Ранение старого Вольфганга

Ранение старого Вольфганга

Старый Вольфганг Крайс, бывший рядовой 337-го пехотного полка вермахта, никогда не рассказывал своему сыну Руди о войне. А сын никогда не спрашивал о прошлом и совершенно не интересовался ужасными и героическими событиями 40-х. В последнее время, когда болезни стали одолевать старого Вольфганга, всё новые подробности 65-летней давности стали всплывать в его памяти. Он был уверен, что все быстро и навсегда стерлось, кануло в Лету вскоре после того, как он из госпиталя вернулся домой, в родной Тироль, и Альпы, казалось, отгородили его от безумного мира, умирающего в грязи войны. Русские деревни, поля и овраги, превращенные войной в одно гигантское кладбище, казалось, навечно растаяли в нереальной ледяной дымке, и обрывки событий, немо и ужасно вспыхивающие в памяти, постепенно отступили, растворились в красоте родных пейзажей, в чистом горном воздухе и мягком теплом климате Южного Тироля. Здесь можно обо всем забыть…

Несмотря на свои девяносто лет, он продолжал работать в яблоневом саду, на ближнем склоне горы. Три километра до сада он обычно ехал на своем стареньком «пежо». Работа его заключалась в присмотре за наемными работниками, поляками, всегда по первому его требованию приезжавшими на заработки. Он ими командовал, принимал работы, а иногда и сам не выдерживал и начинал что-то делать. В это раннее июньское утро он начал помогать им обирать с яблонь мелкие неразвитые плоды, которые только мешали наливаться соком крупным яблокам. Деревьев было, по тирольским меркам, не так много, – три тысячи. Для сбора мелких плодов поляки использовали его маленький трактор и стремянки. Вольфганг Крайс полез было на стремянку, да сорвался, и яблоневый сук распорол ему ногу.

Рану зашили в больнице не очень удачно: кровь сочится. Врачи предлагают стационар, но Вольфганг в больнице лежать не намерен. Он уже третий день сидит в своей комнате или в пластиковом кресле перед домом и глядит в бинокль на свой сад, ждет медсестру, которая придет и сделает перевязку. И вот, когда медсестра в очередной раз сняла с его ноги бинт, вид кровоточащего шрама вдруг всколыхнул душу Крайса. Медсестра даже не предполагала, что, сняв испачканный кровью бинт, она невольно вскрыла в памяти пациента запретную, потайную дверцу.

Перед глазами старого Вольфганга вдруг всплыло очень грозное лицо обер-лейтенанта Биштерфельда, награжденного за отличия в боях с французами Рыцарским крестом. Ему крест можно было дать за один норманнский профиль и очень тяжелый взгляд исподлобья.

Старый Вольфганг вдруг испытал забытый давно страх и какое-то нечеловеческое напряжение в мышцах: словно рядом должен был разорваться снаряд, а до траншеи по глубокому снегу, под пронизывающим белым ветром – не успеть.

…Они прибыли из Франции на Восточный фронт ближе к середине января. Первое, что поразило, это мороз – леденящий, пробирающий до костей. И ветер, пронизывающий насквозь тело, белый ветер – со снежной крупой.

Прямо в первый день через расположение их 5-й роты со стороны противника проходили солдаты потрепанного в боях 20-го полка. Как раз в этот момент долговязый очкарик фельдфебель Форкерт с важным видом пытался фотографировать сослуживцев на фоне русской зимы. Он еле уговорил Вольфганга и других солдат выйти из землянки и теперь, как обычно, хвастался своим фотоаппаратом, который он отобрал месяц назад у какого-то француза:

Мой Weltix будет снимать хоть в Лапландии, и даже на Северном полюсе!

И тут в кадр попали пехотинцы из 20-го полка. Их лица унылы, бледны, и у многих вместо автоматов за плечами висят русские карабины. На ногах – потрепанные сапоги из кожи и войлока. Шинели у некоторых обожжены, порваны, и поверх них солдаты укутали себя в какие-то невообразимые лохмотья. Воротники шинелей обмотаны шарфами или платками, у одного из-под каски выпирает диковинная шапка с меховыми ушами, завязанными под подбородком, у другого – кепи с длинным козырьком и опущенными наушниками. Общий цвет колонны лишь с большой натяжкой можно было назвать традиционным серым «фельдграу».

Фельдфебель Форкерт увидел их, вытаращил глаза от удивления, быстро убрал фотоаппарат в кожух и побежал докладывать начальству о неслыханном нарушении солдатами вермахта внешнего вида. А Вольфганг и другие солдаты 5-й роты засмеялись.

На смех новичков разодетые по-клоунски «ветераны» реагировали спокойно. Они негромко, но так, чтобы все слышали, переговаривались друг с другом:

Ишь, холеные какие…

Отожрались на Елисейских полях.

Поглядим на этих цыпляток через неделю…

Если будет, на что глядеть. А то, может, и дерьма не останется.

Тут появился унтер-офицер Франц. И лоб у него широкий, и череп слегка вытянутый – истинный ариец. Вот только лицо какое-то детское и щеки розовеют по каждому пустяку. Вольфганг был готов поклясться, что только у Франца унтерские «катушки» на петлицах и погонах так ярко светятся серебром. Не иначе чистит он их каким-то особенным составом или зубным порошком. Унтер-офицер прикрикнул на Крайса и остальных, а потом потребовал у жалких вояк объяснений. То, что они сказали, испортило всем настроение надолго: оказалось, что от каждой из рот 20-го полка осталось в живых всего по двадцать человек. И именно от них Вольфганг узнал, что автоматы отказывают на морозе, если их не греть под шинелью или меховой курткой.

Акклиматизироваться многие не успели. Даже легкое ранение означало смерть, и через три дня несколько человек умерли от обморожения. А русские, окопавшиеся на холме, в ближайшем большом селе, то и дело давали о себе знать, даже пытались храбро атаковать по открытому полю. Их трупы очень быстро заносило снегом. Помнится, солдат Херманн, вчерашний школьник из Швабии, после первого же боя отморозил себе большой палец на ноге. Но герой не стал отлеживаться в госпитале, приковылял в роту, опираясь на русский карабин. Периодически он снимал сапог и, тихо постанывая, менял тряпку на ране, и тогда от вони в землянке можно было задохнуться…

 

Как презрительно ухмылялся ротный, обер-лейтенант Биштерфельд, и давил Вольфганга тяжелым взглядом викинга, когда врач сказал, что у Вольфганга ранение тазобедренного сустава. Ничего он тогда, 25 января 1942 года, не понимал, этот обер.

Крайса спасла партизанская пуля под деревней Бортное. Война для простого тирольского парня кончилась, а суровый рыцарь Биштерфельд пошел дальше завоевывать ледяные пустыни. Где теперь этот рыцарь? А вот Вольфганг Крайс жив, и у него три тысячи яблонь, которые почти каждый год дают прекрасный урожай. И, несмотря на свои преклонные годы, по вечерам он пьет в свое удовольствие темное ароматное Lagrein. И глядит на высокие горы, любуется чистыми реками и зелеными долинами.

 

* * *

 

На следующее утро старый Вольфганг попросил сына найти и привезти ему из Бозена книгу, в которой бы рассказывалось о плане «Барбаросса». И еще самую подробную карту России. Руди очень удивился, но вида не подал. И в точности исполнил просьбу отца.

Теперь режим дня у старшего Крайса стал таким: с шести утра до десяти он следил в бинокль за работой поденщиков в саду, делал замечания по мобильному телефону, затем отдыхал, обедал и часам к четырем пополудни садился за книги. А вечером, после легкого ужина, сидел в садике у дома и размышлял. Он вдыхал грудью нежно-ароматный воздух – свежесть магнолии, а каменные громады гор, словно живые великаны, наползали в ночном мраке друг на друга, нагромождались, сдавливая автостраду, нависали над россыпями селений у подножий, где возле здания железнодорожной станции – как символ вечной жизни – растет каштан-великан. А на самом верху теплились одинокие огоньки горных сел-отшельников и монастырей. Там, высоко в горах, тоже сады и роскошные дома, с бассейнами, компьютерами и прочими атрибутами обеспеченного быта современной Европы. У подножий гор зреет земляника, а на склонах и тропинках, как указатели древних кладов гномов, поблескивают похожие на кремний камни. На километровой высоте археологи ведут раскопки древних тирольцев, а может, и тех самых гномов. «Ты, Биштерфельд, был сто раз не прав, – думал старый Вольфганг. – И тысячу рад был прав тот партизан, ранивший меня в… тазобедренный сустав навылет, как писали врачи».

Вольфганг жил в своем старом двухэтажном, наполовину деревянном доме, доставшемся ему в наследство от родителей. А сын Руди – в новеньком коттедже на окраине большого города Бозена, работал в агентстве недвижимости и часто приезжал на своем шикарном «мерседесе» к отцу погостить и поработать в саду. В Австрии бензин подешевле, и всякий раз практичный Руди ехал к озеру Reschegrass, за которым стояла ближайшая австрийская колонка. Его апартаменты в Бозене занимали весь первый этаж собственного кирпичного особняка, с красивым портиком, колоннами и садиком, в котором росли туи, каштаны и даже пальмы в кадках. А верхний этаж он сдавал в аренду итальянцу, владельцу быстро развивающейся строительной фирмы. Руди за глаза звал своего арендатора «вальшером» («иностранцем»). На что Вольфганг дипломатично замечал, что итальянцы – хорошие строители.

Уже очень много построено, – с уважением говорил Вольфганг и совершенно не переживал по поводу того, что вскоре к ним в Тироль, на север Италии, переедет из перенаселенных районов множество горячих южан. Тем не менее Вольфганг хитрил, но по-своему: однажды он купил большой итальянский трехцветный флаг, отрезал один цвет, превратив красно-бело-зеленый триколор в красно-белый флаг Тироля. Это очень повеселило Руди.

После того как схема боев в России вдруг заняла все мысли старого Вольфганга, деревенский дом стал тревожить его. Деревянные ступени на второй этаж, каменный сарайчик, в котором полно было древних как мир инструментов крестьянского быта, вдруг напомнили ему русские избы. Нет, конечно, в России таких деревень не было – с банками, бензозаправками и отелями, там все по-другому. Там были вросшие в замерзшую землю избушки, глубокие овраги, торчащие из снега сухие травы, кресты на кладбищах.

В этот раз старый Вольфганг особенно долго читал книгу «План “Барбаросса”» и чувствовал, что книга все больше его раздражает. Автор, бывший оберштурмбаннфюрер, планомерно создавал благородный образ вермахта. И немецкие солдаты, если верить написанному, вели себя в России исключительно как герои, не способные совершить ни одного преступления.

Идиот! – не удержавшись, выдохнул Вольфганг и отбросил книгу прочь. Автора он уже презирал. – Прохиндей! Так же говорил нам Биштерфельд: «О вас напишут книги и сложат песни. И каждого немца будет распирать от гордости за военную историю Германии! Даже если мы умрем, то умрем за великую Германию!» Вот как он говорил, этот прохвост Биштерфельд.

Старый Вольфганг так разволновался, что опять долго не мог уснуть. А когда все-таки сон его сморил, ему приснилось, что он идет в атаку по пояс в снегу, а с холма, из деревни, по нему стреляют из пулемета. И пули бьют его по ногам. И ноги леденеют. А он, в ярости от холода, боли, ползет, пытается разгребать рыхлый снег, но проваливается все глубже, и вокруг него и над ним вырастают ледяные торосы, которые чернеют от копоти. А с неба сыпется пепел и вулканическая пемза.

Он проснулся, откинул одеяло с лица и схватился за грудь: жутко колотилось сердце. Осторожно сел на кровати, затем взял плед и вышел во двор. Сел в кресло, укутал ноги пледом и попытался успокоиться. Тем более что память проснулась тоже и ничего с ней уже не поделаешь…

 

Он вспомнил тот ужасный вечер, когда пришел приказ занять село, из которого русские периодически совершали дерзкие вылазки. Суровый Биштерфельд сказал, что танки – прямо с марша – помогут обязательно. А то, что вся техника в условиях жутких морозов дает сбои, он не сказал. Впрочем, все и так это знали. Перед деревней на правом фланге был овраг, а слева – кладбище. Жалким жребием для 5-й и 6-й рот стал овраг.

Пока деревню обрабатывали минометчики, эти роты прошли по полю, к оврагу. Перед тем как спуститься по пологому склону, Вольфганг расстегнул шинель и вытащил автомат, который теперь прогрелся и не должен был подвести. Затем он подоткнул под ремень полу шинели, чтобы легче было передвигаться. Его примеру сразу последовал Херманн, которому с его обмороженной ногой место было на госпитальной койке, а не в этом овраге. Здесь, правда, не было ветра, но зато, казалось, стало заметно морознее.

Русские, конечно, все видели, но пока не стреляли: видимо, прятались от мин. Противоположный склон оврага был крутой, и Вольфгангу пришлось помогать Херманну. Так хотелось дать пинка этому кретину!

Карабкались кое-как, цепляясь за кусты и ветки деревьев, иногда съезжали вниз и начинали лезть вновь. Один раз Херманн вскрикнул, и его круглое пухлое лицо искривилось от боли.

Дождешься, что ногу отнимут, – прошептал Вольфганг. И увидел, как блеснули азартом голубые глаза Херманна.

Брось, Вольфи! Я потомственный фермер. И матери обещал, что заслужу Железный крест и плодородный участок земли.

«Не в этом ли овраге?» – чуть не брякнул Вольфганг, который прекрасно знал, что у матери Херманна уже есть в Швабии сорок гектаров земли и свиноферма.

Они вылезли из оврага, и ветер стал мести снегом в лицо. До деревни было не больше ста пятидесяти метров. Хорошо просматривались деревенские дома и угадывались позиции русских. Часть домов уже горело.

Значит, вначале слава, а потом – здоровье? – уточнил Вольфганг.

Се ля ви, Вольфи, как говорят французы.

И вот в темнеющее небо взметнулась ракета. Когда первая цепь пехотинцев двинулась к деревне, ударили русские пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы. Бежать было невозможно, и солдаты торопливо вышагивали по снегу, иногда проваливаясь по пояс. Цепи получились длинные и изогнутые – по очертанию оврага, и унтер-офицер Франц, захлебываясь ветром, по-мальчишески рьяно кричал:

Выровнять цепь! Вперед!

Вольфганг шел во второй цепи и видел, как падали сраженные солдаты, еще две недели назад так славно проводившие время во Франции.

Он дал первую очередь в сторону вражеских позиций, убедившись, что автомат в полном порядке. И тут же первая цепь залегла под кинжальным огнем противника. Несмотря на крики офицеров, и вторая цепь последовала примеру первой – словно нехотя, с оглядкой: солдаты вначале вставали на колено, стреляли и только потом погружались в сугробы. И почему Вольфганг вспомнил про Францию?.. Ну да, конечно, унтер-офицер Франц, это ведь он, размахивая пистолетом, все орёт, приказывая солдатам немедленно подняться и выполнить свой долг. А вон справа и долговязый фельдфебель Форкерт, в почти залепленных снегом очках, пытается поднять солдат. Но не все его слушаются…

Понятно, долго лежать в снегу нельзя. А из оврага поднимается другая рота, выстраиваясь…

Вольфганг встал, в который раз подоткнул под ремень полу шинели – так легче шагать – и пошел вперед, чувствуя злость, нет, ярость – и из-за мороза, и этих упрямых русских, из-за того, что бежать в атаку по глубокому снегу – бессмысленная пытка, спорт идиотов. И ярость эта бессмысленная и глухая, потому что близкий разрыв своей же, немецкой мины оглушил его, и все звуки теперь доносятся словно из далекого ущелья. Кто-то, как зверь, рычит, проклиная заевший автомат и минометчиков, а вот кто-то сидит в снегу недвижимым истуканом, словно пораженный ужасным взглядом Горгоны. Да это Херманн, потомственный фермер! Руки у него скрючились, голова склонилась на правое плечо, и он словно целится из карабина. Но карабина нет: или утонул в снегу, или кто-то взял – взамен своего непригодного автомата. Неужели мороз способен так быстро превратить человека в ледяную статую? В ужасную скульптуру…

На краю села, недалеко от горящего большого амбара, миной накрыло пулеметный расчет противника. Но пулеметчик встал, шатаясь, подошел к дереву, прислонился к нему и, стоя в полный рост, начал стрелять из длинноствольного маузера. Русский был без шапки, в расстегнутой гимнастерке, под которой, как показалось Вольфгангу Крайсу, был надет красный свитер.

Вольфганг целится, дает очередь, другую. Русский вздрагивает, оседает и исчезает. «Кажется, попал!» – мелькает мысль. В деревне, один за другим, взрываются, вспыхивают дома: справа по деревне, прямо с марша, бьют танки. «Ну, теперь все! – проносится мысль. – Теперь им капут!» И вновь – вспышка ярости удесятеряет силы ногам, которые мгновение назад казались набухшими и тяжелыми. Внезапно он выбегает на натоптанную дорогу, ведущую вправо и вверх к горящему амбару. Немецкие солдаты бегут по этой дороге под прикрытием станковых пулеметов.

И тут вдруг слышится русское «Ура!». Навстречу немцам на дорогу из деревни выкатывается легкий танк, за которым быстро и дружно бегут русские. Они несутся сверху, из-за горящего амбара, как бешеные и палят на бегу из автоматов. Еще мгновение, и они бесстрашно идут врукопашную. Столь неожиданный натиск ломает порядок наступающих, опрокидывает их. Немецкие пехотинцы отшатываются, рассыпаются кто куда и почти сразу начинают отступать.

Оставаться под самой деревней бессмысленно, понимает Вольфганг и тоже отступает, точнее бежит, проваливаясь в снегу, – до первой воронки. Плюхается в нее и быстро оглядывается. Русский танк разбит прямым попаданием и горит, и контратака русских сбита пулеметным огнем.

Но и у немцев замешательство. Головной танк колонны горит в двухстах метрах от деревни. Другие танки не спешат развернуться в боевую позицию и в то же время не пытаются объехать подбитый танк: наверное, решили, что дорога заминирована, а выехать в поле – значит, забуксовать. Неизвестно, о чем они там думают, в танках! Со стороны старых позиций 337-го полка параллельно оврагу выдвинулись к деревне две бронемашины разведчиков, да вдруг заглохли, зарылись в сугробах, но пулеметы их бьют по деревне.

А кожа на лице Вольфганга немеет и не чувствует слез, которые так и льются от мороза. Он трет лицо и думает: «Пока танкисты и минометчики будут исправлять положение, сдохну в этой паршивой воронке».

Поле усыпано трупами немецких пехотинцев. На погонах одного из них ярко отсвечивают серебром «катушки». Это храбрый унтер-офицер Франц. Вольфганг ползет к нему. Пуля, пробив каску, угодила унтеру в широкий лоб, и капельки крови застыли радиально вокруг входного отверстия, напоминая звезду. Никто еще в полку не видел у Франца таких белых щек. Какой точный выстрел.

Он бежит короткими рывками, и ему везет: скатывается невредимым в овраг. Здесь, внизу, полно солдат в шинелях цвета «фельдграу». Суетятся, покрикивают офицеры, и от всех идет пар, как от загнанных лошадей.

Но почему все заняты лишь утаптыванием снега на дне оврага? А-а, понятно! Подняться по противоположному пологому склону нельзя: он хорошо простреливается из деревни, и те, кто попробовал, уже остывают в снегу. Это западня! Если бы русских сейчас так не прижали минометчики…

Уже заметно стемнело, небо – плотное, тоскливо бесцветное, как и положено быть крышке мышеловки. И под эту крышку залетает белый пронзительный ветер. Ветер гонит в овраг снежную пыль, которая залепила фельдфебелю Форкерту его очки, и тот стал похож на замороженного альпиниста. Бой стих, и сразу стало слышно, как наверху, на поле стонут и кричат раненые. Но санитары туда не суются: боятся снайпера. Именно сейчас решается весь исход боя. Ротный Биштерфельд послал вестового к командиру полка. Для Вольфганга четверть часа в этом овраге кажутся вечностью, а для раненых – она, эта вечность, вот-вот наступит.

Послышался гул моторов. По этому характерному гулу Вольфганг понял, что немецкие танки разворачиваются в боевой порядок и начинают постепенно объезжать овраг с юго-востока, приближаясь к деревне. Прибежал вестовой, и обер-лейтенант Биштерфельд сразу закричал:

В атаку! В деревне отогреетесь! Марш!

Стрекотня автоматов слева дала знать, что другие роты пошли в атаку со стороны кладбища. Там хоть деревьев много, укрыться есть где. Только почему там сразу не смогли прорваться? Вольфганг этого не понимает, да и размышлять некогда. Фельдфебель Форкерт уже очистил свои круглые очки от снега и покрикивает, потрясая пистолетом:

Марш вперед! В цепь!

И они вновь полезли, цепляясь за кусты, по крутому склону оврага. На этот раз Вольфганг никому не помогает: самому бы силы сберечь. Слышно, как немецкие танки и минометы усилили обстрел деревни. Когда Крайс вылез из оврага и с первой же цепью пошел в атаку, деревня вся горела, в ее зареве отчетливо было видно, сколько пехотинцев полегло на поле в первую атаку – человек сто или больше.

Опять заработали пулеметы защитников деревни, но ненадолго. Минометчики уже пристрелялись и быстро заставили их замолчать. Как и в предыдущий раз, 5-я рота добралась до наезженного наста дороги, солдаты перестроились и поспешили вправо к горящему русскому танку и догорающему амбару. И, наконец, ворвались в пылающую деревню.

Они ворвались с нечеловеческой яростью – с желанием уничтожить всех. Здесь было светло словно днем. Снег весь почернел, и улица была изрыта минами и снарядами. И было тепло, даже жарко. Лежали убитые и раненые русские. Несколько домов с этой стороны деревни уцелели. Один из пехотинцев, кажется, из 6-й роты, подбежал, пригибаясь, к дому и кинул в окно гранату. Изнутри кто-то истошно закричал, и тут же из окон повалил дым. Через какое-то время в окне появился русоволосый мальчик, совсем маленький, лет шести-семи. Он кашлял и пытался вылезти из дома, но пехотинец поддел его штыком и опрокинул обратно в дом. Затем бросил совершенно безумный, почти белый взгляд на Вольфганга и произнес хрипло:

Маленькому партизану капут, – и присел на корточки, начал дико озираться по сторонам.

Ноги сами понесли Вольфганга прочь от этого сумасшедшего.

В огонь падаль! – крикнул кто-то, и Вольфганг увидел, как двое пехотинцев подтащили к горящей избе израненного русского, того самого пулеметчика, в расстегнутой гимнастерке и окровавленном свитере, и швырнули его в огонь. Но минуты не прошло, как пулеметчик появился в проеме двери. Волосы его уже сгорели, голова дымилась, и Вольфгангу померещилось, что он глядит прямо на него горящими глазами и словно машет рукой, грозит пальцем. В живучего русского стали стрелять из автоматов…

По телу Крайса словно ток пробежал – будто он обжегся. Солдаты начали искать других раненых, а Вольфганг все стоял и смотрел в пылающий проем двери, ожидая – не выйдет ли русский опять?

По деревне уже по-хозяйски разъезжают две бронемашины разведчиков, постреливая из пулеметов по сторонам. Они должны были давно быть здесь, еще во время первой атаки, но, как всегда, заглохли на морозе перед самым боем, зарылись в снегу.

Вольфганг осторожно продвигается по горящей улице, высматривая противника. Вот у разбитой взрывом подводы, рядом с разорванными частями лошади лежит мертвая девушка в белом маскхалате, со снайперской винтовкой. Осколок оставил глубокий шрам на щеке, завернул уголок рта вниз, что придало лицу надменно-скептическое выражение. Не иначе это она унтер-офицера Франца уложила.

Сверху сыпется горячий пепел, словно в Помпеях при извержении Везувия. И тут кто-то начал бить короткими очередями из чудом уцелевшего дома. Рядом с Вольфгангом Крайсом вскрикнул и упал ничком пехотинец. Вольфганг счел благоразумным тоже упасть и, прикрываясь убитым, выяснить, из какого окна ведется огонь. Невидимый стрелок бьет экономно, хладнокровно высматривая жертвы.

Не жечь этот дом! – кричит обер-фельдфебель Нитшке. – Ничего не жечь, идиоты! Или будете спать в траншеях!

Со стороны кладбища полно целых домов.

Исполнять приказ!

И хотя казалось, что замерзнуть в таком пекле вряд ли возможно, его приказ подействовал несколько отрезвляюще: о коварстве мороза все уже знали не понаслышке.

Русский отстреливался до последнего патрона. Потом пришел фельдфебель Форкерт: с наспех перевязанной раной на руке, с красным – то ли обожженным, то ли обмороженным лицом, он подслеповато щурился через закопченные круглые линзы очков. И вдруг принялся по-русски уговаривать фанатика сдаться. Оказалось, что, обладая отличной памятью, этот бывший студент успел выучить множество русских фраз. Распинался он перед притихшим укрытием красноармейца так долго и под конец начал строить такие рожи, что всем стало смешно. Форкерт, судя по всему, решил устроить спектакль. В отсветах пожара испачканные копотью лица смеющихся солдат, казалось, наливались демонической яростью. Наконец, русский поддался на уговоры, и словоохотливый фельдфебель стал поспешно вытаскивать из ранца свой любимый фотоаппарат. Русский вышел из дома. И подорвал себя двумя лимонками.

Форкерта убило наповал. Один осколок расколол в его руках фотоаппарат.

После такой неожиданной развязки пехотинцы с новым злым азартом принялись прочесывать деревню, несмотря на то что уже была ночь и мороз уже крался мимо горящих изб и выискивал себе жертвы… Облазили все погреба, которые были построены из известняковых камней отдельно от изб, повытаскивали из них человек пятьдесят крестьян, в основном немолодых. Отобрали у них теплую одежду. Старушек заставили показать все их съестные припасы, а потом приказали сидеть до утра в погребах или проваливать на все четыре стороны. Почти все эти русские были обречены. Командовал этой ночной акцией усатый унтер-офицер Фильцингер, бывший дрезденский рабочий. У него была своя логика, понятная, наверное, только пехотинцам 337-го полка и только в этот ночной час. Двоих безбородых и потому похожих на переодетых солдат застрелили сразу. Затем Фильцингер задумался, пытаясь отодрать ледяные катышки со своих усов, и, когда это не удалось, он лично застрелил третьего мужика. Остальных мужиков на ночь глядя погнали в поле собирать убитых солдат вермахта и копать братские могилы.

После того как перенесли в избы всех раненых и обмороженных, пехотинцы разместились на ночевку в оставшихся избах и русских землянках – едва на всех хватило места. Солдаты уже отыскали по погребам крупу, муку, куриные яйца. Крайсу, по солдатскому счастью, досталось место недалеко от растопленной печки в доме, перед которым взорвал себя русский солдат. Здесь вскоре стало так тепло, что даже не понадобились бы камни, которые покойный Херманн нагревал обычно на печке в землянке и обкладывал себя и других. Он пожевал галет, допил спирт, которого у него оставалось на один глоток во фляжке и, согревшись, почти мгновенно уснул.

Под утро, когда ледяное дыхание зимы просочилось сквозь окна, заткнутые подушками и разным тряпьем, ему приснился горящий солдат в распахнутой гимнастерке и свитере. Стоит в дверях и горит, как факел, и ослепительно улыбается. А глаза его – как два угля. И он протягивает горящую руку ему, Вольфгангу, грозит пальцем и что-то говорит очень важное, но Вольфганг, как ни силится, не может понять ни слова.

Утром, после завтрака, обер-лейтенант Биштерфельд приказал собрать лопаты и снести на конюшню. И сделать это поручили Вольфгангу и еще пятерым солдатам. Командовал обер-фельдфебель Нитшке, это он приказал взять с собой пилы. Никто поначалу не понял, зачем? А потом, когда пришли и увидели возле больших ям, вырытых под братские могилы, трупы полураздетых мужиков с лопатами в руках, – все поняли. Попробуй без инструмента возьми лопаты, вмерзшие в руки обледенелых землекопов. Некоторые покойники сидели в снегу, и со стороны казалось – в белой пустыне проходит совещание старейшин. Видимо, их заставляли копать до последнего, даже когда те не могли стоять на ногах.

Чуть поодаль лежали рядами убитые немцы, которых крестьяне за ночь собрали с поля боя. Вольфганг насчитал до ста пятидесяти трупов солдат и офицеров. И это только с правого фланга! Над «шеренгами» убитых проносился белый ветер, и несчастных героев уже начало заносить снегом. Только бедного Херманна сразу можно было увидеть: он и лежит, «сидя»: с подвернутой ногой и поднявши скрюченные в агонии руки, склонив голову к правому плечу, – словно целится в серое непроглядное небо из невидимого карабина…

Первым делом Нитшке пустил по кругу флягу со спиртом и плитку французского шоколада.

Солдаты орудовали штыками и пилами, высвобождая лопаты из больших окоченевших рук старых крестьян. Крайсу казалось, что старики смотрят осуждающе на него со всех сторон и шевелятся, словно протестуя. Когда кто-то из пехотинцев случайно дотронулся до Вольфганга, он вздрогнул, отшатнулся и сел в снег. У него все поплыло перед глазами, и в ушах словно бумага зашелестела или зашептал кто-то. Нет, это, конечно, ветер. Крайс отхлебнул еще спирта из протянутой внимательным Нитшке фляги. Рот обожгло, горячая волна пробежала по телу, и в голове вроде прояснело. Он передал флягу товарищам. Сделав по глотку, солдаты хмуро и деловито продолжили свое дело. Ничем более жутким, чем эта работа, рядовой Вольфганг Крайс в своей жизни не занимался. Если бы не спирт, он, наверное, сошел с ума в это январское утро 1942 года.

 

* * *

 

В субботу старый Вольфганг поднялся на второй этаж, вошел в комнату сына и положил перед ним раскрытую книгу о плане «Барбаросса». Руди поначалу ничего не понял.

Бортное не может быть здесь, – крепкий указательный палец старого фермера уткнулся в карту. – Я это знаю точно. Здесь партизан не было. А меня ранили партизаны недалеко от Бортного.

Ну и что? – удивился Руди. – В книгах полно ошибок, – он внимательно посмотрел на отца и улыбнулся: по его мнению, отец, сутуловатый, крепкой кости тиролец, с очень живыми внимательными светлячками глаз, с ладонями, напоминающими плоские ковши, очень был похож на национального героя Тироля – Андреаса Хофера, который мог успешно воевать даже против Наполеона. Так и казалось Руди, что сейчас отец закурит трубку и мужественным хрипловатым голосом начнет напевать хоферскую песенку:

 

Вперед заре навстречу,

Товарищи в борьбе,

Штыками и картечью

Проложим путь себе!

 

Для Руди отец был суровым героем старых времен: простым солдатом он воевал в самом центре далекой России, и если бы не ранение… Руди думал, что попадись этот партизан отцу на глаза, взял бы старый Вольфганг своей ручищей за горло и – дух вон из несчастного. И эти отцовские глаза, которые смущали Руди и в детстве, и сейчас, когда Руди уже стукнуло пятьдесят лет. У отца такие выразительно-пронзительные глаза, что с ними можно говорить одними взглядами. От его глаз невозможно ничего скрыть. Он словно постоянно оценивает сына, его мысли и поступки. И явно посмеивается над его критическим и даже скептическим отношением к окружающему миру. Отца очень молодит синяя майка с большим цветным гербом Тироля.

Руди так и не понял, зачем отец принес в его комнату книгу. Может быть, хотел показать, что он, бывший пехотинец, лучше знает историю войны, чем автор-генерал? Отец не стал ничего объяснять.

Ладно… – он захлопнул книгу, взял ее под мышку и на мгновение задумался. Спросил: – Русских много в Бозене?

Последнее время они все чаще покупают недвижимость.

Отец еще постоял немного, осмысливая услышанное и словно собираясь еще что-то сказать. Но не сказал. Ушел, прихрамывая, на первый этаж.

«Доработался герой, – подумал Руди. – А еще собирался докупать саженцы. О прибылях все думал. Или о наследстве для меня?» По осени старший Крайс, как и многие местные садоводы, сдавал урожай на немецкую винную фабрику и вырученными деньгами делился с Руди, если, конечно, сын помогал ему ухаживать за садом.

Несколько раз Руди предлагал отцу продать сад, старый дом и переехать к нему в Бозен.

Сколько можно жить в деревне! – говорил Руди. – Даже в интернете о ней ничего не найдешь.

Но отец отмалчивался.

Руди видел, что после падения с яблони отец вдруг сильно изменился. Он все меньше глядел в бинокль на свой сад и все глубже погружался в мрачную задумчивость. И все чаще ему приходилось вызывать врача.

Через пару недель после того, как отец заявил сыну, что книгу о войне написал прохиндей, старого Вольфганга хватил инсульт. И на следующий день он умер.

 

* * *

 

Старшего Крайса похоронили на кладбище у костела, почти в центре поселка. Придя в опустевший отцовский дом после поминок в ресторане, его сын Руди никак не мог привыкнуть к мысли, что он теперь сирота, что не будет больше рядом отца, который так понимал его. И Руди Крайса охватила пронзительная тоска. Он вдруг с горечью осознал, как мало уделял отцу внимания последние годы. А старик, этот трудолюбивый и мудрый тиролец, хотел с ним поговорить и явно намекал на какие-то события военного прошлого. Что-то важное знал отец, один из простых пехотинцев, о стойкости и благородстве которых рассказывает книга «План “Барбаросса”».

На журнальном столике отца лежали географические атласы и несколько листов бумаги, на которых были аккуратно нарисованы две карты с русскими названиями городов и сел. Руди терялся в догадках. Может быть, отец хотел поведать о храбрости товарищей? А может даже – о кладе?

Заинтригованный, Руди принялся листать атлас, сличать с отцовскими картами. И нашел село Бортное в Тульской области. И поначалу несказанно обрадовался, словно вышел на главную трассу – ведущую прямо к цели. 25 января 1942 года здесь отец получил ранение. Оставалось понять, что не давало покоя старому солдату? Почему он рисовал схемы, карты местности – в районе, где тульская земля граничит с Калужской и Орловской областями?

Внезапно, к своему удивлению, Руди обнаружил еще одно Бортное. Обе деревни находились почти на одинаковом расстоянии от расположения полка, только в разных областях: одна в Орловской области, другая – в Тульской. Привыкшего к порядку и точности Руди это сильно озадачило. Тем более что отец нарисовал еще схему движения полка подо Ржевом – параллельно движению дивизии СС «Дас Рейх». По картам было видно, что в тылу войск вермахта полно вражеских позиций. «Слоеный пирог!» – понял Руди и попытался представить своего отца: то идущего в атаку на позиции русских в своем тылу, то отбивающим нападения противника с другой стороны.

Вернувшись в Бозен, Руди в свободное от работы время читал военные мемуары и плавал в Интернете, узнавая все новые подробности событий того времени. На помощь немецкой дивизии, попавшей в котел под Сухиничами, командование вермахта бросило танки. Путь лежал… через деревню Бортное Калужской области! Значит, было три деревни с одним названием, и в каждой шли бои, которые даже жестокими назвать было бы слишком мягко. Возле этого, третьего Бортного триста русских солдат сдерживали немецкие танки и почти все погибли. Командир немецкого батальона писал в письме другу: «Русские очень упорны и дерутся до последней возможности. На днях мы взяли в плен 15 человек. Всех перебили…» В Бортном сражалась русская разведчица, за голову которой немецкое командование обещало 30 тысяч марок и «в придачу – корову».

Когда облик благородного пехотинца начал постепенно рассыпаться, Руди это не понравилось. Но остановиться он уже не мог. Вместе с азартом исследователя он все чаще испытывал непонятную тревогу от фронтовой жизни, которая постепенно принимала четкие очертания. Представляя, как отец после Франции вмерзал заживо в кровавый лед русской зимы, Руди содрогался. И ему все больше становилось муторно на душе от страшных фактов, говорящих до какого ожесточения доходили солдаты. Партизан вешали в деревнях, а немецких вестовых, связистов и деревенских старост находили в виде больших ледяных шишек в лесу. Гитлер вначале прислал приказ: ни шагу назад, а потом потребовал не только жечь избы при отходе, но и взрывать печки, чтобы русские не смогли их растопить и погреться…

А потом Руди ночью приснился отец: Вольфганг Крайс, в шинели и каске, пытался бежать сквозь бушующую метель, стрелял из «шмайссера» с пояса и что-то беззвучно кричал, ужасно раскрыв рот. И в глазах этого почти неузнаваемого человека, на гигантском заснеженном поле, среди сел с одним и тем же названием, бушевала всепожирающая ярость.

Руди проснулся от собственного стона. Сел на кровати, помотал головой, сделал несколько дыхательных упражнений. Затем лег на другой бок и, чтобы отогнать, забыть жуткое сновидение, принялся представлять себя на прогулке в Альпах, у маленького прекрасного озера. Потом вспомнил, что дно озера покрыто льдом, и начал думать о новом ботаническом саде в Мерано, где так много глициний и олеандров, пальм и кипарисов…

Утром он распечатал на принтере две заметки с русского информационного сайта, посвященного войне. Все, что он смог прочитать на русском языке, – знакомые числа: «337» и «208». Перевести остальное мог только сосед, итальянец Паоло, который поставлял стройматериалы в Россию и немного знал русский. Руди никогда раньше не обращался за помощью к своему арендатору, и польщенный итальянец с трудом выдержал важную паузу в несколько секунд, прежде чем согласился помочь.

Здесь говорится, что в Тульской области, недалеко от деревни Бортное, – медленно переводил Паоло, – «СС» повесили подростка… за связь с партизанами… – Тут Паоло издал диковинный звук, которым итальянцы, в зависимости от обстоятельств, обозначают степень своего недовольства или недоверия. Состоит он из трех букв и звучит как «Бу-э!», и слегка похож на отрыжку или резкую зевоту. Сам-то Руди давно привык к этому необычному звуку, а вот, помнится, старого Вольфганга, прожившего всю жизнь в маленьком тирольском поселке на самом севере Италии, это «буэканье» могло застать врасплох и повергнуть в недоумение. – И еще… – продолжал Паоло, – сожгли сто русских военнопленных и коней… Нет, не коней, а вместе с конюшней. Бу-э! – тут Паоло с изумлением уставился на Руди: – Зачем тебе это?

Руди сказал первое, что пришло на ум:

Думал, что это статья о чайных церемониях. Одна знакомая хочет открыть в Мерано русский ресторан.

А-а, самовары, – закивал головой Паоло. – Русские любят пить воду с травой. Как бедуины… Тут, кстати, еще заметка. Читать?

Ну… ради любопытства… если не трудно.

«В начале февраля под Сухиничами партизаны взяли в плен унтер-офицера 5-й роты 337-го полка 208-й дивизии…» Продолжать?

Руди Крайс закивал головой утвердительно и затаил дыхание.

«Он рассказал, что в период с середины января по 6 февраля… рота потеряла 110 человек из 180. Погибли командир роты обер-лейтенант Биштерфельд, унтер-офицеры Фильцингер и Франц, обер-фельдфебель Нитшке, фельдфебель Форкерт»… Дальше переводить?

Значит, под Сухиничами, – Руди произнес это вслух, скомканно поблагодарил соседа и поспешил на первый этаж, слыша взволнованное биение своего сердца… Значит, под Сухиничами? Всех этих людей отец мог знать лично. Он знал их, непременно знал. И они все погибли – либо у него на глазах, либо через день-два после того, как его комиссовали.

Руди встал в прихожей и уставился на себя в зеркале. Для него уже было неважно, что отец мог воевать в разных деревнях с одинаковым названием: в Тульской, Орловской и Калужской областях. Не это было главное.

Он глядел на свое зеркальное отражение. И видел продолговатое смуглое лицо с длинным прямым носом, уже несколько одутловатым, как у отца к старости. И вдруг резко появившиеся отцовские морщины у рта.

Вспомнив свой ночной кошмар, Руди широко открыл рот и вздрогнул: из зеркала, словно подернувшегося слабой изморосью, на него взглянул из белого ада отец.

Руди зажмурился, встряхнул головой и снова взглянул в зеркало. И только тут обнаружил, что он заметно поседел, словно белый ветер лизнул его от правого виска к темечку. Но Руди нисколько не испугался. Произнес спокойно:

Теперь, отец, ты всегда будешь близко. Совсем рядом. Это не страшно – не знать, возле какой деревни партизаны ранили тебя в тазобедренный сустав навылет. Страшно другое. Страшно забыть, чтобы потом все вспомнить.

Он приставил к виску указательный палец, словно это было дуло старого «вальтера», и нажал на невидимый спуск.