Рассказы
Рассказы
Караим
Рассказ
— Шторм. До утра парома не будет.
Эти слова означали — Борису надо смириться, что он застрял здесь без малого на сутки. Влезть в автобус, вернуться на нём в Керчь, а там — выйти, чтобы слоняться по городу.
На раскалённых улицах — духота. Гроза, стремительная и желанная, бродила где-то за горизонтом.
«Ну, какой ещё шторм в такую погоду?..» В любой нормальной, привычной к материковым порядкам, голове такое укладывается с трудом. Определив направление, он скоро вышел к набережной. Море било о берега под безоблачным небом. Брызги долетали плевками, холодными и освежающими.
Поодаль белые яхты и пёстрые катера сбились у причала, как куры на невидимом насесте. А совсем рядом огромный, будто всплывшее морское чудовище, нагруженный корабль, медленно и грандиозно менял курс, готовясь пришвартоваться. Несколько минут, заворожённый зрелищем, как в детстве, Борис не мог оторвать от корабля взгляда.
Наконец кипящие волны были побеждены — исполин, покачиваясь, на самом малом ходу, двинулся прямо.
* * *
— …если, оказавшись здесь, идти не торопясь и оглядывать дома, читать вывески, вдыхать причудливую смесь запахов города и моря и сворачивать с новых на старые улицы, то город начнёт вам приоткрываться. — На тесном перекрёстке Борис догнал экскурсию и ненадолго задержался среди группы людей, внимавших приятному поставленному голосу: — И тогда под маской промзоны, стратегического порта и транспортного узла различается сначала недавняя история, отчаянная и героическая. Вы, конечно, уже слышали об Аджимушкайских каменоломнях, о стасемидесятидневной их обороне. О бессмертных героях Эльтигенского десанта. В честь тех и других названы улицы нашего города. До этого — времена чужих властвований, когда город и окрестности были одними из самых дальних окраин Крымского ханства и его покровительницы Блистательной Оттоманской Порты. Мы проезжали сюда мимо Босфорского переулка. Ещё раньше был период запустения и упадка — он не слишком хорошо отражён, да и незачем. А перед ним, до всего этого — далёкая эпоха расцвета столицы могучего царства, бросившего вызов величайшей империи древности. Если бы война тогда завершилась по-другому, то и Центр мира, то самое место, куда ведут все дороги, могло быть не где-то в Риме, а прямо ЗДЕСЬ — в Пантикапее! — Обладатель приятного голоса приподнялся на какую-то невидимую из-за спин ступеньку и оказался пухлым с заметной залысиной гидом. Он сделал паузу и пристально оглядел своих подопечных, как будто решая, стоит ли ещё взвинтить пафос своей речи или же рассказать подходящий случаю анекдот.
Борис отразил долгий подозрительный взгляд соседки в пятнистой панамке, цепко прижавшей сумочку к животу, и заставил себя двинуться дальше.
— А там — знаменитая лестница без малого в полтысячи ступеней, — продолжал за спиной гид. — Мы на неё ещё поднимемся!
В ответ донёсся восторженный и горестный гул.
* * *
Борис остановился под навесом с вывеской «ВИНО НА РОЗЛИВ». Сразу отвернулся от фруктов и бутербродов — в животе и так уже урчало от голода, — а взял только стакан каберне. «Денег-то в обрез. Ночевать придётся сидя на переправе. Или на скамейке под платаном. Или… Или?..»
Огляделся. Через дорогу старинный дом среди большого сада. Красная черепица над белой стеной. Такие крыши ему здесь не встречались.
— Кто там живёт? — спросил смуглого парнишку-продавца. Тот выглянул из-под навеса и наморщил лоб, припоминая.
— Самуил, — ответил наконец. — Да, точно. Караим. Так его зовут.
Борис кивнул, опрокинул в себя последний глоток и двинулся в сторону дома. Даже не спросил, что за странная фамилия — Караим?
* * *
Тёмный Угол выгнал старика Самуила на крыльцо.
Самуил прошептал молитву, глядя на заросший переплетёнными кустами юг, и сразу отправился к выходу, держа в поле зрения стену, чтобы опереться, если устанет. Теперь вот сидел на скамейке по колено в тени — так что ступни пекло солнце — и никак не решался вернуться.
Фасад его дома выходит на одну улицу, сад — на другую. А Самуил — самый старый на них обеих. И как же долго у него никак не получается умереть. Это последняя его забота. В ящике стола под лампой лежит особая тетрадка с потрёпанными углами, где записано, кого звать на похороны. Раз в полгода он сверяется и уточняет: все ли приглашённые живы сами, в уме ли они и точно ли в силах приехать? Порой приходится вычёркивать и думать дальше.
Жаль, что уже нет Симы. Хорошо, что есть Майя, её сестра. Она обо всём позаботится и ничего не упустит. Зря только он ей ТАК сказал в тот раз. Но это, понятно, стариковское. И она, кажется, отошла от обиды. Но всё равно зря…
* * *
Борис подошёл к ограде. И за каким лешим его сюда потянуло? Дом как дом, каменный, крепкий. Сад за ним — видно, что хороший, хотя и малость запущенный. Но пугало в шляпе вон выставили от птиц, чтоб не так клевали. Ладно, постоит, посмотрит и решит, куда двинуть дальше, — ничего страшного в этом нет.
Всё вокруг было тихо и неподвижно. Подняв голову, Борис понял, что прямо над ним нависла отяжелевшая ветка груши. Руки потянулись сами и сдёрнули два спелых плода. Почему не попробовать обмануть ими голод?..
Вдруг ему показалось, что пугало в шляпе пошевелилось и взмахнуло рукавом. А потом с глухим стоном опрокинулось назад, на горку насыпанного щебня. Борис тоже невольно вскрикнул. Из дома никто не появился. Тогда он поддел щеколду калитки и вбежал внутрь.
Шляпа отлетела в сторону. На щебне лежал старик и пристально смотрел на него.
— А спросить язык отсохнул? — глухо выговорил он, не отводя взгляда. — Не пацан уже.
Глупо. Ни на чём подобном Боря не попадался лет с одиннадцати.
— Вам помочь?
— Руку дай.
Опершись на молодую крепкую руку, старик снова сел на скамейку.
— Шляпу.
Борис наклонился и, стряхнув с неё пыль, подал ему. Старик водрузил шляпу на голову, чуть поправил.
— Спасибо.
Борис пожал плечами:
— Не за что.
— Ну что? Ешь.
Тут Борис заметил, что обе груши по-прежнему сжаты в другой его руке.
— Неудобно, — тихо ответил он.
— А рвать чужое — удобно? — И, помолчав, старик решил: — Дай мне одну, а второй угощайся.
Откусив и старательно прожевав кусок сочной мякоти, хозяин сада представился:
— Я — Самуил.
— А меня Борис.
Старик улыбнулся краем губ:
— Присаживайся, Тебя-Борис, есть место.
* * *
Они сидели в доме за столом. Самуил показал гостю, где что искать, и тот сам выставил на стол и холодное мясо, и разогретые на плите фаршированные перцы, и козий сыр, и фрукты из сада, и округлую бутыль с крепкой многолетней настойкой.
— Будем знакомы! — решился на тост Борис.
Оба выпили до дна.
— А ты откуда сам? — выдохнув, спросил Самуил.
— Родился в Крыму. Но мы рано переехали, так что я почти ничего не помню.
— И так бывает, — согласился хозяин.
— Вы ешьте тоже, Самуил. Чего ещё положить?
— Доем — тогда и добавишь. Мне бы твой аппетит. И лет на двадцать пять поменьше.
— А вы скиньте мне из своих?
— Сам наживёшь, и не заметишь.
Борис налил ещё «под перцы».
— Я давно живу, — с усилием заговорил старик, — и с детства знаю, что у нас почётная фамилия. Моего деда помнят в Японии. До сих пор. В своём последнем бою он один убил восемнадцать самураев. Сначала у него был наган, потом только сабля. Вон те ножны, — он кивнул на дальнюю стену, — от неё. На лезвии остались зазубрины от всех ударов. Вокруг него одного лежал взвод мёртвых солдат с командиром. Говорят, у тех, кто упал на спину, у всех были удивлённые молодые лица. Почести к его телу приходил воздать сам их генерал. Саблю они вернули, но сперва выковали точно такую же и выставили в своём музее славы. Написали, что это — оружие великого воина. …Здесь? — Он произнёс немой вопрос, который ожидал увидеть в Бориных глазах. — Нет, никто про него не знает.
Старик замолчал и тяжело вздохнул.
— А ваша почётная фамилия — Караим?
— Нет, бойдакъ. Караимы — это народ; его называли святым народом. И особая вера, которую предки считали самой верной. Мы не евреи, не татары, не литвины и не турки. Доводилось уживаться с ними со всеми. Мы одни чеканили монеты для хана всего Крыма; наших сородичей брал телохранителями Великий князь Литвы. Но отстаивать себя всегда выпадало самим.
— Я понял, — кивнул Борис.
— Ты мало что в этом понял, но слушай дальше. Я ушёл работать ещё совсем юнцом. Был чересчур худым, но очень настырным. И быстро научился прикрывать глаза своему страху. Потом пришла война, и я решил, что ни к чему от неё прятаться. До деда мне далеко, но своё дело я знал. Бывало, каждую ночь ходил за «языком», жаль, что донести их живыми не всегда удавалось. За одного, которого посчитали особенно ценным, представили к ордену и сразу выдали трофей — его «вальтер». Два раза меня крепко задевало, но вернулся обратно с руками, с ногами и со всем, что нужно мужчине. Как раз тогда решили заново строить город. Вот этот дом уцелел — отделался несколькими шрамами, как и я. — Самуил приподнял руку и провёл пальцами вдоль стены, как бы проверяя. — А мы стали строить назло войне. В это время мне встретилась моя женщина, та самая, в чьи глаза не страшно смотреться до самой старости. И она что-то такое разглядела во мне. Мужчин в поре было тогда немного, но к ней уже сватались: и наши, и русские. Нам тогда казалось, что мы ждали очень долго, а сами обвенчались по старому обычаю уже через месяц.
Знаешь, — отпив воды из кружки, продолжил Самуил, — я не рвался в начальники, однако меня ценили. Звали в другие города. Я уезжал на месяцы. Возвращался. Бывало, я вдруг дико ревновал её там, в сотнях километров. Я звонил самым близким и доверенным, с каждого требовал присмотреть за ней и сразу сообщить мне, но никто так и не узнал про неё ничего плохого. А к моим приездам у нас рождались дочери. Пять дочерей. По их повадкам я вновь убеждался, что все они — мои. Старшей уже нет. Так бывает редко, но её я любил и баловал больше всех. Мы дали ей нежное имя — произносишь, и будто цветок распускается.
— А как её звали?
— Айтолу. Это значит, полная Луна. Она родилась в полнолуние.
— Можно влюбиться в одно только имя.
— В неё было за что влюбиться. Святая правда. И говорю так не потому, что я отец. После неё сильно ждал сына. Достойного правнука моему деду. А вместо него — новая дочь. Я очень переживал. Ждал и молился, подолгу и горячо, — и сын очень поздно, но должен был у нас появиться.
Я понял сразу, что в этот благословенный раз будет ОН. Мне казалось, что это видно уже по её животу. Другие сомневались, но у них-то не рождалось столько дочерей. Жена рассказывала счастливым шёпотом, что он бил изнутри не часто, но сильно и требовательно. По-мужски. Я купил ему колыбель и повесил в отдельной, его комнате. Он точно должен был вырасти красавцем и настоящим батыром.
Только сначала родиться, задышать и заговорить.
Я всё и всюду успевал. Мне казалось, что кто-то скинул с меня лет двадцать, и я теперь могу взлететь без крыльев на одной своей будущей радости.
И вот в один из дней на последнем месяце ожидания я вернулся из сада перед самой жарой и заглянул с порога в его комнату. Айтолу стояла там — не знаю, что на неё вдруг нашло — и качала колыбель со своей старой куклой, и напевала ей. Что-то шептала от себя и снова напевала. Она стояла спиной и меня не видела. А об этом есть дурная примета. Глупое суеверие. По нему выходит, что младенцу не выжить. Я вспомнил об этом и едва не задохнулся. Язык не слушался, и я ничего не мог ей сказать. Она учуяла взгляд. И мой взгляд был такой, что она — совсем уже не маленькая девочка — прижала к себе ту проклятую куклу, выскочила отсюда и не появлялась в доме до самой ночи.
Роды были долгими. Ребёнок оказался слишком большим. Пять с половиной килограммов, как сказала потом сестра. Нужно было решаться, помочь ему и сделать то, что они называют «кесарево». Но молодой врач так ничего и не сделал. Только успокаивал её и ждал. Рассчитывал, что сойдёт и так. У роженицы ведь были дети и все как-то выбирались сами.
А потом мой сын задохнулся…
Сказав это, Самуил сам задышал отрывисто, приподнялся было со стула и снова сел.
— В комнату… там, возле головы… справа, белая пачка…
Борис стремительно затопал по кухне и коридору и вернулся с таблетками.
Старик дошёл бы туда и сам, если бы не Тёмный Угол. Хорошо, что есть тот, кто о нём ещё не знает.
* * *
—…как похоронил? Его принесли в деревянном гробике. Я сам копал могилу. Единственный раз после войны. Могильщики были не в обиде на меня. Яму длиной в неполный метр рыть дольше и труднее всего. Я закончил поздно вечером. А потом, на что-то надеясь, просидел на кладбище всю ночь и вернулся утром.
Жена быстро встала на ноги, но очень стыдилась себя в следующие дни. А у меня не получалось жить со всем этим. Я продал по хорошей цене вещи, заведомо не нужные моим женщинам: мотоцикл, мотор для лодки, парадные пиджаки. Потом снял все сбережения с «книжки», добавил к ним деньги от этих продаж, завернул в пакет и положил дома, за известным только мне и жене кирпичом.
А на следующий вечер я пошёл к врачу в гости. Принёс с собой жареного барана и лучшего вина.
— Сегодня у нас будет Курбан, — сказал я, — последний день траура.
У него нашлось что-то вроде большого подноса, и мы сели вместе возле его дома. Врач знал свою вину. Сначала бормотал что-то невнятное, а потом перестал. Сидел, опустив голову.
— Ешь.
Помню, как судорожно он жевал, испуганно выглядывая из-за куска в своей руке. Казалось, от него даже пахло каким-то особым предсмертным потом.
— И пей.
Его глаза выпучились. Было видно, как входит в него каждый глоток, готовый отрыгнуться. Добра от меня он точно не ждал. Но повиновался.
— А теперь будь мужчиной. И помолись, если есть кому молиться.
Доктор ошалело мотнул головой. Как я понял, это значило, что молиться он не станет.
Не торопясь, привычным движением я просунул руку за пазуху. Рукоять была тёплой — согрелась на груди. Этот трофейный ствол как следует смазан и надёжно заряжен. Осечек с ним не бывало — это я помнил и тогда, через четверть века после моих ночных вылазок.
Я смотрел на него в упор, дожидаясь, чтобы поднял взгляд, когда с крыльца сошел маленький сын доктора. У сына были огромные светлые глаза. Он был совсем крохой и пролепетал мне что-то радостное и доверчивое. Наверно, поздоровался, но разобрать непривычным ухом у меня не получилось.
Я вынул руку и поднялся. А доктор всё сидел со своей опущенной головой.
— Береги его, как он сегодня сберёг тебя, — сказал на прощание. И тогда, услышав это, он весь задрожал.
Позже я видел доктора всего раз. На вокзале. Он суетился, подавая чемоданы в вагон. Поезд отходил через несколько минут.
Я сделал шаг из-под навеса и остановился на освещённом месте, пристально глядя. И люди, даже те, кто очень спешил, молча обходили меня. Тогда я разглядел, что на виске у доктора выступила седина. Он всё копался во внутренних карманах, а потом сразу полез по ступенькам в вагон. Так и не поднял голову. И глаз не показал.
Может даже, я ошибся, и в тот раз это был вовсе не доктор.
А через несколько лет дочери стали разъезжаться. Ещё чуть позже, повыдавав их всех замуж, во сне умерла моя жена. Я был ещё крепок и женился снова, но и она, моя Сима, опередила меня.
— А дочь Айтолу?
— Однажды она попала в крушение на море. Её тела так и не нашли. От неё растут чудесные внуки. Они у меня редко здесь бывают, но недавно зять прислал мне их фотографию.
Они вместе помолчали.
— Знаете, — негромко произнёс Борис, — мой отец — врач.
— Надеюсь, он хороший врач?
— Да. У него был мудрый учитель. А вы простили того врача за сына?
— Я же никого не тронул.
— А там, в сердце, где болит?.. Простили?
Самуил задумался, протянул руку и сам разлил им обоим. Поднял стакан и опрокинул залпом.
— Что смотришь, бойдакъ?
— Никогда не видел живого караима…
— А мёртвого карая?
— Надеюсь, никогда не увижу, — мотнул головой Борис. — Идёте спать?
— Иду. Только соберусь с духом и пойду.
— А что там?
— Знаешь, я стал бояться его — Тёмного Угла. Там, слева от изголовья. Там ничего, совсем ничего. Я раньше не думал, не приглядывался. Но там совсем ничего нет. Ни разу не пробежала по стенке ящерица. Паук не вьёт паутину. Кажется, даже мухи туда не садятся. И я таки уже очень старый.
Борис проводил его до кровати. Потом вгляделся, пытаясь определить, где этот самый страшный Угол, но так его и не различил. Упал на диван в другой комнате и уже ночью, очнувшись среди короткой кипящей в листве грозы, увидел под потолком в отблеске молнии крюк для колыбели.
И накрылся покрывалом с головой.
Утром Борис проснулся от надсадного кашля из соседней комнаты. Он обулся, накинул рубашку и вошёл.
— Мои годы уже не такие лёгкие, — повернул голову Самуил.
— Если надо, я останусь.
— Нет, сынок, тут теперь нужен не ты. Встреть лучше Майю на переправе, она там работает. С виду такая полная, улыбается глазами, и волосы тёмные закалывает всегда вот так… — Он с трудом приподнял кисть руки с неуклюжими скрюченными пальцами, чтобы показать. — Это сестра второй моей жены. Сегодня её смена. Она всё устроит как надо.
— Тогда прощайте, Самуил!
— Иди, огълан. — И уже в спину Борису донеслось: — Я простил его!
* * *
Шторм почти улёгся. Вдалеке к югу мерещились в дымке контуры исполинского судна. Борису мельком припомнился вчерашний маневр в порту.
Он вошёл в зал и, ещё не достав паспорт, приметил и узнал её. Обратился:
— Вы — Майя.
Она кивнула.
— Мне передали просьбу для вас. Когда освободитесь сегодня, то зайдите… — Он запнулся и махнул рукой назад в утренний сумрак.
Майя сама назвала улицу и дом.
— Точно. Туда.
— Я обязательно зайду вечером.
Он прошёл досмотр быстро, без лишних вопросов.
С парома смотрел на уходящий крымский берег и думал сразу об отце и об этом неизвестном ему раньше народе; и о странном человеке, который вдруг отчётливо выступил из тумана младенческой памяти; и о таком нескончаемом горестном дне, к исходу которого нельзя не прийти вслед за своей раненой душой в единственном кипящем и выжигающем стремлении, в своём праве и своей ярости; и о том моменте, когда вот так становится невозможно поднять руку и убить.
Огромный, очертившийся корабль уже без груза с протяжным гудком уходил от берега в море.
* * *
В это время старик прикрыл глаза. Он давно отвык, что его седая голова может быть такой ясной и лёгкой, только пульс бьёт чаще. Он на быстром и послушном жеребце мчится по степи. Жмурится от солнца, сбавляет шаг. Издалека он видит двух женщин. И сразу понимает, что это жена и старшая дочь с нежным именем. Поворачивает коня к ним. Они узнают его, радостно переглядываются, тянут к нему руки, почти касаются. И вдруг оказываются на кургане в нескольких сотнях метров. Он пришпоривает, яростно колотит пятками в горячие бока и чувствует, что коня под ним уже нет…
…Жгучие капли находят путь сквозь многие морщины. Солнце раскалённым шаром вкатывается в комнату. Так хочется вдохнуть ещё раз, но привычно-густого солоноватого воздуха тоже нет. Самуилу удаётся скосить глаза и поглядеть туда, вбок. Страшный, вечно тёмный Угол переливается сверкающей на досках смолой. Выше под потолком тонко колышется паутинка.
И застывает в нестерпимом свету.
Другой берег
Этим летом погорело всё. Никто из стариков не припоминал такого. Роса иссыхала до первого солнца. Пожухлая трава прижималась к земле. Комья глины под ногами рассеивались пылью. Кабачки лежали на грядках как испечённые. Почерневшие сморщенные помидоры неподвижно свисали с кустов.
Отвыкшими глазами мы вглядывались в небо, и каждый молил о дожде. И казалось, он пришёл, когда прямо над деревней нависла огромная туча. С краю этой черноты просвечивала круглая прореха, как будто кто-то разглядывал нас сверху. Всё затихло, ожидая.
А потом туча, не слушая причитаний, сорвалась вдруг с места и уплыла прочь, чтобы пролиться за лесом.
Духота навалилась с новой силой. Нас будто коптили заживо. Мы исходили по€том. Даже ругаться не могли. А главное, никто не знал: на что и подумать?..
…И вот вечером на Самогонном дворе громко брякнула щеколда. В помятой форме с расстёгнутым воротом ввалился Семён, участковый. Сел на лавку, отсчитал две купюры, прохрипел:
— Налей здесь.
Хозяйка двора Лариска вытаращилась изумлённо, но в дом тут же сбегала.
Семён сидел неподвижно, упёршись ладонями в колени и глядя на стакан, как на чугунную гирю. Затем рывком поднял и опрокинул.
— Всё. Бросил я её…— выговорил и весь обмяк, в землю уставился.
Лариска присела рядом. Ладонью по плечу погладила. А у мужика, как у ребёнка, слёзы из глаз: «Помнишь?.. Ты — помнишь?»
…Она объявилась у нас в посёлке осенью. Да, дождик как раз моросил. С собой у неё был узелок с вещами и в чистой ткани под мышкой ещё что-то: картина — не картина. В тряском кузове грузовика приехала. Так в кабину и не села.
Огляделась и подошла к первой открытой калитке. Сказала: я — Оксана, здесь прабабка моя жила. Что за прабабка? Промолчала, подождала. А что умеешь? Всё умею, говорит. Что делать надо? И добавила: у вас поживу, всё одно комната пустует. Хозяйка, баба Зина, только руками всплеснула, а язык будто к нёбу присох. Про лишнюю-то комнату одни соседи знали.
А Оксана эта в комнате расположилась, пол отскребла, картошки наварила и потом за всё бралась: и урожай с огорода убрать, и телят недоношенных выходить, и воды принести, и пирогов напечь. Молодая, а взгляд строгий. Ходила в ветхом и латаном, не поймёшь издалека: девка ли, бабка? И говорила мало, по делу всегда. Как будто забывалась она в тех заботах, от боли отворачивалась. А если делать вдруг нечего, то могла сесть и уставиться на стену. Час так просидеть. Или вечером уйти за околицу и вглядываться в небо над лесом, пока не стемнеет.
Так и прожила осень и всю долгую зиму.
А по весне Семён приехал, участковый — нашу деревню за ним закрепили. Он тогда видный был. Лариска — соседка бабы Зины — уже глаз на него положила и не упускала случая перемигнуться или в гости на чай позвать. Вылез он из «уазика» и ровно зашагал по просёлку к восьмому дому, свидетеля опросить.
А Оксана как раз навстречу вышла. С колодезным ведром, в котором солнце играет, и не в рванье, а в светлом платье, и куртка на плечи накинута. Глянул Семён и будто к земле пристыл.
Поравнявшись, она вдруг улыбнулась — в первый раз, как приехала. Потом назвала себя внятно и дальше пошла. А из него пот вышибло, хоть и прохладно в апреле. У забора стал и давай все бумаги из папки перелистывать, а припомнить не может. Побежал тогда к телефону: «Зачем я здесь?.. Какого телка свели?..»
И зачастил Семён — каждый вечер к нам. Для профилактики. Удивлялись сперва: тихо здесь вроде. Потом смекнули.
Ходил он кругами, и ко всем — с вопросами. Два-три для отвода, а потом про Оксану: кто да откуда? А мы толком и не знаем. Поди да расспроси, говорим, у тебя все полномочия.
Соглашался Семён, но сам никак не шёл. Вместо этого собрался у Лариски что-нибудь выведать. А уж она бы этой приезжей все кости добела перемыла.
Стоял он у самой её калитки, а тут из соседнего двора Оксана вышла. В другом платье, потемнее. Подошла:
— Ну, вот я.
— А я — С-семён, участ…
— Пойдём. Там спросишь.
И ушли вместе за околицу. Поздно вернулись.
Говорят, недели не прошло, как в городе их расписали. Семён связи подключил, и сразу всё устроилось.
«Будем здесь жить»,— решила Оксана, и поселились они в крайнем доме. Семён его выкупил и стал всё обустраивать: баню, сараи, сеновал. С чего такое место выбрала, непонятно. За домом пустырь пологий, от огорода в одну сторону лес, в другую — болото. Может, там и не каждую ночь нечисть шляется, но жуть любого берёт.
Не один год прожили. Как жили — неизвестно, с отшиба много не услышишь. Но детей у них всё не было…
— Говорит: дыни посадим. А я ей: дура, у нас на севере какие дыни? Отродясь такого не росло. У меня вырастут, сказала. И пошла жара.
— Да?..— доверительно кивнула Лариска.
— Да.
И правда, сидел он рядом с ней весь выжатый. Не как все — от жары. А будто нутро отшибли.
— Не могу я с ней. Ведьма она. И мать её была ведьма. И этот, на стенке, не брат ей совсем. Авдеев. Северьян. Петрович. Я досье запросил. Был он бродягой, убило по дурости.
…Это его портрет привезла она с собой в чистой ткани. И с тех пор он, чёрно-белый, с острыми скулами и строгим взглядом, висел на стене. Недалеко от иконы.
После досье Семён вошёл в форме с пистолетом. При ней сдёрнул с предохранителя. Приказал:
— Сними.
Она головой покачала: нет.
Тогда Семён ствол вскинул и расстрелял всю обойму. Щёлкнул раз вхолостую. Шагнул посмотреть — не попал ни разу. Спрятал в кобуру так, будто в любовном деле обмишулился. Взгляд отвёл:
— Ты ж все годы — не моя. Это я — как на привязи…
— Иди,— сказала она тихо.
И пошёл он как чумной. Мимо семи дворов прошёл и задохся, свернул к Лариске.
Она осторожно привстала с лавки.
Всё сходилось. Вот откуда засуха! Из-за неё и огороды полегли, и скотина еле держится. Потому что ведьмачка она. У неё одной вызревали проклятые дыни и наливались янтарным цветом.
Никто не спал. Мигом собрались. Прихватили дубьё, вилы, ножи и пошли. Будто крепость брать. А в крепости — одна баба.
Дошагали враз, а с чего начать — не знаем. Стали все — переглядываемся. Где она? Свет не горит.
И тут из-за спин слышим:
— Сёму моего не видали?
— Видали, видали,— повернулась к ней Лариска. И зашлась: — У меня сидит. Что с мужиком сделала?.. Шалава подзаборная, упыриха подколодная. К кому ходила?..
— Посмотреть хочешь? — Оксана двигалась через толпу так, будто шла по безлюдному полю.— Пойдём, если не слаба в коленках.
— Так бы да-а…— Отступая, Лариска завертела головой, ища поддержку.
— Я с ней пойду. — Это баба Зина подвернулась.
Калитка скрипнула, и они втроём вошли. Над головами, ухнув, пролетела огромная сова, и обе делегатки невольно прижались друг к дружке.
В доме на стене возле печи, правда, висели икона и большая старомодная фотография. Вокруг неё — несколько круглых дырок. А под столом разлеглись те самые распроклятые дыни: отсвечивая жёлтым, они чуть покачивались от шагов.
— С прабабки это началось. У неё первой дар проявился. И дальше. У матери много денег скопилось. Бумажные, облигации, даже царские монеты. Знали про её силу и, кому припекало, всё ей несли. Куда девать, уже не знала. И я у неё одна. Очень она хотела, чтобы её дела продолжила: «Скоро будут времена такие, что нам все дороги откроются. Не по глухим углам отираться — будем на самом виду». А мне — не надо этого. Я с любимым жить хотела. И чтобы дом наш у речки на самом берегу. И вот близко, видно его, но не каждой жизни хватает добраться. Его звали по-чудному — Северьян. Приплыл и задержался возле нас, коровник строил. Спал прямо в лодке под брезентом. Мне и самой непонятно было, чем взял. Другие парни, самые видные, за мной гуртом ходили. А он — не ходил. И не торопился никуда. Но взглядом будто душу выворачивал. И руки его загрубевшие такие были ласковые. «Не для такой босоты я тебя рожала»,— отрезала мать. И я, решаясь, спросила его: «А я смогу? Мать отпустит?..» Вгляделся он мне в глаза и серьёзно так ответил: «Ни за что не отпустит. Ты сможешь. Сама». Ночью дождалась, пока мать уснёт, тихо собралась и выскользнула. До реки добралась быстро. Северьян уже ждал. Оттолкнулся легко веслом, и — поплыли. Река с утра всё ширилась. Ясное небо отражалось в воде. Сидела я, прижавшись к его груди, и не верила своему счастью. «Отпустила? Да, Севушка?» — шепчу. Не ответил, только в глазах его отразилось что-то тёмное, а из-за спины взрывом прокатился гром. «На нос»,— скомандовал он и налёг на вёсла. Пересела и навсегда запомнила, как молния вошла в воду. И тот всполох электрический — такое свечение, будто горит спирт из бочки. И выжженную прежде, чем волны снова сомкнулись, воронку в воде.
…Их лодка неслась к берегу.
«Налегай. Омут обходи»,— сорванным голосом, как заклинание, шептала.
После третьего — близкого — удара Северьян вдруг побледнел и замер, вёсла едва держал: «Не выберемся…»
И, откинув налипшую прядь, вскочила — перехватить, грести самой, выплыть. Тут и полыхнуло третий раз, в самое днище. Оранжевая дуга поднялась по голой ноге к животу и чуть не достала до сердца. Когда дуга сошла вниз и пропала, Оксана без сил повалилась на дно лодки…
Северьяна ей не показали — схоронили у холма. Сказали: лучше и не видеть. Выпросила только эту фотографию. Из больницы она — совсем ещё слабая — сразу поплелась к нему. И там одна рыдала в голос, а потом долго лежала возле могилы, но земля не взяла.
Потом ходила, себя не помня. Пока к нам не добралась, на прабабкину родину, и тут осталась.
Баба Зина ошарашенно закачала головой.
— Врёшь ты…— начала Лариса, но осеклась.
Непривычный звук донёсся из-за окна. Что-то жуткое бродило совсем рядом. Бродило и жадно принюхивалось. Волк?.. Кабан?..
Свет в комнате вдруг моргнул и погас.
Круглая чёрная голова приплюснулась к самому стеклу.
— Аспид! — отшатнулась старуха.
Ларискино лицо побелело в темноте. Но Оксана напряжённым, будто крича сквозь водопад, голосом зашептала что-то у них за спиной, и морда сгинула от окна. Только хохочущий визг донёсся издалека.
Переведя дух, Оксана указала на дыню:
— Дам, самую лучшую. Только все вместе съешьте.
Обе охнули, когда вместе подняли. Но понесли. За забором их обступила толпа.
— Пошли отсюда. Потом расскажем.
— А как же?..— приподняв вилы, спросил кто-то за всех нас.
— Всяк свят, пока черти спят,— урезонила баба Зина.
Нести дыню передали мужикам. Собрав дубьё, мы все развернулись. Двинули, не понимая и спотыкаясь, сквозь пыльную непроглядную духоту.
Дошли до единственного горевшего в ночи фонаря. Постелив клеёнку на старый чурбан, дыню опасливо разрезали. Поделили на множество кусочков. Баба Зина, перекрестившись, первой положила ломтик в морщинистый рот. Поглядев на неё — и остальные. Мякоть растекалась на языке и таяла, как лёд на солнцепёке.
Тогда, запинаясь, Лариска выложила всё, что увидела и узнала сегодня в доме на краю. Не приврать ей было невмоготу, поэтому баба Зина несколько раз её поправляла. Тесно сбившись, все слушали. Потом разошлись по домам, качая головами. Днём всё увидится по-другому.
Но среди ночи, в самый глухой час, загрохотал гром и влупило по крышам. Повыскакивали в чём были, и вода по нам катится, смывает всё. Босые мы, мокрые, волосы поприлипали — будто только родились и слова первые говорим: «Ты, Егор?» — «Ты, Ванёк?» Не узнаём друг друга. «Тонька твоя?» — «И Лариса! Как Семён там?..» А когда проорут в ответ — узнаём;заново.
Тогда же под грозовой вспышкой видели, как Оксана забрала Семёна обратно в дом. Опираясь на жену, он медленно переступал среди пузырившихся луж, как будто шёл по глубокой воде.
Дождь лил трое суток. И когда стали думать уже, что затопит нас,— вдруг прекратился.
А Сёму она выходила. Пять дней от койки его не отходила.
И снова шёл он по дороге — прямой и важный. Издалека видно — Оксанин муж.
На корейской границе
Рассказ-хроника
I
— Слушай, — говорила ему бабушка шёпотом, — как снег идёт…
Веня жмурил узкие глаза и, засунув пальцы под шапку, как мог оттопыривал свои круглые уши. Было очень тихо. Только в глубине дома за двумя дверями утробно гудел холодильник. Легонько щекоча запястья пухом, колыхались повисшие варежки. А резинка, пришитая к ним, напряжённо вытянулась по спине. Чувствуя ожидающий бабушкин взгляд, Веня сглотнул и задержал дыхание… Тонкий электрический треск сопровождал шаги. Такие вкрадчивые, мягче кошачьих.
— Слышу-у-у, — распахнув глаза, восторженно закивал Веня. — Снег пришёл!
Бабушка облегчённо улыбнулась и, выудив «беломорину» из кармана фартука, сладко затянулась через мундштук. Иногда она вдруг забывалась и курила при внуке. Бабушка пристрастилась к крепким папиросам с молодых лет, но стыдилась этой напасти и, как могла, её ото всех скрывала. Веня думал, что это напрасно — курила она изящно, как в кино, плавными взмахами ладони отводя дым в сторону от него, — но никому бабушку не сдавал.
Она поправила ему шарф, сама натянула варежки, убедилась, что внук не забыл ничего нужного:
— Ну, всё. Дуй, пока светло.
Веня поднял руки и, крепко обхватив её за поясницу, блаженно замер на несколько секунд.
Потом развернулся и сбежал вниз по скрипящим ступеням.
* * *
…странный этот ребёнок в драповом пальто. Брёл по дворам, как увалень. А затем, на тропинке у безлюдного пустыря, раскинув по сторонам портфель и мешок со сменной обувью, кружился, прыгал и ловил снежинки на язык.
II
— Эй, Веник!..
Он резко обернулся на голос. Это «погоняло» никогда ему не нравилось.
— Ты — за кого?
Сегодня — пятница. И, значит, пустырю за гаражами предстояла очередная битва извечной войны между кордонами и корейцами. Здесь на условном рубеже между ПГТ Корейский и городским поселением Кордонный, после множества мелких стычек, сходились две ватаги с подручными орудиями или без них и устраивали месиловку.
В этот раз кордоны заняли обледенелое полукружье на теневом склоне. Корейцы чавкали ботинками в грязи напротив них. Чуть ниже, разделяя противников, бурлил узкий весенний ручей.
— К нам. У нас живёт! — загудели одни.
— А к нам через день ходит! — тут же завопили другие.
Веня поднял руку и дождался шаткой тишины.
— Я — за всех. Почему выбирать надо?.. У меня бабушка в Корейском, а сам я здесь. Что мне — бросить её? Пацанов всех знаю. Что нам делить?.. С кем?
Пацаны заозирались. Четверо со склона подались в сторону. Побоище грозило сорваться.
— Вали, ссыкло узкоглазое, — гневно сплюнув, встряхнул рыжей шевелюрой Демид, один из старши€х кордонов. — Сю-уда-а-а! Па-анеслась!..
Надсадный рёв. Топот. И грязью чавкают.
Так вот, значит!.. Веня метнулся зигзагом, уклоняясь, рухнул на четвереньки, вкатился среди множества ног в самую буйную их гущу.
Он. Рядом.
Выпрыгнул и вцепился сбоку в рыжие космы. Сжав зубы, принял удар тяжеленной ременной бляхой поперёк спины и потянул старшого за собой. Демид, заваливаясь, молотил кулаками воздух.
Веня, нагнув ему голову ладонями, приложил об лёд.
— Веник Демиду жопу дерёт! — пронеслось над свалкой.
Кажется, они одни не слышали этого.
— Как? Меня? Зовут? — завернув руку Демида ему за спину, он с хрустом задрал её к верху лопаток.
— ВЕНЯ! — извиваясь, прохрипел тот.
Веня выпустил побелевшую руку и слез с Демидовой спины.
* * *
…в спину стукнул шальной камень — он не обернулся.
Пошатываясь, уходил, чувствуя на себе долгий сверлящий взгляд.
III
— СТОЯТЬ!
Веня не сделал и трёх шагов в узком проулке между казармой и котельной, как над ним, перекрыв полосу солнечного света, навис Гиря — замначальника заставы капитан Гирей.
Рядовой поднял руку, отдавая честь. Мгновение они смотрели в глаза друг другу, как бы оценивая. В глазах у Гири мелькнул азарт. Последовала излюбленная комбинация: ложный замах слева и стремительный нырок правой снизу.
Веня помнил, как уверенно капитан вышиб из него дух при первой такой внезапной проверке, сразу после учебки. «Дух из духа» — схохмил тогда кто-то. На этот раз Веня успел уклониться с полуразворотом и ускользнуть от огромного капитанского кулака, даже не опустив свою приветствующую руку.
— Молодцом, рядовой! — уважительно кивнул Гиря. — На дембеле махач будет — не пропадёшь уже. Вольно!
— И раньше не пропадал, товарищ капитан.
— Раньше ты бойцом не был. Пойдём, прогуляемся!
Неожиданно как-то. Хотя, говорили, с ним бывает.
Капитан повернулся. Рядовой пошёл следом.
* * *
Проскользнули в лаз, чтобы на КПП не светиться. И вышли сюда, к излучине Тумангана.
Мошки было меньше, чем обычно — сбило утренним ветром.
— Будешь? — Гиря протянул ему фляжку.
Веня отрицательно мотнул головой.
— Хлебни чутка. Приказ!
Веня отхлебнул. «Ох, крепка!» — пронеслось в голове, но виду он не подал. Вернул фляжку капитану.
Они присели на отполированную водой корягу, и капитан заговорил, глядя вдаль:
— Это и есть — корейская граница. Самая короткая из всех. Ты бы у них, пожалуй, сошёл за своего. — Гирей скосил взгляд на Веню: — Издалека сошёл бы, только слишком длинный. Здешний разлив ты видел. Мы в низине, и заливает всегда нашу сторону. И каждый раз мы отступаем, отходим, а они там стоят себе на месте и смотрят.
— Потом-то возвращаемся.
— Ага. Возвращаемся и сидим. Мне здесь куковать ещё долго, на этой моей границе. — Капитан сделал несколько крупных глотков. — А ты скоро свалишь. Но тебя она настигнет уже там.
Наверно, капитан сам себе казался пророком. Или просто знал, что такой вот вечер обязательно запомнится этому дембельку.
Веня пожал плечами.
— У тебя баба-то есть? — вдруг спросил Гирей.
— Не встретил пока.
— Как встретишь — гляди за ней в оба…
* * *
…в бинокль — с того берега — они казались мирными осоловевшими рыбаками, которые ненадолго позабыли о сетях и удочках.
IV
— Урод! — Блондинка Нина рыдала на скамейке, уткнувшись в Веню. — Уро-о-од!
Она то сжимала кулаки, то бессильно обмякала. Тушь давно размазалась на пол-лица. Слёзы промочили Венин рукав.
— Ты видел его с этими?.. Видел?..
Веня видел и не в первый раз, но раньше она бы не поверила ни ему, никому.
Пробормотал в ответ что-то невнятное.
И вдруг? Нет. Показалось. Ослышался. Такого просто не могло быть.
— Ко мне? — не веря, переспросил он.
— К тебе, — у неё был гордый и одновременно какой-то жалкий взгляд. — Только возьми вина. И сыра, и шоколада. И пойдём уже, а то скоро дождь будет.
Они встали. Она впервые прильнула к его руке и пошла рядом. Веня с трудом удерживался, чтобы не задрожать.
Она осталась ждать под фонарным столбом, а он заказывал и привередливо отбирал всё лучшее в попутном круглосуточном «гадюшнике».
* * *
— Ты один здесь живешь?
— Ага. Наследство.
Они провели вместе почти сутки. Отдышавшись, жадно впивались друг в друга. Набирали ртом вина и поили друг друга поцелуями. Наперебой угощали запрыгнувшую через форточку Венину кошку Рысю сыром и колбасой. И взахлёб смеялись, когда отвалилась спинка дивана и они вместе скатились на пол. А потом Веня подставил под тот край табуретку, и они улеглись снова.
— Пойдём смотреть салют?
— Оттуда, — Веня поднял палец кверху, — всё видно. И фотик захватим.
Они стояли на крыше, обнявшись. Небо снова и снова озарялось сиянием. Девушка чуть вздрагивала. Как необыкновенно вот так стоять. Только немного зябко.
— Поможешь? — прошептала Нина в самое Венино ухо. — Выручишь меня?
— Конечно. А чем? Сейчас?
Она мотнула головой:
— Потом. Очень надо.
Всё, что он наснимал тогда, оказалось смазанным. Праздники почему-то не хранятся долго.
* * *
…гр. Христофорова Н.В., 23 лет, уроженка ПГТ Корейский, вошла в подъезд дома № 9 по улице N-ой, держа под мышкой правой руки коробку, обернутую в полиэтилен и обмотанную скотчем.
Спустя четверть часа она вышла из подъезда налегке.
V
Веня лежал на голом диване, с трудом ворочая отяжелевшим телом и что-то бессвязно бормоча.
В дверь сначала звонили, потом стали громко властно колотить. Сквозь шум по ту сторону он смутно разобрал свои имя и фамилию, которые выкрикивались попеременно.
Стук ослаб. Веня различил треньканье мобильного — ему звонили. Но дотянуться неподъёмной рукой до стола никак не получалось. Плотный удушливый комок подкатил к горлу. Веня с трудом удержался. Что же это? Выпил всего-то чуть из принесённой Ниной бутылки…
Раздались треск и звон стекла. Ноги обдало холодом. Веню вышибло из сна. Разлепив глаза, он увидел, как с улицы через окно, в которое ходила Рыся, впрыгивает кто-то облачённый в тёмную форму, широкий и тяжёлый.
Протопал мимо, отпер дверь, видимо впуская ещё нескольких. Квартира наполнилась шумом и топотом.
Крепкая рука трясла Веню за плечо и одновременно тянула вверх:
— А ну, подъём…
И тут, перегнувшись с дивана, Веня выблевал всё, что в нём было, на руку и на ботинки трясшего.
— Твою ж мать!.. — Резкий удар обрушился поперёк Вениной спины.
— Э-э, хорош! — осадил другой голос, громче и главнее. — Обмойся. Потом разберётесь.
В мозгах у Вени наконец прояснилось. Над ним стоял и глядел из-под рыжих бровей Демид, с прошлого года — старший лейтенант Демидов.
— И убери-ка это. — Он поднял с пола и передал недопитую бутылку с бордовой жидкостью.
* * *
Коробку вытащили из распахнутого шкафа с полки над джинсами.
— Вещество растительного происхождения зелёного цвета. В коробке три упаковки по килограмму. Твоё?
— Это что? — едва слышно спросил Веня.
— Чуйка, самая отборная, — вдохнув, пояснил Демид.
— Как?..
— Дурь. Трава.
Веня глядел молча. Столько травы он никогда не видел. Чуть желтоватая измельчённая масса. Похоже, готова к употреблению. И всё это лежало здесь у него. Даже посмотреть не догадался.
— Вам, понятые, всё ясно?.. Тогда расписываемся здесь и здесь.
* * *
Замкнув «браслеты» на запястьях, его вывели из подъезда. Под ногами захрустело. «Снег пришёл!» — вспомнилось, как вчера. Мимо — вдоль скамейки — проплыло несколько знакомых с детства лиц.
— За хатой приглядите. И Рыську кормите хоть раз в день, — успел крикнуть им Веня.
Кажется, закивали.
Веня опустился на сиденье. Старлей Демидов прошёлся по нему удовлетворённым взглядом. От макушки до ботинок. И обратно.
— Что, Веник, — ещё поговорим?
Удивляясь себе, он улыбнулся и ответил:
— Поговорим.
…Адресованная другу
Ходит «пяточка» по кругу,
Потому что круглая Земля-а-а… —
промурлыкал конвойный и подмигнул:
— Учи матчасть, наркобарон!
Дверца хлопнула. Машина тронулась.
* * *
…через полчаса во двор на колею «уазика» выскочила двухцветная кошка. Она кружила и принюхивалась к снегу и к воздуху.
А потом села и протяжно завыла во весь голос, будто собака.
Соседи молча смотрели в её сторону, сгрудившись у скамейки и прилипнув к оконным стёклам. Но никто так и не решился ни утешить, ни швырнуть в неё чем-нибудь, чтобы уже замолчала.
Поезд с юга
— Поезд отправляется с третьего пути! — эхом гудело в висках. — Повторяю: С ТРЕТЬЕГО ПУТИ! — Этот металлический с потрескиванием голос заставлял метаться по переходу, наталкиваться сумкой на чьи-то плечи и животы и, не дослушав ругани, нестись вверх по ступеням с сердцем, допрыгивающим до кадыка.
Подхватив разодравшийся пакет с сувенирами под мышку, успеть вскочить в последний вагон. Мотая головой, с шумным дыханием вместо речи, предъявить билет и паспорт полной ворчливой тётке с должностной биркой на груди. И отправиться сквозь пять вагонов к своему купе.
* * *
Войдя, он едва не стукнулся лбом с чубатой головой, свесившейся навстречу с правой верхней полки.
— Павел, — произнёс вполголоса.
Голова ощупала его взглядом и, чеканно отрекомендовавшись, «Майор Рожков», вернулась на подушку.
В багажном проёме над входом на чемодане действительно лежала ментовская фуражка.
Внизу у столика сидели ещё двое мужчин. Один был лысый с протянутыми по затылку широкими складками, как у шарпея. У другого были рыжие волосы и простодушное лицо с конопушками. Павел кивнул им и полез на свою, левую верхнюю.
Вслед за Павлом, постучавшись, вошла девушка. Проводница их вагона. Она держала на руках стопку с бельём для пассажиров. Глянув на неё, майор присвистнул, но от белья отказался. Скоро выходить.
Она двигалась легко и грациозно. Даже в крохотном купе этого нельзя было не заметить. Форма только приманивала взгляд к точёным ножкам, а тёмно-русая прядь выбивалась из-под шапочки.
Павел увидел себя в её зелёных глазах. Всего секунду. Затем она отвела взгляд и с лёгким целлофанным шорохом наклонилась к нижней полке.
Шарпей что-то горячо шепнул ей на ухо. Она посмотрела на него так, что он отпрянул.
Спокойным голосом спросив, все ли всё получили, она вышла не оборачиваясь. Шарпей вынырнул следом. Минуты через три вернулся с озадаченным видом. Окинул всех стремительным прищуром и сел на место к окну.
…Отпуск не задался. Приходилось это признать. У фирмы, где работал Павел, наступило «сложное время». Отдел продаж на собрании попросили съездить развеяться на дачи или на моря. Всему отделу пришлось согласиться. Однако жену — главного бухгалтера другой фирмы — никто в конце квартала отпускать не собирался. После того, как сорвались две подряд «горящих» путёвки в тропики, Павел психанул, собрался и, плюнув на престиж, поехал.
Один.
В первый день он осознал, как сильно соскучился по морю, даже такому.
— Как моча после пива, — широко зевнул дородный попутчик из пансионата, глядя на разлитую по песку пену прибоя.
Павел усмехнулся. Не согласиться было трудно.
Но весь отпуск он ждал чего-то…
Разумеется, не футбольных мучений на большом экране в баре. Не танцев под хиты трёхлетней давности. И даже не толстой мулатки, которая липла к нему чаще, чем к другим, так что пришлось показательно опрокинуть целый бокал и, изобразив в хлам пьяного, уползти к выходу, держась за край барной стойки.
Утром он увидел ту мулатку с опухшим лицом. Она заплетала «африканские» косички на выходе с пляжа. Отчего-то стало стыдно, он отвёл глаза и стал пристально разглядывать разноцветные надувные подушки.
И не той экскурсии к древнему святилищу, из темноты которого дохнуло чем-то колодезно жутким. Гид сообщил, что на ближайшем к этому месту участке автотрассы, несмотря на отсутствие поворотов и хорошую видимость, регулярно происходят аварии. «Отрицательная энергетика» — пояснил он.
…Может быть, того момента, когда сумерки вдруг пришли раньше? Начинался шторм. Павел запомнил, как порывами продирал кожу ветер, а волны прогретого за день моря хлестали и ошпаривали. И три вечера подряд приходилось накачиваться дрянным пивом, подслащённым вином или поддельной чачей.
После шторма вдоль пляжа разнеслась вонь. Оказалось, что среди стогов морской капусты на берег вынесло полутораметровую дохлую рыбину неопознанного вида.
Весь отпуск он беспокойно ждал чего-то. Загорая. Напиваясь. Звоня жене. Засыпая. Вспоминая о работе. Ходя из угла в угол в непогоду.
И вот — отпуск кончился. Хорошо ещё, что загореть успел. Только грудь под волосами и веки остались бледными.
Но и загар скоро сойдёт и забудется.
Скоро, совсем скоро.
* * *
Майор Рожков чёткими движениями скатал матрас, облачился в форму и снял чемодан.
Попрощался он почему-то с одним Павлом, подмигнув:
— Бди!
«Так точно!» — захотелось было козырнуть в ответ, но вслух он сказал:
— Всего доброго.
Вскоре после той станции Павла окликнули.
— Сосед, — донёсся голос Шарпея, — слазь, что ли? В картишки перекинем. Чего киснуть?
Он послушно слез.
— В свару умеешь?
— Играл когда-то.
— Давай напомню, — краем губ улыбнулся Шарпей.
— А ты умеешь, хлопец? — обратился Шарпей к глядевшему в окно конопатому крепышу.
— А покажь, — с сомнением повернулся тот.
— В двухлистовку проще, — начал Шарпей. — Я раздаю. Запомнить легко: крестей вообще нет… Понятно?.. Поставим по маленькой — для интереса?
Конопатому свезло дважды. Видно, как загорелся. Потом несколько конов неожиданно выиграл Павел.
Ставки подросли, а перед ним оказался пёстрый ворох купюр.
— Дерёт, как липок, — цокнул языком Шарпей. — Профи. Правда, не играл по-взрослому никогда?
— Нее, ни разу, — едва сдержав довольную ухмылку, ответил Павел.
— Может, хва-атит уже? — протянул Конопатый.
— Ну, ещё пару конов, — ответил Шарпей. И, улыбаясь Павлу: — Отыграться хоть дашь?
— Куда там, — вставил Конопатый, кивнув на Павла. — Прёт ему сегодня.
— Попробуй, — согласился Павел.
Следующий кон взял Конопатый.
— Не всё коту масленица, — отсчитал он выигрыш.
Горка купюр перед Павлом резко просела. Вот повезло Шарпею. Павел каждый раз был уверен, что у него стоящие карты, но у одного из соперников они почему-то оказывались чуть лучше.
Выложил ещё. Впитались тут же.
— Ставить нечего?
Деньги кончились. Но то, с какой издёвкой глядел Шарпей, заставило Павла подняться, раскрыть пакет с сувенирами, достать акварельный пейзаж.
— Пойдёт на ставку? — хрипло спросил он.
— Я в мазне не шарю, — отозвался Шарпей. — Что скажешь, Сер… сосед?
Сосед взял картину, поднёс к окну и с минуту разглядывал.
— Ну, не Айвазовский. Не Куинджи. Но авансом пойдёт. В три штуки оценю по большой дружбе.
— За двенадцать брал, — вырвалось у Павла.
— Загибаешь, брателло, — ласково улыбнулся Шарпей и сдал карты.
Картина ушла Конопатому.
Дальнейшие полчаса Павел припоминал с трудом. Как будто в лихорадке он выставил часы. Мобильник. Снял с шеи цепочку с крестом. Последним ушло обручальное кольцо.
Больше ставить нечего.
Всё, что было ценного с собой у Павла, сгрудилось теперь на дальних сторонах стола.
Лёгкий стук в дверь.
— У вас всё в порядке? — донёсся из тамбура мелодичный голос проводницы. — Ничего заказывать не будете?
— Нее. Всё хорошо. Чайку попозже, — ответил за всех Шарпей.
Павел сидел, понурив чугунную голову.
— Может, на паспорт? — вдруг предложил он.
— А потом? …Кредит оформить? — Шарпей поскрёб складки на темени: — Чёрт с тобой. Праздник у меня на душе сегодня. Есть один вариант. Особый. Проводницу здешнюю разглядел?
— Ну…
— Сможешь её вот так, без копья в койку уложить, и всё твоё — опять твоё. И бабе своей кольцо предъявишь, и попу€ — крест. Нет — разойдёмся краями. Свечку мы держать не будем, а трусы с неё, если выгорит, сюда притащишь. Всё понял?
Павел кивнул.
— Действуй. А нам пусть чаю занесёт. Коньяк у меня свой.
* * *
Павел очутился в коридоре. За окнами смеркалось. Проносились городские огни. Поезд стал притормаживать. Она вышла из своего купе. Взглянула на него.
— Добрый вечер. Вам чаю?
— Да-а. Только, — он хлопнул себя по карману, — я денег не взял, потом занесу.
— Хорошо, — спокойно сказала она.
— А где мы сейчас?
Она ответила.
— Уже далеко.
— От чего?
— Далеко заехали.
За окнами мелькнуло название станции.
Дежурные фразы ни о чём. Но тёмные искры, мелькавшие в зелёных глазах, заставили его пойти вслед за ней на платформу. Пахло недавним дождём и, сквозь запах мазута и сгоревших масел, неизвестными ему цветами.
Он сдул с её щеки нахального комара. Она улыбнулась.
— Что это за цветы?
— Которые пахнут? Там?
Она кивнула.
— Не знаю. А сколько стои€м?
— Четырнадцать минут.
Что-то подстегнуло его:
— Мне хватит.
И пошёл, ускоряясь, побежал, перепрыгивая рельсы, через пути к сиреневому облаку. Подтянувшись, оказался за бетонной оградой, и терпкий нежный запах ударил и как будто заставил раствориться в себе. Он замер на несколько секунд, а затем принялся за дело.
Обернувшись, Павел увидел, как по путям катится и уже тормозит нескончаемый товарняк.
Он снова перемахнул через бетон. Состав шатко застыл, готовый сдвинуться. Павел нырнул с цветущей охапкой под огромное нависающее сцепление между гигантских неподвижных колёс, молясь, чтобы ни одно из них вдруг не дёрнулось.
Выбравшись из-под состава, он, спотыкаясь, побежал дальше. Впрыгнул в свой вагон.
Она взмахнула флажком, и поезд тут же тронулся.
— Не хватило, — без насмешки произнесла она. — Ещё бы чуть, и пришлось ехать без вас… без тебя…
Его порыв вдруг сменился странной робостью. Ей даже пришлось самой забрать у него букет.
Зашли к ней. Она приготовила чаю и протянула чашку ему.
— Ты просил.
— Да?..
* * *
— Что это было?
— Ты и я.
— Всё, что должно быть в жизни. Самое-самое.
Лунный свет сквозь занавески выхватывал и освещал изгибы их голых тел. Когда поезд чуть менял направление — свет падал на стену или на дверь.
Они лежали переплетённые друг другом, и в объятьях она казалась ещё более хрупкой и незнакомой, чем полтора часа назад. «Я здесь, с ней, — проносилось в его голове. — Но ведь только с ней, с ней одной и возможно быть, и как я мог не знать этого раньше?»
Но следом вползали, вкрадывались другие мысли: «Согласилась, так сразу… из-за вот этого «веника»? А может, в каждый свой рейс соглашается?.. И не только на это?» Он увидел небольшой светлый комок на полу. Протянув руку, он подтолкнул его к своим брюкам и заткнул пальцами внутрь кармана.
— Дай мне сигарету, — сказала она.
— Ты куришь?
— Иногда. Там, на полке, лежат.
Он нащупал тонкую узкую пачку, рядом зажигалку.
Она закурила:
— Ты думаешь, часто у меня так бывает, да?.. А скажу — в каждом рейсе, поверишь?
Он едва не застонал. Захотелось прямо как есть, голым, сорваться с этого дивана, выскочить из вагона, из этого поезда и пропасть без вести в ночной степи.
— А никогда так не было, — помедлив, возразила она себе. — Только сегодня. Один раз. Как провалилась.
Она как-то яростно затушила сигарету об стол. Он почувствовал, как она с вызовом смотрит на него в темноте.
Он прижался ней и неожиданно вместился в одно слово:
— Прости…
Постучали в дверь. Они лежали тихо. Шаги по коридору обратно.
…Вжавшись в неё от ступней до губ, он вновь ощутил, как растёт желание. Красные и белые вспышки перед глазами сталкивались между собой и рассыпались, и тонули в черноте и, расцветая, вспыхивали вновь. Закончившись, обессилев, он, казалось, готов был свалиться к её ногам.
* * *
Выстрелил гудок встречного. За окном замелькали вагоны.
— Скоро большая станция, — сказала она. — Тебе пора.
Ему не верилось, что можно сдвинуться и уйти. Но всё-таки он оделся и вышел.
Тусклый тамбурный свет его ослепил. Он шёл шатаясь.
Из его купе в ночной тишине доносились голоса:
— Под Армавиром хорошо того лошка распотрошили…
— Да-а…
Павел дёрнул дверь и вошёл. Шарпей метнулся тревожным взглядом, но, справившись с собой, тут же спросил:
— Ну? И как успехи у ходока нашего?
Павел прижал локтем карман брюк, где лежала его добыча, но вдруг решительно поднял голову. Едва сдержав счастливую улыбку, развёл руками:
— Не фортануло…