Рассказы

Рассказы

КОЛОКОЛЬНЯ

 

Январь. Весь день вчера и сегодня с утра шел снег. Он не просто шел, он падал с неба огромными пушистыми хлопьями в тишине, которая не нарушалась ветром. К утру укрыло все дома, деревья, тротуары и улицы пушистым легким одеялом из снега. И казалось, он настолько невесом, что становилось страшно: вот дунет даже небольшой ветерок и прощай очарование природы. Вмиг оголятся деревья, и набьет твердым сугробом закутки на улицах любимого города.

Грех упускать такую возможность соприкоснуться с чистотой и уютом, какой–то теплотой этого зимнего утра. Я забросил на плечо лыжи и отправился в лес встречать Рождество, этот удивительный праздник православного христианства. Вряд ли такую чистоту можно встретить где–то еще, кроме России. Чистоту снега, которая маленькими незаметными штришками изгоняет из души человека все недоброе, нечистое и оставляет первозданную нетронутость. Словно наново народился вместе с Христом и стоишь перед народом ничем не запятнанный, готовый по–новому мир принимать.

В лесу оказалось еще сказочнее. Деревья не успели сбросить нападавший снег и стояли укрытые им, какие–то торжественно тихие и невесомые в этом царстве белого цвета. Замерло все в ожидании чуда, и это чудо непременно должно явиться и произойти с минуты на минуту. Тихо, только шелест лыж нарушает звенящую тишину. Но даже он в этом зимнем лесу звучит как музыка какого–то неизвестного музыкального инструмента и дополняет тишину чем–то необычайно интересным и незнакомым.

Всю свою жизнь хожу в лес на лыжах и замечаю, что каждый раз мои лыжи исполняют новую и новую мелодию, ни разу не повторяясь. Но сегодняшний звук даже мне был в новинку. Как будто в огромном зале вдруг подала голос первая скрипка оркестра, нет, не заиграла, а просто как бы опробовала пространство и ждет, когда приготовятся другие музыкальные инструменты и вступят так, что весь мир остановится, затаит дыхание и поймет, насколько это прекрасно.

Я люблю такие моменты в природе. Она вроде притихнет, но дает понять, что не умирает, а лишь готовит тебе сказку, подарок готовит, который неожиданно сорвется маленьким сугробом с ветки, просыплется на землю и притаится до весны, чтобы упавшие семена дерева напоить и дать новую жизнь, продолжение рода, проклюнувшемуся ростку. С другой стороны, должна же она, природа, когда–то отдыхать. Почему же не выбрать ей именно этот день. А может быть, люди в течение долгих лет подмечали, что именно этот день чем–то сказочно богат для нее.

Двигаясь по лесной просеке, я старался не задевать склоненных веток, чтобы ненароком не осыпать снег с них и не разрушить этого дива. Даже лыжного следа не угадывалось, и носки лыж, словно прятались под снегом, лишь изредка выскакивали впереди из сугроба, удивляясь глубине и пышности. Вот так с каждым шагом мы продвигались, сливаясь с природой, и в душе поселилась оттепель. Да, да именно оттепель. От суровых будней, от уставших окон городских домов, от надоевшего шума машин. Именно тепло пришло в душу. Тепло и умиротворение.

Я приближался к большой просеке, по которой тянулась ЛЭП. В этом месте она пересекала сосновую опушку, через которую и проложили ленту цивилизации в виде металлических вышек и проводов. Здесь сосны, оказавшись на свету, как–то вдруг вытянулись вверх, превратились в лесных красавиц и стояли пышные, нарядные. Всегда радуюсь встрече с ними. Какие–то они сегодня, чем встретят и обрадуют?!

Я выскочил на открытое место и замер, Извините, но такого даже я давно не видел. Вот уж воистину такая красота способна остановить на полном ходу, выбить душу из седла и, не дав ей опомниться, навалиться таким счастьем бытия, в которое проваливаешься с головой и ничуть об этом не жалеешь. От такого и задохнуться можно, захлебнуться тем глотком чистой воды от горного источника, обласкаться первым лучом весеннего солнца. Дальше я просто молчал, не зная с чем сравнить свои ощущения. Внутри ощущалась пустота, слов для того, что увидел и почувствовал, подобрать не мог. Передо мной стояла большая сосна, осыпанная снегом, ветви ее под тяжестью опустились вниз, и образовался высокий купол. Словно передо мной стояла колокольня. Величие ее делало меня маленьким, незаметным существом. Давало понять: какой крупинкой этого мира мы являемся и как нужно радоваться такой благодати вселенной – как жизнь.

От пустоты или, наоборот, от переполнивших чувств, внутри меня что–то звенело. Мы часто грешим на давление, от которого закладывает уши, кружится голова и стоит звон в ушах. Это был другой звон. Одновременно с трелью маленьких колокольцев бухал большой колокол. Словно праздничный перезвон будил природу, звал ее к празднику. А вместе с ней должно радоваться и удивляться всему живому, всему окружающему. Внутри словно что–то перехватило: я стоял и боялся вдохнуть новый глоток воздуха – вдруг разорвет изнутри мои легкие, которые не смогут выдержать этого чуда.

На верхушку ели с самых нижних веток вспорхнула синичка и так маленькими стежками–перелетами стала подниматься вверх. Словно дух звонаря, неугомонный и вечный, всегда готовый колоколами известить о любом событии в городе.

Мне вспомнилась история из детства, когда так же неожиданно столкнулся с этой удивительной музыкой – колокольным звоном.

Еще ребенком, в один погожий зимний денек собрался покататься на санках с ледяной горки. Уже на исход катилось утро, но и день не успел разбежаться; шел снег, пушистый и невесомый. Мы любили кататься в такую погоду. Разлетишься с горки и попадаешь в сугроб. Иногда даже специально падали с санок поглубже, чтобы с головой. То, что после таких катаний приходили настоящими сосульками домой, это уж точно. Ругались родители, ворчала бабушка, развешивая в ванной на веревку одежду, чтобы с нее сбежали потоки воды от растаявшего снега. Но, согласитесь, все это совершалось не от серьезного недовольства… они просто из зависти, что нам это можно, а вот им уже нельзя. Взрослость не позволяет.

Вот так, готовясь к очередному зимнему дню, стоял и смотрел на реку, приглядываясь, где спускаться по горке вниз и где сугробы побольше. Друзья еще не подошли, немного неуютно и пустынно, а с неба все валил снег.

Совсем уже прицелившись и решившись на спуск, поставил санки рядом с собой и вдруг замер. Из–за реки послышался звук одинокого колокола. Он, колокол, по размеру, скорее всего, небольшой, и звук слышался не совсем звуком, а как бы своим этим перезвоном пробовал тишину. Словно, привлекая внимание всего окружающего, звук катился над заснеженным городом и как бы прикасался со всем живым и неживым. Словно радовался тому, что проснулся, что хороший день и надлежит этому счастью обязательно удивляться. Он, как солнечный зайчик, нырял в подворотни частных домов, стучался в подъезды основательных многоквартирных домов. Бегал наперегонки с дворовыми собаками и скатывался с крыш вместе с ошалевшими котами.

Кто же звук такой выдумал, вроде один колоколец, а, сколько веселого переполоха наделал. И тут я вспомнил рассказ, который ненароком подслушал в разговоре бабушек. Звонарь, что в нашей церкви это чудо производил, совсем не местный. Его звали блаженным, он появился в городе давно, где–то сразу после революции. Он родился и жил в Москве. Но когда начались гонения на церковь, когда с колоколен стали сбрасывать колокола, в которых он души не чуял, тронулся звонарь умом. Дело, которым он жил, стало вдруг никому не нужным, да еще и вредоносным, оказывается, признано. Подсказал кто–то из добрых людей, что в Сибири можно пристроиться, не так строго там. Вот и подался, дошел до нашего города, да здесь так и остановился. Души в своих колоколах не чает, ночует часто на колокольне. А кормится с церковного стола, больше ему ничего и не нужно.

На помощь одиночному звуку пришли другие колокола и устроили настоящий перезвон. Это сочетание звуков, скорее похожее на переполох, диво какое–то: вроде бы звонят они все одновременно, а вот мелодия четко прослеживается. Так бывало часто на праздниках, когда за столом приходило время песни петь. Все умеют, но никто насмелиться не может. И вот неровным дрожащим голоском начинает одна пробовать настроение, угадала ли с песней, потом присоединяется вторая, третья. И вроде бы сначала звучит неровно, ан, нет, полилась, побежала, зазвучала песня. И вот уж мелодия узнаваема, да так заводит, что и слезу наворачивает. Интересно, почему женщины русские в основном грустные песни поют, особенно после нескончаемых войн, и голосов–то женских на гулянке больше звучит, чем мужских.

Вот и покатился перепляс колоколов по всем весям. Радуйтесь празднику люди. В каждый дом забегали и, как молодушка юбкой покружит по двору, переполох поднимет, и к соседям побежала. Так и звон колокольный бежит по улицам, не бежит, а летит как удалая русская тройка. Далеко ее все слышат и готовы к встрече. Диво дивное, что таким с виду простым музыкальным инструментом такой сказочный перебор можно создать. Перезвон радовался и рассказывал людям о празднике, о том, что еще один год прошел без войны. Да и не бедствуем, есть чем на столе порадовать гостей. Плотный снег лишь усиливал звук, и вот уже казалось, что каждая снежинка звенит и радуется вместе со звуком, несущимся с колокольни.

И вдруг тишина, словно на полуслове оборвали. Буммм – аж ноги в коленках подогнулись от мощного звука большого колокола. Этот уже не приглашает к празднику, а утверждает, что он пришел. Даже вороны, давно облюбовавшие место на острове, сорвались в переполохе с деревьев и заметались, загалдели всей своей многочисленной семьей. Мощный звук не просто раздался с колокольни, а покатился вверх и вниз по реке. Что интересно – он не затихал, а отражался от правого крутого берега и от сосен на левом берегу и, накладываясь отражением на основной звук, рождал какую–то непознанную какофонию звуков, которые катились все дальше и дальше по реке.

Динь–динь, запели снова малые, поддерживая гордую песнь батюшки – большого колокола. Это чувствовалось как соприкосновение с чем–то необычным, высоким, недоступным. Нужно суметь попасть именно в такую погоду в это место, чтобы ощутить такое удовлетворение от увиденного и услышанного. Вся душа вибрировала с этим звуком, поднимаясь высоко вверх и обрушиваясь вниз, чтобы, не достигнув земли, снова лететь вверх.

Это звучало, звенело и пело лучше духового оркестра, который тогда играл на демонстрациях и в парках отдыха. Да там подрабатывал вечно пьяный кларнетист, который просто не мог играть на трезвую голову. И на трубе дядя Семен играл хорошо только тогда, когда приходила молоденькая продавщица Света. Но музыкантов в оркестре много, и все они гордились тем, что соприкасаются с искусством. А вот это чудо, которое сотворил один человек, это никак не укладывалось в голове…

Давно уже возродили колокольный звон в храмах, и мы не удивляемся перезвону колоколов. Может, привыкли, душа засалилась. А я стоял и смотрел на огромную сосну, похожую на колокольню. Из памяти не шла колокольня моего детства. Спасибо, что ты напомнила то далекое чудо. Только бы войны не было…

 

РЫЖИЙ

 

Мы в очередной раз собирались совершить поход. Команда подобралась из разных городов, но все хоженые и любящие горы и приключения. Маршрут выбрали для нас не совсем обычный: мы шли в страну Беловодье, к подножию Белухи. Но самое главное мы шли на конях.

Все старались не показывать своей неуверенности, весело переговаривались, но нервозность присутствовала в каждом слове, в каждом движении. Это и не удивительно, ведь одна Татьяна занималась в школе верховой езды, да и то только первый год. Остальные мерили свой опыт слухами да рассказами о таких переходах. Каждый побывал в Интернете, чтобы стать немного сведущим в этом вопросе, но вот практическими навыками никто не обладал. С нами шел проводник Виталий и сопровождающий команду Сергей Григорьевич. Они то и помогали нам первое время, да что там говорить – в течение всего перехода. К десятому дню мы настолько освоились, что въезжали в село Кучерла довольно уверено.

Первое же знакомство с лошадьми состоялось на турбазе. Каждый припас, по совету Виталия, кусок черного хлеба, сдобно посыпанного солью. К нам подводили коня и почти по этикету двора представляли друг другу. Это происходило интересно, ведь каждый конь имел свой характер, в чем мы позже убедились; ну, а в этот момент важно подлизаться, дать кусок хлеба, погладить по голове коня, заглянуть в глаза и сказать доброе слово.

Достался мне конь со звучным именем Ермак, видимо для полного прочувствования освоения Сибири и страны Беловодье. Серый, почти в яблоках. Чёлка падала на одну сторону, как у залихватского деревенского гармониста чуб. Глаза были немного печальными – видимо от длительного перехода по высоким перевалам и каменистым тропам. Складывалось такое ощущение, что лошади всю ночь переговаривались между собой о том, что их ожидает очередной переход, и делились – кому какой седок достанется. Поэтому с утра их глаза выражали печаль и понимание.

Для меня непонятно только одно, как среди многих лошадей Виталий безошибочно знал характер каждой и даже на стоянках пастись располагал их по одному ему ведомому порядку.

Конечно, я знал, что основным животным у алтайцев является лошадь. Когда русские пришли на Алтай, то порядок в алтайских родах, сеоках, за многие века сложился и устоялся. Семья, имеющая десять–двенадцать лошадей, вообще считалась бедной. В семье среднего достатка количество лошадей доходило до нескольких сотен, а богатые имели по шесть и более тысяч лошадей. Лошадь для них – весь мир: это друг и помощник в бою и в труде, это пища и даже жертвенник. Тогда существовали обряды принесения в жертву лошадей при гадании – ыйык. Вообще, по традициям алтайцев лошадь сотворил верховный бог Ульгень, а корову – подземный бог Эрлик. В целом же лошадь для алтайца заменяла в жизни все и даже в последний путь сопровождала хозяина. В курганах находят лошадей, которых хоронили вместе с хозяином, чтобы они сопровождали их в загробном мире.

Такое огромное количество коней необходимо кормить и содержать. Сам процесс питания вызывал интерес. На лето табуны поднимали в горы на альпийские луга, где лошади питались богатыми травами гор и чистейшей водой из снежных озер. А вот на зиму их спускали вниз, и они питались сухой травой, которая нетронутой с лета ушла в зиму. Снег зачастую, выдувался ветрами и таким образом, открывалась природная кладовая. Косу–литовку кстати на Алтай принесли первые русские поселенцы. После этого и появился и, наконец, прижился обычай косить сено.

Итак, мы начали привыкать друг к другу и, не спеша, тронулись в путь. Сказочные места, которые мы встречали на своем пути, настраивали на особый лад в отношениях с природой. Тем более наши отношения с лошадьми обогащались новыми впечатлениями каждый день. Насколько же умны, оказывается, наши лошади. Конечно же, они не скажут, сколько будет два прибавить два, но где и как поставить ногу, как на переправе почувствовать глубину и течение – в этом они твердо утвердились профессорами природы. Каждая из них вела себя по–разному в той или иной ситуации. У Татьяны молодой конь рвался играть и прыгать, у Тамары – готов кушать всегда и все, что даст хозяйка, у Виктора шел неторопливо и степенно, у Андрея все время обходил тропу стороной, часто залезая в кустарник. Постоянство моего Ермака заключалось в другом: и утром и вечером, и даже ночью конь ощущал чувство голода. Он рвал траву на любой короткой остановке, причем делал это с таким видом, как будто всю ночь его по горам гоняли ведьмы, и он остался некормленым. В ходе движения он косил то правым, то левым глазом на меня и хватал траву, ветки кустарника и ел нескончаемо. Возникало такое ощущение, что ему нравился сам процесс поедания. Мы быстро прибавили к его имени словечко «блокадный» и все десять дней с удовольствием наблюдали за процессом питания животного. Не думал, что в моего Ермака вселяется иногда бесенок. Так при особо крутых спусках мы спешивались и в поводу вели лошадей. Это приносило облегчение лошадям, да и безопасность не маловажна для таких седоков, как мы. И вот спускаешься и ищешь место, куда поставить ногу, а в это время конь тянет за повод, чтобы щипнуть еще порцию травы. Пожурил его – ну, что же ты, не успеешь? На очередном крутом склоне он просто головой подпихнул вниз и стоит довольный. Ох, и чудной же конь.

Конечно, они уставали, особенно при крутых подъемах и наверху мы давали им передышку. Привязывали их к деревьям и с интересом наблюдали, как они дремали, уткнувшись мордой в морду.

На очередном таком перевале лежал на боку и растирал в руках запашистый, ни на что не похожий, цветочек чабреца, вдруг вспомнил своего отца и рассказ из военного детства.

Шла война, казалось, что она будет нескончаема. Никак не могли воины Красной Армии одолеть фашистской силы. Вроде и не падают под врага. Но и хребет ему не могут переломить. Уж многих мужиков военкомат отправил в мясорубку войны, приходили похоронки, бабы по дворам плакали с подвыванием. Но жизнь продолжалась. Воину требовалось питание, обмундирование, вооружение.

И не важно было, что производство всего этого легло теперь на плечи стариков, баб да ребятишек. Вот и в откормочном свиносовхозе продолжали растить корма, откармливать свиней и сдавать их государству.

Четырнадцати и пятнадцатилетние мальчишки уже настоящими мужиками выполняли довольно серьезные работы. Труд деревенский вообще тяжел, а облегчающие труд автомобили, давно уж колесили по дорогам войны. Мальчишек привлекали на перевозку скота на мясокомбинат в город. С одной стороны это – непосильный труд, но с другой стороны, вроде как, и приключение.

В один из зимних дней, потемну, два брата погодка Сергей и Федор, шагали на конюшню. Сегодня они получили наряд на перевозку. Они, конечно же, направлялись не одни – несколько человек да дядька Семен который за немощью своей привлечен к этой работе. Темно, не видно ни зги, поскольку в деревне отсутствовало в ту пору электричество, а свечи и лучины бабы берегли. Звезды на небе видимо сегодня отдыхали и не светили совсем, луна толи спряталась за тучи, толи праздновала новолуние, поэтому шли знакомыми тропками в темноте, и выручало только то, что тропинки с малого детства знакомы, да кое–как угадывались в белом снегу направления и повороты.

На конюшне уже царило оживление, мальчишки уже запрягали лошадей в сани и готовились к выезду на свиноферму. Для Феди это первая поездка, Сережа уже целый год возил свиней на комбинат. По характеру братьев им и достались кони. Вообще–то, Сережиного никто не рисковал запрягать. Они за этот год сдружились, по характеру оба горячи как огонь, у одного в руках все спорилось, и другой всю дорогу приплясывал. Младшему достался старый, но вполне еще рабочий конь рыжей масти. И звали его по цвету масти – Рыжий. Этот – противоположность. Всегда спокоен, словно умудрен опытом. Не рвался, а спокойно выполнял свою работу, словно с возрастом к нему пришло понимание, что в неспешном существовании тоже можно преуспеть на трудовом фронте. Дядька Семен даже пошутил, что нашли в этом мире два спокойных существа друг друга, будет толк от этого, однако.

Так караваном и вытянулись к ферме, где бабы уж готовили скотину к погрузке. Свинья это животное бестолковое, а когда почует, что ее везут сдавать на мясо, то есть на смертушку, вот тут–то она начинает вытворять, что попало. Часто погрузка превращалась в муку: визг, рев, шараханья из стороны в сторону, ругань. Но в целом от этого становилось весело, и мальчишки окончательно просыпались. Только старому деду удавалась быстрая погрузка без шума и криков. Свиньи как–то безропотно шли за ним и спокойно заходили в ящик на санях. Только гораздо позже он выдал свой секрет: он за это и отсидел в свое время. Свиней они научились воровать и сводили их со двора тихохонько, да так, что хозяйка – дома, да пропажу не сразу обнаружит. Ведь что они умудрились: плоскогубцами брали свинью за ухо, прищемляли и вели ее в любое место, а она даже не пикала, не то, что визжать на всю улицу.

Погрузились, путь был не близкий. Каждому мамка сунула за пазуху картофелину с сольцой, да кусок хлеба. Сегодня работники, заслужили хлебушка кусочек. Понимали матери, что в легкой одежонке их чада быстро нагуляют аппетит, а в работе весь день придется крутиться. Распределились, кто за кем поедет, да ошибку небольшую сделали: поставили новенького последним, потом долго себя корил дядька Семен за такую неосмотрительность.

Тронулись обозом. Ехали через сосновый борок по направлению к слиянию двух рек. Зимой это значительно укорачивало путь. Солома и старенькая телогрейка, брошенная на облучок, грели мало, свиньи повозились и притихли, смирившись со своей незавидной участью. Впереди была видна бегущая впереди лошадь, потянуло спать. Но спать никак нельзя, да и холод продирал до пят. Поэтому, проехав километра три, седоки спрыгивали с саней и бежали какое–то расстояние рядом. Это немного согревало и будило. Так обоз и шел своим намеченным путем.

Проехали уже Катунь, совсем открытое место, почувствовалось, что ветер немного покрепчал. Но было еще терпимо. Тут Федя заметил, что ослаб гуж с правой стороны, и как–то сразу дуга просела над головой Рыжего. Ну что ж, пришло время остановиться и устранить неисправность, а то точно не доехать, а догнать по санному следу это мы мигом. Мальчишка дотянулся до гужа и попытался развязать его, чтобы затянуть туже. Но сыромятина не подавалась, видимо намокла и примерзла. Пришлось подтянуться и уцепиться зубами…

И в этот момент что–то сорвалось. Налетел вдруг страшный ветер, такое бывает в Сибири. Поднял целые пласты снега, оторвал от земли. Повалил снег с неба, да такой, что сразу в миг темно, не видно ни зги. Резкими колючками ветер начал бить в лицо. Буквально в десять секунд все кругом побелело, ветер с ног сбивал. Грива Рыжего вмиг была забита снегом, как подлесок в степи сугробом. И он только мотал и мотал головой, словно пытался выплыть из этой снежной пелены. Откуда–то из глубины души вдруг выполз страх, притихли в санях свиньи, а гуж все не подавался. Наконец узел ослаб и дальше дело пошло быстрее. Устранил неисправность, спрятался за конем от снега, так как и стоять–то человеку невозможно было на таком ветре. Переждал немного перед движением. И вдруг осознал, что перед ним никого нет. Попытался выбраться на санный след перед санями, но и там почувствовал, что следа нет, вмиг пурга забила и скрыла все следы.

Представьте себе пацана, который оказался на открытом месте один в страшной круговерти снега. Когда не знаешь, куда ехать вперед, и назад уже дорогу перемело. Но в голове было лишь одно – нельзя останавливаться, а то замерзнешь. Мальчишка прижался к лошадиной морде мокрым от слез и снега лицом и стал шептать нежные и ласковые слова, уж ты как–нибудь вывози милок. Рыжий словно понял и замотал головой, сделал первый шаг и пошел в пелену снега, одним ему известным путем. Федя запрыгнул в сани и решил: будь что будет, авось куда–никуда да вывезет.

Ветер стихал. Бывает так, что налетит, натворит дел за каких–то полчаса, и снова радует хорошей погодой. Переехали Бию, показались первые постройки, и стало понятно, что теперь–то не пропадем. Оставалось одно – найти дорогу к комбинату. Рыжий уверенно шел и шел, не обращая внимания на окружающих.

Ну, вот и наши стоят. Навстречу бежали юные погонщики, впереди братка. Совсем отчаялись, когда увидели, что сзади замыкающего нет. Старшой ругал себя последними словами, а ребятня окружили Рыжего, и кто стряхивал с гривы снег, кто поглаживал, кто–то даже целовал в морду. А Федор сунул руку за пазуху, достал кусочек хлеба, посыпал солью и дал его своему Спасителю. Сам–то, что есть будешь? Ничего, братка поделится. Всем было весело и шумно, как будто за этим пытались скрыть свой страх о том, что могло произойти…

Мы прощались в Кучерле со своими лошадьми. Умницы! Спасибо Вам за Ваш труд. Я взял последний мой кусок хлеба для Ермака, посыпал солью.

Ешь, трудяга.

 

ПОЧТИ ВОЕННАЯ ОПЕРАЦИЯ

 

Мое утро начинается с прогулки. В зимнее время – это бульвар Петра Великого. Он принимает всех неравнодушных к своему здоровью людей, и утром здесь бегут, гуляют с палочками и просто прогуливаются наши горожане. Мы уже знакомы и приветствуем друг друга, улыбаемся и дарим друг другу хорошее настроение, а с ним и частичку души, и пожелание здоровья. Бросается в глаза то, что это в основном люди в возрасте и очень мало молодых. А жалко, ведь и утром здесь есть, что посмотреть. Увидеть и почувствовать тишину, захватить тот момент, когда город просыпается. Пошли в рейс первые автобусы, появились первые прохожие, и вот уже на остановке очередь ожидающих. Жаль только, что свет на городских улицах включают поздно. Но с одной стороны это даже романтичнее, город выплывает перед вами в фантастическом свете фар машин и автобусов. Словно огромные жуки поползли по строго отведенным направлениям и прощупывают своими лучами пути, дорожки, которые с восходом солнца превратятся в оживленные магистрали.

Не переставая, гудит и поет Чуйский тракт. Это сейчас проспект Коммунарский стал трактом, а ранее переулок Шорный заканчивался у реки, и с моста через Бию начинался исторический Чуйский тракт. Это теперь мы его отмеряем от Новосибирска. Уж очень модно стало присваивать себе старые названия и подгонять их под какие–то туристические кластеры.

В последнее время в густых макушках высоких елок, которые растут на бульваре, прямо напротив здания Администрации города стала собираться воронья стая. Она, противясь тому, что здесь оживленное место, и много людей снуют туда и сюда, упорно отстаивают свое право на этот уютный уголок бульвара. Они не проводят здесь весь день, но утром наблюдается одна и та же картина: сбор перед перелетом в северную часть города, по–видимому, на городскую свалку. Одни захватывают удобные ветки раньше других и сидят, раскачиваясь на верхушках, словно председательствующий, занявший свое кресло на трибуне. Он то и имеет право первого голоса. Начинают собираться и остальные. Они подлетают в темноте и не сразу видят, что место уже занято. Когда раздается обиженно–залихватское «кар–р», очередная закладывает вираж, облетает макушку ели и выбирает свободные деревья или же толкается и садится рядом с другими. Иногда на какую–нибудь ель садится так много ворон, что того и гляди, макушка обломиться может.

Ведут себя эти птицы под стать человеку, видно, присмотрелись к его выходкам и стали пример брать и подражать: особенно в крике. Просто сидеть и дожидаться светлого времени им неинтересно, и они устраивают митинги, прямо как оппозиция. Какой–нибудь птице не понравилось что–то и она подает голос, вторая вторит ей. За ними включаются остальные, ведь просто несолидно молчать, когда говорят другие. Раздается дикий ор, который не может остановиться сразу: ведь каждая из ворон считает вправе оставить за собой последнее слово. Как бы то ни было, но потихоньку галдеж стихает, но в это время какая–нибудь запоздавшая или что–то не понявшая подает вновь голос, и все начинается опять. Причем галдеж повторяется тем чаще, чем ближе по времени рассвет.

Наконец, проглядывает солнце и, словно по команде, вся стая срывается и, сделав пару кругов, устремляется наперегонки в избранном направлении. Все. Митинг закончен.

Летним днем здесь можно увидеть молодых воронят – черные как смоль, они выделяются пятнами на зеленой траве. Что ищут – известно им одним. Но гоняются друг за другом, кричат, ссорятся. Ну, видимо, опыта набираются и готовят себя к митингам.

Стало их очень много. Кроме того, что вороны и живут долго, и умные птицы, они дают повод к размышлению. Это птица такая, которая селится там, где есть дармовое пропитание, то есть не наводится порядок. Говорят, обилие ворон является признаком того, что они выживают человека из этого места. Наблюдал картину, как молоденькая ворона теребила пакет, в котором что–то было. Подошел ближе и увидел в пакете кусочек сыра. Стало жалко птицу и, подняв пакет, я вытряхнул на землю его содержимое. Ворона сидела поодаль и ждала, когда я отошел в сторону. Вот теперь пришло ее время, и она с удовольствием приступила к трапезе.

Глядя на нее, я вспоминал совсем другую историю. Если бы эту истории услышали экологи, то, несомненно, подняли бы шум. Но история эта произошла давно, да к тому же в военное время. И это объясняет многое.

Они сопели носами под одеялом, два брата. Совсем раннее утро, но матушка уже затопила печь. За ночь избу выстудило и, чтобы семья поднималась уже в натопленной комнате, печь начала свою работу. День будет хороший, это видно по тому, как гудела печь. Тяга была хорошая. В непогоду она не пела так весело. Домашние начали шевелиться, выбираться из–под одеял, неохотно спуская ноги на холодный пол. Так не хотелось покидать теплой постели. Одеяло, сшитое из лоскутков заботливыми руками мамы, грело лучше всего на свете. Это сейчас лоскутное шитье называется пэчворк, а тогда просто из–за недостатка материи собирали все лоскутки, оставшиеся от других дел, и шилось одеяло. Оно было похоже на цветную карту, на такую же, как вывешена в конторе. На карте отмечалось красными флажками продвижение Красной Армии на фашистских захватчиков. И братья часто уже в полутьме мечтали о новых странах, о путешествиях. Когда к ним забирался еще и младшенький, мечты эти превращались в шумную игру, и юные путешественники разгонялись по местам, получив незлые подзатыльники за устроенный шум.

Сегодня очень ответственный день. На сегодня назначена операция по добыче пропитания для юных, вечно голодных желудков. Не секрет, что молодые организмы постоянно требовали еды, а изобилия ее в военное тяжелое время как–то не наблюдалось. Чуть легче приходилось младшеньким. Еще осенью, обедая на току, старшие братья заприметили, как дед Семен выпил через край горячую юшку из чашки, ложкой сгреб какую–никакую гущу и ссыпал ее в тарелку внуку. С тех пор старшие братья отдавали гущину младшему брательнику. Пусть подрастает.

Мальчишки давно уж заметили, что на конюшне как–то обжились голуби. Раньше все в соломе воробьи шмыгали да гнезда вили. А тут голуби – крупная довольно по их меркам птица. Под лошадьми в конюшне птице, конечно же, раздолье, есть чем поживиться. Лошадь необходимо кормить, ибо без кормежки она не работник. Это за человеком можно проследить, чтобы лишний колосок в рот не засунул, чтобы картофелину из корыта от поросят не умыкнул. Вот и мышковали мальчишки. А в конюшне птица подбирала за лошадьми овес и жировала. Так и сказал Петька, да еще добавил, что, не пора ли этой птицей вплотную заняться.

Для этого специально выбирали время зимнее, когда в конюшне особо собиралось много птицы: пища есть, да еще и тепло. Конюшню перекрывали соломой, окон не оставляли, все равно днем разглядишь что нужно, а вот тепло сохранялось. За зиму буранами набивало солому на крыше снегом, получалась плотная масса, которая надежно перекрывала пространство конюшни. Этой ситуацией и решили воспользоваться, исполнить как военную хитрость, и только на нее опиралась вся затеянная операция. Впрочем, все по порядку.

Кучка мальчишек дождалась светлого времени и тот момент, когда лошадей разобрали на работы. По полу конюшни сновали воробьи, степенно ходили голуби, склевывая остатки лошадиного завтрака. Главное заключалось в том, чтобы раньше времени не спугнуть птицу.

Все, наконец, просчитано и готово. Несколько мальчишек стояли у ворот с длинными ветками сломанного боярышника. Двое стояли у створок ворот. Наиболее подготовленные, среди них и Сережка, полезли на крышу конюшни в дальний ее угол. С ними и Федя с двумя кулями. Куль – это такой большой мешок. Они подбирались специально из редкой мешковины, так, чтобы светились на свету. Сережка полз по сугробу на крышу и шептал брату, что старшие братья ими бы гордились, какие они сообразительные и добытчики. Сейчас они бьются с врагом на фронте, на самого старшего уж и похоронка пришла. Младший стоял внизу, швыркал носом, вытирая сопли рукавом. Ему еще рано участвовать в таком невероятно сложном деле, силенок маловато. Но вот как переживальщик за братьев – на эту должность он подходил, потому и взят на операцию с обязательным условием полного молчания.

Забравшись на самый конек крыши, братья раскопали снег, разрыли солому и к образовавшемуся отверстию присоединили мешок, так, чтобы через ткань проникал в конюшню свет. После того, как все заняли свои места и приготовились, мальчишки по команде с ветками забежали в конюшню, а другие закрыли за ними двери. Раздался свист, и забежавшие внутрь начали размахивать ветками. Птица заметалась по конюшне, но привычный отход через двери оказался надежно перекрыт. Оставалось только одно спасение от шипов боярки, лететь на свет. Свет пробивался только сверху, там, где присоединен мешок. И глупая птица, не понимая, что попадает в подготовленную ловушку, ломанулась в отверстие, наполняя мешок. Таков оказался хитроумный план ватаги пацанов. Как только мешок наполнился, его сдернули с отверстия и перехватили веревкой горловину, а второй мешок быстро присоединили к отверстию. Третий мешок присоединить не успели. Уж слишком велика оказалась сила жизни у птицы, и голуби и воробьи ринулись в отверстие, не давая никакой возможности к продолжению операции.

Дальнейшее происходило буднично и просто, младшие щипали птицу, старшие разводили костер и кипятили воду. Военное детство, пройдя через все тернии, в итоге накормлено. И совсем не важно, что на первый взгляд способ казался варварским, только принес двойную выгоду: голубей на время в конюшне стало меньше, а самое главное – это сытые желудки. Повторная операция к удовлетворению всех окружающих назначалась через две недели.

Конечно, в биологии существует такое понятие, как пищевая цепочка, но не одна цепочка не может предусмотреть пытливый мальчишеский ум, который в нужный момент всегда найдет выход из положения.

Слушая очередной митинг на бульваре Петра Великого, я усмехался каким–то своим мыслям.

 

НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК

 

В подземном переходе стоял молодой мальчишка и под гитару пел песни. Конечно же, дело не в том, какие он песни исполнял – это на вкус прохожих. Если бросают деньги, то не только из жалости, а просто – нравится. Рядом стояла бутылка пива, из которой парнишка изредка делал два–три глотка и продолжал свой импровизированный концерт. Рядом стояла такого же возраста девушка и изредка подпевала, ну, вроде тоже принимала какое–то участие.

Парочка явно не бедствовала и не доедала последний кусочек хлеба, значит, это выступление было просто криком души, а может, протестом против принятых норм морали. Это выступление приносило молодым людям удовлетворение. И это здорово: дарить людям хорошее настроение, когда у тебя есть на то желание и возможности.

Здесь же доводилось видеть девушку со скрипкой, которая просто утверждалась и воспитывала характер и бесстрашие перед выходом на сцену. Часто здесь бывает и мужчина с гармонью, который явно выходит заработать денег, но как–то не приживается это в нашем городе. Выходы его становятся редкими, наверное, заработок низкий по отношению к запросам.

Я люблю наш подземный переход, изрисованный граффити, здесь можно наблюдать интересные и затрагивающие за живое вещи. Выступления уличных музыкантов всегда разные. Увидеть характер человека, понять его поступок – всегда интересно. И вот стоит, поет очередной певец, а я вспоминаю рассказ отца о том, как во время войны музыка помогала им выживать. Он рассказывал эту историю, смеясь и с грустью. И веяло от нее чем–то добрым, светлым.

Война выматывала баб и ребятишек на работе в поле и на ферме. Трактора и машины ушли на фронт вместе с мужиками и на всех участках трудового фронта остались бабы, дети и добрый крестьянский помощник – лошадь. Первый год совсем было тяжело, порой не хватало сил уйти домой и бабы вповалку – кто, где устроится, засыпали прямо на фермах, зернохранилищах и, бог знает, в каких местах. Дети успевали не только работать, но и учиться в вечернее время в школе, часто засыпая прямо за партой, и пожилая учительница не находила в себе сил будить мальчишек и девчонок, просто садилась рядом и плакала.

На второй и третий годы войны народ обвыкся, а, вернее, притерпелся к трудностям и уже изыскивал время для других нужд человека. Оно и неудивительно, жизнь продолжалась. Рождались люди, приходил юбилей, возвращались с фронта мужики – правда, инвалидами, кто без руки, кто без ноги, но ведь мужики, и поэтому игрались бесхитростные свадьбы. Да и в государственные праздники, после торжественного собрания, которое проводилось то на току, то на ферме, давалось какое–никакое время для отдыха.

В этот день, а точнее вечер, трое братьев шли по тропинкам, темнело. Они старались идти в ногу, так проще и удобнее наступать на тропинку и не сваливаться в снег. Младшему выходило особенно трудно, он семенил в валенках, которые достались ему от старшего брата, так сказать по наследству. А вот нога не успела вырасти до нужного размера. Поэтому он спотыкался, торопился, но старался не отставать, как бы это ни комично выглядело со стороны. Да и кто зимой в столь темное время будет наблюдать за малым и умиляться его комичности.

Они сегодня шли по важному делу, и их распирало от гордости за порученное дело. Старший, конечно же, взял бы на руки малого, но руки его сегодня заняты. Он нес самый важный предмет – гармонь. Гармонь тщательно завернута в старый мамкин платок, чтобы меха ее на морозе не потрескались.

Сегодня гармонь играла роль кормилицы.

Эта гармонь досталась их старшим братьям по случаю. Старый ее хозяин услышав, как на ней играет один из братьев, передал ее ему в руки и сказал, что она, наконец–то, обрела своего хозяина. Эту гармонь пытались выиграть в карты, выспорить, но ни к чему хорошему это не привело. Можно было конечно попробовать и в карты выиграть, да только в семье существовало негласное правило: в карты не играть. Появилось это правило, говорят, после того, как мать, в крови которой бежала цыганская кровь, в карты проиграла за один вечер лошадь и выиграла корову. После этого им и пришлось перебраться из родной деревни в этот совхоз. Как бы то ни было, но удивительного звука гармонь оказалась в семье. Учились играть на ней все старшие братья, учились играть бережно и аккуратно. Перед войной по праздникам до самого утра не смолкала гармошка и лилась мелодия по ночным улицам. Никто не обижался – уж больно хороша была музыка. Гармонисты меняли друг друга, и казалось, что это один исполнитель без устали удивлял совхоз своими причудливыми выкрутасами.

Младшим инструмент, конечно же, не давали, берегли. Но те присматривались и запоминали. Пальцы в карманах так и бегали в поисках клавиш. Только после того, как трое старших ушли на фронт, мать бережно достала гармонь и передала старшему из оставшихся братьев. Берегите.

Помаленьку научились и погодки играть на гармони. Конечно же, им не хватало опыта играть так, как играли старшие, но довольно сносно исполняли ряд наигрышей и напевов, которые позволяли под гармошку и попеть и поплясать.

Сегодня они шли на свадьбу. Фронтовик, вернувшийся с фронта без ноги, быстро нашел себе молодую невестушку, отвел ее в сельсовет, где и расписались. И сегодня пришло время для свадьбы.

С гармонистом особо не заморачивались и пригласили братьев. Те сразу согласились. У них свой интерес был. Об этом секрете все знали, но смотрели на это, закрыв глаза. В то время существовало негласное правило: гармониста на гулянке кормили. Мальчишки были хороши тем, что не пили, а по переменке играли весь вечер. Один играет, а другой ест. Ну, а младшенького с собой брали, много ли ему надо…

Дверь со скрипом открылась, и в клубах пара впустила троицу в избу. Народу набралось прилично, все с нетерпением ждали. Но старший прошел в красный угол и поставил гармонь на стул – пусть отойдет с мороза, а то и повредить можно и звук не тот. Садитесь, покушайте, мальчишки.

Удивительное дело – хозяйка. За многие километры отсюда шла война, да и в тылу все было нацелено: все фронту. Последний кусок отдавали воину–спасителю, но в такие моменты, откуда что бралось. Бабы со всех домов стаскивали последние припасы и, поколдовав над продуктами, накрывали стол. Конечно же, особого изобилия не наблюдалось, но картошечка, соленья присутствовали, чуть ли не в изобилии. Стояло на столе даже сало, порезанное мелкими ломтиками – почитай деликатес; настряпаны вкуснейшие пельмени из картошки и сала с луком. Лежал нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб.

Братья важно и, не торопясь, начали кушать, не показывали, что голодны. А народ во все глаза смотрел, молодуха даже ладонью потрогала меха: согрелись ли. И вот первый гармонист взял гармонь и сел на табурет. Гармонь попробовала себя в руках гармониста и залихватски залилась «Камаринской». Бабы бросились в пляс, музыка заметалась по горнице и вместе с бабами в каком–то отчаянии пыталась отыскать в этой сибирской глуши частицу нелегкого бабьего счастья. Пусть война, пусть тяжело, но пусть знает вражина, – ничто не сломает русского человека. И пусть не всегда пальцы попадают в лад, и иногда мальцы пускает петуха, зато, сколько старания у маленьких гармонистов.

Далеко за полночь гости угомонились, и кто где устроились спать, уже сегодня с утра их ждал тяжелый деревенский труд, который не допускал отдыха ни на один день.

Гармонисты шагали домой: один так же нес завернутую гармонь, второй тянул санки, взятые напрокат до завтра, со спящим младшим братом. Дома не спала, ждала мать.

Быстро раздела и уложила младшего и даже не заметила, когда успели старшие раздеться и нырнуть под одеяло, только сопели по переменке, наверное, так же, как играли на военной свадьбе.

Мать смотрела на спящих детей с гордостью не за то, что себе стали пропитание добывать, а за то, что радость людям дарили.

 

КАК СЕМЬЯ СЕБЯ СПАСАЛА

 

Революционные перемены в деревне особо проявлялись осенью. Почему осенью? Да потому что приходило время собирать урожай и время делить этот урожай с государством. Часто эта дележка была не в пользу крестьянской семьи, которая трудилась круглый год, и осенью, этой чудесной порой, которая воспета многими поэтами, жизнь вдруг оказывалась не такой поэтической, как подразумевалось. Нет, государство успевало драть с крестьянина шубу в течение всего года, но осенью эта процедура превращалась в сущий ад. Ведь в крестьянстве на генетическом уровне заложено, что в зиму семья должна уйти с запасами, причем с запасами не только – покушать, но что–то еще и в землю по весне нужно бросить, чтобы и в очередной год взрастить, обласкать руками, собрать и заложить. И если осенью забрать у крестьянина то, что он заготовил: как дальше жить–то? Прерывалась связь прошлого, настоящего и будущего.

И вот, когда багряный лист падал в холодную осеннюю лужу кораблем, вместе с кораблем в деревне появлялись уполномоченные. Которые потому так назывались, что были уполномочены решать, какую семью оставить жить, а какую лишить надежды дождаться весны. Не так были страшны уполномоченные, которые часто видели ту или иную семью в первый раз, на подворье сделали первый шаг. Страшны были свои доморощенные завистники, которые добросовестно сообщали о тех семьях, которые не столь лояльны к существующей Власти. Толи хозяин на току не так отозвался о бездельнике председателе, толи хозяйка его у колодца про жену председателя лишку сболтнула… всякое могло быть.

Семья эта становилась в порочный круг доклада и стукачества, а найти за какие грехи – это не столь хитрая наука. В ход шли самые коварные методы. А вот у них корова, да еще телок – не спроста это. А властьимущие сразу же задумывались: а и, правда, почему? Да и попробуй не задуматься – ты–то тоже не святой, чай, и на тебя писака найдется. Никому неинтересно, что на эту коровушку по восемь–десять детских ртов с голодными глазами приходится.

В одну из семей в погожий осенний денек направлялся такой уполномоченный. Он шел, гордо неся себя по деревенской улице. Рядом с ним семенили захудалого вида дедок; да в драном платье и грязном фартуке соседка, дюже зловредная баба. Почему–то издалека было видно, в чей двор они направляются, эти уполномоченные. Они шли деловым шагом, всем видом показывая свою значимость и неотвратимость революционного порядка. Пусть давно уж не было кровавых революционеров, которыми детей старики на конюшне пугали. Да и чего этим старикам еще рассказывать? Чем были напуганы, тем и потешались, старое племя. Уполномоченный смотрел по сторонам, как будто прогуливался и никакой подлости сроду в душе не держит. Но строчка его шагов в пыли прямехонько глядела туда, где он уже должен был отыскать излишки хлеба, или еще чего. Впрочем–то что в семье этой – лишнее.

Трое младшеньких игрались в пыли. Последыш в игре еще не совсем смышлен, но те, что постарше, его не обижали. Шел обыкновенный деревенский процесс воспитания и передачи опыта в простенькой игре, где игрушками служили какие то щепки, да кусок бечёвки. Им казалось, глубоко равнодушен и этот дядька из района, и сопровождающие его лица. Процесс игры прервать никак нельзя, поскольку это явление называлось, просто напросто, жизнью. Они не понимали и того, что процесс этот может в будущем быть прерван, причем самым варварским способом. Когда семья остается без пропитания и средств к существованию, а жизнь уже вынуждена будет выбирать: кому остаться в живых, а кому на погост лечь.

Из избы, хлопнув дверью, выбежала мамка. И, что–то причитая, побежала к амбару, по пути распугав домашнюю птицу. Суровой компании оставалось пройти еще добрых пятьдесят метров и поэтому они не успели увидеть главного, как мать сунула дужку замка в отверстие, повернула дважды ключ и, вытащив его, засунула за пазуху.

Это был козырный ход, который со всем коварством предусмотреть не могла даже такая хитрая компания, что была подобрана для выполнения акции устрашения. Тяжелые шаги приближали троицу. Далеко не ту, которой поклоняются христиане, но, увы, неотвратимую как половодье весной, которое безжалостно смывает все, что попадается ему на пути. И вот уже заскрипела калитка, и первый шаг уполномоченного нарушил границу семьи, теперь он становился скрытым врагом для этой женщины и для детей, что копошились почти на пути. Тогда эти грозные представители еще здоровались с теми, к кому вошли. Видимо, воспитание в крестьянской среде так сразу вычеркнуть было невозможно

Здравствуйте.

Женщина сделала вид, что рада гостям и совсем не понимает, с какой угрозой переступила порог эта компания.

Здравствуйте, здравствуйте гости дорогие. Помогай Вам Бог, проходите.

Потом все: и участники этой драмы, и соседи, с любопытством следящие из–за своих заборов, напряженно наблюдали за тем, как грозного вида исполнитель расстегивал нагрудный карман кителя военного образца и доставал ту страшную бумагу, после которой во дворах раздавался бабий вой и мужицкие ругательства. Момент был выбран удачно. Взрослые сыновья находились в поле на работах, а муж шорничал в мастерской, справляя лошадиную сбрую для коллективных лошадей. Казалось, справиться с одной деревенской бабой, конечно же, легко, но это столь же обманчиво, как и наивно. Поговаривали, что в крови этой женщины текла цыганская кровь, она и с виду–то смуглая. Говорят, что с ней не стоило связываться: она могла одним только словом заставить споткнуться на ходу коня. Она наговаривала и нашептывала корешки трав и лечила половину баб и детишек на деревне. Потому и послали уполномоченного молоденького мальчишку. Опытные не решились пойти, хоть и запрещала коммунистическая пропаганда верить во все эти пережитки – бережёного Бог бережет.

Уполномоченный с важным видом, наконец, справился с карманом и, достав бумагу, начал зачитывать постановление сельского совета об изъятии излишек хлеба. В заключение своей зажигательной речи от волнения дрожащим голосом выдохнул вдруг одним разом:

Открывай амбар, гражданка.

Мать засуетилась, как же как, ведь люди важные такие пришли. Негоже заставлять их ждать. И она послала старшего из младших, мол, принеси–ка ключ сынок. Она, конечно, не пошла сама, это было еще одной небольшой хитростью: пусть потом кто–то скажет, что ключ сама спрятала.

Малец, не понимая всей ответственности момента, метнулся в дом и выскочил через некоторое время – нет ключа на месте.

Да как же это, сынок? Как?

И мать пошла в дом искать ключ. Уполномоченный хоть и молод был, но сообразителен не по годам, понял, что где–то подвох. Понять, правда, пока не мог, в чем же тут подвох. Естественно, что на месте ключа не было. Тут же возникла версия: может, отец по ошибке с собой забрал. Послали отца в мастерскую, но тут уж, чувствуя, что его точно надувают, уполномоченный послал с мальцом одного из сопровождающих – старика. Сам присел на завалинку и стал ждать. Соседи, чтобы не попасться на любопытстве, наблюдали за происходящим – кто, откуда: из огорода, от колодца, из–за угла дома. Прошло уж больше получаса – пришли.

Нет ключа!

Вот это ситуация нарисовалась, как же быть. Теперь молодой человек понял, что его явно обманывают. Самое интересное, что все подглядывающие с нетерпением ждали следующего шага. В те времена срывать замок было нельзя. Нельзя по закону, и точка. Выручить мог только милиционер, да он числился один на несколько сел и к тому же сегодня допоздна находился на совещании в районе.

Ну, как же так, гражданочка? А вдруг накормить кого надо, а никак пожар случится, – пошел на хитрость уполномоченный. Но ситуации изменить уже было нельзя, она оказалась в этот момент на стороне хозяйки, и с этим поделать ничего невозможно.

Да чем кормить там. Всего–то полмешка и осталось зерна. А боле там ничего и нету.

Уполномоченный нахмурился, что же делать. Обманула его тетка, развела как последнего недотепу. Что же предпринять? И, наконец, принял решение, которое разрядило напряженную обстановку:

Значица так, гражданочка. Я опечатываю ваш амбар и предупреждаю при всех соседях, что если завтра печати на месте не окажется, вы будете отвечать по строгости закона. А за ночь настоятельно рекомендую найти ключ, чтобы не ломать запоров.

И трое уже не страшных на этот момент людей, с гордым видом за исполненный долг, покинули двор. Со всех сторон заохали и заахали соседки, но тут уж не до них. Самое главное, что первый бой оказался выигранным, причем за явным преимуществом…

Вечером, когда собралась вся семья: совет держать начали, как быть. Остаться без запасов – смерти подобно. Сорвать печать, грозило тюрьмой. А больше выхода никакого не виделось. Вокруг матери горячились старшие сыновья. Отец как всегда – тих и спокоен, да его всегда мало кто слушал.

Да мы сейчас печатку–то сорвем, да все вывезем и спрячем, – это старший, – а уполномоченного этого по голове, да в овраг закопаем.

Придумал тоже мне, где это видано, чтобы мать своего сына в тюрьму подталкивала. Угомонись, горячая голова.

Угомонись–то угомонись, а что делать? Младшие братья крутились тут же, они еще не успели охолонуть от дневных переживаний, вот только слова им никто не давал. И тут подал голос отец:

Я там, когда амбар–то строили, на всякий случай лаз оставил, доска там, в правом углу, не прибита, а в паз вставлена.

Что ж ты молчал–то? – мать на виду у детей, чего принято в семье не было, прижала голову мужа и поцеловала. Вот и спасение.

Токмо там взрослый–то не пролезет, кому–то малому надоть.

Младшенькие чуть не взвыли от свалившегося на них счастья. Вот кто спасать семью будет. Всю ночь семья трудилась, не покладая рук. Первый венец амбара стоял на материнских камнях. Пробравшись вдоль них, они подкапывали землю, где руками, где лопатой дальше и дальше, пока не добрались до доски с пазом. Потом в подолах рубах, в маленьких мешочках, в шапках трое юных спасителей неустанно через подкоп вытаскивали зерно, где их встречали старшие братья. Они пересыпали зерно в мешки и уносили его в дальний угол огорода, где уже вырыли схрон. Под утро, когда на забор уж забрался петух, чтобы оповестить всех о том, что день идет, операция была закончена. Семья тщательно заровняла и убрала все следы, насыпала перегноя под стену амбара, благо огород начинался отсюда.

Младшие, возбужденные произошедшим, долго не могли уснуть, все толкали друг друга в бока: вот уполномоченный удивится–то. Но, наконец, и они угомонились. Они не слышали, как поднялись старшие и накормленные матерью еще затемно с обреченным видом пошли на работу. Пусть смотрят, кто зло задумал, да радуются. Только никто не узнает, что радоваться они будут напрасно.

Под утро приехали на телеге уполномоченный с милиционером, замок был сорван, да вот только в амбаре зерна было с полмешка. Первое расследование: облазили все вокруг амбара, даже перегной не поленились расчистить, огород прошли, – ничего не дало. Нет хлеба и все тут! Составили акт, да ни с чем и укатили.

А младшие свой звездный час проспали, да и не беда. Зато семья теперь с хлебом будет…

 

САМОГОНОЧКА

 

Сегодня он задержался на работе. Причина конечно не в том, что не успевал сделать все свои дела, да и спешка в его деле была излишней. Работа шорника требовала спокойной и размеренной работы. Никак нельзя в этом деле ошибаться, ведь неровный шов, порой даже неудачный стежок мог нанести травму лошади. А потом, поди полечи потертости, когда сезон работы. Да когда у крестьянской лошади не сезон–то был, круглый год она в поту добывает себе пропитание, пока не упадет и уж подняться не сможет. Так и то нужно шкуру сдать, копыта обязательно представить. Проверят – все ли, как будто у нее пятое, запасное, может появиться.

Поэтому любовь к животным выражалась у него в тщательной работе, никакой ошибки его руки не допускали, и безропотная скотина оказывалась благодарна мастеру за его золотые руки. В мастерской пахло кожей, дегтем, дратвой. Он выверял тщательно каждую полоску материала, прежде чем отрезать да пустить в дело. И чувствовалось в этом не только любовь к лошадям, но и то, что дотошно проверяли: все ли использовалось по назначению, не утаил ли чего шорник. Валенки подшить становилось страшно, вдруг увидят, а там и срок недолго намотать. Он разложил все на полках и на столе, подобрал с пола обрезки материала и совсем уж собрался домой, да что–то остановило его. Сердце редко его обманывало, чутье, выработанное годами, подсказывало, что еще не пришло время. Он потоптался по мастерской, переложил с места на место материал, инструменты и, наконец, понял, оттягивай не оттягивай время, а домой надо идти.

Сегодня жена, его любимая Дашенька, была занята важным делом. Она гнала самогонку и еще утром предупредила, чтобы не торопился. Происходило это редко, гоняла власть за такое производство. Но необходимо было, это увлекательное и опасное дело. Гнали ее в деревне многие, самое интересное, что не пили. Выгонка затевалась для того, чтобы рассчитаться за сделанную работу. И вот что интересно, вся деревня рассчитывалась друг с другом самогоном, но пьяных мужиков по улицам не валялось. Государственная белоголовочка, конечно же, имелась в наличии, но деньги в семьях отсутствовали: за работу–то трудодни давали, а вот в расчет за бутылку в магазине деньги требовали. Вот так русский эталон для расчета и добывался.

Страшнее было другое, только что закончилась война, а жена использовала для змеевика ствол старенькой берданки. Металл у ружьишка знатный, старинной выплавки еще, хорошо проводил тепло, и выход драгоценной жидкости проходил почти без потерь. Но это все же ствол огнестрельного оружия и за него спросят гораздо строже, чем просто за производство самогона. Замену найти ну очень сложно, да ведь и не каждый день этим занимались.

Он шел вдоль дороги по траве, так меньше пыли собиралось на обувке. Ноги его давно уж болели и не давали никакого покоя. Поэтому он вынужденно и зимой и летом ходил в валенках. Сельчане здоровались, задавали вопросы, выслушивали. Так незаметно он приближался к дому. Подойдя к калитке, взялся за нее рукой и вдруг замер. На окне лежала фуражка участкового. Как, как он не заметил, что напротив к забору соседского дома привязана лошадь участкового. Она стояла и мирно дремала, видимо, дожидаясь хозяина. Рука сама прикрыла калитку, а ноги понесли подальше от дома.

Он зашел через огороды, и хотя все во дворе спокойно и ничто не нарушало установленного порядка – не решался войти в дом. Он присел на чурбак, который использовался для колки дров и задумался.

Случись что с женой, он без нее и жить–то не сможет. Вспомнил молодость, но не то, как сватал, а все какие–то опасные жизненные ситуации лезли в голову. Всю жизнь он работал шорником, а вот лошади его почему то не любили. Не то чтобы не любили, а просто как–то не уважали. Подойдет он к лошади, она топтаться начинает, да так, что обязательно по ногам потопчется, а то крупом так на прясло толкнет, что ребра все жерди пересчитают. Один раз, совсем еще молодой был, подхватил его жеребец племенной на шею, чем уж он там зацепился, одному Богу известно, и понес по улице. Жеребец огромного роста, для крестьянского труда не приспособлен. Пламень это, а не жеребец. Вот так и понес, только дорога в глазах мелькала. Начал скатываться прямо под копыта и совсем уж с жизнью прощаться собрался, да только встал вдруг, как вкопанный, коняка и ни с места. Оказывается, его Дашенька вышла на середину дороги, встала и прямо на коня глядела. Не выдержал, остановился, тем и жизнь мужу своему спасла.

Он пошевелился, хотя и боялся это делать. Что же участковый делает у них в доме. Он понимал, что с женой может произойти что угодно, но идти боялся. Любил ли он ее, или жили потому, что сосватали – значит, надо было жить. Там дети пошли, и уж за себя да за детей хотелось сказать спасибо своей жене. Приворожила она его что ли, ведь недаром говорят, цыганская в ней кровь. А она, любила ли? На ум пришел жаркий день, все утро чуть ли не с ночи они махали косами, а с наступлением жары, когда коса уж траву не брала, да и трудиться было невозможно, сердце обрывалось от устали. Забились работнички в тень, отдыхать, пока жара спадет. Перекусили немного, и так ему пить захотелось. Всего–то и подумал вслух, что вода теплая, вот бы холодненькой испить. Ни слова не сказала его Даша, кружку взяла и пошла куда–то. Примерно через полчаса, он уж и задремать успел, ему на щеку упала холодная капля. Ох, и сладка была водица, только позже он понял, что жена переплыла с кружкой в зубах бурную протоку Катуни, набрала воды в бившем на острове ключе и, поставив кружку с водой на голову, обмотала ее косой, чтобы не упала, приплыла назад. Вот и спроси, любила ли?!

Далеко с тех пор жизнь убежала. На трех старших сыновей похоронки пришли, четвертого война с Японией опалила. Как они переживали за своих детей. Ох, и горячи они росли – в брата Ермолая. Тот не в пример выделялся и статен собой, белобрысый, сажень в плечах. Когда сельчане с Первой мировой вернулись, рассказывали, что геройский вояка получился. А когда начались революционные выступления, и один из унтер–офицеров совсем уж не по–человечески повел себя, подкараулил его ночью в нужнике и, взяв за ворот шинели, опустил в очко, прямо в дерьмо, окунул несколько раз да пожалел – достал и поставил на ноги.

Вот и племяши оказались здоровы и бесшабашны. Говорят, от слабого семени хорошего урожая не бывает. Только Ермолай вот худенький, а сыновья у него с Дашей на загляденье получались. Один раз вечером собрались и подались в соседнее село, на танцульки. Что уж случилось, только рассорились, и до драки дело дошло. Когда местные мужики хватились – их уж и след простыл. Запрягли мужики, на коней – и ко двору подкатили:

Показывай, Ермолай, где твои сыновья?

А они с сеновала голос подают, поспать не дают, завтра на работу с утра вставать. Мужики тут и ошалели: не могли быстрее лошадей шесть верст отмахать. А вот сумели же.

Что ж там дома происходит–то? Может, не осудят строго, как–никак, завсегда первой голосовала за власть. Она никому ничего не говорила, просто с вечера перед днем выборов приходила и садилась на крылечко конторы и, как только открывался участок голосования, она проходила и голосовала первой. Это право никто у нее не оспаривал и не пытался отобрать. Только после того, как его Дарья опускала бюллетень в урну, считалось, что участок начал работать.

Начало уж смеркаться, тревога окутывала уж совсем как–то по–хозяйски. И тут грянула песня! Голос был пьяный, но приносил такую радость и облегчение, потому что это был голос участкового. Ермолай выглянул из–за забора, и картина, представшая его глазам, не столько порадовала, сколько успокоила. Жена вела участкового под руку, на голове у неё была милицейская фуражка. Это ж она напоила участкового, попробуй теперь он что–нибудь сказать.

Кое–как загрузила в кошёвку здорового грузного мужика, дала в руки вожжи и хлопнула по крупу коня. Тот привычным шагом начал разворачиваться в сторону дома. И неспешной рысцой засеменил, уж и ему видно надоело.

Ермолай, чего прячешься–то, пошли ужинать.

Какая–то теплая волна радости и любви разлилась по телу и вытолкала прочь из сознания тревогу.