Журнальный мир

Янкино ружье

Это ружье попало ко мне, когда мне было лет шесть-семь. Точнее вспомнить уже не удастся. Скорее всего, это был подарок на день рождения, который сделала мне тетя Тася. Тетка была прижимистая и потому подарила мне детское ружье, которое провалялось у нее в доме Бог знает сколько лет.

Но ружье оказалось не простое. В шестидесятых годах прошлого века таких не делали. Имелось у меня до этого детское ружьецо из крашеной дощечки в виде приклада, со стволом из тонкой жести, который согнулся очень быстро, и курком на гвоздике, который уже через неделю отказался хлопать самые лучшие пистоны. Теперь уже дети и не знают, какую ценность представляли хорошие пистоны — маленькие бумажные кружочки с капельками бертолетовой соли и фосфора. При игре в «войнушку» не было большего удовольствия, чем «хлопнуть» в противника. На настоящем жирном пистоне коричневая капелька была толстенькой и потому издавала при выстреле особо громкий звук и давала целое облако вонючего дыма. Если в доме начиналась «войнушка» с хорошими пистонами, через четверть часа нас выгоняли на улицу, чтобы выветрить из комнат облака сизого дыма.

Позже появились автоматические пистолеты с подачей непрерывной пистонной ленты. Из них можно было палить без остановки. Даже если не все пистоны хлопали, как надо, все равно от одного такого автомата вони и дыму образовывалось изрядно.

Подаренное ружье было особенным. Оно не нуждалось в пистонах. Изготовленное из толстой стали, оно весило втрое больше других ружей. Выточенные из темного полированного дерева ложе и приклад выглядели настоящими. В стволах скрывались довольно мощные пружины. С трудом переломив ружье, как настоящее бескурковое, можно было взвести пружины и затолкнуть в стволы по сосновой шишке или пробке от винной бутылки. Но даже без таких снарядов выстрел из ружья раздавался достаточно громким, что для «войнушки» казалось едва ли не самым главным. Шишки и прочая дрянь вылетали из стволов метров на шесть.

В общем, крутое, как сейчас говорят, ружье.

Мой дядя сразу его узнал и сказал, что это ружье Янкино, то есть принадлежало мальчику, которого звали Ян. На мой вопрос, кто этот Ян, мне ответили, что он умер в блокаду. На том вопросы закончились. Я долго любовался ружьем: хоть и не новое, оно выглядело вполне солидно: сталь вороненая, на прикладе ни царапинки. Еще стояло клеймо металлической артели, изготовившей это ружье.

Ружье исправно служило мне и на даче, когда, засев в канаве и запасшись шишками, я обстреливал трясогузок на тропинке, ведущей к дому, не нанося им при этом никакого вреда. Близко они к себе не подпускали. Шишки летели по навесной траектории и шлепались на дорожку, где попадая, распугивая птичек. Попав случайно в кошку, я понял, что подобная забава может быть достаточно неприятной для маленьких существ, и свои охоты прекратил.

Как и все детские игрушки, ружье через несколько лет перестало меня занимать. Став постарше, я передарил его сыну друзей моих родителей, а тот, в свою очередь, еще какому-то мальчику. И только тогда, когда я узнал историю Яна, мне стало жаль ружья. Не как игрушки, а как памяти.

История эта дошла до меня уже в пересказе моей мамы.

Летом 1941 года, когда неимоверными усилиями удалось остановить немецкую группу «Север», наступавшую на Ленинград, и задержать ее на Лужском оборонительном рубеже, мой дед Николай Иванович собрал семью на совет. Дед работал на железной дороге и мог помочь нам выехать из города вглубь страны. Эвакуация тогда уже началась. Но характеры у большинства наших родственников были еще те. Почти все дружно заявили, что останутся в городе. Бабушку и моего отца отправили из города по еще действовавшей железной дороге. Они успели выехать прежде, чем немцы нанесли удар в стык фронтов и перерезали дорогу в районе станции Дно.

Блокадные дни показали истинную суть людей. Естественный страх за жизнь, как мне сейчас кажется с высоты прожитых лет, после прочтения тысяч страниц воспоминаний очевидцев тех событий, постепенно притуплялся, оставался только животный инстинкт самосохранения. Главной причиной смерти стал голод. Перелистывая сохраненные бабушкой письма деда из осажденного города, я расставлял для себя вехи смерти своих родственников: прадеда, братьев и сестер деда и бабушки, их детей…

Естественное стремление быть вместе, когда не оставалось сил, чтобы спускаться в бомбоубежище при артобстрелах и бомбежках, заставляло родственников перебираться из одного района города в другой. И еще один фактор, который был естественным тогда и кажется чудовищным теперь. После умерших от голода оставались продовольственные карточки, на которые можно было получить какие-то дополнительные крохи.

Родители Яна умерли, когда несколько родственных семей сбились в кучу в квартире на проспекте Маклина. Теперь ему возвращено историческое название — Английский проспект. У тети Таси на руках было двое собственных маленьких детей. Что тогда давали на детские карточки?!. Это не для слабонервных! Но те кусочки все-таки могли поддержать жизнь, теплившуюся в маленьких жителях блокадного города, а их отсутствие сразу ставило любого на грань жизни и смерти…

Янкин хлеб достался другим детям. А его пролежавшее около двадцати лет в квартире на проспекте Маклина ружье — мне.

Паровозы, паровозы

Моей первой серьезной детской книжкой, которую я взял в руки самостоятельно, а не по наущению родителей, были «Правила для машинистов подвижного состава железнодорожного транспорта».

Читатель, возможно, улыбнется: какая же это детская книжка? С формальной точки зрения это была совершенно недетская книга — сборник наставлений для машинистов паровозов и электровозов. Но читал я ее с увлечением, изучал иллюстрации, и даже старался запомнить значения сигналов семафоров и прочих сигнальных устройств.

Кстати, о семафорах. Это теперь, если вы садитесь на поезд дальнего следования или в пригородную электричку, разрешение на выезд со станции она получает сигналом железнодорожного светофора, а тогда, в конце пятидесятых, кое-где были еще семафоры. Этакие забавные электромеханические сооружения, которые вместо мощного прожектора со светофильтром подавали сигналы, меняя расположение одной или двух плоских сигнальных «рук» с кругляшами на концах. Даже у Маршака в известном «Дяде Степе» главный герой попал в ситуацию, когда ему пришлось стать на некоторое время семафором.

Было бы странно, если бы я, мальчишка, проживая в поселке железнодорожников и едва ли не ежедневно проходя мимо сортировочной станции, не заинтересовался этим скоплением механизмов, перемещающихся в разных направлениях и издающих разные звуки и сигналы. Для того, чтобы сесть на проходящий в сторону Ленинграда пригородный поезд, приходилось преодолевать своеобразную железнодорожную полосу препятствий: многочисленные колеи, сходящиеся и расходящиеся для формирования составов, стоящие на путях сцепки вагонов и длинные составы, а также пережидать проезда верениц открытых платформ, толкаемых маневровыми локомотивами и перебегать по кое-как проложенным пешеходным деревянным мосткам перед суетящимися мотовозами и дрезинами.

Все это тяжеловесное антрацитно-черное существо, именуемое сортировочной станцией, не спало ни днем, ни ночью, пыхало жаром из топок паровозов, обдавало людей паром из клапанов, грозило блестящими шатунами и пахло креозотом, коксом, дымом и еще сотней острых специфических «железных» запахов.

Мир разделялся на две зоны обитания — собственно «сортировку», где жизнь шла размеренно, подчиняясь закону всемирного тяготения, закону Ома, закону Ломоносова-Лавуазье и прочим законам, которых мы не привыкли замечать — и на все остальное пространство, которое мы привычно называли «за железкой». Вылазка «за железку» становилась событием, схожим с посещением центра цивилизации, каким всегда представлялся Ленинград, начинавшийся для обитателей железнодорожного поселка с Витебского вокзала.

Интересное это было место — Витебский вокзал. Вроде бы старейший в стране, поскольку был построен по царской прихоти для приличного проезда из Санкт-Петербурга в Царское Село по самой первой в России железнодорожной ветке. Кстати, остатки этой ветки, подводившей поезда к самым дворцам Царского Села, сохранились и теперь, после того, как магистраль, идущая на юг, гордо распрямилась и обрела в Царском Селе уютный вокзал.

Царские залы вокзала поражали объемами и декором. Но самым привлекательным местом был, конечно, ресторан на втором этаже. Прибывавшие на пригородных поездах пассажиры, не говоря уже о пассажирах дальних поездов, проходили на главную лестницу на выход в город мимо входа в этот старейший в стране железнодорожный ресторан. Как правило, двери туда были открыты, из сумрака пахло чем-то вкусным, доносились звуки живого оркестра… Да, привлекательное было место.

Несмотря на то, что начинавшаяся с Витебского вокзала железная дорога, соединившая столицу государства российского с царской резиденцией и далее с Белоруссией, Украиной и Черным морем, была первой, электрификация ее пригородного участка заняла почти сто двадцать лет после того, как по ней прокатились колеса первого паровозика, украшавшего теперь платформу пригородных поездов.

Тогда, в пятидесятые—шестидесятые годы, составы на Киев, Одессу и прочие города набирали ход, проносясь мимо нашей сортировочной станции в дыму, срывавшемся с паровозных труб. Огромные колеса паровозов были элегантны, как «диски» современных «Лексусов» и «Бентли». Блестящие шатуны проворачивали их плавно и, казалось, без лишнего напряжения.

«Дальний» на юг отплывал от перрона вокзала неспешно, сохраняя достоинство никуда не торопящегося, но все же очень делового, занятого своими заботами существа. Паровозный свисток этого зеленого чуда был особой тональности. Его невозможно было спутать с сиплыми свистками маневровых или магистральных паровозов, тянувших за собой товарные составы. Эти трудяги издавали совершенно иные звуки — на всю жизнь я запомнил лязг буферов и сцепок, когда им приходилось рывком сталкивать с места многотонные гусеницы, составленные из тяжелых товарных вагонов. Иногда «товарняки» так перегораживали пешеходные гати через хитросплетения входных и выходных путей сортировки, что обходить их приходилось довольно долго. Небольшие по диаметру, литые без особых изысков, но тем не менее выкрашенные красной краской колеса этих трудяг давали пробуксовку, когда надо было стронуть с места особо тяжелый состав. Мощные корпуса с черными обтекателями и короткими дымовыми трубами и их удлиненные тендеры, созданные такими для того, чтобы забирать побольше угля и воды для дальних перегонов, напоминали корпуса броненосцев, как их описывал в своей «Цусиме» Новиков-Прибой. Когда очередной такой «монстр», набирая ход, проносился мимо железнодорожной платформы, люди, ожидавшие пригородного поезда, старались отойти подальше. Потоком воздуха срывало шляпы и выворачивало зонты.

Можно было не разбираться в типах паровозов и не помнить аббревиатуры, обозначавшие те или иные образцы, но нельзя спутать по звуку «товарняк» и «экспресс». Приходилось ли вам когда-нибудь смотреть на несущийся на вас, когда вы стоите вблизи железнодорожного полотна, состав? Позднее, в конце шестидесятых и в семидесятые, скоростные пассажирские поезда уже водили темно-красные тепловозы марки ТЭП. Эти мощнейшие машины уже на подходе к «сортировке» разгоняли состав до ста километров в час.

Особо впечатляющим это зрелище становилось летом, когда из марева горячего воздуха, поднимающегося над колеей, постепенно вырастала громада раскачивающегося от напряжения локомотива. Надвигающийся с бешеной скоростью состав налетал как ураган, приводя в состояние вихря пыль и песок на краю платформы. В этих рвущихся вперед мускулистых туповатых на «лицо» локомотивах уже не было изысканности зеленых магистральных паровозов, которым они пришли на смену.

Заслуженные ветераны доживали свой век, таская за собой пригородные составчики до Вырицы, Поселка и Оредежа. Как будто в насмешку, их заставляли выдерживать небольшую скорость, чтобы было легче тормозить у станций в конце коротких перегонов. Скоростные качества старых паровозов оставались невостребованными. Случалось, однако, во время поездок по стране, особенно в южном направлении, вдруг ощутить в ветерке, влетавшем в открытые окна вагона дальнего следования, непередаваемо родные запахи сожженного в паровозной топке угля и перегретого пара.

Нетерпеливо высунувшись в окно, я дожидался ближайшей дуги при повороте железнодорожной колеи, чтобы убедиться, что нас тащит за собой заслуженный, не сдающийся, могучий и оттого очень близкий магистральный паровоз зеленого цвета. Их подцепляли на узловых станциях, где они продолжали верой и правдой служить и в семидесятые, и даже в восьмидесятые. Случалось, что на очередной станции, где стоянка была достаточно продолжительной, я шел в «голову» состава, чтобы поздороваться с этим ветераном, поклониться его красоте.

Говорят, где-то в глубинке до сих пор стоят в стратегическом резерве эти выдающиеся машины, законсервированные «на всякий случай». Паровозам же не нужно электричество в проводах, мазут для дизелей. Их может стронуть с места любое топливо, способное дать достаточно тепла, чтобы в котлах возникла сила перегретого пара, толкающего цилиндры. Это могут быть уголь, брикеты торфа, березовые дрова, старая мебель…

Хотелось бы верить, что паровозы действительно где-то стоят: ухоженные, под крышами, в толстом слое смазки, с не заржавевшей гарнитурой, с не прогоревшими колосниками, со свистками, готовыми выдохнуть в небо высокую ноту, волнующую душу каждого, кто хотя бы однажды садился в вагон, идущий далеко за горизонт.

Охотовед

Из приятно расслабленного состояния после стопки водки и сытного ужина в тесном, но уютном вагончике базы рыбаков и охотников меня вывел громкий и резкий до неприятности баритон. Говоривший что-то доказывал стоявшим снаружи вагончика. Повернувшись на матрасе, уложенном на фанерной полке, я попытался вновь погрузиться в приятную полудрему. Не получалось. Ну, чего разорался-то? Вечерняя рыбалка завершилась вполне успешно. Пара любителей ухи из свежей рыбы чиркала ножиками под навесом, соскребая чешую с мелочи, которая должна была составить первую порцию для навара. Тройная рыбацкая ушица — это, знаете ли, что-то особенное и специальное. Не все понимают, зачем в эту самую уху «под занавес» вливают полстакана водки, да потом еще и головешку горящую в нее засовывают. От одной мысли, что к темному времени суток, то есть за поздним ужином удастся похлебать этого божественного блюда, которое только непосвященный мог бы назвать супом, хотелось зажмуриться от удовольствия и проглотить слюну…

Голос за стенкой вызывал раздражение своей настойчивостью. Чего он там права качает? Прислушавшись, я начал понимать содержание разразившейся дискуссии. Ну, понятно. Брать в лодки спасательные жилеты, следить за состоянием погоды, не ночевать в камышах… Чего он гонит? Кто там в холоде останется? Еще понятно, когда тепло, когда на берегу от комаров спасу нет. Когда просто нет желания грести по каналу на базу всего на несколько часов, а потом, едва переждав темное время, снова чапать веслами на клевое место, чтобы судорожно насадить червячка и поскорее закинуть снасть… И замереть в ожидании поклевки. Черт! Правильно про нас говорят: больные на всю голову.

А он еще что-то и про прогноз погоды гундит. Совсем от обилия кислорода с темы съехал. Наверное, комарами отравлен. Эти же твари нам под кожу яд впрыскивают, отчего мы потом и чешемся. Вот, наверное, нажрали ему лысину, яд сразу в мозги просочился. Хихикнув, я представил себе лысого дядьку, вместо волос — сплошное комариное пиршество на макушке… Бр-р-р! Нет, положительно подремать до ухи не даст. Я спустил ноги с топчана, потянул к себе отвернутые на просушку резиновые сапоги с теплыми фланелевыми портянками. Пойти хоть поздороваться для порядка.

Перед крылечком вагончика дымили вонючими сигаретами и размахивали вокруг себя кто веточкой, а кто и целым веником, любители покурить и потрындеть о рыбалке. Перед ними стоял крепкий и сухопарый мужик лет под сорок. И, что характерно, совсем даже не лысый, а скорее наоборот. При этом комары его вовсе не заботили.

— Чего расшумелись? — спросил я мирно. — Рыбу в Ладоге распугаете…

— Ага! Ты, значит, старший группы? — мужик был явно настроен покомандовать всеми, кого нашел на базе.

— Допустим, я. Хотелось бы прежде узнать, с кем имею честь?

— Старший охотовед общества «Динамо».

— Порыбачить с нами хотите?

— И порыбачить тоже. Только вот сначала хочу довести до всех, что надо спасжилеты в лодки класть. О том, чтобы надевать их на воде, еще пока не говорили, но поговорим и об этом.

Рассуждать на тему соблюдения правил безопасности на воде не хотелось, хотя бы потому, что выпитый чай совершенно логично попросился погулять. Соблюдая внешнее спокойствие, я направился в сторону деревянной будочки с томной надписью на двери.

— Завтра когда у вас выход на воду? — спросил охотовед.

Отвечать, стоя спиной к собеседнику, не в моих правилах. Выражая лицом свое крайнее неодобрение его любопытством, я сделал вид, что дорога к сельскому домику сосредоточенного уединения меня не так уж интересует.

— По индивидуальному плану. Сами решают, кто, куда и во сколько. Обратно все должны собраться к четырнадцати ноль-ноль. Опоздание приравнивается к попытке подрыва боеспособности части со всеми втекаемыми и вдуваемыми в необходимые отверстия последствиями…

Казалось, мой ответ его вполне удовлетворил, и я продолжил свой маршрут.

Однако этот мужик меня достал! Он поджидал моего появления, словно я ему задолжал с Пасхи бутылку кагора.

— Я завтра пойду на своей лодке под мотором. Если надо, подхвачу всех, кому лень воду веслами лопатить, — предложил он.

— Эй, народ! Есть желающие бесплатно прокатиться на шарабане и получить пакетик леденцов? Тут у нас оказия до мыса или… а куда, собственно, повезешь?

— По погоде. Посмотрим утром.

— Всем ясно? Туда на моторе в пристяжку, обратно веслами вприпрыжку! Время выхода?

— Я хочу выйти в канал в пять утра.

— Все поняли? В пять утра самые ленивые стоят в канале и ждут буксир!

Народ поржал и вернулся к своим занятиям.

Тройная уха все-таки состоялась. Собственно, и рыбы из нее ловить не требовалось. Для истинного любителя главное юшку похлебать, все остальное — нюансы.

Утро началось в непривычном темпе галопа. Народец прыгал с верхних полок, грохотал сапогами и брякал удилищами по стенкам вагончика. У-у-у-у, хапуги! Так они всю рыбу переловят! Но заведенный с молодости режим питания для меня все же важней. Поесть горяченького по утренней прохладе — это залог успеха. Сыт рыбак — и рыбке что-то перепадет. Я неспешно залез в свой старый «фофан». Поднатекло за ночь — осенью надо будет снова конопатить, а весной смолить. Давно пора на дрова это старье списать, да все жаба душит динамовское начальство новые пластиковые лодки купить. Почерпал котелком воду из-под ног и тронулся по протоке.

Уже в Новоладожском канале стало понятно, что на выходе в озеро нас ожидает ветерок. Прикрытый от озера высоченной искусственной насыпью, Новоладожский был проложен параллельно со Староладожским — каналом петровских времен. Ладога — «здесь вам не тут». Заштормит — мало не покажется. Хорошо бы ветер с юга, тогда ему от близкого южного берега негде разогнать волну…

На выходе из канала маячили такие же, как я, неспешные рыбаки, уже попытавшие удачу поперек протоки, выводившей из канала в озеро. Где-то на пределе слышимости комариным зудом доносился «Вихрь» охотоведа. Теперь понятно, чья «казанка» стояла пришвартованной к пирсу. Далековато отошел. Впрочем, и мой намеченный еще вчера путь был неблизким. С утра веслами помахать — хороший разогрев. Старшина наш — Модестыч, еще в самую первую мою здесь рыбалку указал, где можно найти место. Надо выйти в залив Черная Сатама, так, чтобы сошлись в единую линию купола высокой церкви, видимой с воды и стоящей на берегу в деревне Черное. Туда всего пара километров, но сегодня ветер навстречу. А встречный ветер всегда уводит с курса, и приходится вертеть головой и следить за направлением движения. Нет, сегодня туда я не пойду. Ближайший островок из рогоза и камыша прикрывал спину от свежего ветра и волн. Все — кидаю с кормы якорь: сваренный из арматуры тяжеленный «еж». Лодка становится по ветру. Забрасывать можно с обеих сторон. Не торопясь разматываю удилища. Старые, бамбуковые, трехколенные. Еще отец мой делал. Потому прошли они много водоемов — потертые, перемотанные у колец разномастной изолентой. И свою любимую двухколенку — эту удочку отец сделал специально для меня, когда мне было лет двенадцать. Под мою тогдашнюю руку — удилище тонкое, чуть короче прочих, но гибкое. Подсекать любую рыбу — одно удовольствие.

Что-то я сегодня не так сделал. Рыбаки — народ суеверный. На червячка не поплевал, что ли? Поплавки покачивались и подпрыгивали на усиливающейся и уже не сглаживаемой речной порослью волне. Ничего похожего на поклевку не наблюдалось. Порассуждать о превратностях рыбацкого фарта — самое время… Ну, вот, еще вдобавок и плюхать в корму начало. Это волна, прошедшая через заросли травы, бьет в корму лодки со смачным шлепком. Нет, точно сегодня не клевая погода… Оставив без внимания так и не ожившие поплавки, я начал цеплять блесну к леске спиннинга. Может, хоть зубастая какая с дуру хватит?

Как-то не очень устойчиво вела себя под ногами лодка. Пара забросов получилась вполне удачно, но потом, чуть задев крючком тростник за спиной, я получил позорный недолет и лохматую «бороду» на катушке, которую пришлось распутывать. Неудобства сплошные — удочки лежат по бортам, спиннинг на коленях, руки зябнут по утренней прохладе от ветра и мокрой лески. Добавилась еще и бортовая качка. Чего это сегодня за непруха? Явно это охотовед накликал нам неловчую погоду. Еще и спасжилет в носу болтается. Уже, естественно, намок от скопившейся на дне лодки воды. Суши его потом…

Раздражение нарастало, а рыбалка не терпит этого. Может, я, конечно, преувеличиваю, но рыба нервяк улавливает и раздраженно уходит от наживки.

Все. С «бородой» разобрался. Поплавки так и не дернулись. Надо менять место. Тут дела не будет. Едва вывернувшись из-за тростника, я получил в корму чувствительный шлепок налетавшей волны, да такой, что плюхнуло через транец в лодку. Вот уж, не везет — значит, не везет. На ходу особо не почерпаешь. Придется все же сворачиваться — лодку начало раскачивать. Грести неудобно, но надо. И лучше бы грести энергичнее, чтобы двигаться в такт с набегающими с кормы уже достаточно высокими волнами, чтобы не «нахлебаться» через корму и борт.

За спиной возник звук лодочного мотора. Наваливаясь на весла и стараясь грести короткими энергичными «злыми» гребками, оборачиваться не стал. Охотоведская «казанка» прошла метрах в пятнадцати. Охотовед посмотрел на мои усилия и крикнул:

— Давай в канал. Я туда подтяну тех, кто подальше встал. Явно шторм идет.

«Казанку» мотало на гребнях волн, и она сильно плюхала днищем, когда попадала между двумя валами.

Эка, Америку открыл! Тут детей нет, чтобы не понимать, что пора ноги уносить. Бывало всякое. Позапрошлым летом попробовал я по июльскому теплому времени прийти в Ладогу «по-легкому». Имел глупость взять с собой не привычный ватник от зимней полевой формы и офицерскую плащ-накидку, а легкий тонкий ватничек, оставшийся от тестя, и уголок, склеенный из куска трансформаторной лакоткани. Ну, июль же. Ага! Ладожский июль показал мне, легкомысленному придурку, откуда в Ладоге чего берется. То есть, откуда принесло налетевший внезапно шквал с сильным ветром и крупным дождем, я понять не успел. Успел попрощаться с сорванным с меня ярко-желтым непромокаемым уголком. Порывом ветра его унесло сразу и конкретно. Когда держишься за весла, держаться за уголок можно разве что зубами. И я успел поприветствовать потекшую по спине холодную воду. Ливень пробил тонкий ватник, как ткань марлевку. Оставалось, пыхтя от напряжения, грести в полную силу на базу.

В протоке уже была пара наших лодок. Остальные виднелись кто ближе, кто дальше от входа в нее. Вроде бы, все в пределах видимости. Машут веслами, торопятся укрыться. «Казанка» с охотоведом удалялась к мысу.

— Куда его понесло? Там же никого нет.

— Утром, совсем рано приехали еще двое. Тоже на своей лодке пошли.

С подошедшего к борту ялика обеспокоенно комментировали погоду, не стесняясь выражать свое отношение к коварству Ладоги непечатными выражениями.

— Валите на базу, ставьте чайник, — сказал я сидящим в ялике. — Подожду, пока все наши не пройдут.

Сматывая на ходу снасти, народ тянулся по протоке в Новоладожский канал, чертыхаясь и сожалея, что полдня пропало зря.

В просвете между двумя островками зарослей рогоза показались две лодки. Обе «казанки». Отловил охотовед утреннюю пару. Наши уже все прошли. Я развернул лодку и уже без напряга, прикрытый от волны и ветра косой и насыпью, не спеша погреб к базе.

Через полчаса к причалу базы подтянулась лодка с двумя рыбаками. Они, чертыхаясь, разгружали из лодки снасти, рюкзаки, весла.

— Охотовед-то где?

— За нами шел. Мы уже в канал сворачивали. Видели, что он на входе в протоку застопорил. Что-то с мотором…

Перевернутую «казанку» нашли загнанной штормом в глубину зарослей рогоза на второй день поисков. Собственно, и поиск-то уже смогли организовать, когда шторм утих. И стало понятно, что случилось несчастье.

Самого охотоведа искали почти неделю. А нашли не в воде у берега, как ожидалось. На берегу. Крепким оказался мужик! Он сумел выплыть в шторм, когда его лодку с заглохшим мотором перевернуло волной, добрался до мелководья и прошел по мелководью около километра до берега…

Его убила ледяная вода Ладоги. Организм не выдержал переохлаждения.