Журнальный мир

Время действия – зима, середина 70-х годов или, может быть, вторая половина этого десятилетия. Место – Рига, мой родной город, столица Латвии, пока еще, к сожалению, советской. Точнее – Старый город, здание, где располагался тогда журнальный фонд Латвийской государственной библиотеки. В этом фонде хранились и выдавались журналы не только пятилетней давности, как в основном здании библиотеки, но и старые, и совсем старые, вплоть до дореволюционных, все, какие там были.

Итак, я сижу в читальном зале этого фонда и жду своего заказа. А пока жду, можно рассказать предысторию. Намедни мне позвонил мой друг Павел Тихомиров и обратился с просьбой. Зная, что я часто бываю в библиотеке, он попросил найти, где было впервые опубликовано стихотворение Анны Ахматовой «Последняя роза», сделать ксерокс (в библиотеке это можно было сделать легально) и отправить его письмом Ивану Никифоровичу Заволоко, адрес которого он тут же и продиктовал. Разумеется, я с удовольствием согласился оказать эту любезность.

Но тут надо пояснить, кто такой Заволоко. Это был хорошо известный многим в Риге, особенно в книжных кругах, филолог, краевед, историк старообрядчества, книголюб. Родился он в 1897 году, в Латгалии, был родом из старообрядцев, коренных жителей Латвии. Старообрядческие общины появились на территории будущей Латвии еще в 17-м веке, а именно – в восточной части Латвии, Латгалии, которая тогда входила в состав Речи Посполитой. Туда и бежали старообрядцы, еще при царе Алексее Михайловиче, спасаясь от преследований. Впоследствии, когда и Латгалия, и Лифляндия с Ригой вошли в состав Российской империи, старообрядцы образовали общину и в Риге, в Московском форштадте – русском предместье города. Эта община существует и сейчас, и ее молитвенный дом с золотым куполом, похожий на церковь (на самом деле рижские старообрядцы – т.н. беспоповцы, Поморское согласие), высится над водами Даугавы.

Иван Заволоко был арестован НКВД в 1941 году, как многие, во время оккупации Латвии Советским Союзом, и провел много лет в лагерях и ссылке. Вернулся в Латвию в 1956 году, инвалидом (без ноги, с протезом). Зимой ему было трудно выходить, поэтому Павел и попросил меня ему помочь.

Что же касается Павла Тихомирова, то это был мой друг (увы, ныне покойный), принадлежавший к нашему кругу 60-х годов – молодых рижских поэтов и художников. Хотя сам Павел не был ни тем, ни другим: он был инженер по профессии, но при этом книжником, верующим, православным (дед его был священником). Во время «перестройки» стал книгоиздателем религиозной православной литературы. С Заволоко он дружил, несмотря на разницу в возрасте и принадлежность к разным конфессиям, – объединяла их любовь к русской старине.

Итак, я сижу в помещении журнального фонда Латвийской государственной библиотеки. Это в Старом городе, в одном из красивейших его мест: из стрельчатого окна налево виден кафедральный католический храм св. Якоба, направо – т.н. Рыцарский дом, бывший (до революции) дом Дворянского собрания, в описываемое время – Верховный Совет ЛССР, во времена Первой республики и в теперешнее время – Сейм Латвии. Конечно, я быстро нашел в каталоге (компьютеров и интернета еще не было!), где именно появилось стихотворение Ахматовой «Последняя роза», – это был журнал «Новый мир», №1 за 1963 год. Я заказал его, и заодно – тот журнал, который хотел прочесть. Этот журнал принесли быстро, а вот «Нового мира» я никак не мог дождаться. Все мои попытки выяснить, в чем дело, ни к чему не привели – мне отвечали что-то неопределенное, но журнала я так и не получил.

В недоумении я ушел из библиотеки.

Но этот номер журнала я, конечно, нашел у знакомых, нелегально сделал ксерокс стихотворения Ахматовой и отослал его Ивану Никифоровичу. Вот эти стихи:

ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА

Вы напишете о нас наискосок.

И.Б.

Мне с Морозовою класть поклоны,

С падчерицей Ирода плясать,

С дымом улетать с костра Дидоны,

Чтобы с Жанной на костер опять.

Господи! Ты видишь, я устала

Воскресать, и умирать, и жить.

Все возьми, но этой розы алой

Дай мне свежесть снова ощутить.

9 августа 1962

Комарово

В этой первой публикации стихотворения присутствует эпиграф – из стихотворения Иосифа Бродского, посвященного Ахматовой: «Закричат и захлопочут петухи…».

По-видимому, ни в редакции журнала, ни в цензуре не поняли, что это эпиграф из Бродского (он тогда был в ссылке). Разобрались потом, и в следующих публикациях этого стихотворения эпиграф исчез.

Не знаю, зачем была нужна Заволоко эта публикация – может быть, из-за упоминания боярыни Морозовой? Напомню, что Заволоко был старообрядцем.

Зато я понял, почему мне не выдавали этот номер журнала. Нет, конечно, не из-за эпиграфа из Бродского. Дело в том, что именно в этом номере был опубликован рассказ Александра Солженицына «Матренин двор».

Солженицын был выслан из СССР в 1974 году. Обычно, если писатель уезжал, или был арестован, или вообще попадал в крутую немилость, его книги изымали из библиотек, во всяком случае, из открытого фонда. Таков был порядок при советской власти. Но номера журналов, где были опубликованы произведения этих писателей, все же не изымали. Для Солженицына сделали исключение: изъяли даже номера «Нового мира» (в других журналах его публикаций не было), где он был опубликован. Уж так он насолил Софье Власьевне (так называли советскую власть – если кто не помнит или не знает)!

С этим рассказом Солженицына у меня связано многое.

Когда в 1962 году в «Новом мире» была опубликована повесть (сам Солженицын считал, что это рассказ) «Один день Ивана Денисовича» и все об этой публикации заговорили, я эту повесть не прочел. Почему? А из глупого юношеского снобизма – раз, мол, все читают и все об этом говорят, то я не буду! Однако я все же был читателем не только книг, но и журналов, и «Нового мира» в особенности. Поэтому, увидев в номере первом «Нового мира» за 1963 год рассказ Солженицына «Матренин двор», я все же решил его прочесть. Тем более, поскольку я увидел, что этот рассказ – не о лагере. Ведь я, как и многие другие тогда, думал (и напрасно), что популярность «Одного дня» – из-за лагерной темы.

Итак, я прочел «Матренин двор» и сразу понял, что Солженицын – очень большой писатель. Именно как писатель, вне зависимости от темы его произведений.

И этого мнения я держусь до сих пор. Конечно, тогда я прочел и «Один день Ивана Денисовича», а потом, в самиздате и тамиздате, и неопубликованные в советской печати его вещи: и в «Круге первом», и «Раковый корпус», и рассказы, и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Август 14-го», и «Ленин в Цюрихе»…

Кстати, «Ленин в Цюрихе» – лучшее, что написано о Ленине: это, конечно, не олеография, но и не карикатура.

А эпопею «Красное колесо», в которую входят два последних упомянутых произведения, я дочитал до конца, хотя это было нелегкое чтение. Но не потому, что якобы плохо написано, как иные утверждают. Нет, написано блестяще, как всё у Солженицына. Но чем дальше идет повествование, тем более собственно художественная ткань, посвященная вымышленным героям, становится менее интересной и вытесняется не вымышленными событиями перед Февральской революцией и после нее. Неудача художника, как многие считают? Не думаю.

Ведь причина этой «неудачи» – грозные апокалиптические события в России, изменившие ее судьбу, а то и всего мира. А ведь именно это и было главной целью Солженицына, всего его творчества: как произошла российская катастрофа. Можно сказать, что само время и история принялись писать вместо автора.

Да, своего мнения о Солженицыне как о крупнейшем русском писателе двадцатого века я не переменил. Несмотря на то, что сейчас Солженицына активно не любят не только в лагере бывших коммунистов и ностальгирующих по советской власти (это-то понятно), но и в среде т.н. либералов. По-видимому, с Солженицыным произошло то же, что когда-то с Достоевским: популярность первых произведений о «бедных людях», и затем – ненависть из-за «реакционных» идей подлинно великих романов, написанных после каторги. Как Достоевский оказался куда глубже в своем творчестве народнической литературы, так и Солженицын – литературы шестидесятников.

Но вернемся к нашему повествованию. Вообще-то, казалось, его можно и закончить. Но нет, главное – впереди. Главное – в том, что именно я заказал и читал тогда в журнальном фонде. Однако для этого надо сделать очередное отступление.

Надо сказать, что в Латвийской государственной библиотеке творились странные вещи – в каталоге книг и их свободной выдаче. То есть там можно было найти и без проблем получить издания, которые в Москве и Питере вряд ли выдали бы без специального разрешения, да и в каталоге бы они не значились.

Нет, это, конечно, происходило не потому, что якобы в балтийских республиках советская власть была либеральней, такого не было. А просто, думаю, не до всего руки доходили. Помню, когда я только записался в библиотеку, то обнаружил в каталоге собрание сочинений Фридриха Ницше, в русском переводе – оно было издано в России в начале двадцатого века.

Ницше произвел на меня ошеломляющее впечатление! Я и сейчас считаю его одним из крупнейших и оригинальных философов. Но тогда – мне было восемнадцать лет, и ничего подобного я еще не читал! Чуть не год после этого я был под влиянием Ницше и, по молодости, считал себя особенным и живущим чуть ли не по ту сторону добра и зла.

Правда, когда я познакомился с рижской художественной и поэтической богемой, то с удивлением увидел, что они тоже все живут по ту сторону добра и зла, хотя не все читали Ницше. Так что моя «оригинальность» явно потускнела.

Было там в каталоге и такое явление: что-то вдруг из каталога исчезало, но если ты успел записать шифр, то мог заказать, и тебе выдавали издание, как ни в чем не бывало. Зато вместо исчезнувшего могло появиться другое.

Так, когда из каталога исчез Ницше, то появилось собрание сочинений Владимира Соловьева, которое я тоже, конечно, не обошел вниманием. А кроме этого, чего только нельзя было найти и прочесть. Очень многое из дореволюционных изданий – и русского Серебряного века, и религиозных философов этого времени: Бердяева, Сергея Булгакова, Шестова и других. И первоиздания как досоветского, так и советского времени, но которых негде было найти, – Ахматовой, Пастернака, Ходасевича, Сологуба, да и многих других.

Правда, эмигрантских изданий все же в каталоге не было, зато попадались издания, тоже, в сущности, эмигрантские, но вышедшие в Латвии, в период первой независимости (1918–1940), по-русски, в основном в издательстве «Gramatu draugs».

В 70-х годах я заинтересовался еврейской историей, и что же – в библиотеке оказались и краткая, и полная «История еврейского народа» Семена Дубнова, и «История евреев» Генриха Греца, в переводе с немецкого, и дореволюционная Еврейская Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Правда, тогда уже получать книги, не значившиеся в каталоге, стало сложнее: кто-то спохватился, и эти книги выдавались только с разрешения старшего библиографа.

Но тут мне повезло: старшим библиографом была Вероника Тихомирова, жена упомянутого выше моего друга Павла Тихомирова. И она-то всегда выдавала мне разрешение. К сожалению, и Павел, и Вероника сейчас уже ушли из жизни, как и многие мои тогдашние друзья.

Между прочим, если Павел происходил из среды т.н. местных русских, т.е. живших в Латвии задолго до аннексии балтийских республик Советским Союзом, то Вероника была дочерью русских эмигрантов. Да, часть русских эмигрантов после революции осела в Латвии, и это был довольно интересный круг, в 60-х – 70-х годах многие из них еще были живы.

Я знал, что Вероника происходит из дворянской семьи, но вот что узнал значительно позже – она была прямым потомком декабриста Кондратия Рылеева. Так что, помогая мне получать литературу, она, можно сказать, продолжила вольнолюбивую декабристскую традицию. Да и большинство тамиздатской литературы, хотя бы парижский журнал «Вестник РХД», где я однажды и сам напечатался, я получал от Павла.

Обратимся снова к нашему повествованию.

В журнальном фонде можно было тоже найти немало интересных дореволюционных изданий. Одно из них было следующее: «Вопросы философии и психологии» (не путать с советскими «Вопросами философии»!). Этот ежеквартальник издавался в Москве с 1889 по 1918 год. (Закрыли его, естественно, большевики.) Публиковались там философы, историки, психологи, публицисты. Это было серьезное издание, на хорошем научном уровне.

Обнаружив это издание, я стал последовательно читать его номера, год за годом – в библиотеке оно было в полном составе. Конечно, я читал не все статьи, а только те, что меня интересовали: посвященные истории и философии – там печатались практически все тогдашние русские религиозные философы.

Так вот, в тот день, когда мне не выдали номер «Нового мира», я заказал, получил и прочел последний номер «Вопросов философии и психологии». Он вышел в конце 1918 года и был посвящен ни много ни мало как причинам октябрьского переворота 1917 года.

Да, именно переворота, ведь даже сами большевики называли это событие переворотом, революцией называлась и была – Февральская. Только в конце 20-х годов советская власть стала называть революцией свой насильственный захват власти.

И разумеется, анализ этого события был произведен авторами номера отнюдь не с большевистской точки зрения. Можно сказать, что этот номер журнала был явно антисоветским, причем не в политическом и тем более не в пропагандистском смысле, и не в том смысле, в каком называла советская власть до своего конца всё, что ей не нравилось. Нет, номер был антисоветским в буквальном, научно-историческом смысле – это был первый исторический анализ причин российской катастрофы.

И вот теперь проанализируем ситуацию.

В середине семидесятых годов, в самый, так сказать, разгар т.н. «застоя», по которому теперь так многие ностальгируют, я сижу в библиотеке, за окном – красивейший уголок Старой Риги, и читаю совершенно антисоветский номер журнала, который мне выдали без проблем. И одновременно мне не выдают номер пусть считавшегося либеральным, но советского журнала, главным редактором которого во время издания этого номера был Александр Твардовский, тоже считавшийся либералом, но все же убежденный коммунист, кандидат в члены ЦК КПСС. Ситуация абсурдистская, что и говорить.

«Так вот куда октавы нас вели…» – хотя в данном случае не октавы.

Куда же именно?

К тому, что когда начинают рассуждать, отчего пала советская власть и распался СССР, и искать «виновных», то я отвечаю следующее: нет, господа, никаких виновников этого нет.

Советская власть рухнула исключительно по причине собственного прогрессирующего идиотизма.

* * *

Прошло много лет. Советская власть и СССР оказались там, где им и положено было оказаться, – на свалке истории. Я часто бываю в Риге, где, увы, уже нет в живых многих моих старых друзей. Иван Никифорович Заволоко тоже давно умер.

Латвийская библиотека расположена теперь в новом здании, построенном на другом берегу Даугавы. Старый город похорошел после реставрации. Да и вообще Рига мне теперь нравится куда больше, чем в советское время.

Но что же с «Последней розой»? А она жива, эта роза, как жива в своих бессмертных стихах большой русский поэт Анна Ахматова, как жива русская поэзия, как жива поэзия вообще, не зависящая от политиков, чиновников и других создателей абсурдных ситуаций и идеологических симулякров.

Вот она цветет, не умирает, эта прекрасная роза. Она бессмертна, роза поэзии. Поэтому да будет позволено и мне поделиться розой, расцветшей некогда в моих стихах, которыми я и закончу свое повествование.

Это желтая роза, цветущая у забора,

Это длинный день на окраине городской

Не уйдет никак, и осень еще не скоро,

И неспешное солнце спускается за рекой.

И протяжный гудок от станции без ответа

Остается к вечеру, так уж тому и быть.

Это вечный отблеск давно ушедшего лета,

И цветущей розы пока еще не забыть.