Журнальный мир

Февральское посвящение

Сергею Краснову

Жизнь – это только в рани стогласной,
когда всё бессмертно и все навсегда,
потом только кажимость, только терпенье,
чтобы помедлить и чтоб дотянуть – до чего,
и козе понятно, но коза тут совсем ни при чём.
Вот уже ни души ни в желанной дали и ни
рядом, сердце бьётся о рёбра вприпрыжку и,
наверное, всё-таки зря. Перед носом в бассейне
упрямо маячит серая пятка смертоносной карги.
Мы дотянем до сорванной ручки, мы ворвёмся
в чужие снега, обломив непослушные крылья,
надрываясь в пустых небесах. В этой школе
мы все недоучки. Ты, я знаю, меня вспоминаешь
там, где не было в жизни меня. Растёт трава,
спадают лица над свитком попранных времён,
давно смеются надо всем, о чём мы плакали
так сладко, и в этом мире совершенном мы
совершенно ни к чему. Это голая правда,
мой брат сердобольный, аж
до первого ветра весны.

Измайлово

Там московский колючий снежок
парит в гостиничном окне
зашкаливших высот, там тени кроткие
всех тех, кто тронул веки
вскользь своим нагим крылом, там я,
который здесь, за рамой
полых снов, поверивших в себя, там ты,
который я и в кронах
юности пернатой, и в прорве поздних дней.
Мы были в будущем, давно,
в краю родных богов. Звенит такая немота
в заплаканных словах,
такая просинь бьёт в глаза, что аж темно,
темно за бережной порошей
зряшных дней, в окне гостиничном
над стёртою Москвой.

На выставке Магритта

Под утро курица снесла
яйцо себе на завтрак,
и выплеснулось розовое море за
недописанную раму,
где некто курит в трубке раздумчиво
свой нос и лицезреет ключ разгадки
сквозь скважину вселенского замка,
который не достать из-за – ни
хоботом ума, ни удочкой желанья,
ни верою в пустые небеса.

Сын человеческий с зелёным
яблоком лица, его проедет
паровоз, плывущий из камина
за облака невидящего взгляда,
где пялит мёртвая луна
свой бывший глаз на африканистый
Париж в немых химерах бытия,
где мы, на руинах обратных миров,
внимаем варианту грусти
восьмого антидекабря.

Однажды

Однажды мы проснёмся в мире,
где рядом никого из тех, кем мы
клялись и жили, и где нас нет давно
в помине такими, как когда-то нас
любили в том небе, что мы населяли
задолго до себя, проснёмся в голом
сне о нас в смертельных сказках яви,
где, радуясь предвешним пустякам,
вплывая в хоровод развоплощений,
сужающейся щели мы пьём
обратные лучи.

На мосту

На мосту за Нотр-Дам, что на остров святого Людовика,
передо мной по-крабьи ковыляла квадратная старуха,
обмотанная с головой бесцветными платками, бормоча
себе что-то под нос, и почему-то, хоть ни души кругом,
я не сразу решил, как её обогнуть: она выходила за раму.
«Passe ou trépasse», – она сквозь сны пробормотала, не
оборачиваясь, будто про себя. «Проходи или сдохни».
Я выбрал первое, но не смог оглянуться, предчувствуя
неладное во взгляде. Она неслышно наплывала сзади
сквозь толпы тонкие теней и сирые ветра, по набережной
времени покатой. Всё та же пара прошлых лебедей
на полой Сене дрейфовала в подводных облаках, всё
тот же я выгуливал себя под голыми ветвями, всё
дальше от себя обратными шагами удаляясь.

* * *
Вот и всё, обрываются сроки
над пасьянсом краплёных тузов,
вот и всё, занимаются зори
на развилке сплетённых дорог.
Ты тихонечко метишь отвагу
нисхожденьем в постылый овраг.
Вот и всё, ты уже не заметишь,
что захлопнулась дверь без ключа
в этот недостучавшийся ветер,
обнимавший за гриву зверей.
Раздирают фантомные боли
несорвавшихся в бреющий лёт.
Успокойся, возьми себя в ноги
беспричинных прогулок вовне.
Тает раненый голос снежинок
под пролётом обратных мостов,
отъезжают, дрожа, те трамваи
по маршрутам на каверзный ноль.
Вот и всё, ты уже не заедешь
и не выкроишь небо собой.

Прошедшее время глагола

29 января Пушкин умирает.
Из учебника

Никто не умер в свой тёмный срок, но помаленьку умирает,
и всё, что совершилось, по Промыслу и неисповедимо,
в глобализуемом шаблоне приобрело (приобретает) свой
радужно несовершенный вид. А прошедшее времечко, оно
гибельно для мульти-культи и отключённо-подключённых
с цветными проводками в голове.
О да, в начале было Слово, оно было у Бога, оно было
Бог и творило во славе миры. Но у вас оно только «бывает»
и давно ничего не творит. Кто дал команду, кто запретил?
Тот, кто даёт и запрещает нам наше прошлое, как память,
и наше время, как нас самих.
Прошедшее давно прошедшее, оно отнюдь не совершенно,
но оттого, что совершилось, приобретает свой благородно
совершенный вид, и оно никогда, как любовь, не спряжётся
ни с беспамятным, ни с безродным.
Эпоха вырождения, ты поглощаешь всё зловонным зевом,
сквернишь и подменяешь, но пока не растают ледники
наших судеб, как подранка немого, прижимаем к сердцам
мы глагола прошедшее время.

Прохладный вертоград

За нами веют крылья света из незакатной
стороны, взлетают радужно мосты над краем
вогнутого моря, и кто-то в ноль часов и ноль
минут тридцать второго декабря, закрыв
неспавшие глаза, срывается за нас с покатых
крыш в любимых и небывших городах,
выносит невесомая рука из рыхлых рвов,
кишащих гадами познанья, над обрывами
раненых снов расстилается бережный
плат, и мы вкушаем яблоки соблазна, хлеб
покаяния отзывчиво жуём, и в злую ночь
безлунного томленья слова сливаются,
как ртуть, на берегу с ручными облаками,
где мы всегда совсем одни и никогда не
одиноки, где ждёт прохладный вертоград
и на плече ютится голубок
ветров зелёных.

К фотографии отца

Они разглядывают нас из младости своей
с любовью, но без вычурной надежды,
они не закрывают глаз, опалённых
студёным стожаром всезнанья, и видят
нас, не видя, конечно же, насквозь –
сквозь всё, чего как будто не бывало.
Они рассматривают нас сквозь нас без
цели и обмана, и мы не опускаем глаз,
их нежно отводя туда, где всё кончается
сначала, пока не начинается с конца.