себя короткое слово:

- Кен!!

Это было ровно всё собеседование.

Очередь, когда я вышел, смотрела на меня вся. И стало понятно – из всей очереди на еврея похож был только я. Кого только там не было! Несколько типично славянских девушек, пара африканских нелегалов, испаноговорящие молодые люди в зеркальных очках, вылитые герои боевика, румынские тётки, громко судачившие на своём наречии древних римлян, и даже азиаты – корейцы или китайцы. И стало ясно – моя внешность впервые сыграла мне на руку. Мой кривой в двух измерениях нос, что всю раннюю юность я мечтал выпрямить хирургическим путём, моя двухцветная борода, клоунские брови домиком и глаза печального верблюда. Одна знакомая писательница вывела меня в рассказе следующим образом: «Лицо Амирама, видимо, ваяли посредством тесака, причем работал мастер средней руки: широкий нос, толстые капризные губы».

Когда вышли из аэропорта, жена толкнула меня локтем:

– Нет, ну ты смотри, своего увидели!

На скамейке сидели две старушки и глядели на меня, улыбаясь. Я покрутил головой – смотрели точно на меня, больше было не на кого.

Когда включился мозг, а именно на третий день, я заметил, что на меня смотрят женщины. От бегающих по бульвару Ротшильда фитоняшек до солидных тёток за границей репродуктивного возраста, и от бледных девушек с ашкеназскими корнями, вплоть до чернокожих женщин. Причём некоторые даже голову поворачивают.

– У тебя старческие галлюцинации, – сказала жена.

Впрочем, она стала отслеживать этот вопрос.

– Да ты на араба, наверное, похож, вот они и смотрят с ужасом.

Но когда мимо нас проехали две велосипедистки, глядя на меня и улыбаясь буквально до ушей, жена исчерпала все аргументы.

Это было чистое восхищение! Впервые, наверное, за мою долгую-предолгую жизнь.

Я, ненавидящий модернизм, изменил отношение к стилю. Вы можете не поверить, но это так. После тщательного изучения тель-авивского модернизма – изнутри и снаружи. Вообще-то Тель-Авив, построенный евреями на пустом месте, не имеет древней истории. Я нашёл несколько зданий эпохи мандата, и несколько строений эпохи первого ишува, ещё османского периода, под черепичными крышами и с элементами ар-нуво, и одно-единственное готическое здание – бывшую фабрику «Лодзь», что на улице Нахмани. А так-то исторический центр абсолютно весь сотворён в конструктивизме, в так называемом баухаузе. За этот конструктивизм у меня есть вам две новости – плохая и хорошая. Сначала вторая.

Во-первых, там высокие потолки, чуть ли не под четыре метра.

Во-вторых, фасады не повторяются никогда, все дома похожи, но чем-то трудноуловимым отличаются, квартиры там небольшие, и они принципиально удобны, созданы для жизни, строго по заветам Корбюзье. А плохая новость такова – цену за них дают, как за хоромы на Тверской.

Впрочем, кое-где среди «баухауза» попадался истинный совковый модернизм 70-х, из серии «дотянулся дорогой Леонид Ильич». Ну не могли же, в самом деле, наши браславские не отметиться в Израиле! Израильский модернизм 70-х исключительно чудовищный, малобюджетный и обшарпанный, словно он построен двести лет назад, одним словом, классический.

Впрочем, его сносят – видел такое аж в двух местах. Баухауз не трогают. Тель-Авив похож сразу на все города, что я видел, – и на Баку, и на Москву, и даже на некоторые конструктивистские части Ленинграда, но ни на один город в отдельности Тель-Авив не похож. Устроен он фрактально.

Идёшь по бульвару, вокруг конструктивизм, первые этажи которого заняты парикмахерскими и кафе, потом выходишь к площади, от которой отходит другой бульвар, неуловимо похожий, и тоже весь в конструктивизме, и тоже кафе, тоже парикмахерские и небольшие лавки с товарами, переходишь пару улиц, и снова бульвар, снова лавки и кафе, и всё повторяется.

Город в твоих глазах плавно перестраивается и переходит сам в себя, как стекляшки в калейдоскопе.

Поразило и то, что наши горшечные растения – в Израиле не горшечные. Фикусы тут вместо тополей, саговники вместо каштанов, пальмы вместо берёз и традесканция в качестве газонной травы. Кактусы и араукарии растут себе в палисадничках подле домов. Видел попугаев, выполняющих функции ворон, вороны, впрочем, тоже есть, а на пруду, помимо уток, разгуливают цапли. Но особо порадовали летучие мыши – вечером на бульваре Ротшильда огромные мыши беззвучно кружатся вокруг фикусов, и тени мышей дробятся в изменчивом фонарном свете.

Единственный недостаток Израиля – он слишком мал. Надо бы расширить! Плотность зашкаливающая! Узкие бульварчики ещё и поделены надвое – по одной половине сплошным потоком едут роллеры, скейтеры, велосипедисты и так далее, по другой – прогуливаются мамы с колясками, бегают бесчисленные дети, везут стариков в инвалидных колясках, парочки идут, держась за руки. Тут же выгуливают толстых собак, худых собак тут попросту нет, и вспоминается дядя Яша, сказавший по телефону лет так тридцать назад: «Я как увидал, что кошки и собаки тут все в теле, так и понял, что и я тут с голоду не сдохну!»

Впрочем, свободного пространства в Тель-Авиве нет в принципе.

Однако, тут есть и кусок Москвы 90-х. Нашли мы его случайно. Шли по улице Алленби, свернули пару раз, и вдруг плитка вздыбилась, и обнаружились граффити и горы объедков и окурков.

– Ага, дотянулся кровавый Собянин! - сказала жена.

– Дотянулся поэт Чемоданов! - ответил я.

И вот, на третий день выхожу я на бульвар, беру себе кофе у эфиопа в кафе, объясняясь жестами, сажусь на скамеечку, закуриваю и гляжу на дом напротив. А там висит на стене жёлтый флаг с изображением короны, а под флагом надпись.

Глотнул кофе, закурил, гляжу автоматически, а буквы вдруг ожили и сказали мне: «Машиах». Я поглядел назад, а там написано: «Сдерот». Дальше, на здании с арочными окнами: «Бейт-кнессет». Алфавит пришёл в движение, вернее, пришёл в движение мой мозг. И речь проходящих перестала быть фоновым шумом – слух стал выхватывать знакомые семитские корни. Я аж вскочил.

Запахи ворвались! Тут пахло глицинией, пахло незнакомыми цветами, едой из ресторанов, тем самым кофе, духами, собаками, ароматными палочками, и всё это накладывалось на основу – сильный фон моря.

Это было именно так, как и полагается в южном городе, и растворилось тошнотворное тянущее чувство, проклятие аэрофоба, начавшееся ещё с посадки в самолёт. Тут я, наконец, говоря по-бакински, «вкусно покушал».

В первый день не мог есть вообще, во второй – съел немного плова, показавшегося безвкусным, как вата, а тут, наконец, открылся аппетит. Еда в городе просто сумасшедшая. Похожа на ту, что готовят на Кавказе, впрочем, с некоторыми небольшими отличиями.

К вечеру я уже покупал кофе у того же чернокожего продавца, объясняясь на чистом иврите. Что интересно, все эфиопы, что я встречал в Израиле, были весьма симпатичны и произвели приятное впечатление. Арабов мы видели в здешнем «Макдональдсе», дорогом и не слишком вкусном. Эти тоже ничего неприятного не оставили – ну, арабы и арабы. От евреев я их отличил, только когда они перешли на родной язык.

Гуляя ночью, мы с женой стали свидетелями нанесения дорожной разметки. Как это делают в Москве? Улица всегда надолго перекрыта, ползут две машины – одна впереди, другая сзади, а между ними медленно надвигается гигантский комбайн, который сам наносит зебру на мостовую. Полосы зебры толстые, чтобы истирались медленно. Комбайн весь горит, как новогодняя ёлка, на двух машинах тоже огни – вспыхивают и гаснут мигалки, мерцают диодами щиты, запрещающие проезд, комбайн гудит, как домна, и раздаются неведомые звуковые сигналы – зрелище завораживающее.

Тель-Авив. Подъехала крохотная таратайка – грузовичок с откинутым бортом, видавший виды. За рулём – солидный эфиоп в ермолке, а в кузове – мальчик лет семнадцати, ярко выраженный «русский», в реперской шапочке и светоотражающем жилете поверх майки. Грузовичок притормозил, мальчик выпрыгнул и моментально поставил две полосатые дорожные пирамидки, следующие машины тут же стали сворачивать. Кстати, Тель-Авив – это город, который никогда не спит, ночное движение есть, и не сказать, чтобы небольшое.

Мальчик вынул из кузова рамку в форме полосы, банку краски и кисть и моментально нарисовал свежие полосы поверх стёршихся, после чего они с эфиопом достали веера, самые настоящие большие опахала, и стали обмахивать полосы. Минута, и оборудование вернулось в кузов, эфиоп уселся за руль, машина тронулась, и мальчик на ходу запрыгнул в кузов, уселся, болтая ногами, на краю, надел наушники и всё, машина скрылась за поворотом.

– Зачем им машина? - сказала жена.

В Тель-Авиве я впервые в жизни видел прилюдно целующихся мужиков и в ужасе бежал на другую сторону улицы. Видел и религиозных – один жил над нами и здоровался, такой приземистый, круглолицый и улыбчивый ребинька с редкой седой бородой, в лапсердаке и кроссовках «нью бэланс».

Но особенно поразил другой!

Он шёл по улице Бар-Кохба. Толпа обтекала его с двух сторон, а он шагал, заложив руки за спину, весь в чёрном, в чёрных же штиблетах, высоченный, с меня ростом, худой старик с огромным носом и мрачными чёрными глазами, словно окружёнными нефтяными озёрами, – такие лица встречаются на Кавказе, у армян, например, – прямой, как палка, он глядел прямо перед собой, и тель-авивский утренний бриз развевал его белые, как снег, бороду и пейсы.

Среди ашкеназских старичков в шортах и маечках, среди стаек чирикающих девушек, среди бесконечных скейтеров и роллеров он смотрелся как выходец из другого времени, как автомобиль «испано-сюиза», отделанный деревом дорогих пород, среди современных «мицубиши» и «субар».

И тут я подумал – если смогу снова когда-нибудь сесть на самолёт, и если, предположим, перееду сюда – я хочу быть именно таким, и никаким иначе.

Это всё пока за Израиль.