Журнальный мир

ЗВЕРИ

– …Вот так. Одно слово: звери. – Этим выводом Лёха подытожил свой пересказ истории недавно поведанной ему кем-то из очевидцев. Суть её заключалась в том, что русский таксист был схвачен таксистами-армянами, увезен в неизвестном направлении, и больше его никто не видел. А причиной тому послужил конфликт из-за клиента. Короче: утром он увез, а вечером его увезли…

– Звери, – не мог не согласиться я.

– Да я вообще армянов не люблю, – продолжал Лёха, слегка почесав репу. – Хотя кое-что мне в них нравится. Вот, например, родителей как почитают.

– А тебе кто не даёт почитать?

– Да я в общем говорю. И друг за друга горой стоят – тоже хорошо.

– Хорошо. А из наших за таксиста, небось, никто не сунулся… Может, потому, что мы не только армян – своих не любим…

– Может… Вот у меня как-то случай был, – Лёха оживился, припомнив что-то, – в город поехал. Мороз под сорок, а я домкрат забыл в «Ниве» – на охоту ездил, бросил на всякий случай… А тут на «Волге» еду и, как назло, колесо лопнуло.

Сколько мимо проехало – не считал, но дохрена. Хоть бы одна сука остановилась! А тут армян какой-то на «ГАЗели» сам тормознулся. – Лёха многозначительно приподнял указательный палец.

– Мне и признаться стрёмно, что без домкрата. – Продолжал он. – А мороз! Я даже машину не глушил – потом, думаю, хрен заведёшь… В общем, «долго ли, умеючи». Дело-то плёвое, когда инструмент под рукой. Вот так. Я добро всегда помню… Армян-то ещё и чаю в термосе притаранил. А ты говоришь: «звери».

ЭТО Я БЕССМЕРТНЫЙ!

– Жениться тебе надо, детей заводить. Вот чо толку, Пушкин твой писал-писал стишки свои, а щас кому он нужен? Это я бессмертный! Потому что у меня дети есть. Дéти – наше всё! Как ты один живёшь, я не представляю. И телевизора даже нет. Я бы свихнулся… И худой, как собака…

– Я не худой. Я поджарый.

– Поджарый, как собака. Жрёшь, поди, одни макароны.

– Тушёнку ещё… У тебя не Кочкарёв, часом, фамилия?

По Лёхиному взгляду было очевидно, что намёк не понят. Однако, не заостряя на нём внимания, он продолжал:

– Представь: приезжаешь с работы – жена тебе курочку подаёт. Курочка жареная. Жирная, сочная. Аж блястит вся, – при этих словах Лёха погладил себя по брюшку и растянул блаженную лыбу.

Я невольно сглотнул, представив себе жареную жирную, сочную, блестящую курочку и Лёхину пышногрудую супругу. Но всё же сказал, уже начиная раздражаться его фанаберией:

– Как мой дед говорил: «Женишься ты или нет – всё равно раскаешься».

Он, правда, это у Сократа сначала прочитал, а потом мне говорил. Но Лёхе я в этом не признался.

– Это да. Свои «за» и «против» кругом. Вот мне, например, раз в месяц обязательно надо бухануть и кобылу какую-нибудь изодрать. Для разрядки и разнообразия. А семейному не так-то просто насчёт этого… Тебе, хоть жрать нечего, зато девок можно разных каждый день водить. Ты и кровать недавно, говоришь, купил новую, почти квадратную… Как там твой дед ещё говорил: «Всех не перетрахаешь, но стремиться к этому надо»? Бороду только сбрей – и вперёд. Мне насчёт этого хуже. Приходиться изворачиваться. Зато дети на старости лет будут радовать. У меня щас два пацана и дочка недавно появилась. Да ещё одной девятый год алименты плачу.

Я было отмахнулся, сказав, что почти квадратная кровать у меня, естественно, не просто так. И что борода им, в основном, не мешает. Мол, «девки любят не за белое лицо»… А опыты сожительства показали мою непригодность для семейной жизни. Но, кстати припомнив, продолжил:

– Дедок один знакомый посетовал недавно: «Дети, говорит, в городе живут и носу не кажут. А я им всем троим по квартире там купил (зря, что ль, на севере пятнадцать лет отработал). На учёбу тоже не поскупился. А щас и забывать стал, как выглядят».

– Ну, это как воспитаешь.

– Если бы всё от воспитания зависело – все бы лепили себе любящих, внимательных, заботливых… Старик, поди, пока там зарабатывал, и детей-то не видел почти, и жену столько лет кто-то трахал вместо него. А он ходит щас рогатый, старый и спившийся. И не помнит, как выглядят его чада.

– Если б все думали как ты – то давно бы вымерли, – Лёха, конечно, остался при своём мнении.

Да я, разумеется, и не ставил себе задачи разубедить его.

…У Пушкина вроде тоже детишки были. А сколько, и как их звали… Зато самого Пушкина, хотя бы его имя, даже этот недоумок знает.

…Ещё сверкнуло в памяти, как я тщетно пытался вспомнить: «когда последний раз покупал матери цветы?», принимая от продавщицы чётное количество гвоздик…

КАК Я ПРОВЁЛ ЛЕТО

Посвящается

Наталье Владимировне (не помню фамилию)

I

Я в детстве хоть и не был задохликом, но весу мне не хватало. Мне бы и сейчас килограмм десять прибавить. Для нормального соотношения с ростом. Помню, было мне лет двенадцать-тринадцать. Передо мной уже давно стоял вопрос: где бы заработать. Однажды мы с Саней предприняли несколько попыток «трудоустроиться». Вот Саня-то был задохлик. Такой тощий и бледный, что некоторые прохожие сочувственно оборачивались. А в школе пацаны дразнили его глистой. Учились мы в разных школах. Знакомы же были потому, что он жил рядом с моим одноклассником. Саня тогда хотел быть блатным (тем более девяностые ещё не кончились). Но родаки денег не давали, хотя у них были. Вернее – у его отчима: тот был коммерсантом. А отца мать недавно бросила.

Мы с Саней шатались по узким улочкам частного сектора, соображая.

– Видишь, бабка на лавочке сидит? Давай ей дрова поколем. Недавно, видать, привезли, – я озвучил пришедшую мне только что светлую мысль.

– Дрова? – переспросила бабка и добродушно рассмеялась. – Мне Лёнька поколет, – она кивнула на домик напротив, – он работящий, когда не пьёт. Запой уже кончился, щас дня три отлежится… А вы же надорвётесь. А жись-то длинная…

Она ещё долго сокрушалась насчёт нашей худобы, качала головой, хваталась за сердце…

– Дурацкая бабка, – негодовал Саня.,– этот алкаш ещё когда придёт, а мы бы ей сёдня уже раскололи, ёптель.

– Раскололи бы, – скептически протянул я, оглядывая Саню. Меня уже успела покинуть недавняя самонадеянность.

Потом набрели на какую-то пилораму на окраине. Войдя на территорию, увидели кучку мужиков, которые молча слушали одного несколько чище одетого и осанистого.

– Этот у них, походу, бугор, – сказал Саня, кивая на оратора. – Или смотрящий.

Немного помявшись, мы подошли поближе.

– А вы чо здесь трётесь, – без выражения спросил человек, которого Саня окрестил бугром или смотрящим.

– «Враги сожгли родную хату». Работать хочем, – бойко начал Саня.

– А чо умеете? Где работали? – с нарочитой деловитостью спросил «смотрящий бугор». – Лет-то вам сколько, задохлики?

–Х, ёптель. Всё умеем.

– Нигде не работали, – поспешно ответили мы на первые два вопроса.

– Вон штабеля видите? Несколько плах с того на этот перекинете – тогда посмотрим, – он показал могучей рукой в угол территории, уже приготовившись смеяться. «Посмотрим» он для понта сказал, ведь и так было очевидно, что нам там делать нехер.

Плахи были толстенные, длиннющие, широченные – на размах наших рук. Штабеля были высокие. Нам пришлось карабкаться по выступавшим краям нижних плах. Мне досталась комлевая сторона… Короче, перекинуть хотя бы одну, как следует, нам не удалось.

– …взял дёрнул на себя – я и упал, – пытался оправдать Саня свою профнепригодность. – В смоле весь измазался…

Мужики весело хохотали нам вслед.

– Придёте, когда подрастёте! – крикнул один из них.

Все остальные наши попытки были столь же не удачны. На нас смотрели недоумённо, сочувственно, опасливо, брезгливо, насмешливо… «Где сена клок, где вилы в бок».

– Может, на базар зайдём? – уже в который раз за день предложил Саня. – Хоть чо-нибудь слямзим, ёптель.

– Та усатая армянка милицию вызовет, как мы только появимся… Меня грозили в детдом забрать, если чо…

II

В ту пору значительная часть населения промышляла сдачей цветных металлов. Мы тоже. Приёмщики, правда, недодавали нам, поскольку для выдачи денег нужен был паспорт. Вот они и пользовались этим: «Бери, что дают или иди на… все четыре…». Можно было прибегнуть к помощи кого-то из «больших», у кого паспорт есть. Но ему надо было «отстегнуть». А ещё он мог и всё забрать, кинув нам копейки… Поэтому мы предпочитали «отстёгивать» приёмщику.

Найти что-нибудь металлоцветное было довольно сложно. Поскольку, как я уже сказал, значительная часть населения… Собирать бутылки, макулатуру, тряпьё – было почти бесполезно. Да и стрёмно. Клянчить у прохожих или «шестерить» на заправках тоже стрёмно (но, когда удавалось выцепить кого-то из детдомовских, с той же заправки, не гнушались его добычей). У нас был свой кодекс чести. Не совсем понятный сейчас даже мне.

Саня вновь принялся перечислять ларьки и магазины, которые, теоретически, вполне можно было вскрыть. О камерах видеонаблюдения мы тогда лишь по телевизору слышали. Но мне холодило спину воспоминание о недавних вскрытиях нескольких магазинов, повлекших за собой допросы с пристрастием, постановку на учёт в милиции и ещё множество неприятностей. У меня, в отличие от Сани, тягу к лёгкой наживе и тем более охоту блатовать менты уже отбили. Ему-то почти не доставалось от них. И на учёт его поставили гораздо позже – отчим у него был достаточно крупным комерсом… «Когда золото всплывает, то правда тонет». Как мой дед говорил. Зато кресты и звёзды на груди у Сани, в виде наколок, разумеется, появились уже тогда.

Можно было отобрать что-нибудь у пацанов. Правда, для этого нужно было найти мельче или хотя бы не крупнее нас. Но таких мы встречали нечасто. Поэтому отбирали, в основном, у нас. А пацаны из нашей «банды» – кто в деревне у стариков гостил, кто под домашним родительским арестом сидел. А кто постарше – уже и под следствием. Зато, когда встречались мамины сынки (мы их называли сладкими пончиками), Саня мог забрать что угодно. У Сани рожа была, будто он уже лет пять отсидел. А его наглости хватило бы на троих. И они, явно превосходя нас физически, предпочитали отдаться в наши руки. Полностью довериться, так сказать.

Вскоре мы с Саней поругались на почве моих отказов куда-либо лезть. И он уехал гостить к отцу.

III

Оставшись в городе «один» и перебрав мысленно все возможные способы заработка, я решился претворить в жизнь идею, посетившую меня некоторое время назад и утаённую от Сани из опасения насмешек. Купил в магазине килограмм нежареных семечек. Поджарил. Набрался наглости – и пошёл торговать. Физических усилий здесь не требовалось. Зато я столкнулся с другой проблемой: бабки, сидевшие во всех «клёвых» местах, меня не подпускали. Презирали меня как конкурента даже сильнее, чем друг друга.

Я нашел-таки ларёк, у которого не было ни одной бабки. Удача! Обычно здесь сиживала одна. Но в тот день я завладел её местом. Придя на следующий день и увидев меня, бабка начала нудить. Поняв, что это бесполезно (я равнодушно слушал её, даже иногда огрызался, поскольку уже вполне свыкся со своей новой ипостасью), бабка пустила в ход угрозы – у неё была своя «крыша».

– Щас Витька придёт – он тебе покажет. Долго ссаться будешь, – бабка зловеще сощурилась.

Я, сопоставив кое-что из других её слов и своих воспоминаний, понял о ком идёт речь. Витька – чувак лет сорока – был её сын. Бывший блатарь. А к тому времени – спивающийся прощелыга, бόльшую часть суток трущийся возле этого самого ларька, стряхивая мелочь с малодушных прохожих. Он и жил со своей мамашей. Неподалёку. Руки и грудь его были сплошь расписаны каким-то зоновским умельцем. Даже на верхних веках у него было наколото толи «Не буди», то ли «Ну погоди». Короче, мне не хотелось узнавать чтό этот упырь мне «покажет». «Такой «вату катать» не станет… по шее надаёт… Мелочь ещё отнимет… семечки рассыплет…». – Мгновенно пронеслось у меня в мозгу. Признаюсь: струхнул я тогда. И пошёл искать другой ларёк.

IV

В конце урока училка, прохаживаясь между рядами парт, нависла надо мной. Прочитав, у меня на листочке единственную бывшую там фразу «Как я провёл лето», она ядовито сказала:

– Опять ничо не написал. Придурок, – последнее она сплюнула почти беззвучно.

– Надо было написать, как ты семечки продавал, – продолжала Татьяна Владимировна.

По классу пронёсся отрывистый хохоток. Я почувствовал, что краска залила мне не только лицо и уши, но всего меня целиком. В глазах потемнело. В горле пересохло. В ушах зашумело. Я онемел.

– Много наторговал хоть? А чо ж на учебники опять ни копейки не сдал? – продолжала и продолжала жалить она меня, поощряемая уже дружным заливистым смехом всего класса, переходящим в дебильно-истерический. Смех был хрюкающий, булькающий… Незабываемый. Хотя школа вроде была для нормальных.

Когда менты с уроков увозили меня на допросы или очередную комиссию, в классе почему-то никто не смеялся. А когда я попытался честно заработать…

V

В октябре, проезжая на велике мимо того ларька я, воспользовавшись отсутствием Витьки и прохожих, на ходу ухватил у бабки горсть семечек. Через несколько мгновений я был на приличном расстоянии. Но отчётливо слышал непечатные, непроизносимые проклятья озверевшей старухи. В другой раз я, дождавшись чтобы не было никого, промчался возле неё и опрокинул все семечки. Собирайте, мол, вместе со своим Витькой.

Мне тогда было двенадцать или тринадцать лет.

А в четырнадцать я получил условный срок за «грабёж, совершённый группой лиц по предварительному сговору»…