Журнальный мир

Сельский фельдшер Серафима Ильинична вздохнула и стала с дряблой, морщинистой руки бабушки снимать тонометр.

– Продолжайте принимать всё то же, что и раньше, – взглянула она на разные таблетки, лежащие на тумбочке. – Всё будет хорошо.

Бабушка едва улыбнулась уголками губ. Фельдшер решительно встала, сложила тонометр в коробочку, забрала его в чемоданчик и решительно вышла. За чуть прикрытыми дверями больная услышала тихий разговор.

– Ну что? Давление? –спросила внучка Ира.

– Старость, – ответила Серафима Ильинична. – Болезнь неизлечимая.

Увидев, как округлились глаза девочки, добавила:

– Но только это единственный способ жить долго.

Хлопнула дверь, фельдшер ушла. В доме стало так тихо, что слышно было, как в кухне об оконное стекло билась муха. В спальню вошла Ира, поправила одеяло на постели бабушки, спросила, сделать ли чай.

– Спасибо, Ирочка, не надо. Может быть, вечером. Занимайся своими делами, а я продолжу писать. Подай мне очки.

Ира взяла с подоконника очки, протянула бабушке.

– О чем сегодня будет твоя история? – в вопросе слышалась некоторая ирония. – Снова про то, как твоя мама учила тебя доить корову?

– Нет, корову нашу уже забрали фашисты, – ответила бабушка. – Я вспомню эпизод про то, как хотелось кушать.

– Хотелось кушать? – удивлению Иры не было конца. – Кому это интересно сегодня, бабушка?

Не дожидаясь ответа, она послала ей воздушный поцелуй и вышла. Бабушка открыла прикроватную тумбочку, достала оттуда черную тетрадь, распрямила страницы и взяла в руки ручку и стала писать:

– Сейчас я в том самом возрасте, когда чаще оборачиваешься на прошлое, чем думаешь о будущем. О будущем, которое укладывается у тебя до следующего прихода врача, – продолжила писать больная очередной, новый эпизод. – Жили мы в небольшом белорусском селе. Настолько маленьком, что не только знали каждого жителя села, но и всех их собак по именам. Когда началась война, к нам очень скоро вошли немцы. Собак прибавилось больше.

Я имею в виду предателей и полицаев, вчерашних соседей, которые в мирное время с охотой помогали вскопать тебе маленький огород.

Нынче они с такой же охотой натравливали на своих односельчан фашистов. Их было немного, но они были. Константин, счетовод правления колхоза, помогал немцам выселять односельчан, которых отправляли в лагеря. Это было уже на второй год оккупации, когда началось партизанское движение. Мой папа ещё раньше, в самом начале этого движения, ушёл в лес, в партизанский отряд. Немцы подозревали многих жителей нашего села в помощи партизанам. Их, вместе с семьями, и отправляли в лагеря.

Я была маленькой, но хорошо помню, как нас повезли в лагерь. Больше всего из этого кромешного ада, который назывался нацистской оккупацией, мне запомнился постоянный голод и постоянный страх.

Помню, все мои тогдашние детские помыслы были направлены на то, чтобы обнаружить хоть что-то съедобное. Была рада всему, что могло называться пищей. Люди умирали от истощения, от плохих условий и непосильной работы. Оглядевшись, иногда я замечала всё меньше и меньше лиц, ставших для меня родными.

Так прошло что-то около двух лет. Между тем вдалеке уже гремела канонада. Фронт наступал. Не знаю зачем и куда, но немцы начали уводить людей из лагеря, пешими колоннами.

Однажды эта участь постигла и нашу семью. Я с мамой и с двумя старшими братьями оказалась в такой колонне. У нас не было сил. И всё-таки мы плелись, поддерживая друг друга. Как-то по дороге я увидела полицейский пост, а возле него – собачью будку, возле которой сидела овчарка.

Но не она привлекла тогда мое внимание. Возле будки мне померещилась миска с собачьей едой. Я впилась глазами в это видение и поняла, что миска стоит на самом деле. Я не выдержала и бросилась к ней. “Стой, куда ты?– закричал мой старший брат Саша. – Ольга, назад!”

Но я уже летела к миске. Мне было всё равно. Просто хотелось наесться. Мама, братишки замерли от страха, понимая, что через какое-то мгновение я буду убита пулей фашиста или буду разорвана на куски собакой. Но никаких выстрелов не прозвучало! Мало того, злющая овчарка, с морды которой капала слюна, даже не шелохнулась. Она продолжала сидеть и спокойно наблюдать, как я черными пальцами вылавливаю, хватаю куриные потроха, куриные кости из её похлёбки и запихиваю их в рот. Смех немцев до сих пор стоит у меня в ушах! Это был громкий гомерический смех! Откуда ни возьмись, появился какой-то фриц с фотоаппаратом и стал, хохоча, фотографировать меня.

– Komm schon, Kindchen! Essen, еssen! – кричал он, прыгая вокруг меня и фотографируя. Пока я пила эту похлёбку, колонна, в которой шли мама и братья, прошла. Зажав в руке кусок мокрого хлеба с костью, я припустила за колонной, но охранники затолкали меня в какой-то барак. Так из-за нестерпимого голода я в свои десять лет осталась совершенно одна. О том, что больше никогда родных своих не увижу, я тогда ещё не знала.

Назавтра немцы, видимо, решили, с одной стороны, провести эксперимент над поведением служебной собаки, с другой – хотели ещё раз потешиться необычной картиной. Я снова оказалась в колонне, и когда мы приблизились к будке, эсэсовец дал мне в руки собачью кость. Я подошла к овчарке, положила кость рядом, а сама накинулась на её еду. За спиной слышался хруст, собака грызла кость. Сегодня, вспоминая тот момент, понимаю: ожидаемого охранниками представления не получилось. Собака не набросилась на меня, ей достаточно было жирной кости.

Меня снова вернули в барак и три дня не трогали. На четвёртый день утром, когда я уже опять стояла в колонне, полицай, указывая на меня пальцем, пожаловался какому-то немецкому офицеру, что из-за меня «псина совсем не жрёт». Меня вытащили из колонны, повели к будке. Возле неё стояла уже знакомая миска с едой. Я, недолго думая, накинулась на неё. Собака медленно вылезла из будки и наблюдала за мной.

Когда миска оказалась пустой, вылизанной мною чуть ли не до блеска, овчарка ухватила меня, девочку, которая была скелет да кожа, схватила зубами за шкирку и запихнула в будку. А потом я увидела, как через дыру в будке внутрь пролезает сама её хозяйка. Не знаю, почему, но я совершенно без страха прижалась к своей спасительнице. Она лизнула меня в нос и, как мне показалось, сильнее притулилась ко мне! От нее терпко пахло псиной, но что мне тогда было до запахов! Я была относительно сыта. Пригревшись, я заснула.

Сколько спала, до сих пор определить не могу, не помню. Знаю, что долго. Что случилось за это время снаружи собачьей будки, я, естественно, видеть не могла. Когда открыла глаза, собаки возле меня не было. На её месте лежала краюха хлеба. Я моментально спрятала подарок за пазуху, и на четвереньках выбравшись из будки, стала оглядываться. Немецкой охраны не было видно. Вдруг я услышала чей-то крик:

– Смотрите, ребёнок!

Это кричали по-русски! Меня подхватили красноармейцы. Так я оказалась среди своих. Своих была целая площадь.

Овчарка, можно сказать, спасла мне жизнь.

Полицая Константина, как я потом узнала, судили, вместе с двумя его напарниками, и приговорили всех к повешению.

Я хорошо помнила, как он допытывался и вынюхивал у всех, правда ли, что отец мой подался в партизаны.

Сегодня, с высоты своих лет, я понимаю, что рассказанный здесь эпизод, может быть, ничего нового в летопись войны не добавит. Конечно, не добавит. Но для меня незабываемо, что выжила я только благодаря собаке, у которой, в отличие от её хозяев, оказалось человечье сердце.

Бабушка Оля закончила писать, откинулась на подушку и закрыла глаза. Немного задремала, но её разбудил громкий лай собаки. Со стаканом горячего чая в спальню зашла внучка Ира.

– Слышишь, бабуля, как Валдай надрывается.

– Покорми его, – попросила бабушка.

– Что бы ни принесла ему, ничего не ест. Из рук моих ничего не берёт. Тебя, бабуля, свою хозяйку, дожидается. Вчера даже слёзы у него выступили. Поправляйся быстрее. У него уже сил никаких нет ждать тебя!

– Да, ты права. Залежалась я. Надо выздоравливать скорей. Я где-то, внучечка, читала, что Господь не засчитывает время жизни, проведенное с любимой собакой.

Бабушка Оля снова закрыла глаза, а Ира поставила стакан чая на тумбочку и попятилась к дверям. Ближе к вечеру ещё раз заглянула в спальню. Подумала, что бабуля спит, подошла и вытащила у неё из пальцев ручку. Но бабулины глаза не дрогнули, не открылись, руки были холодными. Бабушка умерла. До Ириных ушей неожиданно донеслось, как Валдай за окном не выл даже, а повизгивал и скулил, не переставая.

Эпизод, рассказанный бабой Олей про немецкую овчарку, оказался последним.