ВОЛКИ

То далёкие годы детства. Январские каникулы. Зима в тот год лютовала сильно: морозно, снежно. Мы пошли после обеда, когда отмякло. Три брата: Вовка, Бориска и я – их сродный брат. Братья жили с матерью, моей тётушкой, в Нижней Каянче, на квартире у бабки Саламеи – такие тогда были чудесные имена. Саламея пребывала в этой деревне давно, жила в доме на краю деревни у горы, а под горою, с другой стороны – большой крепкий сосновый бор, у Катуни.

День хмурый, морочный, сыпал мелкий снег – крупа – и дул холодный, пронизывающий ветер, особенно чувствительный на Лугах.

Старший брат Вовка, мастер всяких прокуд, старше нас на 3 и 4 года, всегда что–нибудь придумывал. А уж он–то умел рассказывать разные истории – мы слушали, разинув рот; иногда припугивал, имея, конечно, с этого свой дивиденд. Мы его сильно уважали. Он всегда играл с нами: в войну, прятки, салки, лапту, в карты. Долго и терпеливо учил: ездить на велике, плавать, рыбачить, кататься на лыжах, коньках, играть в шахматы, мастерить кораблики… Как–то сделал большой деревянный фрегат: с мачтами, реями и др. снастями, прицепил за леску и пустил по реке – оторвало и унесло. На гармошке выучил выводить рулады только Бориску, но бренчать на гитаре Бориска так и не научился. Меня же никак не заинтересовали эти музинструменты.

Пока мы шли по лугу, и сосновый бор темнел вдали, Вовка повествовал о стаях волков, бродящих по лесу, и даже подвывал украдкой. Мы бодро и весело шагали к бору: на просторе было широко, раздольно и светло – мы с Бориской не верили в больших злых, кровожадных волков.

Углубились в лес. Высокие, тёмные сосны, мрак – всё в сизом снегу. И жутко, и холодно. Мы дошагали до середины бора и заметно убавили прыть.

В глубине бора послышался далёкий, как протяжка в трубе, вой. Звериный вой студил души и сковывал тело. Мы остановились, не решаясь идти вперёд. Вовка тож притих, затоптался на месте. Мы смотрим на Вовку.

– Чё, испугались!? – Вовка не смеётся.

– Да–а–а …это… вроде, волки.

– С…те?! Ну и что теперь, не идти!? – смотрит на нас строго.

– Да мы не знаем, Вова, может, вернуться домой?

– Да ну! Идём! Ещё светло. Вперёд! – командует Вовка.

Мы идём вперёд, украдкой посматривая по сторонам, Вовка говорит вполголоса, затаённо. Мы выбираемся на крутой заледенелый Скачок, проходим зимником через болото, и из берёзовой рощицы по пологому склону поднимаемся на лысую Вятскую гору. За Вятской, и вот она, Нижняя Каянча!

И тут, вот они, стоят. Серые волки. Трое. Стоят на пригорке, от нас через ложбинку с озером, (озеро ниже) до них метров триста. Мы рвём косогором вверх, вперёд, воя тошнее волков. Кто всех громче и впереди всех – теперь и не помнится. Волки – с пригорка, утопая в глубоком снегу, наперерез, над головами зверей пыхают маленькие белые облачка.

Сверху, над нашими головами, раздались сухие щелчки, потом грохоты, и мы увидели, как один волк, самый крупный, споткнулся, и умырнул в облако снега. Остальные, не останавливаясь, крутнулись рядом, дёрнули в сторону озера – и скрылись за пригорком в березняке. И что поразило – всё молча. Как в немом кино.

И только теперь мы осмотрели поле битвы: стрелки стояли выше нас, в сосняке, – и наблюдали за зверями. Ждали.

То были взрослые ребята из нашей деревни. Мы чесанули дальше. До деревни было уже недалеко.

2005 г.

ЖИЗНЬ

Костя заехал за отцом на летнюю дойку по пути из Верх–Аи. Они не поехали обычной дорогою по дну долины, Костя направил свою «Яву» через речку – и в гору, на перевал, по тропинке–колее, где Костя никогда не ездил.

Солнце всходит в зенит, раскаляя всё вокруг. Богатые травы цветут во всю силу, жара, длившаяся третий день, не опалила ещё их жизней – разгар лета. Мотор монотонно рокочет, постукивают амортизаторы, Костя выбирает в траве лучшую колею, солнце слепит глаза. Эх! Хорошо–то как!

Костя любил полевые дороги: летом – во времена сеноуборки, осенью – хлеба, силос. Гонишь по горам и долам, этак в 80 км/час, и более, качаясь на косогорах – ныряя в ложбинки и возносясь наверх – в коридоре дурманящей кукурузы или проносишься, как вихрь, по просторам полей с неслышимым шорохом через валки сена. И всё–таки знаешь, конечно, знаешь, что тебя может ждать впереди!

Здесь же, на самом верху перевала простор: огромное синее небо, ширь и даль нескончаемых гор, и дорога – среди цветов, трав, воздуха!

Выключаешь двигатель, и тебя несёт всего в напряжении, и невозможно расслабиться, а надо бы – по опыту – и стрёкот кузнечиков, и жужжание пчёл исчезают, и слившийся свист сопровождает твою жизнь. Летишь, несёшься вниз по нитке колеи, к берёзовой роще с несостоявшимся кладбищем – выхватывая мгновениями стрелку спидометра – и зной превращается в тугую лёгкую прохладу.

Отец молчит. Что он думает в этот миг? Вероятно, то же, что и Костя… Малейшая кочка–ямка, и тебя напрямую вынесет к Богу. И Костя уже не думает, что он будет жить вечно. А только о том, чтобы умереть после полёта сразу. Мгновенно. Костя бывал уже в авариях, и не один раз.

Впереди закрытый поворот, Костя знает, дальше дорога круто уходит вниз и влево наверх, над оврагом с крапивою. За оврагом в рощице Костя гонял рябчика. И снова вниз, в село – нужно тормозить. Костя хорошо тормозит.

Они погружаются в застойную парилку улицы и, волоча за собою тяжёлое облако пыли, тащатся домой.

Дома отца и сына ждала весть: в Афгане погиб их сын и брат.

2009 г.

НА БЕРЕГУ

Берег невысокий, ступенчатый и песчаный, и место, где находился лагерь, называлось подставой, неподалеку от канатного моста через реку.

В 60^е годы мост здесь отсутствовал, да и в 70^е, ходил паром, но намного ниже по течению, тогда палаточных стоянок в таком обилии в этих местах не наблюдалось. Хотя озеро на горе, против которого и подвесили мост как в самом узком месте – находилось всегда. На озере – Дом отдыха и пионерлагерь, как тогда они назывались, от крупного химкомбината ближнего города.

Потом на берегу озера, рядом с танцплощадкою, югославы возвели пятизвёздочный отель, в котором, как говорили, отдыхал вскоре иранский ни то шейх, ни то принц крови.

Но тогда отеля ещё не построили, как не наблюдалось и красивой вышки с трамплином и двух искусственных водопадов, иссохших вдруг позже.

С утра ездили в город: Анна оставила дома купальник – забыла при сборах в турпоход.

Костя видел Анну второй раз, первый – зимой. Анна донимала Вовку издали, из своей комнаты. Потом вышла: невысокая, крепкая, похожа на брата. И за столом, кусая крепкими зубами печенье и, прихлёбывая чай, продолжала игриво допекать. Вовка злился. Мать, улыбаясь, урезонивала Анну.

А летом Вовка с Костей поехали на подставу.

Днем ходили купаться на озеро. Поднимались на гору по тропинке среди берёз и осин. Лето стояло сухое, жаркое, листья на деревьях висели понуро, виделись дряблыми и шелестели вяло.

Издали, из–за деревьев, хорошо слышны: нескончаемый людской гомон, шлёпанье мяча, вскрики детей, женщин.

Девушки расстилали свои одеяла на траве в тени деревьев, а Костя с Вовкой, сбросив на ходу одежды, шли в воду.

Вечером возвращались в лагерь. Ужинали. Долго сидели у костра. Школьники шумели в стороне, там слышны взрывы смеха, гитара, и огонь костра мелькал среди деревьев. Выше по берегу находились ещё туристские стоянки. Здесь же, у их костра, спокойнее, затаённее.

Часто мелькала девушка–инструктор. На круглом лице – выражение неуверенности и покорной зависимости. Девушка появлялась, шепталась с подругами, и так же незаметно исчезала – её палатка стояла на отшибе, глубже в лес, и ясно, что её там ждут.

Луна давно вышла из–за горы: подбиралась к середине реки, светила в глаза. Костя не сменил позы и не перешёл на другое бревно. Анна присела, спиной к тополю. Костя смотрит на костёр, на реку, на белый диск луны. Молчит.

Костя не знает о чём говорить. Костя не знал о чём говорить, когда они ездили в город; не знал о чём говорить, когда они ходили купаться; и сейчас, когда они остались вдвоём, он не знает о чём говорить.

Космы пламени мечутся над костром; дальше, в глубине, красно–белые головёшки. Головёшки потрескивают, пышут жаром.

Анна палочкой подвигает в костёр отгоревшие концы дров. Сучки, подымив, вспыхивают, гудят, выпуская пар, стреляют. Сгорев, разламываются, превращаются в такие же красные угли.

Костёр отражается на тёмном лице Анны, язычки пламени пляшут в тёмных зрачках.

– В высоких, снежно–ледяных горах голубого Алтая, у седого Хан–Алтая и мудрой Белухи родилась дочурка Катунь….

Голос Анны тих, невыразителен, с остановками.

– …Долго бежала она, прыгая в ледяные расщелины, тихо струясь в чахлых кустиках, среди камней, пока не собрала в свои воды бойких подруг и преданных друзей, и не превратилась в зеленоглазую красавицу невесту. Много сваталось к ней женихов гор, но всех она отвергла, журча отцу с матерью, что не пришла ещё её пора.

Прослышала она, что есть в другом краю гор красавец Бий, истекающий мощным широким потоком из золотого озера. Много невест готовы были отдать, и отдавали, свою красу, растворялись полностью в его изумрудных водах. Благосклонно принимая любовь маленьких речушек, красавец Бий прокладывал свой путь океану широко и вольно. Ничто не препятствовало его бегу, только шире и полноводнее становился Бий, сердце же его оставалось холодно–равнодушным.

Посватался к Катуни всемогущий Бабыр–хан. Много засылал Бабыр–хан сватов Хан–Алтаю и Белухе, но мудрый батюшка любил и понимал свою несравненную дочь и исполнял все её желания. Но не смог устоять пред кознями Бабыр–хана, достаточно нанёс ему Бабыр–хан убытку: угонял стада, травил пастбища, и начал уж склоняться Хан–Алтай к необходимости отдать дочь в руки Бабыр–хана.

Узнала об этом Катунь и побежала тайком к своему возлюбленному, прокладывая среди гор свой путь. Бабыр–хан бросился в погоню: бросал на пути своенравной красавицы огромные камни, возносил утёсы, но отталкивалась Катунь от утёсов, обтекала острова, перепрыгивала пороги.

Всё, что мог использовал Бабыр–хан, а гордая красавица вырвалась из теснин гор на равнину – совсем немного осталось ей до суженого. И собрал последние силы Бабыр–хан, вырвался вперёд, сам встал на пути непокорной красавицы. Но сильная Катунь обогнула его излучиной в виде полумесяца у села Ая и потекла дальше.

И окаменел с горя Бабыр–хан и остался стоять, возвышаясь, навеки среди равнины: немым грозным укором неразделённой любви, замерев со слезой–родником в морщинах скал на самой вершине.

А красавица Катунь достигла своего предела, воссоединилась с Бием, неподалеку от красивого города, и потекли они, обе реки, одной Обью, умиротворённые, к седому батюшке Океану….

Анна замолкла. Костя смотрел на затухшие угли, на пух пепла. Молчал. Костя напряженно поднял голову: на щеке Анны блестела слеза. Костя быстро опустил голову.

Анна встала. Штормовка сползла с плеч, упала, обнажив спортивную фигурку. Анна мельком взглянула на Костю, молча, повернулась, опустила руки и пошла бесшумно по песку к реке, крепкая, в свете луны.

Анна шла тихим шагом, опустив голову, пересекла чистую, блестящую полоску песка и вошла в воду. Она продвигалась всё дальше, до тех пор, пока вода не сровнялась с грудью. Она не обернулась. Взмахнув руками, поплыла наискосок к средине; течение, пока не сильное, сносило. Она явно не хотела свернуть в заводь пред мостом.

Костя медленно поднялся. Пошёл берегом, не спуская глаз с плывущей, всё ещё не веря и пугаясь. На озере Костя не наблюдал способностей Анны к плаванию. Костя пошёл быстрее, потом побежал всё быстрее, откидывая руками кусты, натыкаясь на деревья, спотыкаясь, падая.

Стремнина подхватила Анну, занесла под мост, голова её мелькнула в волнах и исчезла за опорой моста. Костя бежал, не разбирая дороги.

За мостом река уходила влево, дальше были пороги, слышался их шум, река стремительно неслась вниз. Обзор закрывала насыпь, ведущая на мост. Костя выкарабкался на насыпь, жадно всмотрелся на воду. На реке никого не было.

Дальше река била в скалистый обрывистый берег, притор, и уходила в сторону; ниже, с берега за деревьями ничего не видно, Костя знал об этом.

Костя рванулся с места, пробежал по песку до притора. Нужно обходить препятствие. Костя остановился, тяжело дыша, опустил голову. Долго смотрел на землю.

Костя поднял голову. Луна равнодушно светила, так же заливая всё вокруг мертвенным блеклым светом. В душе Кости неведомо вздрогнуло и изменилось, ещё шевельнулось и умерло навсегда. Мир изменился. Костя застонал, замотал головой. Посмотрел на реку. Вернулся к мосту.

Костя не слышал, как в лесу громко пели соловьи. Пред мостом светил зелёный фонарь светофора. Руины бывшей сторожки выглядели зловеще, как знак. Ноги не держали. Костя сел на фундамент, бетон был холоден. Сидел долго.

Вдали послышались гудение и грохот. Гул приблизился, свет замелькал среди стволов берез, лучи тусклых фар больно слепили глаза. Костя отвернулся, поднял голову. Чистое небо, гаснущие звёзды. Туман поднимался по склону горы, над горой. Светало. Всходило солнце. Костя встал, ещё раз взглянул на реку и пошёл в сторону лагеря. Костя сильно устал, усталость давила плечи вниз.

Анна сидела у костра, съёжившись, она была в другой одежде. “Только бы не поднимала головы”, – подумал Костя, остановившись напротив Анны. Анна оставалась недвижимой.

– Пока, Аня.

Анна не ответила.

Костя идёт к мотоциклу. Рядом с мотоциклом – девушка. Костя вспоминает – это, верно, та девушка, о которой говорили вчера, ей нужно в город. Ничего особенного, может только глаза, тонкая фигура.

В лесу сумрачно. Прохладно. Узкая тропинка ведёт к просвету дороги. Роса мочит колени, руки, плечи. Костя пригибается, уворачивается от кустов. Повторяет его движения и девушка. Держится мягко, деликатно, чуть слышно говорит, верно, по поводу виражей. При выезде из неглубокого кювета их подбрасывает и выносит на дорогу. Девушка чуть сильнее сжимает бока Кости и чуть громче говорит: “Ну, вот”.

Костя прибавляет газ. До поворота на мост метров триста. Костя уже чувствует, знает, что скоро, сейчас, он расстанется с этой незнакомой девушкой навсегда.

Костя остановил мотоцикл.

– Девушка, извините, в город не еду, мне нужно домой, на автобус – сегодня уезжаю.

Девушка спрыгнула, не удивилась. Костя, стараясь не смотреть на неё, включил скорость, мотоцикл взревел, рванулся. В другую, противоположную сторону, в село. "Ну, вот, ну, вот, – без конца повторял он.

Костя уезжал в Москву, у него уже был билет на самолёт. Он и уезжал–то от несчастной, неразделенной любви. Поступать в театральный институт. И он знал, что на родину вернётся нескоро.

1995 г.

ПОХОРОНЫ СОЛЖЕНИЦЫНА

Я выхожу из метро "Шаболовская", спрашиваю милиционера, их здесь полно, как пройти к Донскому монастырю, он, не меняя озабоченного лица, чётко докладывает:

– Направо, первый поворот направо.

И я иду, долго: мимо знаменитой сетчатой вышки–антенны Шухова, вдоль трамвайного пути, и – направо – по улице, где, слева, среди густоты тополей, дубов и вязов неприступная, старой кладки, слегка подновлённая стена монастыря.

Вдоль стены огромные телевизионные трейлеры с пучками кабелей, уходящих через металлические ворота на территорию обители. И вновь тьма людей в синих рубашках.

Жиденькою цепочкою народ тянется в сумраке по тропкам и тротуарам вдоль стены. Я прохожу сквозь толпу милиционеров и иду дальше за народом, с народом. Меня догоняет здоровый мужик с простым лицом.

– Как пройти…, – у него мучительно искажается лицо, он машет рукою, – как его? Сах… А–а–а. К Солженицыну!

– Прямо, а там скажут, – отвечаю.

Мужик приотстаёт, а я прибавляю шагу.

Вспоминаю. Вчера звонил в Москву знакомому, дабы узнать подробности о времени и месте похорон.

– А знаешь, не знаю. Кажется, сегодня было прощание в Российской Академии. А–а, вспомнил, сегодня будет отпевание в Донском монастыре, там и похороны. Это где–то в районе Таганки. Надо по карте посмотреть, – сказал не коренной москвич. И добавил. – Говорили по "Рентиви", что людей было мало, несколько сот – не любит его народ. Он там был в Америке… Да и вообще… Потом расскажешь. Ну ладно, давай.

И поехал я утром рано из Подмосковья в столицу. Карты, что взял с собою, не показали монастыря. Позвонил племяннице–поэтессе, приехавшей из провинции три месяца назад и пишущей пока, для хлеба и крыши, статейки в профсоюзную газету. Отыскался адрес в интернете.

За поворотом открывается светлый вид: с милиционерами, скоростной дорогою, въезжающей прямо в главные ворота монастыря и другою, бегущей вдоль стены, по ней я и иду. Ворота с разукрашенными причудливыми башенками 17–18 веков.

Народ сочится хилым ручейком сквозь синюю толпу под своды башен. Здесь людей ждут пропускные рамки, как в аэропорту, и стражи.

– Что в сумке? Фотоаппарат? Снимать нельзя.

Ошарашенный, обшаренный, придавленный, униженный, ступаю на территорию монастыря. Предо мною прямая дорога к огромному, с высоким крыльцом, величественному храму, и я забываю о своих горестях. Пред храмом немногочисленная толпа, над головами людей витает стрела крана с телекамерою. Уже не пущают в храм, поздно, слышу – через сорок минут вынос.

Люди прибывают, вот уже за моею спиною заполнилось всё пространство от входа и до храма, в основном простой народ обоего полу, много людей с цветами, особенно женщин определённого возраста.

Кругом толковища вкривь и вкось, кто на что горазд, нашлась "учёная дама", начитавшаяся жёлтых газет и насмотревшаяся телевизор. О чём она говорила, не помню, но народ спросил открыто: – Зачем тогда пришла?!

Тут же снуют журналисты с блокнотиками–диктофонами. Девица школьного возраста отвечает на заданную тему, как на уроке литературы. Дед с бородою Толстого топчется в толпе, посматривает на выход из храма, туда же нацелена со смонтированной площадки батарея телекамер.

Я достаю фотоаппарат – в Бога, душу, мать – и начинаю снимать кругом всё подряд. Позади стоящие шеренгою милиционеры, сдерживающие натиск прибывающих людей, уже не реагируют.

Погода пасмурная, подувает ветер, холодает. На крыльце засуетились. Зачернели, с позолоченными оградительными стойками в руках, служки, вынесли большой портрет, подержали. Издали, из чрева храма, печально, слаженно полилось благостное пение, и зашевелились, (12 – 25 минут) пошли, и понесли, полились с крыльца плавною рекою с гробом вниз. Люди. И его Святейшество Патриарх всея Руси Алексий Второй забелел на крыльце, поддерживаемый под руки, и тоже слился вниз, в толпу, растворился.

Вознеслось над головами множество рук с фото–, видеокамерами: защёлкали, засверкали, закуковали, заверещали механизмы.

А пение всё глубже, всё громче, всё трагичнее – раздирая душу. Многие плакали. А волна людей всё лилась и лилась из храма (да каков же он, и сколько в него втиснулось людей?!) и направо, за храм, к месту захоронения.

И вновь тормозили, отсекали людей милиционеры: места там мало, тропинка узка, объясняли, стараясь вежливее, люди в полковничьих погонах.

И остановили очередную порцию людей окончательно, пред барьером. По другую сторону барьера, на чистом пространстве, встали они с рациями в руках, прохаживались, пропускали редких, интеллигентно одетых, одиночек. А песнопение всё длилось, где–то там, во мраке, за деревьями. И вновь разговоры, сплетни в виде версий, о покойном.

Промелькивал среди милиционеров представительный статный, спортивного обличья мужчина лет около сорока в гладком сером костюме. Он никак не мог сдержать ту, скрываемую тщательно и тщетно, улыбку, так высветлившую его красивое, мужественное лицо. Он всё говорил что–то в руку (в микрофон с торчавшими из рукава проводками), переговаривался кратко, повелительно, то же с милиционерами, посматривая на нас, на людей за барьером.

Уж и военный салют отзвучал (12 час. 48 мин.), и траурная музыка, и выглянуло на мгновение из–за сплошных, холодных туч, прощаясь, солнышко, и прошли мимо рослые, статные солдатики–музыканты, взялись протискиваться к загородке двое: пожилой бодрый мужчина и седая женщина, объявившие себя родственниками покойного. Их пропустили. Но уже зарыли Александра Исаевича. Отпелось, стихло благостное пение, зашмыгали меж кустов и могил с экзотическими надгробиями люди – пустили и нас. И мы тихо двинулись по узкому тротуару к могиле.

– Медведев, Медведев, – зашелестело в колонне.

Это был действительно он, внедалечке, за металлической оградкою – Президент России – в окружении, в коробке, дюжих молодцов числом 5–6 человек, и среди них этот, в сером костюме, красивый, телохранитель. Остальные, включая и Президента – в чёрных. Они шли быстро, Президент голову держал прямо, смотрел вперёд, лицо его светло.

К месту упокоения, рядом с часовенкою и тяжёлым надгробьем красноватого гранита в оградке Василия Ключевского, и близь не пробиться: толпа вьётся, жужжит, толкается – рвутся поближе…
Пошёл бродить по мемориалу: наткнулся на свежие могилы Деникина, Ильина – с жёнами, Каппеля – посредине. Все они в рядок, на могилах свежие цветы, рядом воют монашки со свечками. Иван Шмелёв похоронен поодаль от них.

К могиле не подойти и через полчаса. К дереву прижали телекамерою с Первого канала тех двух седых людей, назвавшихся родственниками покойного, брали интервью. 90–летний старик рассказывал, как они более 70 лет назад познакомились с Санькою, сидели за одной партой в университете Ростова–на–Дону. Деда кинулись целовать–обнимать, поздравлять и благодарить люди. Среди них – казаки. Телевизионщики утащили стариков, затронутых вниманием, подальше от людей, в укромный уголок.

Я нарезал по примонастырскому погосту ещё часовой круг. Толпа схлынула. Специальные люди прибирали вокруг: скручивали ковровые дорожки, расставляли, выправляли венки, телевизионщики сматывали кабели. Взору предстало печальное зрелище. Вот здесь, под сохранившимся комочком не истоптанной в прах русской землицы, с венками на горбушке и приткнутым к ним портретом, лежит один из великих, живших когда–либо на Земле. Брошенный вот только что всеми – и близкими, и краснобаями. И оставшийся с чужими, случайными людьми, позирующими с наложением рук – в различных позах – у покосившегося, захватанного и заслюнявленного деревянного крестика.

И тут же – редкие люди – стоящие на отдалении в мучительной растерянности…