Журнальный мир

1. Pretty hungry

Когда-то, много-много лет назад, повадился я ездить в город Псков. Причиной этому… а, впрочем, вот вам причина – коли надо причину: жила в том Пскове девушка изумительной красоты, которой не исполнилось еще в то время и пятнадцати, и которую мне почему-то неотвратимо хотелось видеть.

Я уже и тогда был не слишком умным человеком, а потому воображал, что столь юный возраст да, вдобавок, десятилетняя между нами разница делают сколько-нибудь правильное развитие отношений невозможным – в итоге все ограничилось объятиями, да и то лишь однажды, тогда как общаться мне больше выпадало с ее старшим братом, ежесекундно напоминавшем мне об Аннушке длиннющими густыми ресницами да беличьим разлетом глаз.

Помнится, способы проезда до Пскова я перепробовал все – разве только не прибывал в город водою. Зато живой еще тогда Варшавский вокзал с пестрыми толпами груженных телевизорами «Радуга» поляков, оголтело штурмующих международные экспрессы, был мне знаком как родительская кухня: казалось, расписание движения его поездов я могу воспроизвести по памяти с вероятностью ошибки лишь в том, что относится к Таллиннскому направлению…

В общем, однажды, решив отдохнуть от запахов дизельного выхлопа и набившей оскомину железнодорожной воды, я постановил добраться до города мечты по воздуху – ибо, ровно в прошлый же раз, доехав автостопом по Киевскому шоссе до каких-то Крестов, с удивлением обнаружил, что во Пскове, вот те на, имеется собственный аэропорт.

Позже Пулково за вполне посильные для моей инженерской жизни деньги услужливо предложило рейс – их тогда выполнялось аж два на дню. Маленький Як-40 летел не торопясь, на небольшой высоте – полет занимал 45 минут, за которые (спасибо отсутствию низкой облачности) удавалось детально рассмотреть окрестности той самой трассы, которую прежде разглядывал лишь из автобуса или окошка кабины дальнобойщика-Камаза. Как сейчас помню, неприятно удивили меня пространства былых пожарищ – огромные площади сухостоя без конца и края, лишь самолетом преодолеваемые достаточно быстро, чтобы не вселить стойкого уныния.

К чему я все это? А вот.

Рейс был предвечерний – вылетом, кажется, часа в четыре. И короткий – то есть, кормежка в нем не предусматривалась: если не путаю, всех одарили глотком минералки, а может быть, и этого не было. Есть мне, между тем, хотелось очень: совпало тут все – и мой молодой возраст с присущим ему быстрым обменом веществ, и безалаберная жизнь в условиях дышащего на ладан СССР (кто помнит, тот поймет), и просто стечение временных обстоятельств. Стало быть, есть хотелось не в шутку, но я терпел, понимая, что в воздухе не имею на это никаких шансов.

И вдруг… И вдруг, в хвосте салона появилась стюардесса с подносом, посреди которого возвышались две огромные, благоухающие на убой, дымящиеся тарелки с мясом и горкой жареной картошки.

Прежде чем скрыться в кабине летчиков, бортпроводница продефилировала через весь салон – медленно и величаво, как не сможет никакая Наоми Кэмпбел – ни на кого не глядя, но излучая какую-то трансцендентную внутреннюю радость. Я был весь собственная слюна, вжался в кресло и сохранял затем эту позу минут пять или десять, вопреки рассудку, надеясь, что это только начало раздачи бортового питания: сперва – пилотам, затем – остальным, как всегда и бывает в самолетах.

Но чуда не произошло, и четверть часа спустя мы пошли на посадку.

2. Стыд

всем, кого довелось обидеть

Вырванное из причудливой чреды перевоплощений студенческой поры…

Летом восемьдесят седьмого, по окончании пятого курса, я нахожу себя сезонным рабочим одной из геологоразведочных партий Всесоюзного объединения «Аэрогеология», слоняющимся без дела в базовом лагере этой довольно серьезной по советским меркам конторы на 77-м километре Колымской трассы, недалеко от райцентра Хасын Магаданской области.

База эта была местом давним и во всех возможных смыслах обжитым. Говорили, что некогда заключенные Севвостлага добывали тут высокозольный уголь – от тех былинных времен не осталось, впрочем, ничего, опричь расчищенной площадки рядом с дорогой – то же, что теперь открывалось глазу, являлось, несомненно, наследием дней недавних. Вплоть до мусора, сваленного по периметру лагеря и хвастливо смотревшего в мир томными очами траченых восемнадцатидюймовых покрышек, раскиданных, по обычаю тех мест, вперемешку с желто-красными экспортными бочками из-под солярки. Да еще ржаво-зелеными остовами двух гусеничных вездеходов ГАЗ-71, упокоенных навеки рядом с россыпью срезанных наискосок лопастей вертолетных винтов (счастлив тот пассажир алюминиевой стрекозы, кто не знает, из чего их делают!).

На пике сезона лагерь вмещал, наверное, человек двести разом: здесь сидело начальство, рядом в отдельном балкé располагалась стационарная радиостанция, транслировавшая власть этого начальства на безумные сотни необитаемых километров во все стороны; здесь же помещались всяческие склады, вертолетная площадка, бухгалтерия, баня, автопарк и прочие атрибуты цивилизации.

Таких, как я сезонных рабочих, своим ходом прибывавших в конце июня с «материка», подбирали в аэропорту Сокол и свозили именно сюда. Они получали куртки, сапоги, штаны и телогрейки, расписывались, не глядя, в журналах по т/б и несколько дней затем слонялись по округе в полупраздности, глазея на невысокие, однако все еще заснеженные горы и нехотя выполняя поручения здешнего коменданта. Ожидая, когда их наконец разберут по отрядам и торопливо отправят вертолетами к местам дислокации – от греха подальше.

Своеобразная природа тех мест, прежде мне не знакомая, чем-то напоминала больного в лихорадке: скромное июльское буйство зелени казалось каким-то сомнительным и как бы сводилось на нет грядущими сентябрьскими снегопадами, о которых охотно рассказывали бывалые люди. Словно бы не было у карликовых березок и лиственничного редколесья никакой иной цели, кроме как скрыть непреложный факт вечной мерзлоты – исключающей какую-либо жизнь и присутствовавшей тут же, совсем рядом, в любой точке пространства, – стоило лишь углубиться на штык от земной поверхности.

Быт наш был тогда лаконичен. Помнится, размещались мы на Хасыне в стандартных десятиместных армейских палатках, растянутых, как положено, поверх сколоченных наспех дощатых настилов. Внутри в два ряда стояли видавшие виды раскладушки, на них, в свою очередь, кидалось что-то, выполнявшее роль матраса – кусок кошмы, кажется. Сверху затем водружался геологический спальный мешок – тяжелый и дьявольски неудобный: вот вам, собственно, и все ночное пристанище. Если только не считать печки, кое-как установленной в каждой палатке вопреки немыслимым щелям и прорехам – известно, что ночи в Магаданской области порой случаются морозными даже и в июле месяце…

Надо сказать, что вышеупомянутый сезонный пролетариат был предельно разношерстной публикой: таких, как мы с приятелем – студентов, соблазнившихся романтикой при коэффициенте оплаты 1,8, – было все-таки немного. Существенно большую часть составляли всевозможные бродяги невнятной судьбы – беглые алиментщики, шоферня, лишенная на год прав за пьянку либо аварию, а также уйма народу, отбывающего условные сроки за те или иные прегрешения – преобладали среди них почему-то браконьеры.

Как и положено подобным людям в подобной диспозиции, к ночи они норовили заметным образом активизироваться: начинали жечь костры, жарить на них что-то малопостижимое, пить водку из-под полы – тут же звучали нечленораздельные рассказы о нутряном и наболевшем, вспыхивали и спешно гасились пьяные скоропалительные конфликты… Затем, повинуясь соединенной настойчивости комаров и вездесущего коменданта, вся эта витальность переносилась в недра палаток – и здесь уже теплилась без помех чуть ли не до трех часов пополуночи, когда даже и у самого говорливого смежались веки.

Надо сказать, что меня, обладавшего от природы избыточно чутким сном и при этом не изможденного дневными трудами, таковые бдения не могли не раздражать – однако же, приходилось мириться с не мною заведенным порядком, и я всякий раз терпеливо дожидался, когда кто-то один из последней пары собеседников окажется уже не в силах ответить в голос на очередную реплику, брошенную ему товарищем через всю палатку…

Как-то после подобного испытания, на второй или на третий день «стояния на Хасыне», я пробудился или, говоря точнее, был разбужен часов в шесть утра, задолго до назначенного подъема. Причиной тому стала какая-то шумная возня неподалеку от моей раскладушки. С трудом разомкнув глаза, я, спустя мгновение, понял, что виной всему был сосед – шестнадцатилетний мальчишка, чья мать, одна из работниц управления, этим летом решила, как видно, приобщить отпрыска к суровым реалиям настоящей мужской жизни. Отпрыск и принялся приобщаться, чего там – со всей своей подростковой непосредственностью: умудрившись озябнуть в ватном геологическом спальнике (что само по себе непросто даже в заморозки), он выбрался наружу и, по всему, решил растопить печку. Печка находилась аккурат между нами, точнее – между нашими раскладушками. Никто ей ни разу не пользовался, наверное, от самого дня установки палатки – не было в том нужды. Откуда мальчишка добыл пригодные для сожжения деревяшки, я так и не понял, бумагу же для растопки и спички он доставал из недр своего баула дьявольски долго, с неимоверным шуршанием, бурча к тому же что-то себе под нос и скрипя раскладушкой, послушно прогибавшейся под его ерзающей задницей… Надо ли приводить здесь те не вслух произнесенные слова, коими я сопровождал его действия?

Вот он, наконец, напихал в печку ворох бумаги и, усомнившись, как видно, в том, что припасенные дрова схватятся, задумал настрогать еще и щепочек. Взял деревяшку в одну руку, нож в другую, воткнул его вдоль грани верхнего обреза (а не с угла, как поступили бы мы с вами), после чего принялся давить на рукоятку изо всех своих сил, но без заметного результата.

Я следил за всем этим сквозь опущенные веки, внутренне чертыхаясь и проклиная не в меру деятельного юношу. Озлобление развивалось во мне по восходящей – приняв, в конце концов, форму молитвы, обращенной к неведомой высшей силе. «Господи, – мысленно воззвал я, – прекрати же его тотчас!» И надо же случиться такому – чаянье это исполнилось безотлагательно и буквально: сделав очередное усилие, юноша не совладал с ножом, лезвие перекосилось, щедро скользнув по его ладони, незадачливый дровосек взревел благим матом и опрометью выбежал из палатки, даровав мне еще целый час сна – куда я не замедлил провалиться без малейших угрызений совести.

Прошло два месяца полевого сезона, и вот мы снова, вдвоем с приятелем, на хасынской базе. Расписываемся в каких-то бумагах, сдаем казенное барахло, получаем долгожданные деньги и авиабилеты. Мы уже немного другие: вальяжные, равнодушные ко всему, исполненные какой-то веселой усталости (все-таки таежная жизнь – это вам не хухры-мухры) – короче, сполна получившие то, за чем, собственно, и ехали на край света: трудновыразимое словами чувство свободы, которое как раз и познается наилучшим образом, когда тебе двадцать два, а вокруг – не слишком скованная цивилизацией бытовая непосредственность…

Самолет – завтра; с утра нас отвезет на Сокол простуженный «пазик», и уже девять часов спустя, мы – в Домодедове. Там в это время тоже будет утро…

Оставалось лишь скоротать ночь. Нас определили в одну из тех самых, уже подзабытых за истекшее время, армейских палаток – простаивавших теперь, за отсутствием обитателей, вхолостую, со всеми своими хромыми раскладушками и ржавыми печками.

Можно было выбирать любые два места из десяти – недолго думая, мы свалили вещи на ближние к затянутому марлей окошечку койки, после чего отправились прочь по каким-то своим надобностям, содержание которых полностью изгладилось теперь из моей памяти.

Уже уходя, я краем глаза приметил невдалеке от палатки двух пухленьких щенков той, унифицированной, буро-серой масти, в которую вырождается за несколько поколений всякая, заброшенная в те края собачья династия. Им было, наверное, месяца три или четыре от роду – возраст самостоятельных игр; породистых собак к этому времени уже разбирают к новым хозяевам… Щенки шумно возились друг с другом, словно бы торопясь впитать своими дымчатыми спинками едва ли не последний в этом году солнечный день – было похоже, что они тоже остались одни, без матери; во всяком случае, присутствие где-либо поблизости взрослой собаки ничем себя не обнаруживало…

Когда мы вернулись, уже стемнело. Нащупав фонариком свою раскладушку, я быстро разделся и нырнул в спальник – хотелось побыстрее забыться, дабы воскреснуть уже в иной вселенной – где царствует нервный холодок ожидания и неутомимо вращается пестрый калейдоскоп дорожных картин…

Но не тут-то было. Выпасть в полной мере из реальности мне помешал раздавшийся вскоре довольно громкий шорох и, вслед за тем – столь же громкий и продолжительный визг. Нащупав фонарик, я поспешно швырнул луч света в сторону, откуда шел звук – и сделал это как нельзя вовремя, успев распознать моих давешних собачьих знакомцев, деловито вылезших друг за другом из-под полога палатки и уже пару мгновений спустя юркнувших вновь под дощатый настил. Производимый ими шум при этом, однако, не прекратился, скорее напротив – стал теперь даже громче и как будто безудержнее, причем, источник его перемещался по всему квадрату брезентового нашего дортуара скорым и непредсказуемым образом. Видимо, щенки нашли пространство между грунтом и досками пола достаточно просторным и вполне подходящим для резвых своих игр…

Уповая, что они все же смолкнут когда-нибудь сами собой, я принялся ждать – а что еще оставалось делать? – и пролежал так, наверное, с полчаса – прежде чем понял, что мой товарищ тоже бодрствует.

– Ч-черт!..

– Как их отсюда выгнать?..

Я вылез из спальника. Высветив фонарем край настила, примерно в том месте, где непрошеные гости дерзнули проникнуть в нашу храмину сна, почему-то принялся ждать их нового появления именно там.

Как ни странно, это мое ожидание вознаградилось, причем – достаточно скоро. Не прошло и нескольких минут, как первая мохнатая башка – привлеченная, должно быть, светом – высунулась из-под досок. Не теряя времени, я вытянул щенка из его убежища и, приподняв полог палатки, пихнул на улицу. Тотчас же на освободившемся месте возникла голова его однопометника, не желавшего, как видно, отставать – проделав и с ним тот же трюк, я уже решил, было, вернуться на свою койку – радуясь, что проблема поддалась столь простому решению. Но я, как выяснилось, поспешил.

Оказавшиеся неожиданно для себя на свежем воздухе, собаки тут же заскучали и немедленно потянулись назад. Не успел я дойти до своей раскладушки, как первая из них вылезла из-за полога. Разумеется, и это ее появление не было беззвучным – давешний визг восстановился тут же во всем своем прежнем полноголосии.

Обескураженный, я шагнул назад и, протянув руку, схватил возмутителя спокойствия за загривок. Щенок немедленно замолчал и, когда я поднял его в воздух, покорно поджал передние лапки, безропотно ожидая своей судьбы. Надо полагать, с высоты его детского опыта, она никак не должна была обойтись с ним очень уж сурово…

Я не помню ход тогдашних своих мыслей. Видимо, в полусонном мозгу вспыхнуло что-то про условные рефлексы, про старика Павлова, волшебника фистул, и про другого Павлова, оборонявшего от врага свой дом в Сталинграде… В общем, да, каюсь, – я совершил этот дурацкий поступок, – нанес два или три гулких удара ручкой фонарика по беззащитному собачьему пузу, – после чего выбросил щенка из палатки прочь, уповая, что отучил его входить к нам без спросу.

Во все продолжение экзекуции животное не проронило ни звука, – при том, что я как раз ожидал обратного: визгов и скулежа на повышенной, против обычного, громкости, подтверждающих действенность наложенного наказания и правильность выбранного замаха.

…И только оказавшись на свободе, вне пределов моей досягаемости, щенок все-таки ответил коротким плачем, сходящим едва ли не на мышиный писк…

Прошло немыслимо много лет, и вот вам – иная фотография в ином совсем антураже. Застывшая в ночной бумажной тишине большая городская квартира. Мы здесь вдвоем – я и женщина, которую знаю давно, но с которой оказался наедине – впервые.

Лениво, словно бы исподтишка, светит нелепый советский торшер. Широкая кровать задвинута в угол комнаты – повторяя этот угол, мы сидим на ней, прислонившись каждый к своей стене спиной – сидим и просто глядим вперед, замечая теперь друг друга лишь боковым зрением. Взгляды наши, если и пересекаются, то где-то там, в полуметре от наших ног, – и в этой точке пространства порождают, наверное, невидимое человеческим глазом клубление аур и тонких астральных тел…

Моя подруга замужем, и обоим нам, кажется, немного совестно. Пожалуй, самое время затянуться сигаретой, многозначительно и молча стряхивая в приспособленную пепельницей кофейную чашечку пещеристые пепельные нагромождения – да только мы не курим, ни я, ни она.

– Хочешь чаю?

Я киваю молча.

– Сейчас сделаю, подожди – она, однако, не меняет позы.

Какое-то время сидим беззвучно.

– Послушай… – она поворачивается ко мне, словно бы решившись что-то спросить, но тут же осекается, как видно, передумав на ходу.

Теперь уже я смотрю на нее – вопросительно и, пока еще, беззаботно.

– Послушай…

– Что?..

– Да нет, ничего, ерунда… – каким-то коротким, по-детски неуклюжим взмахом руки словно бы пытается отстранить от себя путы косноязычия, – Я только хотела спросить…

– Ну?..

– Хотела спросить… да ладно, глупости это все…

Она вдруг коротко усмехнулась, затем подалась вперед и, сев на край кровати, опустила ноги на пол. Шуршание шлепанцев, отыскиваемых вслепую.

– Я хотела спросить, помнишь ли ты тех… кого… обидел когда-то понапрасну?..

Теперь и мне хочется переменить позу – двумя короткими червеобразными движениями смещаюсь в освободившийся угол и, согнув ноги в коленях, обхватываю их руками, словно бы запирая на замок.

– Я-то?

На мгновение задумываюсь.

– Наверное – да… Я как-то избил собаку… щенка… ручным фонариком… ни за что…

Задерживаю воздух, стараясь подавить чувство стыда.

– Я его бил, а он молчал… гадкое чувство…

– И у меня… – она неожиданно оборачивается, – Знаешь, и у меня то же самое!.. я тоже… зря обидела собаку… почему-то это первое приходит в голову…

Вновь усмехнулась, словно бы освободившись от груза:

– Ты ведь помнишь мою Клайду?

Теперь мой черед улыбнуться: как же мне не помнить этого огромного черного водолаза, занимавшего половину прихожей и вселявшего ужас во всех и каждого – кроме, разве что, меня одного, вообразившего, невесть с какой стати, что большие лохматые собаки непременно добры и великодушны… Это было неверно вообще, а применительно к Клайде, видит Бог, – неверно в кубе: в мгновение ока этот, исполненный вялой неги длинноворсный меховой валик от какого-то немыслимо-гигантского дивана превращался вдруг в центнер дистиллированной злобы, и немалого труда стоило хозяйке хоть как-то унять своего питомца в подобных ситуациях… Мне же тогда подсобило мое неведение – не иначе. Свидетелем собачьей ярости я стал уже после того, как выстроил с Клайдой если не дружеские, то, во всяком случае, терпимые соседские отношения…

– Помню, собралась ее выгуливать… А погода стоит мерзкая, кажется, осень, поздняя осень, да и вообще… ни малейшего желания выходить на улицу – одно лишь чувство долга… Короче, беру поводок, встряхиваю им перед клайдиной мордой – обычно этого хватало, чтобы она вскочила и начала кругами ходить… Ну, вот… Беру, значит, поводок – а эта скотина как лежала себе, так и лежит… лежит и смотрит на меня полусонно, словно бы не ради нее я тут выплясываю… типа, ты собралась гулять – ну вот и иди сама… «Эй, подымайся! – говорю, – Пошли!» Никакой реакции. «А ну, давай, пошли!» Ни в какую. Ну, я разозлилась тогда почему-то и как хлестану ее поводком…

– Символически?

– Нет уж. Ни фига не символически!.. с размаху!..

– А она?

– Встала. Сделала несколько шагов, и тут я вижу, что она задние ноги подволакивает… О, Господи, думаю, Клайдочка, маленькая, что с тобой?.. Понятно, что уже не до прогулки…

– А что это было? – покинув свой угол и переместившись вперед, я обнимаю ее за плечи.

– Ну там много что оказалось… долго потом лечили… не важно… операцию делали полостную…

Аккуратно, но настойчиво отстраняется, высвобождаясь из моих объятий. Поправляет челку, оглядывается на меня, улыбаясь чуть виновато:

– Ты хотел чаю?

– Ага…

Я опрокидываюсь навзничь, подложив затылок ладонями – взгляд упирается в потолок, где, даже при недостатке освещения, заметны трещины и следы давних протечек. Штукатурка в примыканиях плит перекрытий отслаивается и кое-где свисает вниз робкой застывшей бахромой…

3. Чжуан-Цзы

Осталось рассказать про этот чужой сон – привидевшийся как-то невзначай моему соседу по убогой комнатке студенческого общежития.

Снилось ему, что сидит он за нашим столом и читает книгу. Толстую и интересную, уже порядком истерзанную прежними читателями, с утратившими белизну страницами и потрепанным переплетом, – по всему, взятую в институтской библиотеке или же у кого-то позаимствованную на день или на два.

Молочный свет пробивается через давно не мытое окно… Квадратная столешница из чего-то бурого, как текстолит, с застарелыми хлебными крошками и засохшим пятном от пролитого чая…

Неловкое прикосновение всякий раз покачивает стол – пугая буквы и заставляя их спасаться в соседние шевелящиеся строчки… Надо бы поправить подставленный под ножку кусочек картона, сложенный вчетверо – да только недосуг: от чтения не оторваться никак, книга привязывает к себе, вбирая в себя полностью волю и не оставляя времени ни на что.

Видимо, книга и впрямь – хороша. Известно, что мой товарищ охоч до чтения – но дело сейчас не в этом даже… потому, как он отчетливо знает…

…что в действительности-то – спит!

Он понимает, что все происходит в золотой паутине сна, время которой на исходе и которая вот-вот прервется, заместившись повседневной явью – где, впрочем, будет та же комната, тот же стол, и то же окно. Но уже не найдется той книги – и стоило бы, по меньшей мере, запомнить ее название.

…И нужно самую малость: оторвавшись от чтения, хотя бы на миг захлопнуть обложку, выяснив, что же на ней написано…

Но это же значит – и пожертвовать чем-то: несколькими строчками или даже абзацем – которые так и останутся непрочитанными в миг пробуждения!

Мучительно…

Мой товарищ спешит – словно играющий в блиц шахматист, нервно прощупывающий боковым зрением нависание предательского флажка – падение которого неумолимо и все ближе и ближе с каждым мгновением… ужас грядущего переполняет его, парализуя паникой…

Все же он решился на что-то… Превозмогая насылаемый богами сна паралич и чувствуя первые признаки подступающего пробуждения, мой товарищ рывком встает из-за стола и, захлопнув книгу, единым движением успевает воткнуть ее в ряд ей подобных, прильнувших друг к другу на приколоченной к стене книжной полке. И затем, уже последним усилием – нет, не воли, конечно, а ее зазеркального собрата – пытается в точности запомнить то место, где теперь расположился этот новый грязно-синий корешок… Нелепая пересылка меж несообщающимися мирами…

* * *

Проснувшись, он тотчас же бросил взгляд на книжную полку – прежде еще, чем мягкий обруч сна окончательно отступил от его головы, забрав с собой во всегдашнее ничто последние следы давешней нежности.

Полка ничуть не изменилась: черный томик телефонного справочника организаций и учреждений города Москвы устало оперся об «Основы теории дифракции» Б.З. Каценеленбаума – никакого синего корешка между ними, конечно же, не было.

Мой товарищ качает головой и, незлобно выругавшись, опускает на пол волосатые ноги.