Журнальный мир

Страйк скай

Ударное небо

Дольше всего может длиться только рабочий день.

Целую жизнь, которая проносится в голове, правый нижний угол монитора оценивает в два часа пятнадцать минут. Впереди – бесконечный день. Жаркий. Душный. Кофейный. Обязывающий.

Елена Игоревна заставила меня переделать должностную инструкцию продавца, куда я включила пункт, который будет согревать жалкую душонку покупателя: продавец должен владеть навыками социальной психологии.

Ну и – помимо этого выспренного заявления, которому грош цена в базарный день – продавец обязан сдать сдачу, продавец не имеет права предлагать на сдачу дешёвый товар, утром он обязан говорить «доброе утро», а в обед «добрый день».

– Ты взрослый человек и должна понимать, что сейчас кризис, спад торговли, середина лета, «мёртвый сезон». Пусть эти нищеброды думают, что они могут тобой помыкать. А ты не смотри на них, как на людей. Смотри как на денежные мешки и мешочки. И чем больше мы с тобой напишем заумных фраз, тем охотнее они будут платить нам не за товар, а за то, что мы предоставляем возможность унижения себе подобного. И всё, что касается унижения, выдели жирным и сделай красного цвета. Пусть бросается в глаза. Всё. Пока-пока. Я к Малипуське ещё заеду!

Ненавижу это инфантильное «пока-пока».

Из старого крепкого коллектива осталась одна я, когда она перекупила магазин и стала директором, и, по-кошачьи щуря глаза, медовым голосом поправляла:

– Я для тебя была и осталась Леночка, ну, какая я Елена Игоревна?

Такая Елена Игоревна – манерно разрубающая кистью руки свою быструю льстивую речь, отчего её притворство не так ярко бросалось в глаза.

Леночка, обратившись в Елену Игоревну, больше не переспрашивала у тупоголового клиента, пришедшего отксерокопировать паспорт:

– А какие странички вам отксерить?

– Лицо и прописку на одном листе сделать или на разных?

– Обложку с паспорта снимите, пожалуйста.

Так разговаривают со слабоумными.

Елена Игоревна чеканила, не разжимая губ:

– Обложку снять, страницы назвать.

Таким же тоном она говорила со мной, когда я, опустив глаза в пол, протянула ей заявление об увольнении.

– Ну и куда ты пойдёшь? У тебя больной ребёнок, предстоит операция. Ну и что, что тебя не будет рядом? А на что ты будешь жить? Проститутка из тебя, как из поварихи балерина… Ты что, сомневаешься во мне? Не веришь, что я помогу? Да мне Малипуська, как дочь!

Я осталась в этом сумасшествии с зарплатой, которую не получал ни один продавец мира.

Но иногда к концу рабочего дня мир кажется мне ещё более сумасшедшим, чем он был утром, и больше всего меня задевает в нём то, что нормальные люди, для того, чтобы выжить, угождают ненормальным.

Елена Игоревна уехала отдыхать в санаторий.

– Надо нервишки подлечить перед первым сентября. Ну, а ты тут особо не заморачивайся. Коробки не трогай. Хочешь, помой витрины с «паркерами». Не хочешь, не мой.

Я не хочу. Но мою лишь для того, чтобы скоротать время.

Потом я поправляю бесконечные стопки тетрадей, блокнотов и папок, меняю черновики для расписывания ручек, наливаю кофе и сажусь играть в Candyvalley. Заставляю себя не смотреть в правый угол монитора, но смотрю и, посмотрев, содрогаюсь: время ещё не начало отмерять последние часы рабочего дня…

Но всё кончается. И этот день закончится тоже. И голубой цвет невысокой баночки с золотым ключиком наверху, подмигивающей за принтером – это мои личные часы, и они говорят мне, что в этом потливом социальном мирке, сидящем голой задницей на углях эгоистичного оптимизма, когда-нибудь наступит семь часов вечера. Я закрою магазин, любовно проверю двери, окна, решётки, и, честно говоря, уйду с сожалением, потому что, когда я не здесь, не в этой вонючей тюрьме, я по ней скучаю. По Леночке я тоже скучаю. А вот Елены Игоревны мне хватает с лихвой.

По утрам я рвусь сюда, как корова, учуявшая в копне скошенной травы кашки клевера. Мне надо отрабатывать деньги на операцию дочери. Мне надо забыть, что она в другом городе, и что стопроцентной гарантии благополучного исхода врачи не дают…

Я прихожу на работу рано, включаю кассу, компьютеры, принтеры, выхожу в интернет, открываю почту, удаляю из ящика рассылки новинок современной литературы и модного стиля, и проживаю волшебные пять минут. Когда в помещении тихо, прохладно, спокойно, я наливаю кофе, делаю глоток и чувствую себя счастливой.

Счастье постепенно растворяется в крови и пожирается особыми каторжными клетками, но новый глоток заставляет каторжников греметь цепями. Или это звон в голове от верещания сканера, от жующих звуков выползающих чеков, от этого бесконечного ноющего и скулящего «Мне одну копию сделать»?

И голова становится похожа на пустой шар, или, если вдохновляться символом окончания моего рабочего времени – глобус. Голова – глобус. У нас есть такие: с подсветкой. Хочется включить его, вертеть тихонько и наслаждаться его верчением.

Некогда сходить в туалет, руки грязнятся, кожа на лбу, под чёлкой лоснится и будто прожаривается на медленном солнечном огне, я ем на ходу хлебцы фитнес линии, якобы заглушающие аппетит, и, тем не менее, за лето я набрала три лишних килограмма. Хороша мать! Ребёнок смертельно болен, а она пухнет.

Когда я тороплюсь обслужить двоих нищебродов за один раз – а они всегда заходят стаями – живот трясётся, как глобус. Земля, сошедшая с орбиты, по которой ударило небо – вот что такое моё существование.

А ещё у меня закончился зелёный чай, со вкусом мёда и имбиря, мне было лень съездить в чайную лавку, чтобы запастись, теперь я страдаю, но мои страдания умаляет скромно ожидающая за принтером баночка страйк ская. Нам осталось смотреть друг на друга всего-то пять часов.

С моего рабочего места открывается вид на шумную улицу. Я часто глазею на машины, на прохожих, наблюдаю, как ветер гонит пыль, сегодня меня коробит клумба с увядающими цветами. Начало августа, им ещё жить да жить. Их бы полить, но у меня нет сил. И ещё сегодня я забыла выпить волшебную энергетическую пилюлю, которыми меня «по секрету» снабжает Елена Игоревна.

– Это реально крутые таблетки. Ты не смотри, что это транки. Все сейчас на них сидят. Полкапсулы утром, улыбку нацепила, на шпильки встала и полетела… Да какие деньги? Ты что? Ну, считай, что это как мыло для рук, или туалетная бумага, или кофе. Заряд бодрости для хорошего дня.

Кофе закончился. Елена Игоревна запрещает мне покупать кофе, мыло, бумагу, расщедриваясь на это из своего кошелька. Но её нет уже неделю. Её нет – и это значит, что настало «время тюремного чая».

Как-то, ещё зимой, я купила «зелёный чай» в супермаркете для нищебродов – как выражается начальница. Вкус у чая – сигаретно-чёрно-зелёноватый. Выкидывать не стала. Думаю: «Буду пить от отчаяния». Сейчас уйдёт грязноволосая, провонявшая псиной нищебродка, пойду налью себе – чуть не оговорилась – страйка! – налью этого ужасного тюремного чая!

Ну, он ничего. Бывает и хуже. Но как же я хочу страйк скай! Дождусь ли я, когда ты вольёшься в меня золотым дождём, как в заключённую в башне прекрасную Данаю?

Скоро наступит волшебное время – четыре часа.

Время начинать пить.

Время раскрашивать мир пастельными мелками.

Время чувствовать, что ты опора этого мира, что, если бы не ты – скромный хранитель вежливости на задворках вселенной – то этот мир разложился бы на атомы, как разлагается убитое за день время.

Почему так не бывает без страйка?

Почему я хочу вращать глобус с пустотой внутри, в которой горит свет?

Я так и вижу эту комнату: задрапированные окна, круглый столик, пара кресел с уродливыми ножками, ковры, скрывающие шаги и большие напольные часы, хрустящие уходящим временем.

И я – маленькая девочка с двумя крысиными хвостиками, в синем платьице и белом фартучке, стою возле огромного глобуса и, раскрутив его как следует, смотрю, как мимо меня проносятся материки, океаны, острова, заливы, фьорды, берега, горы.

А потом глобус медленно останавливается на берегу океана, возле деревенской хижины, где в спаленке постелены циновки, а на кухне есть очаг, стол из красного дерева и ротанговые стулья. И я там живу. В моей комнате глиняные стены и окно. У меня нет обуви, я хожу босиком.

Мой отец ловит рыбу, а мать продаёт её на базаре в деревне. А невдалеке от нас живёт философ. Он красивый и очень умный. У него печальные голубые глаза и длинные волосы. Он худой, как тростинка, и когда я подрасту, я выйду за него замуж.

Уже сейчас я учусь вязать и вышивать, потому что философы не зарабатывают. А когда мы поженимся, я буду ходить босиком по этой красивой дороге, выложенной ракушками, и продавать свои вышитые полотенца и подушечки.

А пока мы гуляем вдоль берега и высматриваем крабов. Крабы такие смешные, у них тоже нет сандалий.

– А почему ты не любишь людей? – спрашиваю я моего философа.

Напольные часы бьют три раза, глобус замирает, и передо мной разливается огромный океан, и я даже не хочу знать, как он называется. Вернее, я знаю его имя: страйк скай. Этот золотисто-голубой аквариум смотрится приятнее, чем букет жёлто-розовых роз, увядающих сейчас в задней комнате на столе Елены Игоревны.

Сегодня день её рождения. И она обещала вернуться.

Перед работой я купила ей роскошный букет и распечатала цветную открытку – техногенный подарок своими руками. Елена Игоревна – красивая властная дама с худощавым вытянутым лицом и густыми чёрными волосами, которые она убирает в «хвост». У неё пронзительные вороньи глаза и уверенные цепкие пальцы.

С ней никто не может ужиться. Я работаю с ней четвёртый год, и у меня впервые появились седые волосы надо лбом. Я стала их красить в каштановый цвет, а потом перестала – пусть видит, до чего она меня довела своими бесконечными никчёмными придирками.

Но без неё мне как-то не по себе. Не хватает вихря её рук, молний её глаз, водоворота её голоса.

А ещё я должна быть ей вечно благодарной за Малипуську. Зимой Елена Игоревна устроила её в лучшую клинику нашего региона и с тех пор оплачивает все медицинские расходы. Даже ездит к Малипуське, будто хочет меня заменить.

А я только раз выкроила два выходных, чтобы повидать доченьку.

Елена Игоревна твердит мне, что ребёнку нужна красивая, весёлая, а, главное, здоровая мать. Она записала меня на фитнес, постригла у своего парикмахера, подобрала мне гардероб, приблизила меня к себе, как фрейлину. Мы катались вместе на лыжах, пили обжигающий коньяк в лесу, увязали по колено в сугробах, представляли, что мир вымер, и остались только мы. И Леночка сказала, что мы вылечим Малипуську и будем жить втроём…

Принтер не печатает жёлтый цвет. Мастер о нас забыл. И даже волшебные четыре часа прокрались на цыпочках…

– Хочешь посмотреть, как я научился плавать?

Философ, отвернувшись, срывает обтрёпанные брюки и, чтобы девочка не увидела его наготу, кидается в синюю воду с оранжевой солнечной кромкой.

Неприятность случилось полтора часа назад.

Воинственная пожилая женщина, ворвавшись в магазин, ткнула меня носом в то, что цветы в клумбах завяли, и что у меня, совести, что ли нету, или лень мне, выйти, полить. Испортила настроение, украла у меня комнату с часами и глобусом.

Она ушла, а я встала и полила обе засыхающие композиции вьюнков, кажется, начиная понимать, почему Елена Игоревна отдала эти нежные цветы на растерзание палящего солнца.

Солнце наелось.

В клумбе с вьюнками тянется вверх лебеда.

Люблю эту траву. Особенно её много за главным корпусом педакадемии, где бывшие выпускницы-неудачницы любят выпить пива.

Пять часов. Розы для начальницы гибнут в темноте, в углу, и никто про них не знает. И про мой страйк скай не знает никто. Мне нравится смотреть на него. Он похож на восходящее солнце или ударное небо. И я рада, что он полон…

Наступила осень, и всё закончилось. Ледяной ноябрьский ветер разметал красные листья рябин, выдернул с корнем голубую вековую ель, что росла возле крыльца нашего магазина, унёс коварную начальницу и забрал у меня самое дорогое: Малипуську.

Я стала похожа на глобус – с той лишь разницей, что глобус светится изнутри, а я нет.

Внутри меня пустота.

Она похожа на чавканье ночного дождя, когда кажется, что он съедает за окном пространство и время. Ночные часы – самые длинные. Длиннее рабочих. Длиннее самого кошмарного сна. Только сны заканчиваются пробуждением, а ночь обращается в утро, в котором больше нет надежды.

Страйк Скай тоже покинул меня. Ярко-голубой океан в обрамлении золотых лучей солнца стал мутной коньячной жижей, обжигающей и пахнущей клопами. Пропасть внутри меня разверзлась, как бездна. Мир жесток к этой бездне, она – грязное пятно на его белоснежном костюме. И нет никого, кто убил бы меня выстрелом в затылок.

Волшебная баночка больше не подмигивает за принтером. Да и принтер постарел, выдохся, распечатывая тонны бессмысленных слов. Он был в ремонте, теперь у него не совсем в порядке с головой. Иногда, чтобы он начал шевелиться, надо пощекотать его пальцами.

А под соседним крыльцом живут два кота: юркий чёрный и неповоротливый, как самая большая в мире морская свинка – белый с серым. Последний – мой герой. Когда он ест, его можно гладить, и он позволяет ласкать себя так же, как раньше помещики позволяли лобызать свои унизанные перстнями пальцы.

Другие охотники живут неподалёку. Они выходят в свет из подвала с наступлением темноты и резвятся, а ранними утрами давят синиц, но не питаются ими. Колбаса вкуснее. А у меня не живёт никто. Только тараканы.

А ещё мне стало тяжело терпеть присутствие детей.

Интересно, если я повешу предупреждающую надпись: «С детьми вход воспрещён» на дверь магазина, как долго она провисит, и какую статью мне инкриминируют?

Родители-нищеброды плодят детей-нищебродов, которым всё позволено: бегать по ломкой плитке и трясти витрины, хватать книжки и раскраски, орать и вякать.

А мой философ любит детей, и он не хочет, чтобы я вырастала. Когда я серьёзно рассказываю ему, как славно мы будем жить вдвоём, он только тихо посмеивается. А зря. Отец как-то ненароком обмолвился, что даёт за мной небольшое приданое.

Мои родители не любят философа, они говорят, что он бездельник и раздолбай. Ну и пусть. Зато никто в мире не рассказывает таких интересных историй, какие умеет рассказывать он.

Самая моя любимая – про кофейную кошку.

Жил да был себе парень, ни бедный, ни богатый. Работал он в гимназии, учил школьников истории. Был парень одинок. Девушки не любили его, потому что у него не было кареты с лошадью и высокого замка. А ещё им не нравилось, что он – добрый.

Однажды шёл парень домой и увидел старушку с повозкой, которая застряла в глубокой луже. Поднатужился парень и вытащил повозку на проезжую дорогу.

– Спасибо тебе, сынок, – кланяется бабка. – А за твою доброту дам я тебе небольшой подарочек. А ну-ка, посмотри, что у меня в тележке!

Отогнула старушка край рогожи, а внутри каких только кошек нет! И чёрные, и рыжие, и серые и пушистые, и бесхвостые.

– Выбирай любую! – наседает бабка.

Почесал парень затылок, да и выбрал самую завалящую с хвостом облезлым да гноящимися глазами.

Заскрипела бабка зубами от злости, да делать нечего. Сунула парню кошку и мешочек маленький, пробурчала под нос:

– Свари кофе из этого мешочка и увидишь, что будет.

И только её видели!

Принёс парень домой кошку, пригорюнился:

– Чем же я буду тебя кормить?

А киса к нему ластится, мордой о колени трётся, на мешочек косится. Сварил парень кофе, поставил чашку на стол, да ничего не случилось.

– А, – махнул рукой парень. – Все меня обманывают!

Накормил киску яичком да лёг спать.

Просыпается на утро: понять ничего не может! В доме убрано, на столе только что испечённые пироги стоят, на плите чайник булькает, каша пыхтит, всё, как при мамке!

И кошка тут же на стуле сидит, да глазищами круглыми на нового хозяина поглядывает.

– А не твоих ли это рук дело, кыса-мурыса?

Взял парень кошку на руки, приласкал, глаза ей заваркой промыл, шерсть вычесал, каши поел, да на работу ушёл. А когда вернулся, на столе ужин сервирован: рыба во фритюре, овощи в гарнире. Да простыни простираны и выглажены!

И кошка тут как тут, к ногам ластится, мурлычет.

Стало парню любопытно, кто же это о нём заботится, не кошка же?

Лёг он спать, Мурысу рядом на подушку положил, да притворился, что заснул. А сам глаз приоткрыл да подсматривает.

Рано-ранёхонько спрыгнула Мурыса с подушки, потянулась, и вдруг обратилась в девицу такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Попка у неё как персик, волосы чёрные да длинные, сама стройная, как горная козочка.

Вскочил парень с постели, обхватил девицу, поцеловал в уста сахарные, да и говорит:

– Ты теперь будешь женой моей навек!

Стали они жить, поживать, да добра наживать. Мурыса шкурку свою в шкаф повесила да проветривала, чтобы моль не съела. Вскоре котёночек у них родился, сыночек. А там и дочка на подходе.

Но не бывает счастья слишком много. Малый его кусочек и тот с мясом вырвут. Нахмурилось небо и ударило что есть мочи.

Задумало правительство с Южной Страной поссориться, а Страна та кофе на мировой рынок поставляла. А как ссора приключилась, так и сказали, мол, куда со свиным рылом в кофейный ряд! Чай пейте, кефир, пиво!

Кинулся наш парень скупать по магазинам весь кофе, что ещё оставался, в кредиты залез, банку задолжал, но не приуныл. Работает, как вол, лишь бы Мурысе хорошо было, да и слух прошёл, что помирятся скоро страны. Кофе опять на прилавки выкинули, жрите, мол.

Да говорят, пришла беда – отворяй ворота.

Заболел сыночек. Не помогает ему кофей новый. Худеет он, волосики у него вылезают, сам как лучинка стал, только что не светится. Сняла Мурыса шкурку свою с вешалки, поплакала, да и накинула на сыночка.

А шкура та волшебная была. Если на себя снова накинешь, или на кого другого, в кошку навек обратишься. Ничего, поправился скоро сыночек, отъелся, а папка с мамкой его равно как человека любили.

Мурысе кофе новый не совсем по душе пришёлся, стала она часто хворать, всё полёживала, да за бок держалась, а то сядет у окна, сыночек рядом мух гоняет, а она слезьми уливается, доченьку-то не уберегла в связи с кризисом!

Пообвыкла Мурыса, к боли своей приладилась, а правительству обидно, что его свиным рылом кличут, и снова санкции на кофе ввело. Сказало, что пойдёт войной на Южную Страну, пусть за базар отвечают! А от кофе одни болезни сердечные.

Сколько было запасов у парня с Мурысой, столько они и тянули. А потом слегла Мурыса. Была бы шкурка целая, она бы хоть в кошку обратно превратилась, а тут как ей человеком спастись? Не может она без кофе, как без воздуха!

Тает на глазах Мурыса, лежит, не встаёт. Сыночек рядом с ней прикорнёт, смотрит на папку глазищами просящими, да папка ничего сделать не может. И никто ничего сделать не смог. Так и померла Мурыса…

Когда философ заканчивает свою сказку, я всегда плачу. Потом я кидаюсь на него с кулаками и требую, чтобы он помирил эти правительства и вернул Мурысу! Но он только смеётся. А потом говорит:

– Вот ты не любишь детей, а я не люблю женщин. Посмотри на себя: такая маленькая, а кричишь на меня и дерёшься. А что же будет, когда я на тебе женюсь?

И он встаёт, снимает свои ветхие брюки и кидается в океан и уплывает так далеко, что я перестаю его различать, а я иду по прибрежному песку, волны омывают мои ноги, а я иду и плачу.

Я никогда не приду домой. Земной шар начинает вертеться так быстро, что я даже не успеваю переодеться. Миг – и я стою босыми ногами в ванной, только привкус во рту солёный. И кружка кофе с молоком на столе. За столом – окно, там оживлённая улица, целый день вереница машин.

Если бы я точно была уверена, что, увидев в окне голую бабу, какой-нибудь автомобилист заглядится и врежется в столб, то начинала бы утро с того, что открывала окно и высовывалась бы с голыми сиськами. Но возле нашего окна растут высокие кусты сирени. Автомобилисты не стоят того, чтобы из-за них рубить деревья.

Когда кто-то умирает, про него говорят: «он живёт на небе». А для живого его смерть – удар неба. Но бывает по-другому. Живёт кто-то в этом же городе, на автобусе несколько остановок, а будто умер для тебя, будто небо бьёт всё время так больно, что перестаёшь задирать голову и смотреть на него.

На столе под лампой стоит старый поникший цветок. Когда-то он был пышным, живым, с тугими листьями, но однажды он заболел, и от него избавились: выставили в палисадник на углу дома.

Я сразу его там обнаружила и сразу ему сказала:

– Даже не надейся, ты мне не нужен!

Проходили дни, недели, лето заканчивалось, ночи становились холодными, птицы улетали в тёплые края, а цветок всё стоял и стоял на углу один-одинёшенек. А я проходила мимо и говорила ему:

– Даже не думай, я тебя не заберу! Больше мне никто не нужен!

А потом небо ударило меня так сильно, что я захотела, чтобы вместе со мной умер весь мир. Я смотрела невидящими глазами перед собой, и буря из моего сердца вырвалась в город. Сколько было сломано веток, сколько оборвано проводов! И цветок пострадал – почти все его ветви сломились, горшок повалило, и если бы не трава, он бы погиб.

Только лучше мне не стало.

И в тот день, когда передали заморозки на ночь, я шла домой, дыша холодеющим воздухом, и я прошла мимо цветка. Но чем дальше я от него уходила, тем больше понимала, что я не прощу себе его смерти. Я вернулась и забрала его.

Он до сих пор ещё не пришёл в себя. Я смотрю на него со страхом. Я боюсь, что и он умрёт. Но он дал ростки…

Цветок никогда не будет прежним.

Ты, как этот цветок, Леночка.

И я хочу, чтобы ты знала, я не выставлю тебя из своей жизни только потому, что ты потеряла свой бизнес и, оставшись с носом, отвернулась ото всех, кто тебя любил. И даже если ты не оправдаешь никаких надежд, я всё равно буду ждать тебя. Потому что никакое небо в мире больше не сможет ударить меня.

Жизнь без узелков

– Анна –

Аня скрестила руки на груди, словно отгораживаясь от неприятного разговора, закрыла глаза и глубоко вздохнула. Опять пропажа. Опять Лина, хозяйка крошечного косметического прилавка, прилепившегося возле отдела прессы, как жирная бородавка, тягучим и слащавым, как вишнёвый джем, голосом прогнусавит:

– Солнышко, ты записала, что ножницы зингеровские за семьдесят рубликов продала, почерк твой, а денежек нет, и ножнички то тю-тю…

Смотрит с усмешечкой, наклонив чернокудрую головёнку к левому плечу, и сама она как вишенка: полная, гладкая, налитая, только когда злится, что-то внутри её тела такое проскальзывает, дрожь какая-то необъяснимая, будто червь пустынный сквозь плёнки, сухожилия и ткани продирается, и кажется, что все кости у неё приклеены друг к другу, а смазка высыхает, не держит их больше, и однажды Лина рассыплется, и останется от неё дряблый, бесцветный мешок.

Аня подозревала, что Лина сама таскает деньги из картонной замусленной коробчонки, и, мучась от незаслуженно падающей на неё тени воровки и от того, что она не в состоянии защитить свой кошелёк, Аня доставала из него свои деньги и отдавала толстухе. Ей оставалось просто ждать, когда этот денежный мешок, наконец, прорвётся.

– Мила –

Не успел заняться рабочий день, как Мила нарвалась на мошенницу. Внешне она была приятная и улыбчивая, в нарядной розовой кофточке, на пальцах переливались всеми цветами радуги тонкие кольца, подсвечивая оливковую кожуру арбудыни, которую мошенница прижимала к груди. Попросила новый номер журнала «Колония», пчелиным голоском прожужжала, что у неё только пятьсот бубликов, мелких калачиков нет, всё потратила в овощном ряду.

Мила отсчитала сдачу, получив взамен круглый денежный знак достоинством в пятьсот бублей, с надкусанным краем. Не успела Мила рта раскрыть, как розовая барышня вырвала испорченный бубль из её рук, и, как колибри крылышками, быстро-быстро завращала языком:

– У меня муж на улице в трактолёте ждёт, я сейчас, я мигом поменяю на целый и принесу!

И дальше крылышки выросли у её длинных, как карандаши, ног. «Колонию», невероятно популярное издание, повествующее о добровольном заключении, которое исчезало с прилавков, как утренняя роса, нарядная пчёлка оставила лежать на прилавке, и Миле даже в голову не пришло, что за самым читаемым журналом можно не вернуться, тем более свою подушку для бубликов она тоже оставила.

Большая такая подушка, блестящая, пухлая, из дешёвой искусственной кожи, прошитая розовой люрексовой нитью. Аня сама видела, как девица положила в неё калачиковую сдачу.

Через час Мила продала и этот забытый толстый еженедельник. Покручивая радужное кольцо на пальце, регулирующее эмоциональный баланс, она раскрыла подушку для бубликов и высыпала из неё целый ворох рекламных яблок. Она вложила недостающие бублики в массивный денежный короб, закрыла на перерыв ставни и взяла первое попавшееся яблоко, съев которое, можно было узнать всё о новом телекоммуникационном устройстве, по размерам меньше арбудыни, и по параметрам вывода превышающим её по времени. Мила уселась на пол и вгрызлась в зеленоватую мякоть, наполненную информационными витаминами.

– Милана –

Час назад украли магический куб. Милана никогда их не любила и приобрела только потому, что переехала на работу-квартиру, требующую его наличия. Постепенно она настолько привыкла к нему, что перестала различать: куб ли стал её частью, или она частью куба. Вместе с кубом у Миланы словно украли целую жизнь: её маго-вагинальная связь с Ромео, лучшие видео-фото, которые всякий раз при воспроизведении показывали новый сюжет, любимая супер-игра, в которой она достигла трёхтысячного уровня и была пятнадцатой в списке игроков серебряной лиги.

Конечно, она слышала о кубоворах, но почему-то была уверена, что жертвами их становятся супер-люди. Чаще всего кубы воровали, чтобы вернуть владельцам за плату, но Милана читала о случаях, когда кубоворы от чьего-то имени вступали в маго-вагинальную связь или опускали игрока к новичкам, но самым скверным было другое: при обращении в кубо-центр выдавалась копия, в которой все данные были сохранены такими, как до пропажи, но владелец куба получал к своему имени обидное дополнение: Милана-копия. А если копия теряла куб второй раз, то владелец награждался номером, например, Милана-копия1 и так до бесконечности.

Ничего постыдного в этом не было, но супер-люди начинали сторониться людей-копий. Особенно ярко это проявлялось в маго-вагинальных отношениях, считалось, что быть в связи с копией – это как быть помноженным на ноль. Как и ноль, копия якобы поглощала личность и препятствовала восхождению в категорию «супер».

Милана расплакалась, хотя в магазине-квартире, в которой она жила и работала, лишняя влага сбивала работу информационных устройств, о чём ей сразу же пропищали полуживые-полуискусственные орхидеистые датчики с крапчатыми сиреневыми лепестками вокруг рылец-граммофончиков. Поставив регулятор когнитивного баланса на полную мощность, Милана немного успокоилась, но ненадолго. Данные о краже достигли кубо-центра, и на табличке двери её прозрачного, как слеза, жилья, замигала красной вспышкой обидная приписка «копия». Имя словно истекало кровью, вступив в резонанс с сердцем девушки. В агрессивном красном была, однако, надежда, что скоро ей вернут первый, настоящий магокуб. А пока в развёрзнутой щели приёмника появился другой куб: новый.

Милана схватила его и включилась в сеть вагинальных связей, и словно попала в узкую клеть, за которой толпами прогуливались весёлые, красивые люди, периодически исчезая в розоватом, как заря, тумане. Милана схватилась за прутья и попыталась просунуть сквозь горячий металл голову и громко, требовательно крикнула:

– Ромео! Где ты?

Ответом ей был звонкий смех супер-людей.

– Маланья –

Кража колодезного ведра стала последней соломинкой, которая сломала борову шею. Супостаты неумытые, поселяне чертовы. На кой ляд им это ведро, одному лешему известно! Жижу из болота черпать? Ладно бы, с верёвкой упёрли, ан нет, болтается, уходит внутрь круглого, как глаз каменного змея, колодца. У Маланьи, конечно, дел-то других нету, как глиняным кувшином добро доставать! Это сколько же до полудня будет? Трёх кикимор одолеть не хватит! И места ведь вокруг глухие, между Маланьей и поселением верстовая топь проложена, и путь через эту погибельную трясину у Маланьи в голове выложен, в голову, что ли, влезли? А ведро-то зачем красть? Попросили бы, она бы поделилась, хоть они недоразвитые, но ведь люди! С одной головой, двумя ногами, двумя руками. Дикие, разговаривать ещё только учатся, Маланья им подсказала землю от пней да коряг расчистить, семян дала, у кикимор две коровы да три козы выпросила, целую ночь хмельная по болоту с лешими плясала, поспорили на рогатых, кто кого перепляшет. Дураки, они ж не знают, что за колодец во дворе перед болотной хижиной! Что надо, то и достанет! Хоть брагу, хоть лапти новые. А ведро без колодца, как шкура без меха. И колодец без ведра, что змей слепой. Делать-то что? Только мор наводить!

Дождаться ночи, обернуться мохнатым зверем и перегрызть глотки всем козам, наплодилось-то их тьма бессчётная! Потом копытами всходы изрыть, изнохратить, всё передавить, смешать с землёю сырою, а напоследок детей в лоб рогами пометить, эти глупцы сами их в болоте утопят. Приползут потом с ведром-то, куда денутся! А подохнут, Маланье ещё лучше будет. Жила же она припеваючи до появления этих недомерков! Не надо чужое воровать!

– Лана –

В своей украшенной серебряными черепами торбе Лана всегда носила бритву для самозащиты. От частого пользования бритва затупилась, лезвие почернело, уж слишком часто пускала её в ход Лана. Но что поделать, если ты – жертва, и у тебя на лбу это прописано, и никакой чёлкой, никакой банданой не спрячешься от садистов. А их с каждым днём становится всё больше и больше. И неправду говорят, что несчастья закаляют, и ты становишься сильнее. Враки это. Самые что ни на есть врачные враки. От того, что тебя всё время преследуют и унижают, здоровья не прибавляется. И предупреждающие шрамы уже никого не пугают, психологи опять заявление сделали, что шрам на теле – признак слабости, а слабость надо искоренять, и самый лучший метод – животный: или ты врага завалишь, или он тебя. Третьего не надо.

Или ты жертва, или садист.

Сколько раз Лана пыталась найти в себе причину, по которой она не может быть садистом, и всё бес толку. Нет, она пробовала, но, наблюдая, как её жертва страдает, Лана чувствовала, что из неё вытекает всё человеческое, и она ненавидит себя и всю систему. В противовес этому чувству, ощущения жертвы были лучше ненамного: Лана так же не чувствовала себя человеком, однако на ненависть у неё не было сил. Все мысли были сосредоточены на том, чтобы уничтожить как можно больше садистов. Собственное выживание перестало быть целью.

Лана писала на бумаге проклятие, разрезала бритвой свою кожу, окропляла написанное кровью, и садист умирал. Но здоровья Лане это не добавляло.

– Мина –

В тот вечер, когда Мина поняла, что умирает, семилетняя дочь подарила ей «бусы» из куска верёвки, с нанизанными на махровое основание пронзёнными чем-то острым кругло-кожистыми, алыми плодами шиповника. Как символично!

Ночь Мина спала хорошо, если не считать, что проснулась она рано, около пяти утра. Заломило желудок, и Мина отправилась в туалет. Её рвало минут десять. Так, ничем. Она ела мало, и пища в желудке не задерживалась. Из дырки в туалете несло испражнениями, что усиливало рвотный рефлекс. Желудок освобождался от слюны и желчи и радовался. Мина радовалась вместе с ним. Попав на свежий воздух, она упала на старую кушетку, стоявшую посередине двора и раскинулась навстречу поднимающемуся солнцу. Мусьенна Марципановна, коротко мяукнув, вынырнула из-под щели в досках, покрывавших двор и, царапнув хозяйку, запрыгнула ей прямо на живот. Удобно устроившись, она умиротворённо заурчала.

Мусьенна Марципановна была тяжёлая, упитанная, с пушистым хвостом и шерстью всех оттенков чёрного и коричневого цветов. Мина поморщилась, но не стала прогонять кошку. Она грела, а, не смотря на середину июля, было прохладно. Мина закрыла глаза, расслабилась. Ни о чём не думалось, ничего не хотелось.

Вдруг она увидела, как если бы была крошечным насекомым, громадный стебель цветка, объёмистый, как бревно. Невидимое лезвие невидимой рукой срезало стебель, и Мина чуть не задохнулась от боли, пронзившей её внезапно, как молния. Она увидела, как истекает белым соком цветок. Мина криво усмехнулась. Кто-то в альтернативном мире срезал цветок, связанный с ней судьбоносной нитью. Значит, есть мир, где она БЫЛА цветком. Получается, что культурным и выращенным в саду. Наверное, его поливали, заботливо ограждали от сорняков, а когда пришло время – забрали у земли.

– Амалия –

Солнце всходило медленно, как огромный незрелый апельсин, выпавший из дыры небесного кулька. Амалия, едва свет коснулся её лица, очнулась и выбежала во двор. Опять проспала! Соседка, старая, кочеряжистая каракатица уже стояла в своём дворике, закинув сморщенную черепашью голову навстречу зелёным лучам. Во второй половине дня передавали штормовое предупреждение, усиление ветра и дождь с градом. Громадная чёрная туча уже ползёт из-за горизонта, как отгадка на загадку: «Без рук, безо рта, а ест больше всех».

Опять ей достанется самый мизер живой энергии, и опять надо будет выбирать: или она зарядит все электрические приборы, или будет всё делать вручную. И каракатица хороша: разбудить, что ли трудно? Разве Амалия виновата в том, что она молода и красива, а соседка стара и страшна? Ой, ну её, эту ведьму, впиться, въесться скорее глазами в зелёный апельсин и высасывать его зелёную энергию, пока туча не скрыла его из глаз. Не до приборов, что она, картошки сама не начистит? А съесть её и сырую можно, говорят, свежий картофельный сок молодость продлевает. Но только пить его надо, пока молодая.

Ишь, как кочерыжка зыркает. У неё глаза уже не те, половина стекловидных трубок пожелтела от времени, скукожилась. И руки у неё скрючились, и ноги, как слоновьи, а туда же – молодость вернуть хочет, цветок заветный на куче дерьма выращивает. Клетку стеклянную цветку соорудила, чтобы больше зелени на него попало!

Помогает ли картофельный сок сохранить молодость, на самом деле неизвестно. Но чтобы эта карга годов пятьдесят с себя скинула – этого Амалия ни за что не допустит. Ага, закопошилась. Тьмы боится, как геенны огненной. Сейчас заползёт в свой домишко, зашторится, и будет трястись, пока небо гром и молнии метать будет.

Сверху упала первая капля, холодная и тяжёлая, как свинцовая пуля. Амалия дождалась, пока водяная стена не проглотит их странный мир, где всё зависит от этого недозрелого солнечного апельсина, и – всю энергию, что копила последние месяцы, недоедая, пустила в создание огромного зонта. Под защитным зонтом она добежала до клетки с цветком, сняла её, срезала стебель и аккуратно водрузила стеклянный купол на место. Молодость она вернуть хочет… Не жирно ли?

– Алана –

Будильник прозвонил, как глас трубы Архангела. Ночь-то быстро как прошла! Как одно мгновение, как движение век, закрывающих и открывающих глаз. Семь лет она в ангельской армии, а будто тысяча лет прошла. Семь лет она убивает мелких бесов, чертей, демонов и лярв. И все этапы воина Алана прошла: удовлетворение от поверженных врагов, стремление убить как можно больше нечисти, гордость за знаки отличия: порядки. Алана – воин двенадцатого порядка. Она обладала несколькими видами оружия, могла вести бой с несколькими демонами одновременно. Её тоже убивали, и тогда она возвращалась в реальность, чтобы залечить раны. Реальность – крошечная комнатушка со специальным креслом, в котором находился воин. Десятки толстых и тонких проводов, прикреплённых к главным органам, шли к большому экрану, занимавшему всю стену, на который проецировались области ада согласно порядку воина.

Всякий раз, когда её убивали, был мучительнее предыдущего. Лёжа в дефибриллирующем облаке, Алана думала о том, что устала. Устала убивать, даже если все твердят вокруг, что цель – уничтожить всех демонов и добраться до самого дьявола. Устала от обязательств двенадцатого порядка, устала делать свою разрушительную работу механически. Поначалу она испытывала чувства: нормальную злость, азарт, удовлетворение от ещё одного уничтоженного ею беса. Теперь же на неё накатило какое-то странное, адское равнодушие к своим достижениям. Ещё несколько вылазок, и ей присвоят тринадцатый, высший порядок. А что потом? Куда её определят? Ведь при пробуждении Алана чувствует себя мёртвой, совершенно, абсолютно мёртвой, и только невероятным усилием воли она заставляет свои руки подниматься, даже шевеление пальцами доставляет ей неприятные ощущения.

Так, облако улеглось, на панели зажглась надпись: «Воин 12-го порядка к бою готов». Через несколько мгновений провода перенесли Алану в ад. Не успела она приземлиться, как её атаковал крылатый демон, заморозил, сотворил из неё ледяную фигуру с открытым ртом, и пока она оттаивала, нападал на неё, вырыгая из ощеренной пасти шаровые молнии. Алана на последнем дыхании метнула в демона кинжал, враг заверещал тонким, не демоническим голоском, и, скопытившись, осел у ног Аланы кучкой красного пепла. Не понимая, что делает, Алана приложила этот ещё горячий пепел к ране на груди и тут же ощутила, что вся сила демона перетекла к ней. Она снова почувствовала себя живой и полной сил, а изо рта у неё стали вырываться клубы пламени, так что улов её за этот день был более чем хорош. Вот только вернуться не получилось. За прозрачной стеной она видела лица своих кураторов, выражение которых она не могла понять. Потом стена исчезла, и Алана навсегда осталась в аду – крылатым огненным демоном.

– Лианна –

Жизнь молодой тридцатилетней женщины была одинокой и оттого скучной. В центре развлечений, где она заполнила километровую анкету, для начала ей предложили игру «Алана в аду». Лианна никогда не убивала, и сомневалась в своих способностях убийцы, но уже первый уровень игры выявил в ней жёсткого, беспощадного игрока. Цель игры состояла в том, чтобы помочь малахольного вида героине по имени Аня обойти все препятствия и добраться домой целой и невредимой. Аня эта была ни украсть, ни покараулить, ей ничего нельзя была доверить, то у неё зелье для перехода через бурную реку, кишащую пираньями, своруют, то навешают на уши лапши, и она к какой-нибудь людоедке на ужин отправится. То прыгнет в воду без защитного костюма, Лианна за ней, а там, в воде, не соскучишься: рыбы нападают и больно кусают, одновременно убивать хищников и спасать дурочку, которой захотелось освежиться, это почти нереально. Потом на берег выползешь покусанная, а микстура, мгновенно затягивающая раны, одна. И спасённая ноет, что её укусили и требует немедленно перевязать её чудодейственным бинтом. А сама прячешься в камнях, ждёшь, пока укусы затянутся, а эта дурочка спокойно ждать не может, то грибочки ядовитые собирает, то цветочки, пахнущие кокаином. А то как начнёт визжать, что за тем каменистым перевалом поджидает её крылатый огненный демон, и ведь можно обойти, завалить демона трудно, все заработанные бонусные средства на него уходят, но эта полоумная коза в позу встанет: убей демона, а то дальше не пойду, мне, мол, и здесь хорошо, а чего я дома не видала? И ведь готова помогать мочить существ помельче: шмелей, кидающихся камнями, кузнечиков, плюющихся огненными шариками. Дура дурой, а тут в ней такой стратегический ум просыпается, что диву даёшься. А как вокруг чисто станет, бежит на перевал, к демону. Лианна за ней: миссия у неё такая, идиотку эту защищать, хотя непонятно, зачем демона-то валить? От него ни фиолетовых колбочек с восстановлением здоровья, ни дополнительного оружия не дождёшься. Страшный он, но бесполезный и энергозатратный. Но эту Аню не переспоришь. Лианна убивает демона, который, умирая, плачет человеческим голосом, и они идут дальше.

– Малика –

Малика ехала в небольшом автобусе в деревню, и её нисколько не смущало, что содержимое автобуса составляют в основном старики и молодые девушки, одетые безвкусно, все сплошь в чёрных синяках. Сев на свободное сиденье, Малика крепко задумалась, что делать с кармическим садом. Пока жива была прабабка, ухаживающая за яблоневыми деревьями, каждое из которых символизировало представителя рода, всё было хорошо. Малика, пока была моложе, навещала прабабку, хранительницу кармы рода гораздо чаще, чем последнее десятилетие. Последний раз попросила у прабабки сына, садовница отвела корешок от яблони Малики, вскоре сыночек родился, здоровый, крепкий, румяный, и никто даже думать не думал, что прабабка – смертная. Семейный кармический совет после смерти её и не собирали, потому как прабабка завещание оставила – Малике эту должность передала, да только Малике не было возможности в деревню уехать насовсем. У неё дети, муж, работа. Наняла преемственница человека, да тот нерадивым оказался, две яблони враз сгубил – и сразу же умерли отец Малики и дядя. Она стала ездить в деревню по выходным, вроде выровняла карму. А недавно буря прошла, да такая, что Малика враз двоюродной сестры и племянника лишилась. Помчалась туда: сад на обрыве, половина деревьев поломана, а яблонька сыночка её ненаглядного обтрёпанная, без листочков, но живая. Но и тогда Малика не покаялась, наследство как следует не холила, пока не сгнил сыночек от неведомой болезни. «Вырву всё с корнем», – думала она. – «Почему я должна думать о том, чтобы всем было хорошо? Надо тогда было меня с детства воспитывать!»

– Марта –

Работалось, как всегда. Скучно, голодно, холодно – в магазине работал кондиционер, а администраторша Галина Викторовна – крашеная сорокалетняя стерва – запретила греть чай. Видеть не могла, как продавщицы пьют на рабочем месте кофе. И вот какое ей дело, этой никому не нужной кикиморе? Мысли Марты переключились на администраторшу. А, может, она всё-таки кому-то нужна? Может, у неё кактусы на подоконниках растут, а у калитки возле дома стелется портулак, а чья-то кошка на этом цветочном коврике катается, мнёт цветы, злит администраторшу. А та, в свою очередь, несёт это зло дальше, на тех, кто не может противостоять ей в силу подчинённого положения. И плевать ей, что девчонки её ненавидят лютой ненавистью, и желают ей без мужика остаться, и чтоб дети по кривой дорожке пошли, и чтоб все напасти на неё разом посыпались, как из ящика Пандоры. Да только Галина Викторовна эта как заговорённая. Проклятия от неё, как горох от стенки, отскакивают. Будто не человек она, а сорная трава, бурьян – ты её под корень, а она очапается и дальше жизнь портит. И ведь, если она уйдёт, то проблемы это не решит: поставят на её место какую-нибудь Ольгу Яковлевну или Веру Геннадьевну, и каждая будет хуже предыдущей. Но пальцы-то немеют! В перчатках работать неудобно, товар тонкий, нежный, там прикосновения пальцев нужны, а к концу смены они ледяные и бесчувственные, а когда дома отогреваются, то ломота стоит такая, что хоть на стенку лезь от боли.

Эта администраторша чокнутая какая-то. Летом на кондиционере экономит, а зимой, чтобы ей снизили лимит на него, выпускает в холодное помещение холодный воздух. А продавщицам говорит: «Выживайте!». И уйти некуда.

– Мара –

Всё, к чему она прикасалась, ломалось, портилось, обращалось в прах, исчезало. Как царь Мидас, Мара поначалу радовалась своему дару. Хозяйка обвинила в недостаче – якобы не хватало двух флаконов туалетных вод – и высчитала из зарплаты, так лежит теперь загипсованная, неизвестно, встанет ли на ноги. Ушлая покупательница подсунула не настоящую банкноту, а подделку «банка приколов». Мара вычислила, где она живёт, подкараулила её в подъезде, якобы случайно коснулась её ладони – мошеннице обе руки в автокатастрофе отрезало. Мужичок богатенький, кепочка набекрень, повыпендриваться решил, захотел купить своей любовнице духи с феромонами, всё в лавке перетряс, всё перенюхал, купил обычные, самые дешёвые, без феромонов. Теперь от импотенции лечится, только зря это. Бабы от него, как от чумного шарахаются.

Идёт Мара домой, на тополь посмотрит, подумает: «Какой старый, выше неба, а внутри-то трухлявый, переломится от ветра!», и на другой день перегораживает рухнувший ствол дорогу, ветками стёкла выбивает в домах, кому-то и в глаз попадает. Мара подъезд открывает, а соседка, что сверху живёт, харю воротит, мол, обслуга, чё с ней здороваться-то. Мара её взглядом провожает и думает: «Язык-то, видать, утомился за день «здрасте» сказать», и вот опять новость: открывала невоспитанная мадам пивную бутылку зубами, да неудачно, пробку на совесть сделали, металла не пожалели, так этот металл и зубы поломал и острым краем полязыка снёс, соседка теперь вся в перевязанная, как мумия, мычит да белый свет проклинает.

Нет у Мары ни одной души, чтобы поговорить, пирогом угостить, улыбку сердечную глазами съесть. Всё, что ни полюбит Мара, навсегда забывает, что такое радоваться. Котёнка Мара приютила. Выхолила, ни одной мысли про него не думала, а вчера возьми да скажи:

– Куда ж в тебя влезает? Ты же лопнешь!

Колбасы, значит, пожалела. А утром в кухне лужица, и в ней ошмёться шерсти с кишками и колбасной шкуркой вперемежку. Завыла Мара. Страшно завыла. Буря поднялась в городе, такая страшная, что все дома порушились, а люди погибли. Только Мара посреди бетонных обломков живая и невредимая…