Рассказы
Рассказы
В ПОЛОВОДЬЕ
Детство наше прошло в селе, притулившемся в среднем течении Кети, что является правым притоком полноводной сибирской реки Обь. Вода была нашей колыбелью, мы купались всё лето в одном из её заливов, где она спокойная, с тихим течением. Но весной эта река расползалась по всем лугам, упиралась только в высокие гривы, где и сдерживалась тайгой. Во время весенних ветров на реке бушевали волны с белыми бурунами – прямо как на «море-океане». В большую воду ходили колёсные пароходы, «Бойкий» – грузовой, и пассажирские – «Смелый», «Тара», «Норд». Основное русло реки определялось штурвальными катеров и пароходов по перевалочным столбам с ночными фонарями. Причалы для пассажиров были условными, и нередко подтоплялись. Поэтому в половодье пароходы причаливали к тому месту суши, куда подъезжали люди на лодках.
На тот год место было определено на противоположном берегу реки, от посёлка – более километра.
Мы купались, как обычно, и, ёжась на ветру, загорали на клочке суши. Река играла мелкой зыбью. За поворотом пробасил пароход мимо засольного пункта с двумя домиками, тем самым извещая нас о скором прибытии.
Выходит на берег Федосеева Маша из крайнего домика:
– Поехали на пароход! (то есть встречать пароход).
– На чём?
– На лодке.
На причале стояла небольшая лодка. Лодка всегда надёжнее, чем лёгкий обласок. Причём лодка с двумя гребными вёслами. Рядом крутилась Шура Банщикова, чуть постарше меня:
– Поехали. Гошку возьмём на вторую гребь, быстрее доедем.
Я понял: Маша – рулевая, ей лет четырнадцать, а нам в то время было лет по одиннадцать-двенадцать. Погода позволяла. Маша – почти взрослая, мама бы разрешила. Мы прыгнули в лодку, быстро сели за греби, Маша – за рулевое весло.
Только-только причалили к берегу, как, вздымая колёсами волну, показался из-за поворота «Смелый». Приткнулся к берегу. Матросы сбросили трап. Пассажиров немного: кто-то сошёл с парохода, кто-то зашёл на пароход.
А нам всё было интересно узнать, ведь это были самые свежие новости на селе.
Пароход сдал назад, прогудел протяжно и тяжело, медленно набирая скорость, пошёл вверх по течению. Из трубы валил чёрный едкий дым и стелился вдоль реки.
Внезапно поднялся ветер.
– Будет дождь, – сказал кто-то.
Встречающие и пассажиры быстро сели в лодки, обласки и исчезли. А мы – девчонки в летних платьях, я в тонкой рубахе – остались одни. Надвигалась гроза.
– Поедем?
– Надо ехать…
За пароходом от колёс ходили огромные валы, сверху нависали тучи, значит, надо ехать. Мы направили лодку поперёк реки, заработали вёслами, но на середине реки лодку так стало бросать с борта на борт, что она начала черпать воду.
– Гребите сильней, – закричала Маша, – чтобы нас не опрокинуло!
До этого я знал, что такое большая волна, но эта – была совершенно другого свойства, она бросала нашу лодку, как щепку, то поднимая нас на гребень, то бросая вниз, как в яму. Дыхание захватывало, подташнивало, из ямы не было видно следующей волны, казалось, что она нас накрывает…
Страх заставлял хвататься за борта лодки, но надо грести. Маша запаниковала. Это было видно по её бледному лицу. Она опять закричала:
– Гребите сильнее, чтобы нас не опрокинуло!..
Мы что есть силы налегли на греби. Маша помогала веслом. Направили лодку вдоль реки, чуть-чуть по диагонали. Лодку кидало, но уже не так сильно. В ней хлюпала вода, перекатываясь с носа на корму. Ход лодки стал тише, но мы всё-таки, хоть и медленно, продвигались к другому берегу. В глазах Маши был уже не страх, а решимость:
– Поменяйтесь местами…
Мы с Шурой, не вставая во весь рост, поменялись – я, видимо, грёб сильнее, а надо было лодку держать соответственно гребню волны. Шура молчала, бледная, как полотно.
Лодка стала подчиняться нашим усилиям. Мы вышли из зоны фарватера реки. Тут ещё хлынул ливень, холодный, не летний. Вода в реке посинела, стала почти чёрная, но она была уже не так опасна.
Усталость пришла внезапно, руки не слушались, Маша уронила весло в лодку, почти наполовину заполненную водой. Ветер стих – его сбило дождём, и мы спокойно подъезжаем к посёлку. Шура ковшиком вычерпывает воду… Гребу я один:
– Маша, давай проедем наш двор, а то меня мать ругать будет, – попросил я.
Минут через пять я, как ни в чём не бывало, забежал домой, мокрый до нитки:
– Вот это дождь на улице!.. – будто бы радуясь, прокричал я.
– Где тебя черти носят в такую непогоду? – обыденно спросила мама.
– На том краю деревни с ребятишками под дождём прыгали.
Так в первый раз я соврал маме.
Я не мог подвести и Машу, и Шуру. Да и самому бы досталось.
МАМИНО СНАДОБЬЕ
Как-то всё очень быстро меняется в нашем мире…
Я помню, в детстве каждую свободную минуту я отдавал чтению, в основном прозы. Стихи А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, что были в школьной библиотеке, давно прочитаны, а в доме у нас книг почти не было… Время было такое. Но мы учились у жизни, мы были очень любопытны. А делаем выводы только сейчас. Но об одном случае, что запомнился, хочу написать.
В 1951 году, летом, привезли к нам в село сосланных украинцев. Не знаю, с каких областей, тогда Украина для нас была одна.
Помню хорошо, что и женщины, и мужчины были одеты в холщёвые «вышиванки». По груди и по рукаву у предплечья – у женщин, и у всех – по вороту красивая цветастая вышивка на самотканой ткани.
Высадили их на пристани с большими тюками – мешками, и они около недели сидели там «табором», пока их не расселили и не развезли по посёлкам. Мы возле них вьёмся, нам всё интересно: люди, одежда, незнакомый, хотя и вроде понятный разговор. А они спрашивают у нас, где можно обменять или купить что-то из продуктов.
Идёт наш деревенский мальчишка с рыбалки, несёт связку: рыбу, нанизанную на прутике – штук 10–15 ельцов (чебаков). Они к нему: продай! А пацан не знает, за сколько. Они насыпали ему горсть сухофруктов. Понравилось. Мы тоже стали ловить рыбу и носить им. Приходилось объяснять некоторым, как очистить и распотрошить рыбу, как сварить уху.
Вот так, через нас началось общение местных с приезжими. Их постепенно расселили по баракам, свободным избам, в которых была печь. Около нас поселили семью с фамилией Федорив. Женщина – Параня, так она назвалась маме, девочка Марийка, лет десяти, и мальчик Василь, лет восьми. Основную рабочую силу, в том числе главу семьи Иванко, увезли на заготовку леса в соседний посёлок. Мы научили Параню, как топить печь, как наколоть дров, короче – помогаем по соседству.
Началась осень. Мы начали копать картошку. Картошки сажали много. Параня напросилась помочь, мать выдала ей за помощь и картошки, и овощей, с того и началось их общение.
Пришла зима, холод. Для нас это всё обычно и привычно, а для приезжих воспринималось очень тяжело. Иванко – на тяжёлой работе, стал в письмах жаловаться на боли в желудке. Параня как-то зашла к нам за молоком (обычно приходили ребятишки). Мать посмотрела на неё:
– Параня, не заболела ли ты? Аж почернела вся…
– Кончились наши запасы фруктов, мне всё чего-то не хватает.
А в магазинах в то время почти ничего не было, только хлеб, сахар, селёдка солёная да мыло. Мать в кладовой зачерпнула ковш клюквы и угощает Параню. Ягода – с мороза, в тепле покрывается белым инеем. Параня берёт по ягодке, хрустит её мороженую, морщится от кислоты и жмурится. Мать ей:
– Ешь, ешь, Параня, да детей угощай, до лета надо дотянуть вам, а там колба пойдёт, лук-батун, зелень всякая.
Так мать взяла шефство, как говорят, над этой семьёй. То угостит капустой, то грибами. А уж молоко – каждый день свежее, по кринке. Она-то понимала, чем грозит зимой недостаток витаминов для приезжих. Она всё это прошла и, слава Богу, пережила в детстве. Но в её памяти осталось, как её мать отдавала свои последние серебряные ложки за квашеную капусту…
Опять приходит Параня со слезами, мол, плохо совсем Иванку, исхудал. Мать внимательно выслушала её и спрашивает:
– А что он ест?
– Да что, картошку на сале, что купит в посёлке.
Мать говорит:
– Надо его лечить, на местных фельдшеров надежды никакой. А до весны он может не дотянуть.
А в прошедшее лето, вернее, осенью, у нас произошёл случай, неприятный для нашей семьи. Была у нас собака, по кличке Венерка. Собака была хорошая, из охотничьей породы. А мы ещё не охотились – были малы. Отец, честно говоря, не любитель охоты, да и некогда ему. Венерка чувствовала лес, рвалась в него по первому зову, иногда пасла своих коров и телят. Уходила с ними на целый день, там гоняла бурундуков, а вечером приходила с коровами вся голодная, мокрая, но довольная, вся светилась от радости.
И вот мимо нашей ограды идёт как-то мужик с «берданкой» – собрался вечером поохотиться на уток. С ним маленькая собачка рядом. Венерка, как потом мы решили, от обиды, что не её на охоту взяли, с лаем кинулась на собачку и её подмяла из ревности. Сцепились. Наша – покрупнее. А охотник, долго не думая, выстрелил в Венерку и убил наповал – пьяный был, сволочь.
Мы в трауре, но что делать… Пригласили дедушку, жившего по соседству, чтобы он ободрал собаку. Шкуры собачьи шли на «верхонки» – рукавицы мехом наружу, очень тёплые, и для кучеров вещь незаменимая. Дедушка снял шкуру «чулком», набил её сеном и повесил на длинный шест в углу огорода, чтобы его «обработали» сороки. Это старый метод выделки собачьих шкур. А потом и говорит матери:
– Собака ваша справная, не мешало бы жир собрать, может, кому пригодится…
Помогает от внутренних болезней – лучшее лекарство.
Мать перетопила собранное сало, перелила в две пол-литровые банки, и поставила в погреб, подальше от основных продуктов. Когда оно остыло – стало как свиное внутреннее сало. Вот оно и пригодилось…
Мать растопила одну банку, добавила в него наполовину свиного сала, передала Паране:
– Пусть жарит картошку твой Иванко, а ему скажи, что сало свиное внутреннее.
Месяца через два мужу Парани стало лучше. Она ему ещё банку отправила, пошло дело на поправку. Потом им дали маленькую комнатку в общежитии, в соседнем посёлке. Семья соединилась. Иванко, говорят, совсем выздоровел, пополнел даже. Параня, конечно, всё ему рассказала. Он шутил по этому поводу: что, мол, я в Сибири собаку съел!
Их открепили от комендатуры где-то в шестидесятые годы. Иван с Параней и дети засобирались на Украину или, как сейчас говорят, в Украину. Родина звала.
Перед отъездом они все зашли в гости к нам. Параня прослезилась. Главным было то, что семью в трудное время мы поддержали… Недаром Иван ещё года три писал отцу письма благодарности из Украины, но потом, с годами, всё затихло. А тёплые воспоминания от этих людей остались…
Где они сейчас, довольны ли, что уехали?
СТРЕКОЗА
Второе мая – день моего рождения. День выдался погожий, но отмечать его дома мне не хотелось. Позвонил сын Алексей, поздравил и сказал:
– Папа, мы собираемся на дачу, поехали с нами.
И мы поехали в Заварзино, где у него дача, и я лет пятьдесят назад строил свой домик, мимо которого мы проехали. Алексей занялся изготовлением теплицы, вернее, каркаса для теплицы. Он всё делал так тщательно и аккуратно, что это не давало мне возможности что-то подсказать или помочь.
– Пап, ты иди, погуляй, вспомни места, сходи на речку… Я тут пока сам поработаю.
Все молодые строят теперь по-новому, по-современному. И стройматериалы другие у них, и запросы.
А я вспомнил, с каким трудом строил свой домик «четыре на четыре». Сруб был поставлен, подведён под крышу, и мне до зимы нужно было срочно зашить фронтоны. Для этого я взял отпуск в начале лета…
А сейчас иду посмотреть на родные места, на Ушайку. Она в разливе, шумит, затопила мостик, по которому я тогда, в разгар лета, приезжал на свою стройку.
С мостика нужно было преодолеть подъём и с резким поворотом налево выйти на свою улицу. Проезжая тогда по мосту, я увидел купающихся в речке детей… «Рановато», – подумал я, поддал газу своему «Днепру», чтобы преодолеть подъём, и… вот она!
Из-под моста, по боковой дороге навстречу мне выскакивает девушка на велосипеде. Стоп!.. Я успел притормозить. Она – тоже, и, соскочив с седла, встала на землю. Руки приподняты в локтях, и на меня смотрят в упор… нет, не глаза, а через мокрую майку «две пуговки»… И вся она лёгкая, воздушная, смущённая – передо мной!
– Что ж это ты! Надо осторожней, – успел сказать.
– Да у меня цепь слетела…
Цепь действительно слетела и заклинила колесо. Велосипед старый, а ей – лет четырнадцать, не более… «Суламифь», – мелькнуло у меня (по Александру Куприну!) и, очевидно, только что научилась кататься.
Пришлось доставать инструмент, снимать колесо, ставить на место цепь и подтянуть, как положено. Она старалась помочь, держала велосипед… Вспомнилось и мне моё велосипедное детство…
Я поехал на «свою дачу», что была недалеко, а она поехала по дороге вдоль посёлка.
Перед своим домиком я поставил мотоцикл, переоделся и занялся работой.
Как хорошо на природе! Растительность благоухает, с одной стороны шумит хвойный лес, с другой – речка со скалистым берегом. Здоровья – через край, и к тому же эта непредвиденная встреча приподняла моё настроение.
Я работаю… А она катается на велосипеде… Проедет в конец посёлка, развернётся, поедет обратно. Естественно, она видит мой мотоцикл, а я делаю вид, что её не замечаю, а сам тайком не могу от неё оторвать взгляд. Сколько в ней прелести и чистоты!
Это самый тот возраст, что кружится голова от счастья и ощущения чего-то нового, неизведанного.
А что мне?! Я только любуюсь ею. Она юная, стройная. Майка просохла, спрятала все её прелести… И она, как стрекоза, вся светится на солнышке! Невозможно работать…
Ну где же я её видел? Или она в моём воображении сидит давным-давно…
А она всё катается… Проезжая в очередной раз, вдруг остановилась:
– Дяденька, а вы можете мне подкачать колесо?
– А насос есть?
– Есть какой-то.
Я втайне думал, что нет его, и я откажусь, но – насос был.
Я и радовался случаю, и боялся. Боялся за себя, за неё, за то, что вдруг увидят нас соседи. Подсоединив насос, подкачал колесо – благо оно было не проколото.
Она, уставшая, стояла рядом в лёгких шортиках. Я чувствовал её разгорячённое девичье тело.
– Ты что, одна здесь?
– Нет, я с мамой.
– Как тебя зовут?
– Оля… А я знаю, что у вас есть двое мальчиков и жена. А почему вы один?
– Ребята в пионерском лагере, жена на работе, а я – в отпуске, как видишь – отдыхаю.
– Ну, ладно, спасибо, я поеду…
– Ну, пока, обращайся, если что…
Это было как будто вчера…
Позже, в то же лето, я видел её со своей мамой на огороде с крохотным домиком, видимо, купленным по средствам. Ещё года через два-три я увидел её на том же огороде с пареньком, как мне показалось, только что пришедшим из армии, судя по его причёске и выправке. И я порадовался за неё, за них…
И вот как-то раз я увидел Олю на своей трамвайной остановке. Очевидно, они жили где-то рядом с нами. Вот где я мог видеть её!
Была осень, сыро. Она стояла с матерью. Обе сосредоточенны, кутались в осенние одежды. Мать ей что-то наставительно говорила, а Оля задумчиво смотрела куда-то далеко, никого не замечая. Уж не в больницу ли едут, подумалось мне…
Я постарался не попасть ей на глаза. На лице её появилась совсем взрослая печаль…
Куда делась девочка – светлая, лёгкая, как стрекоза? Она исчезла, возможно, навсегда.
Так не хотелось в это верить…
СУЛИКО
Мои детские годы прошли в посёлке, построенном для сплавщиков леса. В нём мы жили и учились, в основном русские семьи, сосланные из Алтая. В конце 48-го года к нам присоединились семьи из Абхазии, через три года – из Украины, ещё через два года – из Литвы. Кроме этого кое-кто был из местных остяков и чалдонов, но мы этому не придавали особого значения, потому что все учились в одной школе, дружили. Общались на русском языке. Некоторые ребята, жившие в общих бараках, понимали и бойко говорили и на других языках своих сверстников. Мы вместе играли, смотрели кино, слушали песни тех лет, у кого было радио, у кого – патефон.
Однажды Федя Муртаза, что был родом из Абхазии, нам пропел песню:
Я могилу милой искал,
Но найти её нелегко.
Долго я томился и страдал:
– Где же ты, моя Сулико…
Дальше он слов не знал. Мы подхватили её, и напевали эти четыре строчки, гуляя по улице. Больше всего нас привлекало это незнакомое имя и необычайная грусть мелодии. Мы пели её скорее по-боевому, потому как песенная грусть нам в то время была неведома, да и времена постепенно менялись к лучшему.
А в школе в те годы вела немецкий язык Евгения Романовна Шинкунайте, кстати, из сосланных литовцев. Она прекрасно знала немецкий язык. Говорили, что она при немцах работала секретарём-переводчиком, за что и была сослана. А мы, конечно, не любили немецкий язык: многие из нас потеряли на войне отцов. Это были Саша Жданов, Миша Смышляев, Миша Шушков, Толя Поздняков, Коля Ююкин и другие. И мы «сопротивлялись» учительнице немецкого языка с её «дер-Аффе» и «дер-Кнабе». Она это чувствовала, и с нами была предельно строга. Позднее она взяла нас своей выдержкой, сдержанностью и аккуратностью во всём: в речи, в одежде, причёске… И, самое главное, тем, что она имела аккордеон – немецкий, «полный», как она выражалась. Играла Евгения Романовна всегда стоя, и он даже тогда упирался ей в подбородок. Перламутром блестели клавиши и корпус аккордеона, даже ремни на нём были широкие, какие-то, казалось мне, необычные, мягкие, не как у наших гармошек или баянов.
И вот, услыхав нас с этим «Сулико», Евгения Романовна нашла где-то слова этой песни, где были «и Роза, и Соловей»… Мы на очередном концерте, выучив слова наизусть, исполнили эту песню под её аккордеон в клубе. Она и до этого играла в школе или в клубе по праздникам, подбирая на слух мелодии наших, модных в то время, «полек». Однажды, в дни школьных каникул, мы её попросили организовать танцы. Ёлка в школе стояла нарядная, а погода была морозная. Нам же хотелось пообщаться. Девчонки из класса попросили меня сходить к Евгении Романовне. Она с учительницей математики жила на квартире у одинокой старушки в конце села.
– Да я не против для вас поиграть, но мне очень тяжело таскать аккордеон.
– А я помогу вам. Я донесу…
Она достаёт аккордеон в футляре с русской печи.
– А почему он у вас на печке?
– Инструмент боится сырости, а дрова у нас так плохо горят. В доме сыро…
Нести аккордеон было нелегко. Но я радовался, что мы потанцуем и вальс, и польку, и краковяк, и даже танго… Мы часа три-четыре танцевали и пели, и Евгения Романовна была совершенно другая. Она светилась теплом и радовалась за нас. Этого скрыть было невозможно, хотя особой любви к нам на уроках Евгения Романовна не испытывала. Кстати, и с литовскими девочками она была на расстоянии.
Пришлось и обратно нести аккордеон. Мне было уже тринадцать лет, я старался, потому что мне нравилась музыка в её исполнении.
Об этом я рассказал вечером за ужином матери и отцу. Отец относился к учительнице немецкого языка доброжелательно, скорее всего, что сам был – Романовичем.
Через некоторое время Евгения Романовна мне говорит:
– Передай своему отцу, Василию Романовичу, спасибо от меня.
– За что?
– Он знает, за что… За дрова.
Оказывается, отец распорядился привезти ей сухие берёзовые дрова.
Прошло время, большинство сосланных семей были реабилитированы. Летом в 1956 году Евгения Романовна тоже решила вернуться в родной Каунас. Весть эта облетела посёлок моментально. Мы все пришли проводить нашу учительницу.
Был разгар лета. На пристани собрался почти весь посёлок. Теплоход «ПТ-302» к намеченному времени не пришёл. Мы сидели и вспоминали наши концерты, вечера танцев. Евгения Романовна достала из дорожной упаковки футляр, открыла его, хотя и не собиралась этого делать. Конечно, мы её упросили, мы знали, что она уезжает навсегда.
Солнце медленно садилось за поворот реки. Береговые стрижи стрекотали в воздухе, ловя насекомых. Плескалась молодь в реке, убегая от щук, в посёлке лаяли собаки, мычали коровы, но всё это моментально заглушили чарующие звуки… А эхо по реке несло эти звуки куда-то вниз, где они оседали между задумчивых берегов.
Необычно грустно плыли знакомые мелодии вальсов и песен. Горел костёр, отпугивая мошкару. А когда зазвучала мелодия песни «Санта Лючия», мы все оказались на солнечных горячих островах. Но… показался наш теплоход. Мы и не слышали, как он выскочил из-за поворота. Я тогда в первый раз пожалел, что он пришёл. Теплоход приткнулся к берегу, матросы выбросили трап, и капитан в рупор пробасил:
– Граждане пассажиры, в связи с задержкой попрошу всех поторопиться с посадкой.
На этом оборвался наш незапланированный концерт. Упаковать инструмент, как положено, не было времени. Евгения Романовна взошла по трапу с аккордеоном. Мы внесли её два чемодана и футляр. Долго с берега махали руками и платками, а она, уже с теплохода, вдруг заиграла «Сулико». И только когда закончилась мелодия, капитан дал последний гудок. Все зааплодировали…
Не знаю, были ли у Евгении Романовны такие внимательные слушатели, как в этом таёжном посёлке, но она в тот момент была счастлива. Это было видно по её лицу, хотя она плакала, как потом утверждали наши девочки. Вот это было ей совершенно несвойственно.
ЗОЛОТЫЕ ПТИЧКИ
Если посчитать и сложить время, что я провёл за годы учёбы на речном вокзале города Колпашево, то точно будет больше, чем я провёл его в кинотеатрах.
Бывало, что приходилось сидеть по двое суток подряд.
Сидишь, скучаешь. Походишь по пристани, перекусишь в столовой и опять на вокзал, в зал ожидания. А вдруг встретишь знакомое лицо или интересную личность. Однажды моё внимание привлекла семья. Мужчина спортивного вида, судя по одежде и кроссовкам, женщина – тихая, скромная, как будто чем-то озабоченная, и два мальчика в одинаковых одеждах, двойняшки лет по 11–12. Самое необычное то, что они беспрестанно что-то говорили, как я потом определил, на мелодичном польском языке. Родители почти молчали… Вечером они уходили, очевидно, в гостиницу, а утром снова были на вокзале.
Наконец, через двое суток, пришёл наш теплоход. Ходил тогда по Кети «ПТ 302» – двухпалубный теплоход с дизельным двигателем, по-моему, импортный, не чета нашим «речным трамваям».
Я сажусь на него и вижу, что и эта семья поднимается по трапу.
Едем… Ехать надо часов 6–7 до нашего посёлка. Взошло солнце, прогрело речку, выгнало туман. На верхней палубе ветерок, свежо. Пассажиры, уставшие от комаров и душного вокзала, все на палубе. Знакомые ребятишки тоже носятся, радуются, что зал ожидания позади. Вышла их мать, присела на скамейку рядом со мной. Я кивнул на мальчиков:
– Ваши?
Она заулыбалась:
– Да, первый раз взяли с собой в Сибирь.
Она говорила по-русски с чуть заметным непонятным акцентом.
– Далеко ещё до Кузурово?
Я сказал, когда примерно приедем.
– А что, у вас там родные?
– Да, мама, сестра и брат Миша – Смышляевы.
– Так я их хорошо знаю!
Как мне не знать односельчан, если мы с Мишкой вместе учились. Их семью, как и нашу, сослали сюда во время коллективизации. Я вспомнил, что у них есть ещё старшая сестра, которая в молодости вышла замуж за пленного молодого поляка и потом уехала с ним в Польшу. Так говорила мне мама.
Разговор вошёл в нужное русло. Я рассказывал, что знал о тёте Маше, то есть о её матери. У женщины потеплели глаза, на её лице я заметил «Мишкины» веснушки. Она с интересом наблюдала за пробегающими мимо нас живописными берегами. Подошёл и сел рядом её супруг, кивнув мне головой, как знакомому.
Солнце прогрело палубу. За бортом проплывали знакомые берега, где мы в детстве рыбачили…
Над палубой появились оводы, по-нашему пауты, огромные, жёлтые, с разноцветной головой. Мальчики носятся, что-то кричат, ловят их кепками.
– Что они говорят?
Она перебросилась с ними на польском языке:
– Да они радуются, что здесь много «золотых птичек». Спрашивают, можно ли их ловить…
Подождите, думаю. Зададут эти птички вам жару…
А дальше – трогательная до слёз встреча на пристани. Я искренне радовался за них, но ведь и меня тоже встречали.
В этот вечер в нашем клубе было весело. Глава этой семьи, чуть-чуть навеселе, играл на большой губной гармошке мелодии военных лет, а потом и танцевальные. Звук был сочный, мелодичный, как у настоящего аккордеона!
Вечером на следующий день приехавшие мальчишки пришли на спортивную площадку, где мы играли в волейбол, но почему-то быстро исчезли. Мы ждали, когда же они появятся и с нами познакомятся, но больше они не выходили. К сожалению, как объяснила их мать, они не переносили комаров и мошки. А мази от комаров тогда ещё в свободной продаже не было. Её выдавали только лесорубам, да и то строго по норме.
А днём, в придачу к комарам и мошке, было очень много «золотых птичек»!
Несколько дней спустя мы всем селом провожали эту семью в свою родную Польшу. Тётя Маша не сдерживала слёз… Она их видела в последний раз…
НА ИЗБУШКЕ
С Сашкой Ждановым мы дружили с детства. Оба родились до войны, вместе учились. Разница в том, что его отец не вернулся с фронта. Он погиб, и жили они с матерью в небольшом домике. Сашка пригласил меня однажды домой, и я увидел, чем отличалось наше детство. В домике ничего нет, он будто пустой. И в русской печи – ничего. В шкафу только хлеб. Сашка, как бы извиняясь, сказал:
– Мамка на работе.
Его мама работала «нарочной» и техничкой – уборщицей в маленькой леспромхозовской конторке. Нарочная, это как бы рассыльная: кого надо известить срочно, она идёт к нему и передаёт или вызывает в контору. Телефонов не было, а сотовые… будут ещё лет через шестьдесят.
Тогда Сашка сказал:
– Я сейчас схожу к тёте.
Тётка жила рядом, и он быстро принёс кринку холодной простокваши. Она ломтями падала в кружки, мы ели её ложками, посыпая сахаром, с кусочком хлеба. Вкусно!
У Сашки не было обласка, и он часто напрашивался с нами съездить на рыбалку. Вот однажды мы с братом Генкой и с Сашкой уехали вверх по реке, километров за пять. Размотали удочки… Не клюёт, хоть убей. У Генки помаленьку начался клёв, это он подкормил место в омутке и ловит окуней.
А мы с Сашкой пошли посмотреть на черёмуху, не поспела ли. Черёмуха зелёная, вяжет во рту. Вдоль берега петляет тропа.
– Куда эта тропа? – спросил Сашка.
– На избушку.
– А кто там живёт?
– Конюх, Тишаков дядя Иван.
– А кони там есть?
– Есть, много, но они пасутся…
– Эх, покататься бы!.. Люблю лошадей…
Я знал про коней всё, потому что они были в ведении моего отца. Он всё лето туда ходил и проверял состояние лошадей, осматривал луга для предстоящего сенокоса. Он там общался с двумя конюхами, что менялись сменами раз в неделю. И я знал, что эта тропа ведёт на избушку.
– Пойдём, посмотрим…
Генка не захотел идти с нами:
– Идите, я буду караулить обласок.
А кто его возьмёт? Ну, удочки ещё могут те же пацаны, если наткнутся.
Но и я не был на избушке и тоже хотел посмотреть, что это такое. Тропа свернула влево от реки, в сторону леса. Через два-три километра показалась и она, избушка, не больше охотничьей. Залаяла собака, мы – к ней:
– Дружок, Дружок… Свои.
Он, хоть и не был Дружок, понял, что мы не враги, подошёл, обнюхал нас. Выходит дядя Иван:
– О, паря, а вы откель?
– Да вот, с реки. Рыбачили, не клюёт. Пришли на лошадей посмотреть.
– Это хорошо, что пришли, только они гуляют, утром ушли к Осиновой курье, придут к вечеру.
Всюду валялись новые колья и жерди. Дядя Иван делал загон для лошадей. Вбивал в землю два кола, заточенные, как карандаши, из молодых прутьев делал вицы, обкручивая их между кольями. На них клал длинные жерди, и получалось звено. Всё из подручных средств. Но вот и у него работа остановилась:
– Успеется, коли гости пришли, будем чаёвничать…
Он угостил нас чаем из молодых листьев тальника. Я никогда не пил такой вкусный чай, хотя сколько раз пробовал заваривать. Что-то получалось не то. А может, просто нужно было дать ему настояться…
Разговорились.
– А это чей парень-то будет?
– Сашка Жданов…
– А… Вижу – чернявый, весь в мать.
Дядя Иван присматривался к Сашке. У него были две девчонки, ему, очевидно, не хватало сына…
– Вырос-то как, я ведь тебя, паря, не признал. Я знал твоего отца… Молодые мы были… Я даже за мамкой твоей ухаживал, но она выбрала его. Помню, на войну вместе с ним до Томска на пароходе плыли. Потом нас разлучили, это уже в Омске было. Старались почему-то разлучать односельчан… Я-то вот пришёл, а его так и не дождались с войны. Вечная ему память…
Сашка внимательно слушал. Я его первый раз видел таким сосредоточенным. Он был парень хулиганистый, но всё ему прощалось. Видимо, жалели его мать…
– Дядя Иван, а можно нам покататься на твоей лошади?
Под навесом скучала Гнедуха под седлом, запряжённая с утра, на всякий пожарный случай.
– Тебе – нет, отец заругает, а Сашке можно… Его отец не заругает. Да. Друзья мы были с ним, паря. Он бы разрешил…
– Садись, Сашка, да аккуратней, она у меня змей боится. Как увидит, вправо кидается… Держись крепче. Она тебя мигом до Курьи домчит. Посчитаешь лошадей и обратно. Должно быть тринадцать, – кричал вслед дядя Иван.
Лошадь, сытая, пошла сразу рысцой, и Сашка, лихо подпрыгивая в такт, высоко поднимал руки в локтях, как заправский всадник.
Я пошёл осматривать избушку. Всё предельно просто и скромно, как в сторожке, только пахло свежим сеном. Им были набиты и матрас, и подушка.
Примерно через час приехал сияющий Сашка. Всё обсказал. Мы прощались с дядей Иваном. Он мне:
– Передавай отцу привет, скажи, что всё в порядке… Лошади как на курорте…
…Идём обратно к реке, к обласку. Трава укрыла всё что можно, и только тропа, изрытая копытами лошадей, чуть виднелась. Стрекозы летают, птички поют. Пролетая, крякают утки. Первозданная природа…
Генка натаскал окуней столько, что хватит на две жарёхи и нам, и Сашке.
Санька весь светился, конечно, не из-за рыбы, а от того, что покатался и что-то ещё узнал о своём отце.
Мы тогда завидовали Сашке… Дураки… Мы не понимали, как тяжело жить Сашке без отца и без братьев.
САМЫЙ БОГАТЫЙ ДОМ
Мы, взрослые, удивляемся, что родители иногда доверяют нам такие тайны, что мы помним о них всю жизнь.
Как-то мама говорит с улыбкой:
– А ты знаешь, что наш дом сейчас «самый богатый»?
Я сразу прикинул, что есть дома, в которых живут люди и побогаче, – есть дома, в которых есть радиоприёмники, велосипеды и даже хорошие картины, как в кино, и говорю:
– Ты шутишь?
Она мне:
– Нет, иди-ка сюда…
Подводит к кровати в большой комнате, где Генка спал, старший брат, и говорит:
– Смотри…
В углу под кроватью лежал ничем не приметный рюкзак, даже не новый.
– Вот в нём 60–70 тысяч рублей – месячная зарплата всего лесоучастка.
– Откуда они у нас?
– А ты видел, Леонид Караваев заходил. Вот он принёс и оставил на хранение. Только никому не сказывай…
Я вспомнил, как Леонид Николаевич и до этого, бывало, придёт, бросит рюкзак под кровать и скажет:
– Я «погуляю», тётя Клава, до завтра.
Мать ему:
– Иди, Лёня, не волнуйся.
И это было обычным делом. Леонид Николаевич был как бы «инкассатором» – мы тогда и слова такого не знали, – только без охраны. Ему нужно было оставить «эту ношу», чтобы сходить в магазин, в столовую, даже в кино. Машина, чтобы увезти деньги в лесной посёлок, придёт только завтра.
Я пошёл поливать грядки, выполнять свои обычные поручения, и тут же про деньги забыл. И хорошо, что я не потрогал эти деньги, не увидел их «живьём», я их зрительно не воспринимал. В моём понятии более 100 рублей денег не существовало. Отец получал в получку 67 рублей в месяц на протяжении всего нашего детства. Да ещё сразу же заставляли брать облигации народного займа по 10 рублей, как минимум, с члена семьи.
Однажды догадались, чтобы мы ещё и в школу принесли за такие облигации по десять рублей. Мы, конечно, принесли с братом, но мама отдавала их со слезами. Я это хорошо запомнил.
Так что наш дом один раз в месяц был самым богатым. Хорошо, что об этом никто не знал. Может, кто и догадывался, потому что однажды Леонид Николаевич не пришёл утром, а машина его уже ждёт. Отец на работе, мать забеспокоилась: не дай Бог, что случилось, куда девать эти деньги, и как сказать, что Леонид оставил их на хранение.
Придёт машина без денег, а инкассатора нет – нет получки, – это ЧП районного масштаба. Что делать? Был у нас комендант, но был как сторож, к тому же трусоват, за что и был отправлен в наш глухой, зато тихий посёлок. Да он разве искать будет, только ненужный шум вызовет.
Мать быстренько в магазин с вопросом, где может быть Леонид, вернее – у кого. Ответ не заставил себя ждать… Вот тут мы и разгадали тайну Леонида Николаевича. Ну, расслабился, перебрал с подружкой.
Он долго извинялся перед мамой, краснел, потому что у него была супруга – тихая, скромная женщина, которую мы хорошо знали.
Короче, дружба скрепилась ещё и тайной.
А вы говорите, что деньги не терпят дружбы…
БОЛЬШАЯ КОРОВА
Вот вы думаете: большая корова – это хорошо? И моя бабушка, Елена Никифоровна, думала так же. Она за свою нелёгкую жизнь вывела себе отличную корову, которая давала летом за одну дойку 12 литров молока. У всех подойники по восемь литров, специально продавались такие ведёрки, а бабушка еле сдаивала в двенадцатилитровое ведро. А не сдаивать нельзя. Потом молоко не вернёшь… Но и корова была очень крупная. Бабушка за ней ходила, как за ребёнком.
Так вот эта Бурёнка как-то в разгар лета не пришла домой. Наши коровы и её тёлочка – они вместе паслись – пришли, а её – нет. Мы ходили, искали её по всем предполагаемым местам – бесполезно. Бабушка и себе места не находит, и нам не даёт ни работать, ни спать.
И как её не понять! Бурёнка да тёлочка – вся её живность. Куры не в счёт. Она слёзно уговаривает отца, и мы утром рано собираемся идти в лес, в ещё не обследованные нами места. Медведей не слышно уже года два, не шалили. Мы ещё засветло без ружья отправились в лес. Отец приготовил верёвки, брат – топор. Я взял с собой бутылку молока, полбуханки хлеба, воды, а дедушка – четушку водки на всякий случай.
Бабушка шепчет молитву, крестит нас поочерёдно, мы стесняемся, но она очень серьёзна, говорит:
– Ну, с Богом…
Сыро, темно, комар донимает. Нам-то ничего: мне – лет двадцать, брат на два года старше, а деду – под семьдесят, но он старается, не подаёт виду. Отец идёт впереди. Наша собака Венерка вьётся под ногами, светится от радости по такому случаю. А мы – в напряжении: вдруг не найдём? Бабушка с ума сойдёт. Хоть в каком состоянии, но надо найти. Хватит бабушке и былых тягот.
Ушли за село, проходим кладбище. На нас сурово с огромного креста смотрит деревянный Иисус, вырезанный дедом Шутяком, что был из сосланных украинцев. Он говорил:
– Мне из этих мест некуда ехать, а Иисус будет меня охранять после моей смерти.
Идём вдоль болота по следам коров. Комар заедает… Туман над лесом и болотом.
Долго идём. Я с собакой иду по самой кромке болота… Остановимся, сделаем перекличку, слушаем. Так продвигаемся в сторону Ююкинского озера – это последнее нами не обследованное место.
Вдруг Венерка залаяла. Не на бурундука, это понятно сразу, не на медведя – тем более. Я – туда. Ничего не видно в тумане, но я слышу тяжёлый вздох, исходящий из какого-то огромного бугра. С другой стороны уже подходит отец… Смотрим. Бедная Бурёнка лежит на брюхе в болоте, мокрая, облепленная комарами, будто покрыта шубой. Она стонет, но звука нет, только выдох.
Как её спасти, как вытащить? Одна голова наверху, да треть туловища. Отец потихоньку вливает ей из бутылки молока в рот, даёт кусочек хлеба… Она жуёт с жадностью, мы с нею разговариваем, как, мол, тебя угораздило забраться в болото. Полегче коровы прошли, а она… Соображаем, что делать. Дедушка предложил поднимать вагами – простыми рычагами. Отец его поддержал. Вырубили два крепких шеста, два бревна потолще – на поперечины. Рубили все, по очереди.
Отец снимает с себя сапоги, разматывает портянки.
– Ты что, ноги натёр?
– Да нет, вспомнил, что на войне портянки были на все случаи жизни. И перевязывали раны, и накладывали шины при переломах, сколько нашего брата спасли эти портянки… Мы же ей бока можем порвать жердями-то. Обматывайте портянками жерди, да привязывайте верёвками понадёжнее.
Расплели отрубленный кусок верёвки, обмотали, привязали – отец проверил всё. Предстояла основная работа. Положили с боков коровы вдоль брёвна и, разгребая мох, подвели под переднюю часть живота ваги с обеих сторон. Бурёнка молчит, будто всё понимает… Потихоньку пытаемся приподнять, нажимая на свободные концы ваги. Бурёнка помогает передними ногами. И вот – под брюхом у ней образовалось пространство, в которое дедушка шустро подводит верёвки. Это уже победа!
Передохнули. Дед открывает четушку… Отец заругался:
– Что, тятя, тебе не терпится?
– А мы не поднимем её, Василий, если она сама не поможет нам…
Он в остатки молока наливает полстакана водки и насильно даёт выпить Бурёнке…
Знала бы Бурёнка, к чему её приучают… А я подумал: была бы здесь бабушка, она бы ни за что не позволила сделать этого с её любимой коровой. Она была ярой противницей всего спиртного, даже вино не пробовала. Отдали Бурёнке оставшийся хлеб. Отец перекрестился:
– Ну, с Богом, братцы…
Мы за верёвки, дед за рога – тянем, и тут Бурёнка сама поняла, что это её последний шанс. Она рванулась, бедная, и переступила одной ногой, вернее опёрлась коленом на относительно твёрдую почву. Через минуту она высвободила и другую переднюю ногу. Брюхо почти свободно! Это уже следующая победа!
Мы перевели верёвки под задние ноги, так же стали приподнимать её, и она наконец вытянула из жижи всё своё огромное тело. Мы её держим на верёвках. Корова дрожит и стоять ещё не может. Очевидно, всё её тело затекло. Постояли. Бурёнка начала переступать, и мы потихоньку повели к тропе.
Намазались мазью от комаров, хлебнули из дедовой четушки по глотку. Дедушка сиял от счастья.
Бурёнка пошла почти без нашей помощи, но мы всё же придерживали её, чтоб не упала. А удержи её, попробуй, если в ней полтонны веса. Накрыли от комаров курткой. Обмахиваем ветками. Идём уже по деревне. Петухи нас встречают побудками.
Встречает и бабушка с плачем… Обнимает бедное животное, и Бурёнка уже слабеньким, но голосом ей что-то промычала своё…
Бабушка считает, что Боженька нам помог. Я в это тоже тогда поверил. И в Бога первый раз поверил, серьёзно…
Вот вам и большая корова…
СТИМУЛ ЖИЗНИ
Еду на автобусе… Мороз за двадцать градусов. Пассажиров мало. На первом сидении от водителя, притулившись к окошку, сидя спит девчушка лет пяти. Одета она в бежевый комбинезончик, тёплые ботиночки, и что важно – на ней самовязаные варежки из тёплого пуха. Спит крепко. Носик вздёрнут…
Напротив сидит, наблюдая за ней, бабушка.
Я оттаиваю в душе. С утра жарил картошку «с поджарками», как просил меня племянник. Он накануне позвонил из больницы:
– Дядя Гоша, принеси мне картошки на сале, чтобы с поджарками.
– Может, блины?
– Нет, пельмени и блины не надо. Ну и ещё чего-нибудь сладенького.
Удалась ли моя картошка? Вспомнилось, как мы в детстве ели эту картошку.
Осталось две остановки до Соснового Бора.
– Где это так бабушка ребёнка уморила?
Бабушка с живостью откликнулась на мой вопрос, как будто ждала его. Ей хотелось хоть с кем-то поделиться своими мыслями.
– Да вот пришлось рано будить…
– А теперь придётся нести на руках?
– Да нет, разбужу, куда мне теперь, её не унести… была бы мать, – выдохнула она.
Вопрос сам повис:
– А где мать-то?
– Умерла. При операции… уж и не знаю, как всё случилось на её тридцать первом году. А этой было всего полтора годика, – кивнула на внучку.
– Да, неважны ваши дела…
Мне искренне хотелось её утешить.
– За то Господь вам тёплое местечко приготовил, – пытаюсь её приободрить.
– Так я вот и думаю, что мне надо лет пятнадцать-двадцать жить, – задумалась она. – Пока я её на ноги не подниму…
– А отец?
– Да что отец. После смерти матери как загулял, так с него толку и нет. Слава Богу, хоть деньгами помогает. Насколько… его хватит, не знаю…
Сосновый Бор встречал нас свежим морозным воздухом. Он ощущался даже здесь, в автобусе. Кругом дремали закутанные в снега сосны.
Показалась наша остановка. Я помог бабушке разбудить внучку. Внучка без всяких капризов отряхнулась ото сна, видно, что ко всему привыкла…