Журнальный мир

Нынешний Аксаковский праздник определил весьма достойного лауреата литературной премии имени нашего знаменитого земляка. Им стал Юрий Поляков – известный российский писатель, поэт, публицист, драматург, журналист. Даже для человека, не являющегося завзятым книгочеем, имя Полякова, думается, достаточно хорошо известно. Стоит лишь назвать одни из первых его повестей – «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», запрещенных цензурой и увидевших свет только во время перестройки. Несмотря на плотный график как всегда насыщенных событиями Аксаковских дней, он нашел время для беседы, надо сказать, ставшей одной из тех, что надолго остаются в памяти журналиста.

– В нескольких статьях о вас прочла: о том, как рос Юрий, практически ничего не известно. Не хотите раскрыть свои детские тайны?

– Я – продукт советской политики в области детства и юношества. Она была неплохой. Родился в Москве, в рабочей семье, вырос в заводском общежитии. Учился в обычной школе. Но всеми возможностями, которые были у советского ребенка, я воспользовался. Занимался в разных кружках, музыкальных, театральных, спортивных, рисовальных. Ходил туда сам – я был очень активным. Председатель пионерского отряда, секретарь школьной комсомольской организации, капитан команды КВН.

Как правило, девяносто процентов детей – коллективисты, им нравится делать что-нибудь вместе. Но есть интроверты – те, кто сами по себе: их меньшинство. И почему-то после 91-го года политику в отношении детей стали строить, опираясь как раз на это меньшинство, то есть на молодежь, которой все не нравится, которым хочется спрятаться в уголок и так жить.

Я их понимаю, но такие люди не могут быть опорой социальным программам. Мне кажется, это сохраняется до сих пор. Мы так и не создали такую мощную молодежную организацию, как комсомол.

– При такой активности сложно было определиться, куда все же податься после школы?

– Сложно. Я вообще готовился в архитектурный институт, занимался на подготовительных курсах. Но буквально за полгода до окончания школы понял, что у меня нет серьезных способностей к изобразительному искусству. Допустим, в производство можно идти, имея некие способности: будешь просто инженером, а не главным инженером. А в искусство нельзя идти со способностями. Туда надо идти с талантом. Там надо быть «главным инженером».

У меня была очень хорошая учительница русского языка и литературы Ирина Осокина. Мы сели с ней и стали думать. «Что ты любишь еще?» – «Ну, литературу» – «Вот и иди на филфак. В университет ты не поступишь, там все схвачено (она была женщина резкая), там учатся те, у кого есть возможности семейно-родовые, а в пединститут можно. В худшем случае будешь, как я, учить детей. Разве это плохо?» – «Хорошо» – «А повезет, будешь заниматься наукой».

Поступил я легко, сдал экзамены на пятерки. Вообще, семья моя была с достатком, скажем, средним. Рабочие тогда получали-то деньги хорошие, но не настолько, чтобы нанять мне репетитора. Хромал у меня немецкий, способности к языкам у меня вообще небольшие. Но преподавательница немецкого языка занималась со мной после уроков бесплатно. История тогда предметом была сложным, что-то там все время менялось. И меня пристроили к репетитору – тоже бесплатному. Он подтягивал каких-то разгильдяев из торговых семей, в основном, девочек. А я высокий был, кудрявый. Он и вдохновился: «А давайте его мне, девочкам при нем стыдно будет дурака валять».

Выбор мой стал абсолютно правильным: я получил базовое образование, необходимое любому человеку, собирающемуся стать литератором.

– А почему вы к стихам потянулись попервоначалу?

– Это абсолютно нормальная ситуация. И дело не в возрастной романтике – это закон развития литературных способностей. Практически все начинают со стихов – тот же Аксаков. Опять же поэзия в советское время была очень популярна. Поэтов часто показывали по телевизору, они звучали отовсюду. Кстати, сейчас, хотя поэтов и не показывают по телевизору, стихи пишут очень многие. Когда я был редактором «Литературной газеты» приходил просто вал стихов, в Интернете их – море разливанное.

Но, как правило, любительством это все и заканчивается. Влюбился, обаял девушку, добился своего, чего там дальше писать – неинтересно.

А я как раз стал развиваться как поэт вполне профессионально. И для таких, как я, при советской власти были созданы все условия. Особенно после постановления середины 70-х годов о работе с творческой молодежью. Были созданы специальные журналы, в издательствах – специальные серии. Я, поступив в институт, пошел заниматься в литобъединение при горкоме и московской писательской организации. Там был очень серьезный семинарский курс, настолько без дураков, что к нам ходили студенты Литинститута. У нас вели курсы Борис Слуцкий, Евгений Винокуров, Юрий Трифонов. Я занимался с Вадимом Сикорским. Как поэт он был не очень известен, но он был очень хорошим педагогом и очень опытным редактором. Работал в «Новом мире».

Был у него в жизни такой эпизод: он со своей мамой, известной советской переводчицей и песенницей Татьяной Сикорской был в Елабуге и подружился там с сыном Марины Цветаевой Муром. Вадим был парнем здоровым, и как раз его вызвали из кинотеатра – вынимать из петли Марину. У нее, что говорить, была жуткая депрессия. Сейчас уже доказано, что никто ее до самоубийства не доводил, наоборот, все старались ей помочь, предлагали работу, но она была больным человеком во всех смыслах, что часто бывает с талантливыми людьми.

Так вот, я прозанимался более трех лет и вышел с достаточно твердым первичным профессиональным образованием. Окончил институт, у меня вышли первые публикации в «Комсомольской правде», «Московском комсомольце», потом я пошел в армию: если бы этого не случилось, я, наверное, не написал бы «Сто дней до приказа» и не попал бы на работу в райком.

Я же вернулся из армии посередине учебного года и мне не могли нагрузку в школе предоставить. Так я и попал в райком, а на свет родилась повесть «ЧП районного масштаба».

Кстати, как раз в армии я написал очень много стихов, практически первые свои две книги. Голова свободна, стоишь в карауле, никаких проблем, государство кормит – обсочиняйся!

Конечно, государство налагало какие-то свои правила игры: нельзя, к примеру, Ленина ругать – ну, и не ругали. Сейчас вот академика Сахарова нельзя ругать – и не ругают. У каждого времени – свои договоренности.

ПАТРИОТОМ БЫТЬ НЕМОДНО

– Мы любим наклеивать для порядку свои ярлыки. Вот вы значитесь как лидер в жанре «гротескного реализма». А сами себя как определяете?

– Это довольно точное определение. В отношении меня первым его использовал критик Владимир Куницын. Он был моим соседом по писательскому подъезду на Хорошевском шоссе. Кстати, интересный факт: у меня окна выходили на памятный камень, где разбился Валерий Чкалов. К Куницыну я заходил часто: чайку попить, о литературе поговорить. И он спрашивает: «А как бы ты сам определил свой метод творчества?» Я подумал: «Наверное, это все-таки гротескный реализм». – «Ты думаешь?» – «Да». – «Мне кажется, это неправильно». Потом месяца через три я читаю Куницына: «После долгих размышлений и анализа я пришел к выводу…» Вот так это и пошло. И это верно. Гротескный реализм с одной стороны опирается на реальность, с другой – воспринимает ее с иронией. Он очень характерен для эпох, когда происходит слом, когда новое сражается со старым. Рабле тому пример.

Как правило, считается, что суть этого метода – борьба за новые формы против старых.

Но я-то считаю, что гротескный реализм – обоюдоострый. Новое, когда оно появляется, очень часто бывает гораздо уродливее, агрессивнее, античеловечнее, чем старое. Старый социум, даже не очень удачный, людьми обжит, острые углы сглажены методом проб и ошибок, для противоречий найдены какие-то амортизаторы, наиболее кошмарные персонажи уже отдвинуты. Пример: Нагульный у Шолохова. Он его любит, но ясно же, что если этим Нагульным дать страну, они от нее ничего не оставят. Они уничтожат и страну и себя. И от Нагульных уже избавились к тридцатым годам, пришел новый тип руководителя.

И я-то как раз свою сатиру направлял против уродливых форм нового, пытался сказать: «Ребята, подождите, десять раз подумайте, прежде чем ломать старое. Потому что гарантии, что новое будет лучше, вам никто не даст».

– Вы входите в состав Совета по культуре и искусству и в президиум Общества русской словесности. Как бы вы оценили состояние нынешней литературы?

– Про стихи я сказал, а вот с прозой дела у нас не очень хорошо. Это связано с тем, что государство очень долгое время помогало и помогает отчасти сейчас прозаикам, которые по отношению к нашей стране занимают позицию пренебрежительную. В начале 90-х поддерживали, в основном, писателей, которые боролись с советским наследием. Прошла целая эпоха, а традиция небрежительного сверхкритического отношения к нашей цивилизации осталась.

У нас в прозе быть патриотом своей страны немодно. И невыгодно: премии никакой не получишь. И не переведут тебя.

Кроме того, желание как можно быстрее вытеснить советских писателей и заменить их новыми привело к тому, что пишущими объявляли людей, фактически еще и не умеющих писать. Становление прозаика – это долго, этому надо учиться. В результате в нашей литературе даже среди увенчанных премиями людей очень много тех, кто по уровню работы со словом писателями не являются.

В 20-е годы, чтобы сделать литературу пролетарской – ведь Куприн и Чехов и даже Горький (люмпен-пролетарий) к ней не принадлежали – придумали такую форму, как призыв ударников в литературу. Хорошо работающих молодых людей, которые в многотиражку написали несколько заметок, объявляли писателями, принимали в союзы. А толку?

Из этого призыва осталось пять-шесть человек, которые действительно оказались способными.

У нас случился призыв не ударников, а филологов в литературу. Почему-то считалось, что если человек отучился на филфаке, он может писать. Но филолог и писатель – это как искусствовед и живописец. Ты можешь хорошо знать искусство, а нарисовать ничего не сможешь. К сожалению, эти люди во многом сейчас определяют уровень литературы.

Я помню письма, которые приходили в «Литературку»: «Зашел в магазин, там большой стенд «Лауреаты Букера» или «Большой книги». Купил, стал читать, ничего не могу понять: безграмотная чепуха. Объясните мне, кто сошел с ума? Я или писатель?»

Переломить это обстоятельство очень трудно, потому что, если хотите, это уже заговор графоманов. Они взялись за руки и талантливых людей не подпускают.

Нарушена система, работающая при советской власти, когда талантливых людей из регионов искали, выращивали, подтягивали в центр. Такие люди, как правило, появляются-то в губерниях. Хороший писатель – москвич, это исключение.

Но сформировалась мощная столичная тусовка, которая никого не подпускает. Если бы сейчас Шукшин с Алтая пришел в Москву, его бы не приняли.

ЧЕМ ЗАНИМАЕТСЯ КОРОЛЕВА АНГЛИИ

– Когда-то Лев Аннинский говорил, что в эпоху вседозволенности литература станет коньюктурной. Его быстро заклевали. Как вы считаете, прав он был?

– Не только он говорил о том, что вседозволенность на качестве литературы не скажется. Напротив, если писатель поставлен в какие-то рамки и ему нужно их обойти, он изобретает художественные ходы и преодолевает их. Литература – это не прямое высказывание. «Долой капитализм!», например. А вот роман «Мать» – это литература, хотя тоже про «долой капитализм».

Общегосударственная цензура, которая следила за тем, чтобы литература не наносила ущерб государству, была ликвидирована, но на ее месте возникли другие формы цензуры. Прежде всего, корпоративные. Например, если вы – писатель-деревенщик и понесете свои рассказы в либеральный журнал, вас там никогда не напечатают. Это дело чисто той тусовки, что вертится вокруг этого журнала. Возникло определенное табу на какие-то темы. Появились другие священные коровы. Тот же Сахаров или Ельцин как крупная политическая фигура.

Цензура никуда не ушла. Просто запреты и ограничения перестали носить системно-государственный характер, а стали защищать интересы каких-то узких групп.

Например, есть такая книжная выставка-ярмарка в Москве  non fiction . Председательствует там сестра миллионера Прохорова. Ее компания не допускает на выставку издательства, печатающие патриотическую литературу. Не цензура ли? Причем, Советская власть могла объяснить, почему не надо печатать «Архипелаг ГУЛАГ». Это было оправданно и с ее стороны, а сейчас, как выясняется, и со всех сторон, потому что многое оказалось в книге или сильно преувеличенным или просто мстительной фантазией. А тут Прохорова – никто в литературе. Роспечать дает на это средства и плевать на патриотизм. Это не бессмысленная цензура, это очень вредная цензура, потому что государство в патриотической литературе заинтересовано, но своими же руками это все зажимает.

Можно сказать, что символическим падением тогдашней цензуры была публикация моей повести «Сто дней до приказа». Повесть долго не печатали, а напечатали как раз тогда, когда Руст сел на Красной площади. Поснимали всю военную верхушку, и, в том числе разогнали военную цензуру. Андрей Дементьев, бывший тогда главным редактором журнала «Юность», поставил повесть в номер. Ему позвонили и сказали: «Напрасно вы ставите ее опять, мы ее не пропустим». На что он ответил: «Вы бы лучше Руста на Красную площадь не пропускали».

Цензура есть, но она направлена на то, чтобы не допустить в широкую общественность вещи, которые нам необходимы и наоборот навязать разную белиберду, которую нормальному человеку лучше бы не читать.

– Как вы считаете, на общегосударственном уровне нужен ли такой орган неполитизированный – не будем связывать его со словом «цензура» – который не попускал бы эту самую белиберду на книжные полки, на экраны телевизоров?

– Мы много лет боролись за то, чтобы создать Общественный совет по телевидению, который бы отслеживал профессиональный, художественный уровень программ, мог бы сказать: «Ребята, хватит на казенные деньги снимать про ментов. Не надо нам и такого юмора». Такие советы есть абсолютно во всех странах. Мы в «Литературной газете» печатали цикл публикаций о том, как осуществляется общественный контроль за телевидением в разных странах. Везде достаточно жестко следят за тем, а не наносит ли телевидение обществу моральный урон, художественный, не портит ли вкус, не сказывается ли отрицательно на воспитании молодежи. В Британии такой совет, например, возглавляет королева.

Мы неоднократно обращались к Путину с просьбой такой совет создать. Ответ был такой: «Дорогие друзья, нас и так полицейским государством обзывают, а если мы такой совет создадим, просто вой поднимется. Мы существуем в двойных стандартах: то, что можно им, нам нельзя».

У нас не восстановлен совет по песням, в который входили выдающиеся композиторы, музыковеды, поэты-песенники.

Я как писатель за то, чтобы меня никто не запрещал, но как гражданин отлично понимаю, что государство совсем уйти из информационно-творческой сферы не имеет право. Оно обязано вмешаться, если, например, ставится опера, где издеваются над нашими православными ценностями. Интересно, почему не издеваются над мусульманскими или иудейскими ценностями? Потому что за первое вам просто голову оторвут, а за второе – просто будут очень крупные неприятности. А у православных – всепрощение.

Кроме того, чтобы ориентироваться в литературном море, у нас печатались рецензии в журналах, газетах и были они достаточно объективны. Существовали, конечно, установки политического характера, но разбор уровня произведения был абсолютно объективен, независимо от того, каких взглядов придерживался критик.

Кстати, тогда найти критика, чтобы написать хвалебную рецензию на книгу Маркова, Сартакова – тогдашних руководителей Союза писателей, было крайне трудно! Они возмущались: «Я что – лакей, прислужник?» – «Да книга-то хорошая» – «А кто будет разбираться, скажут, что выслуживаюсь».

РЕЖИССЕР В БУЙНОМ ПОМЕШАТЕЛЬСТВЕ

– Вы ушли с поста редактора «Литературки» в прошлом году. Меня, как журналиста интересует ваше мнение: сохранится ли печатная версия газет и журналов?

– То, что постепенно идет заменам носителя, это очевидно. В свое время, наверное, тоже кто-то очень сильно переживал, когда с папируса перешли на бумагу, вместо мешка камней стали носить легкие глиняные таблички. Когда я пришел в газету, у нее не было сайта. Мы его создали, тираж у нас подскочил раз в двадцать. Когда сайт только появился, пользователей было очень мало, он казался некоей виньеткой на полях вечной бумажной печати. Сейчас сайт читают больше, чем печатную версию. В разных регионах этот процесс идет по-разному.

Могу предположить, что через десять-пятнадцать лет чтение бумажной периодики станет своего рода элитным удовольствием. Откроются, к примеру, такие читальни, где изданные на хорошей бумаге с усилителем аромата типографской краски будут лежать газеты на держателях из красного дерева. Заходишь, платишь небольшие деньги и, попивая чашечку ароматного кофе, покуривая сигару, читаешь «Литературку». Хотя у тебя с собой планшет в 32 грамма.

Я, конечно, утрирую, но дело не в том, на чем написано, дело в том, что написано.

Хотя, жалко, конечно. Две мои последние вещи: это роман «Любовь в эпоху перемен» – там как раз описана работа журналистов перестроечного периода. И незаконченный пока роман «Веселая жизнь» – 1983 год. «Веселая жизнь» – во многом автобиографическое произведение. Герой – главный редактор газеты «Столичный литератор». Вот там весь процесс: отношения с цензором, с метранпажем, гранки, ротационные машины… Я когда это писал, ловил такой кайф, как будто описывал седую древность.

– Какая из экранизаций и постановок ваших произведений, по-вашему, больше всего удалась?

– Я отношусь к экранизациям как к нерегулируемому процессу. По моим вещам снято около пятнадцати фильмов. Предугадать ничего невозможно. В момент запуска картины режиссеры впадают в буйное помешательство и выходят из него только, когда начинается монтаж. Есть по моим книгам хорошие фильмы: «ЧП районного масштаба», хотя к комсомолу я-то по-другому относился. Четырехсерийный «Апофегей», вторая экранизация «Небо падших», «Козленок в молоке». А есть чудовищные – «Сто дней до приказа», «Замыслил я побег…» – за него взялся молодой режиссер и не справился с материалом.

– А вас разве не приглашают поучаствовать в процессе?

– Литературный и киносценарии – это разные вещи. Полностью литературный сценарий фильмом не становится, от него берется только часть. И от того, какая часть берется, начинается своя трактовка, вмешиваются актеры, художник, режиссер, монтажер. Я отношусь к этому философски, исходя из того, что даже неудачная экранизация – это реклама моих сочинений.

– Как журналиста спрошу – надо ли учиться журналистике или это дар как рисование?

– Журналистика требует от человека определенного таланта – умения писать, восприимчивости к слову, информации. Сейчас в журналистику идут все, кому не лень. Журналист – это человек, который по определению, имеет информационный кругозор гораздо более широкий, чем другие люди. Был, кстати, такой советский фантастический рассказ: изобрели определитель интеллектуального уровня. Собрались знаменитая актриса, ученый, путешественник. И крутится рядом их товарищ – журналист, который в свое время раскопал и эту актрису, и ученому помог. Он все хочет проверить уровень-то, а его оттесняют – ну, что с журналиста взять, тут такие знаменитости. И когда прибор освободился, и он все же сел за него, все обалдели – его уровень просто зашкаливал.

Знаете, раньше в Литинститут после школы не брали – человек должен быть поработать, жизненного опыта набраться. В 10-м-то классе все гении. Проводятся, конечно, творческие конкурсы, но они довольно формальны. Появилось очень много платных курсов. Певца туда, допустим, не возьмут ни за какие деньги, если у него нет голоса. А журналиста – пожалуйста. Доходит до анекдота. Еду в машине, слушаю радио. Ну, должна же у радиожурналиста быть хотя бы хорошая дикция. Зачем тебе вое пришепетывание тащить на радио? – Пиши в газету.

Все люди разные, есть и те, на которых природа сильно отдохнула. Почему возникла мода на ведущих чуть ли не с дефектами? Дикторы должны быть приятными. У моей дочери был одноклассник, над ним потешался весь класс, потому что у него был забавный дефект дикции. Сейчас ведет одну из популярных передач.

ГАРМОНИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА

– Какой сценарий развития России видится вам?

– Я считаю, что восстановление того, что было разрушено в 90-е годы, могло бы быть гораздо более интенсивнее и плодотворнее, но если говорить о главных недостатках, это, конечно, колоссальное социальное неравенство, которое абсолютно не продиктовано заслугами.

Смысл мне видится такой: «Советская номенклатура сдала власть, потому что ее доходы – министра, например, были гораздо ниже, чем у министра тамошнего». Тут, наверное, какая-то тайная мысль, что если мы этому узкому слою его доходы приблизим к доходам их аналогов в западных странах, то этот слой будет биться за статус-кво и нынешнюю власть.

На мой взгляд, это роковая ошибка. Он не будет биться, потому что этот слой космополитичен, не связывает интересы свои и своей семьи с Россией и сдаст все в 24 часа. Мыслимо ли, что ректор академии экономики имеет зарплату в 1000 раз больше, чем у преподавателя этой же академии. Да я думаю, что даже доходы Кирилла Троекурова были не в 1000 раз больше, чем у справного крестьянина. Все это очень чревато и небезопасно.

Меня беспокоит момент, связанный с тем, что в отличие от большинства стран наша природная рента тратится на что угодно, только не на образование, культуру, здравоохранение. Хотя в первую очередь она должна идти туда. Потому что принадлежит нам всем, а не этой узкой группе людей. Это все было совершено в 90-е и это давно пора исправить.

Непонятно, почему жестко не принимается закон о том, что деньги, заработанные в России, должны вкладываться здесь. Чудовищный вывоз капитала продолжается, как ни в чем не бывало. В условиях ситуации с санкциями и с конфронтацией, которая у нас возникла с западом, это подпитывание наших врагов мне абсолютно непонятны. Мне непонятен либерализм нашего законодательства: люди попадаются на миллиардных злоупотреблениях и наказываются каким-то символическим сроком или им просто грозят пальчиком.

В нашем обществе народ может простить власти любые напряги, если он понимает, что за этим стоит справедливое решение. Ведь почему достаточно гармонично было крепостное общество? Дворяне были служивым классом: «Мы – в крепости, а барин своих сыновей на войну отправляет». Как только дворяне получили свою хартию вольностей и были освобождены от государственного тягла, вот тогда и началось то, что закончилось революцией.

Сейчас назревает примерно та же ситуация: тот класс, который стал очень богатым, совершенно оторвался в своих потребностях и тратах от всего общества, от «службы государству».

ЯЗЫК НУЖНО «ОБСТРОГАТЬ»

– Есть ли у вас писательское предчувствие? Должно ли оно вообще быть присуще писателю?

– Интуиция какая-то обязательно должна быть. Были и у меня такие моменты: например, герой повести «Демгородок», вышедшей в 1993 году, наводит порядок в России. Он капитан первого ранга, полковник. Путин тоже был полковником…

И это естественно, ведь писатель, помимо того, что художник, он еще и социальный аналитик. Если внимательно читать русскую литературу второй половины XIX века, из нее абсолютно следует, что революция неизбежна. То же относится и к поздней советской литературе. В принципе она вся пронизана предчувствием кризиса, того, что с советской властью что-то произойдет. За язык-то нас никто не тянул, это вообще было небезопасно.

Питатель не обязан что-то предсказывать, но если это хороший писатель, то прогностический момент у него обязательно сработает, даже независимо от его желания. Это как опытный доктор, который может посмотреть горло, а потом попутно сказать: «А, по-моему, у тебя грыжа вылезает».

– Ваша творческая кухня: «ни дня без строчки» – как у Юрия Олеши или ждете, когда муза спорхнет?

– Олеша вообще-то тут сыронизировал, будучи человеком остроумным. Вторую часть жизни он практически не писал, выпивал и вел окололитературный образ жизни, а если и писал, то именно строчку в день. Это как раз одна из драм, когда человек заявил о себе как об одном из самых ярких писателей поколения, потом практически писать перестал.

У меня система другая: я работаю регулярно: а потому написал несколько романов, много пьес. Роман не пишется за два-три месяца. То есть пишется, но его никто не читает. Я помногу редактирую свои тексты – меньше пяти редакций у меня не бывает.

Язык – это как заготовка, которую нужно обстрогать, обшкурить, надфилем обработать, потом меленькой шкурочкой пройтись. Кстати, так же работал и Сергей Аксаков, доводя слово до феноменальной точности. Толстому вот говорили: «Лев Николаевич, как у вас все просто» – «Так перепишешь раз со сто, и будет все просто».

– А правда, что вас хотели назначить министром культуры?

– Был такой эпизод лет десять назад: я попал в короткий список претендентов. Как раз уходил Соколов. Мне позвонили и сказали: «Никуда не уезжай день-два, может, будет собеседование на самом серьезном уровне. Вопрос практически решенный». Я жду и понимаю, какая жизнь мне предстоит. С утра до вечера сидеть в присутственном месте, решать вопросы, в основном, связанные с бытовыми проблемами. Ты себе уже не принадлежишь, а у меня роман на столе. И я понял, что жизнь моя закончилась. Жена удивляется, что я такой хмурый: «Министершей-то хорошо быть, а министром…». Ночью мне снились кошмары: меня вызывали в Кремль, а я опаздывал, заедал все кофейными зернами, потому что накануне выпил слегка. А утром меня толкает жена и говорит: «Ну, поздравляю, какого-то Авдеева назначили» – «Правда!? Слава богу, литературой занимаемся!» С творчеством это практически несовместимо. Литературные клетки в голове, как только человек начинает заниматься аппаратом, быстро отмирают.