Расскаы

Расскаы

Нюргун1

 

Марья заметила его не сразу и даже, может быть, не заметила бы вообще. Заметил ее он. Нюргун выглядел мальчиком лет двенадцати, смуглый или желтый от болезни — трудно было понять. Скорее всего, и то и другое. Поэтому Марья поначалу боялась пускать его в свою палату, чтобы не заразить своего малыша другим вирусом. У ее Ванюшки была безжелтушная форма гепатита. Но Нюргун был настырным, недаром его отовсюду гоняли. «Гремел» он на все гепатитное отделение, хотя с виду обыкновенный мальчуган с широкими и плоскими чертами лица. Когда Нюргун смеялся, а смеялся он часто, по поводу и без, его веки слипались, образуя черные раскосые щели, и все спрашивали, видит ли он что-нибудь сквозь них. Веселясь, Нюргун отвечал: «Да, гы-гы-гы!» Видимо, сомневаясь, для проверки ему показывали что-нибудь смешное — например, фигу. Нюргун, продолжая щуриться от смеха, не словами, а руками отвечал на вопрос, что еще больше забавляло окружающих. Чувство юмора у него было развито, несмотря на то, что он вместо пятого класса учился во втором из-за частых болезней и долгосрочных лечений в больницах. Пожалуй, последнее даже помогало такому развитию.

Мягкосердечная Марья никак не могла отвадить этого вездесущего паренька. Он никак не реагировал на ее суровые окрики, и продолжал ходить к ней в палату и откидывать свои номера. Наконец, Марья махнула на Нюргуна рукой и отныне молча терпела неудобства, связанные с ним.

На рассвете, когда в больнице все сладко спали, и ее сын Ванечка тоже, Нюргун пробирался в палату Марьи и там мыл руки горячей водой, мотивируя это тем, что в его палате только холодная вода. Намылив руки до локтя, он подолгу держал их под горячей струей, спрашивая у нее: «А если я час так продержу, они побелеют?» Услышав отрицательный ответ, приглядываясь в темноте к своим смуглым рукам, он не унимался: «А если я год пролежу в ванне с горячей водой, то побелею?» Марья была бы рада, чтобы он побелел, лишь бы поскорее закрыл кран. Но «водными» экспериментами Нюргун не ограничивался.

Просунув голову через перила кроватки, где спал Ванечка, он убеждался, что пролезет и туловище. Туловище пролезало, но при попытке вытащить его назад застревало, видимо, раздувшись после искусственного втягивания живота. Здесь он делал вывод, что нужно не только залезать со вдохом, но и вылезать со вдохом, а так как он уже сделал выдох, застряв наполовину, то ему придется всему залезть в кроватку. Марья трясла пальцем в воздухе, запрещая ему, потому что в кроватке спал Ванечка. Тогда Нюргун соглашался ждать, когда же малыш проснется, и так и торчал в прутьях кроватки.

Слыша негромкие, бубнящие совсем рядом голоса, Ванюшка недовольно ворчал сквозь сон, не выпуская пустышку изо рта, но не просыпался. Сколько бы он еще проспал и сколько бы они еще прождали, неизвестно. Марья и сама уже хотела, чтобы сынок быстрее проснулся, лишь бы отвязаться от назойливого сорвиголовы, нависшего над невинным ребенком…

Выручила медсестра Саргылана, которую все называли уменьшительно Лана или Света. Войдя в палату, нимало не удивившись зрелищу торчащего в кровати Нюргуна, она хлопнула его по заднице. Нюргун, не удержав равновесие, забарахтал торчащими в воздухе ногами, обтянутыми зелеными трико, схожими со стручками молодого гороха, трепещущего на ветру. Голова его тоже позеленела, как горошина, став желто-багровой. Марья едва успела подхватить на руки разбуженного Ванечку, как Нюргун грохнулся. Сделав несколько шагов на руках, он кувыркнулся и оказался в кроватке с задранными зелеными ногами. Тут Саргылана снова поддала ему по попе, после чего Нюргун еще больше взвился своими «стручками» и перевалился на пол.

Близился праздник 7 ноября. Нюргун стал активным организатором оформления «кабинетов» — так он называл палаты. Он пришел к Марье с плакатом, чтобы вместе выпустить праздничную стенгазету. Однако Марья не была настроена на веселье, она хмуро смотрела на мир, ограниченный для нее больничным окном. Она денно и нощно думала о своем больном сыне, который беспомощно тянет к ней свои слабые ручки.

Ее мучительные думы перебил нетерпеливый Нюргун, который не мог дождаться наступления праздника, боясь, что не успеет разукрасить стены. Марья с грустью вспомнила, что когда-то мечтала стать художницей, и решила, что теперь ей может пригодиться заброшенное увлечение. Она нарисовала на плакате листок календаря с цифрой «7», украсила цветочками и поздравлениями. Тут воображение наблюдавшего маленького фантазера расходилось. Он хотел вспомнить стихи, но его: «Воробей с березы на дорогу — прыг, больше нет мороза…» оказались не в тему. Желая выкрутиться, Нюргун стал сочинять на ходу:

 

Праздник всюду — и в больнице…

Как там дальше, я не помню.

Кажется, светлеют лица,

Хоть находятся не дома…

 

Это было заразительно, и Марья взахлеб продолжила:

 

Разрисованы палаты —

Ты забыл, а я напомню:

Будто это не палаты…

Кабинеты сказок полны.

 

Тут подхватил инициативу Нюргун:

 

Позабыты тут болезни

И больными, и врачами…

Все с улыбкой поздравленья

И подарки получают!

 

Стихи были подкорректированы Марьей и тоже приклеены на стену. Вот что получилось:

 

Праздник всюду — и в больнице,

Хоть по дому все скучают,

Но светлеют все же лица —

Праздник дети отмечают.

 

Разрисованы плакаты,

Декорации на стенах,

Будто это не палаты,

Словно сказочные сцены.

 

Позабыты вмиг болезни

И больными, и врачами,

Все с улыбкой поздравленья

И подарки получают.

 

Но подарков, несмотря на свой явный намек, Нюргун так и не дождался в этот день. Очевидно, врачи решили, что подарки они сами получают от него. Тут, наверное, Нюргун припомнил свои сюрпризы и улыбнулся, находя их вполне достойными. Разве плохо, что он выследил своровавшего из холодильника Марьины лимоны и творог босяка Славку, который следующей ночью крался туда опять? Переполненный благородства, Нюргун ожесточенно захлопнул дверцу холодильника, когда воришка просунулся туда чуть ли не с головой. Очевидно, Нюргун рассчитывал, что поймает его всего в капкан, то есть в холодильник, и покажет, как вещественное доказательство, врачам, сделав доброе дело. Но дежурная медсестра, услышав крик потерпевшего неудачу Славку, схватила за ухо стоявшего с победным видом разведчика Нюргуна и, не разбираясь, закрыла его в процедурном кабинете, приняв за соучастника. А когда выяснилось, что он, наоборот, сыщик, его наказали за то, что он пришиб воришку дверью.

В день своей выписки Нюргун ходил мрачный, зато весь медперсонал ликовал от того, что скоро он уже не будет совать свой вздернутый нос, куда не следует. Все ждали минуты, когда соскучившиеся родители с распростертыми объятиями заберут своего неугомонного сынка в родную обитель. Нюргун же, по-видимому, тяготился приближением этой минуты и с удовольствием бы отсрочил ее наступление. Он ходил по коридору, засунув руки в карманы зеленых штанов, и молча прощался с больничным миром, к которому успел привыкнуть. Остановившись возле торчащего из половицы гвоздя, который, может, никто и не замечал кроме него, Нюргун вспоминал, как он долгое время спотыкался об него, носясь по коридору, и однажды выронил миску с горячим борщом, которую торопился отнести Марьиному Ванечке. Горячие брызги попали в сидящего на посту медбрата Виталия, который счел, что это деяние совершено намеренно. Он схватил Нюргуна за ухо, в которое яростно заорал: «Ты что, ослеп?!» Нюргун сощурил раскосые черточки-глазки и пролепетал: «Аг-га, аг-глох…» Марья принялась вытирать шваброй разлитый борщ, а старшая медсестра еще и прочла ей нотацию: «Сколько раз тебе говорить, не посылай детей…» Нюргун, виновато косясь на Марью, бубнил: «Я са-ам захоте-е-ел…» С этого времени он обходил, оббегал стороной этот непокорный гвоздик, из-за которого даже половица приподнялась, образуя щель.

После обеда Нюргун спать не пошел. Он сидел, болтая ногами, на Марьиной кровати и ждал решающего момента своей привольной жизни. В руках у него была газета с программой. С грустью в голосе он рекламировал, какие передачи будет смотреть дома: «Худой фильм — толстый фильм. Новости — старости». Марья подбадривала сникшего паренька: «Счастливчик», сама же думала: «Если бы нас с Ваняткой выписывали, за нами даже ночью приехали бы…» Ей стало обидно и за себя, за то, что их долго не выписывают, и за этого заждавшегося своих родных мальчугана, который уже, наверное, отвык от них, чувствуя себя, как дома, среди посторонних людей.

Вечерело. Нюргун снова повеселел. Марья никак не могла выпроводить его из своей палаты. На прощанье он не выпускал из рук Ванюшку и ходил с ним, и сидел, и лежал. Марья не успевала удивляться: «Какой ты будешь заботливый папа, вот повезет твоей будущей жене и ребенку». Ванюшка пихал ему в рот свою висевшую на шее как талисман пустышку, которую Нюргун, не размышляя, тут же хватал. За это Марья гневно кричала на него, а обиженный Ванька плакал, будто защищая своего неусатого няня.

Дежурный врач заглянул в палату: «Что, Кычкин, ты еще домой не хочешь?» Нюргун взволнованно посмотрел и неуверенно произнес: «Не-ет…» Врач утвердительно кивнул: «Тогда понятно, тебя тоже еще не хотят забирать».

Мальчик облегченно вздохнул. Видимо, дома отдыхают от него. Сознавая, что он и здесь надоел своими шуточками, Нюргун, опустив голову, побрел в свою палату.

На следующий день, войдя в столовую, Марья увидела его в очереди за добавкой.

Затем больных детишек повели мыться. Важный, уже в красных трико и в желтой футболке с печатью «ДИБ» (детская инфекционная больница), Нюргун расхаживал по коридору перед сидящими на кушетке медработниками и детьми. Он за нитку возил по полу игрушечный автомобиль, который ему так и не удалось обменять на Ванечкин грузовик, несмотря на все его уговоры и мольбы. «Зрители» называли его «господин главный полисмен», а пухлая раздатчица баба Дуся опять подтрунивала над ним: «Нюргун-то какой красивый сегодня, только одни глаза чего стоят!» Нюргун засиял, и его глаза снова превратились в щелочки. Баба Дуся от души рассмеялась, показала ему язык и спросила: «А ты что-нибудь видишь? Что я делаю?» Нюргун, продолжая сверкать своими глазками-полосками, не задумываясь, тоже показал ей язык. Все хором засмеялись, одобряя его точно угаданный ответ.

Появившаяся в дверях постовая сестра Саргылана, махнув рукой, крикнула: «Кычкин! Собирайся!» Нюргун нехотя побрел за вещами. Все молча смотрели ему вслед. На обратном пути, с кульком в руках, едва поднимая ноги в больших, не по размеру, больничных шлепанцах, он споткнулся о тот же гвоздь, но не упал. Нюргун повернулся и погрозил. Кому — было известно только ему.

 

Новичок

 

Летом лежать в больнице было скучно. Хотелось допоздна пропадать с ребятами на улице.

Северные ночи белые. Ромка вспомнил ночи за полярным кругом. Там солнце вообще не заходило за горизонт, а лишь ложилось алыми лучами на макушки зеленых сопок. Благодаря этому ночному светилу он до утра не смыкал глаз, упиваясь «Гулливером», «Врунгелем», «Робинзоном». Вот жизнь была! Да и ночью интересней читать — никто не мешает.

А тут в больнице ночные дежурные санитарки, медсестры… Хорошо, если молодые уйдут в раздевалку курить или к телефону бегают. А те, что посолиднее, добросовестность хотят показать. К чему все? Книжки отбирают, болтать не дают. Работнички! Только портят и без того плохое настроение.

Ромка рассматривал через окно второго этажа клумбы с цветочками-ноготочками. Днем они были ярко-желтые, распущенные, а к ночи сомкнули лепестки-глазки — даже у них дисциплина! Хоть окно не открывалось, обоняние мальчика наполнил сладкий незабываемый аромат этих цветков. Некоторые мамаши, гуляющие со своими больными детками, незаметно срывали цветочек, чтобы успокоить, развеселить своих малышей. А они, понюхав, начинали их разрывать, бросая по кусочкам. Видимо, в этом процессе у них заключался весь интерес. Хотя мамаши их ругали.

Эх, эти взрослые! Ничего не понимают…

Ромка с досадой спрыгнул с подоконника. Раздался телефонный звонок, дверь раздевалки хлопнула, и медсестра Юля, сбросив стучащие туфли-мыльницы, босиком промчалась в ординаторскую. Следом за ней выглянула санитарка Нелля. Увидев Ромку в открытых дверях палаты, которые в больнице нельзя закрывать, чтобы следить за больными — уж и поболеть спокойно не дают — Нелька приказала: «Роман, выйди! Чем мешать в палате, постой тут, возле стенки», — и, вильнув крашенным рыжим хвостиком, вздернутым на макушке, поспешила в ординаторскую. Ромка еще долго слышал, как они шутили по телефону и прерывисто хихикали.

Он уже устал и злился на них, и неизвестно, что бы еще сделал, если бы не показалась дежурная врач с новорожденного отделения. Она направлялась тоже к ординаторской, но, заметив наказанного Ромку, скороговоркой спросила: «Чего не спишь? Хочешь со мной дежурить?» Не сводя с нее удивленных глаз, он проронил: «Да-а-а…» Последовал очередной приказ, уже прозвучавший заманчиво: «Идем!» И Ромка двинулся за ней. Но тут в дверях показалась седовласая доктор и резко произнесла, обращаясь к своим младшим по должности и возрасту коллегам: «Что за разговоры по служебному телефону, когда из приемной дозвониться не могут? Лучше подготовьте место поступающему!» И обратилась уже мягче к Ромке: «А ты следуй за мной, помощник, приведешь себе приятеля».

Ромка добросовестно выполнил поручение — провел из приемного покоя новичка, шествуя важно впереди с историей болезни в руках. Их уже встречали Юлька с Нелькой. Уполномоченный приказным тоном изрек: «Айталина Айсеновна передала, чтобы назначения выполнили прямо сейчас!» Это известие, пожалуй, не обрадовало никого.

Ознакомившись с историей болезни, сестра велела сконфуженному новичку, которого звали Славиком, чтобы он готовился к очистительной клизме, так как утром его ждет зондирование. Ромка уже засыпал, когда озабоченный новичок спросил: «А что такое зондирование?» И Ромке сразу расхотелось спать: «Это когда глотаешь длинную трубку, а потом скачешь на одной ноге в процедурке. Хорошо, если дежурит добрая медсестра, которая поможет, а если Надька, только кричать будет, все у нее ревут. Но ты не бойся, тебе повезло, завтра будет тетя Наташа».

Успокоенный Славик хотел еще что-то спросить, но Ромка повернулся на другой бок. Закрыв глаза, он вспоминал, как лежал в этой больнице первый раз, зимой. Тогда было много больных, и было как-то шумней, и не так скучалось. Ромка никогда не был заводилой, а тут на него сразу обратили внимание, что очень смущало его. Девчонки без конца подбегали к палате и подбрасывали ему записочки, а мальчишки перехватывали и читали: «Новенькому Ромашке. Совершенно секретно!» Откинув русый, спадающий сбоку, чуб, Ромка краснел и опускал голову, а чуб снова падал ему на глаза. Один раз, разозлившись, что мальчишки читают подброшенные ему записки, он подошел к выключателю и погасил свет. А маленькая Сарданка многозначительно сообщила стоявшим возле палаты девчонкам: «Свет кончился, идите спать».

Ромка хотел бы вернуть то время. Зимой болеть выгодно — от школы отдыхаешь, а что летом? Обидно даже!

Чтобы не травить душу, он начал вспоминать более веселые моменты, присущие лету: легче вставать, чем зимним темным утром. Утро — самое гнусное время. Выполнение процедур: анализы, лекарства, инъекции… Вот после тихого часа можно немного побалдеть, особенно на прогулке. За больницей есть маленький обрыв, поросший кустами, а внизу находится стоячая канава. Живущие по соседству мальчуганы забирались на самодельные плоты и плавали, гребя палками темную, источающую зловоние воду. Больничные мальчишки называли ее «речка-вонечка».

Однажды Ромка с двумя пацанами, Колькой и Юркой, пришли поразвлечься туда, прихватив две бутылки «Мальвины». Вдруг Колька запустил одну «Мальвину» в канаву. Бутылка сразу потонула, и Ромка с Юркой налетели на выпучившего карие «миндали» (так называли его глаза) Кольку, который оправдывался: «Я просто хотел проверить, утонет закупоренная бутылка или нет?» Юрка, не дослушав запоздалые оправдания, спустился с пологого спуска и прямо в трико стал заходить в воду, не видя дна мазутной речки. Колька, предугадав действия Юрки, быстро содрал футболку и шорты, оставшись в плавках и носках, подошел к более крутому склону и, решив опередить товарища, чтобы самому исправить опрометчивую ошибку, сиганул вниз головой в беспросветный омут. Дна он коснулся сразу, даже не покрывшись на четверть поверхностью воды, так что его спина и плавки торчали, а сам он погряз в тине. Юрка же продолжал шествие вброд. На середине воды оказалось по колено. Тут они разом принялись шарить по дну: Юрка — ногами, Колька — руками. Проходившие мимо дети и взрослые остановились, глядя на занятное зрелище. Одна тетка подошла поближе. Тогда Колька выпрямился и стал объяснять, что хочет вперед Юрки найти им же запущенную в пучину бутылку лимонада, которая, как он думал, будет плавать, потому что закрытая. «Вот комик!» — покачала головой тетка, а дети, смеясь, кричали: «Комик! Да-вай, быс-с-стрей!» Тут Юрка, споткнувшись, упал прямо в одежде в мутную трясину. Когда он поднялся, весь в тине, как в лавровых венках, он держал двумя руками бутылку… из-под водки! Все захлопали ему, послышались овации: «У-ра чу-ма-зо-му-у-у!» Из раскрытых окон, как зрители из театральных лож, выглядывали любопытные люди. Всем было весело. Кольку после этого прозвали Комиком, а Юрку — Чумазым. Ромка скучал, когда их выписали…

Повернувшись снова к Славке, Ромка с интересом разглядывал новичка. Может, он тоже в четвертом классе, только ниже ростом. «Ничего, не с роста воду пить!» — подумал успокоенный пациент и заснул.

 

Рассказ Тээллэй

 

Бабушка говорила Кутуруку, что он похож на деда. У мальчишки были узкопленочные глаза, по краю растянутых верхних век чернели прямые, направленные книзу, ресницы. Широкий плоский вздернутый нос обнажал ноздри, как две темнеющие дырочки розетки. Мальчик засунул в них два пальчика, как в розетку — штепсель. От жары сверкающие угольки глаз загорелись, пухлые лепестки брусничных губ приоткрылись, жадно вдыхая воздух. Кутурук отдернул руку, глядя в зеркало, поправил жесткие трубчатые смоляные волосы.

Бабушка, расскажи про деда, — попросил внук.

Старушка Тээллэй задумалась, вспоминая мужа…

Тогда был Ысыах2. На залитом солнцем аласе3 собрались жители соседних улусов4. Стройные, наряженные в расшитые бисером сарафаны, девушки гибко извивались в «Ехаре»5. Возмужалые юноши состязались в силовых конкурсах, вольной борьбе. Всех угощали кумысом6.

Застенчивая Тээллэй ловила на себе восхищенные взгляды многих парней, но тронул ее сердце только один. Это был Кээрэкээн. Долго и настойчиво ухаживал он за ней, пока, наконец, она не согласилась выйти за него замуж.

Кээрэкээн был заядлый охотник и рыбак. Все, что летало высоко в небе, бегало в густой тайге, плавало в глубине рек и озер, не могло скрыться от его меткого взгляда и ловкой руки. Молодой супруг Тээллэй промышлял добычей мяса, рыбы, пушнины. Тээллэй же запасала на зиму ягоды и грибы, шила одежду.

Однажды ее муж пошел на охоту к синей горе Кюех Хая, да задержался. В ту пору уже наступили холода, а она ждала появления первенца. Воцарилась полярная ночь. Искрящаяся разноцветными огнями, извивающаяся лента северного сияния казалась петляющей тропинкой на небе, ведущей к Полярной звезде над Джебарики Хая7. Когда-то, в стародавние времена, она направляла Шамана8 к месту, где прямо в хотоне9 с оленями и сохатыми10 родился Айыы Тойон11. Шаман принес ему богатые дары — золото, алмазы, меха…

В этот священный праздник я родила нашего наследника Торбоса, но твой дед так и не узнал, что стал отцом. На охоте он набрел на берлогу. Метясь в спящую медведицу, он выстрелил, но под пулю выскочил медвежонок… Кээрэкээн увидел в глазах умирающего детеныша слезы. Мать взревела, проснувшись, но Кээрэкээн убил и ее. Абаасы12 не простил твоего деда за то, что он отнял жизнь у матери и детеныша. На рев и выстрелы явился медведь-шатун Ага-огус, страшащий всех своей свирепой силой и мощью. Говорят, в него вселился сам Абаасы, чтобы отомстить безжалостному охотнику… Так и остался твой дед молодым навеки!

Бабушка тяжело вздохнула. Перед ней пронеслись трагические картины тех скорбных дней. Чтобы выжить, она нанималась шить из шкурок пушных зверей тулупы, шапки, унты, камусы13

Торбос подрастал. Он хорошо пел и начал слагать олонхо14, играл на хомусе15. Вскоре и сам научился зарабатывать, выступая по дворам, где ему давали пищу и одежду.

Как-то Торбос прослышал о злом богаче из соседнего наслега и решил наняться к нему, подзаработать, а заодно избавить от него народ. Все, кто нанимался к богатому Чогуйю на работу, уходили от него ни с чем и покалеченные, попадаясь на его хитрую уловку. Каждого он заставлял сесть на скамью, которая была подписана. Скамья с медвежьей шкурой была скамьей «сказочника», с волчьей — «рассказчика», с оленьей — «олонхосута», с песцовой — «певца». Если сидящий не справлялся с прописанным на скамье заданием, его били и бросали в чулан.

Твой отец, Кутурук, перехитрил жадного богатея. Он самовольно сел на скамью «олонхосута», вызвав гнев хозяина: «По себе ли ты выбрал скамью?» Тогда Торбос прикинулся, что не умеет сказывать олонхо. А Чогуйю только того и надо было! Услышав о предстоящем наказании, Торбос сделал вид, что очень испугался, взмолился: «О, можно мне хоть попробовать?»

Самодовольный, уверенный, что гость не справится и не избежит возмездия, Чогуй, посмеиваясь, согласился. Мой сын, продолжая разыгрывать его, притворно запинаясь, испуганно и робко начал тойук16 о красивой местности, переходя постепенно к затягиванию олонхо о великих приключениях богатырей.

Сраженный, потрясенный хозяин приказал принести гостю вареную оленину, жирную конину, строганину17 с макалом18. Довольный мастер олонхо, наевшись досыта, черпая хамыяхом19 из деревянной кадки бырпах20, продолжил сказание, и так вошел в раж, так что самодур Чогуй не мог его остановить. Упрямый певец решил замучить неисправимого деспота, которого хотел перевоспитать дерзким упорством.

Наконец, Чогуй взмолился: «Бери, что хочешь, только прекрати голосить!» А надо сказать, у этого богатея была красивая и послушная дочка Туйара. Твой отец ответил: «Я выполню твой приказ: возьму то, что хочу. Отдай мне свою любимую дочь с приданым, тогда перестану петь!» Изнуренный, оглушенный мощным дребезжащим голосом олонхосута, измученный папаша согласился: «Забирай мою драгоценную дочь, и в придачу — стадо оленей!»

Так твой настырный добродетельный отец женился на твоей матери Туйаре. Олени принесли нам прибыль, и мы зажили хорошо. И Чогуй перестал быть злым и жадным!

1 Авторское название рассказа в журнальном варианте было изменено по решению редакции.

2 Весеннее народное гуляние (якут.)

3 Окруженный тайгой луг с озером (якут.)

4 Улус – северное селение якутов (якут.)

5 Якутский народный танец (якут.)

6 Кобылье молоко.

7 Поселок городского типа в Томпонском районе Республики Саха (Якутия)

8 Добрый дух тайги.

9 Хлев для скота (якут.)

10 Сохатый — лось.

11 Юрю=нг айыы= тойо=н (в переводе с якутского «белый создатель господин»; другие имена  — Юрюнг Аар Тойон) — верховный бог, глава верховного мира, божеств айыы и Вселенной в якутской мифологии.

12 Злой дух тайги (якут.)

13 Меховая обувь.

14 Древнейшее эпическое искусство якутов, песенное сказание о подвигах охотников, исполняемое с помощью гортанно-вибрирующих голосовых звуков.

15 Якутский музыкальный инструмент с металлическо-дребезжащим звучанием.

16 Песня-импровизация (якут.)

17 Свежемороженая, стружкой нарезанная рыба — муксун, омуль, чир, употребляется с макалом. Одно из традиционных блюд коренных северных народов Евразии, Северной Америки и Гренландии.

18 То же, что в наше время кетчуп, соус.

19 Деревянный ковш, ложка (якут.)

20 Якутский национальный кисломолочный напиток.