Регент сводного хора

Регент сводного хора

Памяти Владимира Леоновича

О поэзии Леоновича не написано фактически ничего. Андрей Турков, тоже уже покойный, когда-то достойно поздравил его с 80-летием, но юбилейные заметки и серьезный стиховедческий анализ – не одно и то же. Почему так случилось с одним из самых несомненных поэтов ХХ века, безошибочно узнаваемых с одной строфы?

Идут года – стоят дела.
Накапливается утрата,
как призрачная тьма Рембрандта
или собора полумгла.

В одном из писем Владимира Леоновича ко мне заключался вопрос-ответ, взывание-недоумение по этому поводу: «Неужели ОНИ не слышат!?»

Да, ОНИ именно и прежде всего не воспринимают акустики, которая так важна в поэзии Леоновича. Звука, недоступного «экспертам» по вопросам премий и грантов, специалистов на тему «где чего дают». А уж до расшифровки, считывания и усвоения смыслов дело и вовсе не доходило, стопорилось на ранних подступах. О приятии тут говорить излишне: ИХ должно было воротить и корчить от каждого посыла, каждой ноты и модуляции. Все скомпенсированное рано или поздно оборачивается декомпенсацией. «Масло вытащишь – яйца упали». Повышенная нагрузка на мозг сначала заставляет его работать, а потом он вдруг перестает отвечать на запросы. И если ты хорошо знаешь, где и чего, то напрочь не слышишь ЧТО и не соображаешь КАК. Отношения медведя и его уха здесь ритуально добрососедские, договорные.

У Леоновича было два крупных «недостатка», с которыми невозможно войти ни в какую «обойму», тем более тусовку. Первый заключался в принципиальной и органической внешней антиистеблишментности. В уровне непохожести на НИХ. В какой бы версии публичности ни являлся Володя, невооруженным глазом было видно, что не этого он поля ягода. Хуже, чем чудак, – чужак. Способностью к социальной мимикрии Леонович не обладал. Он знал единственный способ достижения общественных целей – пушкинский. Но «истину царям» говорил уже без пушкинской улыбки. Ее, похоже, навсегда стерло с уст всенародное телевизионное веселье и олигофреническое балагурство тех, кто занял место Поэта, – по-зощенковски, «с подселением». И оболочки цинизма – не идейного, а игрового, защитного – не нарастил. Особенно это было заметно на писательских сходках начала 90-х. Большинство просто пользовалось тем, что стало «можно». Меньшинство выжучивало – и выжучило – те или другие преференции. Один Леонович достигал полного серьеза, а значит, заведомо проигрывал.

Исключение составляли моменты, когда он не был чужим среди своих, а занимался тем, к чему Бог предназначил, – читал стихи. Тогда, на дистанции между ним и залом, его непохожесть принималась и понималась теми немногими, кто так же, как он, поэзию ощущал Служением, а не оказанием «культурных услуг». Вторым «изъяном» было его неколебимое народничество. С тех пор как в нашей культуре возобладал смердяковский снобизм, с леоновичевскими поэтическими воззрениями и жизненной практикой делать – те паче ловить – там стало нечего. Все, кому он нагадал неизбежное:

и встанет горла поперёк
у нищих отнятый кусок!

временно потеряв возможность физически уничтожить такого гадателя, получили власть бойкотировать, игнорировать его. Иногда думается, что этот садизм замалчивания покруче лесоповала и одиночки в «Крестах».

Мир беспечно отжил времена, когда слава догоняла поэта, добив его молчанкой и сиротски похоронив. Сегодня известность после жизни зависит от того, сколько ты напиарил себе при жизни. Леонович не только не занимался попрошайничеством у парадного подъезда литературы – он сделал все, чтобы до этого «подъезда» было физически, по закону дураков и дорог, не добраться. И удалился туда, откуда «хоть три года скачи», – в Кологрив с вокзалом в отсутствие железной дороги, и дожил до таких лет, когда свободе передвижения элементарно мешают немощи. Именно там Леонович наконец обрел покой – сначала семейный, потом – вечный.

Он заботился не о почестях, а о Чести, не о тайне Иосифа Аримафейского, но о трудном изживании страха, этой тайной порожденного: «Мне случалось видеть лица людей в минуты трудной, выжитой ими правды, преодоленных предрассудков и презренного страха. Человек преображается: лицо, осанка, голос и те же, и уже другие – человек приходит в себя…» Об обретенной преодолением страха Чести Леонович и писал всю жизнь. Он даже считал, что «совесть глядит на честь снизу вверх».

Железными гвоздями в меня вбивали страх.
С разбитыми костями я уползал впотьмах.
Но призрак Чести вырос, как статуя во мгле:
вернулся я и выгрыз позорный след в земле.

Слава бывает нескольких родов. Слава оглашенных – язычников, которые после приказания «изыдите!» должны были стремглав, как можно быстрее, покинуть храм.

Слава самопровозглашенных – это пространных объяснений не требует.

Слава случайных – такие есть всегда и во всяком деле. Сейчас они преобладают, но это явление временное. Слава «декретированного контингента». Это определение, видимо, придется расшифровать. Оно к Леоновичу имеет непосредственное отношение. «Декретированным контингентом» называются работники, которые обязаны иметь медкнижку и периодически проходить медкомиссию. Поэты группы Леоновича, как и читатели этой ограниченной группы, символически приравниваются к производителям иммунобиологических препаратов. Их донорская и плацентарная кровь, перелитая в творчество, спасает людей от смерти. Часто – совсем не фигурально. Живительную силу поэзии хорошо знали зэки со «сроками огромными» и не раз мне – и Леоновичу, который меня с ними знакомил, об этом рассказывали. Дар донорства передается, в отличие от дара стихосложения, и люди, не пишущие стихов, но читающие поэзию с иммунным статусом, начинают совершать прямую трансфузию в кровяное русло анемичных и зараженных глухотой. Компонент вампиризма присутствует там, где художник недодает, а реципиент недополучает. Творческое донорство – антивампиризм, соработничество друг другу и взаимное спасение.

«Медкомиссию» Леонович проходил регулярно, хотя медкнижку те, от кого это зависело, ему продлевали неохотно. Он вообще был склонен восстанавливать «священный распорядок», как только замечал, что тот «в житейский хаос превращен». Избранники сами избирают тех, кому не зазорно «нравиться», и их интуитивно выбирают те, кому «разонравились» пустосвяты. Леонович никогда не берег себя, с 22-х лет страдая пороком сердца и не обращая на него внимания. Но дар свой берег от любого посягательства – государственного или частного.

Жива поэзия, живая искони –
до Нестора, до всех отечественных хроник.
В отечестве своем себя не урони,
поэт! И на Руси поэт себя не ронит.

На горестный восклик: «Отец Небесный, нет народа/и не бывало никогда!» в наши дни имели право лишь несколько людей. Леонович – из равных первый. Потому что не от лакейского презрения, а из недр кровной сопричастности это вырвалось – и тут же прошением о милости микшировалось, жизнью трудника, выбранной им, рафинированным и насквозь прокультуренным, оправдалось, бабушкой, певшей слыханные «от народников» песни в Кологриве, утешилось. Из тех песен, из некрасовских стонов, из причитываний карельских и костромских старух

(– Слушай, праведный лес, земля праведна,/водушка праведна!/Не запутай, тропинушка, сынушку моего! — бабка Лиза с крыльца ворожит.), из нечленораздельного мычания русских алкашей, из высокой музыки русского аристократизма Леонович создал «сводный хор» своей поэзии и стал его регентом:

По крайней мере, некий сводный хор
мне слышится – так дышит мой народ.

«Дети сельских учителей» – Павел Васильев и Борис Корнилов, приняв мученическую кончину, поворотом политического руля были вынесены на гребень новой волны (и под ней же вскоре погребены). Сельский учитель Владимир Леонович был сыгнорирован своей эпохой. Но, может, это прижизненное пренебрежение теперь является залогом бессмертия, как прежде – «на десять годиков билютень»? Остается только по мере сил погашать этот страшный заём.

Леоновича через запятую величали «поэт, переводчик». Но то, что он «перевел в слезах от счастья», доступно лишь тем, кто хотя бы отчасти знаком с оригиналом:

Ты жива, моя родина…
Ты жива. Затаилась. Ноябрь. Ничего, ничего…

Его похоронили в деревне Илешево под Кологривом, рядом с гениальным изографом Ефимом Честняковым, написавшим гигантское яблоко всенародного окормления и счастья. Уютнее и символичнее и представить ничего нельзя!

 

Прмечание:
Кудимова Марина Владимировна – поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор мн. книг стихов и книги прозы. Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015). Последняя публикация в журнале «Плавучий мост» – N3-2018.