Река, напои меня
Река, напои меня
По Карнеги
Как черт привязался к Фоме Обноскину вопрос: почему в Америке люди так прекрасно живут? Глаза с утра продрать не успеет — вот он, чем ни забьет голову — вопрос тут как тут. Пролезет как-то, гад, и втиснется. Хоть ложись и помирай. Не умру, пока ответ не отыщу, решил Фома. Только решил, а ответ уже готов — лежит на книжной полке, голыми руками бери. По Карнеги жить надо!
Фома читает, а Карнеги по полушариям клининговой компанией ходит, порядок наводит. Смахнет тряпкой пыль с извилины и советик туда — тык; шваброй по другой пройдется и идейку — бац. Засияли мозги Фомы самоваром в масленицу. А у самовара Фома и Карнеги, чаи сладкие гоняют и счастье светозарное, близкое — руку протяни — разглядывают. Чай допили и сразу за дело — зарплату у начальства просить, достойную ума опрятного.
Приходят. Фома за ручку двери хвать, Карнеги сразу: «Улыбайтесь!» Фома улыбку нацепил, какая налезла, и в кабинет.
— Здравствуйте, Михал Иваныч! — И улыбается изо всех сил.
— Обноскин, ты что, в лотерею выиграл?
— Нет, я это… как бы наоборот.
— Что наоборот? Проиграл, что ли? А чего скалишься?
Карнеги шепчет: «Начните с похвалы».
— Я насчет того, что начальников таких — поискать!
— В каком смысле?
— Да хоть ум ваш взять…
— Так… Ну взял, и что?
— Восторг один!
— Да иди ты.
— Или, к примеру, внешность.
— Тоже восторг, я понимаю?
— Не то слово.
— Так…
Фома Карнеги в мозгах в бок тычет, тот ему сразу: «Запомните, что звук имени собеседника для него является самым приятным и самым важным звуком».
— Эх, Михал Иваныч, Михал Иваныч…
— Что «эх, Михал Иваныч»?
— Я вот по какому вопросу, Михал Иваныч…
— Ну?..
— Михал Иваныч, я хотел… не знаю, как сказать, Михал Иваныч…
— Обноскин, если еще раз скажешь «Михал Иваныч», я тебя пришибу.
Фома мыслью по голове шарит, Карнеги ищет. Тот тут как тут: «Проявляйте истинный интерес к людям». Фома сразу:
— Как здоровье?
— Да знаешь, пока ты не пришел, неплохо себя чувствовал. Тебе какое дело вообще?
— В семье как?
— Жена вчера пеньюар купила. Или тебя поконкретнее что интересует?
— Проблем нет?
— В интимном смысле или вообще?
— В любом.
— Да ты не стесняйся, Обноскин, спрашивай. Я для чего здесь сижу-то?
— На работе тоже все хорошо?
— Как бы тебе сказать… Тут словами и не выразишь. Мне завтра в министерство. Поедешь со мной? Сам глянешь. В натуре, так сказать.
Карнеги по извилинам катится: «Уклоняйся от спора. Сначала соглашайся».
— В министерство, говорите. Во сколько?
— Вот, это разговор. В четырнадцать часов. Сможешь? Или перенести?
Карнеги давит: «Начинайте с таких вопросов, на которые ваш собеседник ответит “да”».
— У вас ведь «мерседес»?
— Да. Но если тебя что-то не устраивает, лимузин можно заказать.
— Лимузин?
— Да.
— Можно?
— Конечно.
Карнеги наваливается: «Уважайте идеи и предпочтения вашего собеседника». Фома тут же:
— Хорошая идея — с лимузином.
— Что ты! Сам не нарадуюсь.
Карнеги шепчет: «Будьте великолепным слушателем». Фома замолчал.
— Тебе чего надо-то, Обноскин?
Фома молчит.
— Ты язык проглотил?
— Я вас слушаю.
— Меня слушаешь?!
— Поговорите еще. Наслушаться не могу.
— А давай, Обноскин, я тебе стихи почитаю. О любви, пойдет?
Карнеги в кураж входит: «Бросьте вызов. Все любят играть в азартные игры и держать пари».
— Может, лучше в картишки, Михал Иваныч?
— А хрена ли. Давай. На деньги?
Фома стукнул себя ладошкой по лбу.
— О, точно. Я чё пришел-то. Мне зарплату… это…
— Поднять, что ли?
— Ну да.
— Не вопрос, Обноскин. Поднимем — не достанешь.
— Я пойду?
— Тебе решать.
— Пойду.
— Ну будь здоров.
Фома за дверь, а Михаил Иванович, как только в себя пришел, за телефон:
— Отец Александр, здравствуйте. Растет храм? …И слава Богу. …Рабочих не хватает? Вот, и я по тому же вопросу. Завтра новенького пришлю. Мужичок работящий. Вот только бесы в нем. Вы уж погоняйте их.
Антисемит
Сосед Василия Дубова, Семен Кручинин, собрался в город в больницу — зубы лечить. Автобус в деревню приходит раз в день, потому деревенские, у кого дела в городе, вынуждены останавливаться где-то на ночь, а уже на следующий день возвращаться домой. У Семена в городе никого не было, вот он и обратился по-соседски, чтобы у Володьки, сына Василия, переночевать.
В город Володька решил перебраться сразу после армии. Родители не возражали. Мать говорила: «Коли есть возможность в городе зацепиться, сынок, устраивайся. Парень ты смышленый, а здесь только хвосты быкам крутить да водку пить». В университет он не поступил и пошел работать в полицию кинологом. Собак Вовка любил, начальство уважал, к водке ничего подобного не испытывал, потому на поприще своем преуспел.
Василий догадывался, что сноха не очень приветствует всех этих деревенских гостей, но соседу как откажешь? К тому же Дубов знал, что Семен мужик совестливый, с пустыми руками не заявится, по крайней мере сала копченого и варенья привезет. Василий сыну с семьей помогал: свинью одну специально для них держал, картошка само собой, — так что в продуктах они не нуждались, но тут дело в приличии.
Володька, парень добросердечный — в мать, каждому земляку был рад. Умел и к жене подход найти. Потому Семену, как и всем деревенским гостям, были предложены постель и стол.
На следующий день Семен вернулся. Василий видел, как автобус скатился с пригорка в деревню, и нарочно крутился во дворе по хозяйству. Минут через пятнадцать подошел Семен, с коробкой в руках.
— Здорово, сосед. — Семен поставил коробку на землю и облокотился на калитку.
— Здорово.
Василий прислонил метлу к поленнице и, неспешно подходя, поинтересовался:
— Как зубы, вылечил?
— Вылечил, будь они неладны.
Василий с пониманием покачал головой и закурил. Семен тоже закурил и, поняв, что вопроса не дождаться, начал сам:
— Спасибо тебе, сосед. Вовка хорошо встретил.
— Да что там.
— Ну я им вареньица, сальца увез, все как полагается. Сноха твоя вроде довольна осталась.
— Да не надо было. — Василий затянулся папиросой.
— Как это — не надо? Люди ко мне лицом, а я к ним голым задом, что ли?
— Ну как знаешь.
В ящике зашуршало.
— Кто там у тебя? — поинтересовался Василий.
— Да это не у меня. Это у тебя. Вовка щенка передал. — Семен поднял ящик и вручил его Василию. — Я рассказал, что Черный-то ваш издох, вот Володька к автобусу аккурат и притащил. На, говорит, дядя Семен, бате передай.
— Вот за это спасибо, сосед. Молодец сынок, без собаки никуда.
Василий открыл коробку и достал зажмурившегося на свету черно-коричневого со светлым брюшком щенка. Поднял его перед собой на вытянутых руках.
— Овчарка, кобель, — разглядывая пах, гордо заключил Василий.
— А то. Володька сказал, что породистый.
— Эка.
— Вот тебе и эка. Главное вот что, пока не забыл: Володька сказал, чтоб ты имя ему дал по всем правилам их собачьим, значит. И чтоб сообщил ему, как щенка-то назвал. А он там какие-то бумаги на него заполнит, в бухгалтерии их собачьей.
— По каким правилам-то? Говори толком, — поглаживая щенка, спросил Василий.
— Вот ты и слушай, правила такие. Называть, значит, надо по первым буквам имен родителей его, щенка то есть.
— Ну.
— Вот. Половина букв от одного имени, а вторая половина от другого.
— Ну, — начал злиться Василий. — Я это понял. Как родителей звали, скажешь или нет?
— А это подожди, сейчас. — Семен полез во внутренний карман пиджака. — Володька мне записал. Чтоб я не забыл, значит. Вот, нашел. Рейн и Ева их звали. Зовут то есть.
— Ну.
— Что — ну? Суку, значит, Ева зовут, а кобеля Рейн.
— Ну.
— Да что ты заладил, ну да ну. Вот и составляй имя.
— Как составлять-то?
— Это уж как тебе заблагорассудится. Можно, например, взять Ре от кобеля, а Ев от суки, получится Ре-ев. Понял?
— Так это фамилия какая-то получается, а не имя.
— Ну не знаю, думай сам. А мне пора. — Семен затоптал окурок и направился домой.
Василий поднял щенка над головой и еще раз, словно проверяя себя, не ошибся ли в половых признаках, рассмотрел пах. «Кобель», — удовлетворенно заключил он и пошел в дом, бурча на ходу:
— Черт-те чё придумают. Ломай теперь голову.
На веранде Дубов поставил щенка на табурет. Тот, испугавшись то ли высоты, то ли неизвестной обстановки, задрожал всем телом, присел на задних лапах и жалобно смотрел на Василия.
— Эх ты, охрана, — до́бро усмехнулся Василий, наливая молоко в миску.
Он опустил щенка на пол перед миской и ткнул мордой в молоко.
— Пей, порода.
Щенок, с трудом удерживаясь на разъезжающихся по крашеному полу лапах, припал к миске и стал жадно лакать.
— Хоть Реев, хоть Рейнев, все одно фамилия получается, — рассуждал вслух Василий. — Рева — несолидно для овчарки, так дворняжку можно назвать. Реева — вообще женская фамилия.
Как ни ломал голову Василий, нормальное имя у него выходило только одно: Еврей.
Щенок напился молока, потянулся довольно и, не отходя от миски, тут же напрудил лужу.
— Значит, так тому и быть, — заключил Василий, — будешь Еврей.
Породистый Еврей дрессировке поддавался плохо.
— Ну вот что с тобой делать? — нарочно перед женой ругался Василий на щенка, когда тот в очередной раз нагадил посреди кухни. — Тебя, как человека, в дом пустили, а ты что вытворяешь? Где живем, там и гадим, так, что ли, получается? Думаешь, если порода, так и управы на тебя нет? Найдем управу, будь спокоен. На улицу вон выселим, в будку Черного, быстро поймешь культуру.
Вера Федосеевна, жена Дубова, хоть и была женщина хозяйственная и чистоплотная, на щенка за его безобразия не злилась. Молча подтирала за Евреем, принимая это как должное. А так как была еще и сердобольная, то и заступалась за нового полноправного жильца:
— Скажешь тоже, на улицу. Мороза́ скоро начнутся, а он малой еще. Да и при породе такой где же он сдюжит на улице? Ты бы лучше попросил у Вовки книжки какие, что ли. Если порода, то и подход нужен, получается, другой. По науке надо.
— Да я просил уже. Вовка одно твердит: кнут и пряник, батя, больше ничего не надо.
— Пряников, что ли, купить? — озадачилась Вера Федосеевна.
— Да не обязательно пряников, — злился Дубов. — Это философия такая, сначала оходить как следует, потом уж и приластить, коль поймет.
— Чем приластить-то?
— Да господи, хоть чем. Хоть пряником, хоть конфетой.
— Вот я и говорю, пряников купить надо.
— Дома ничего нет, что ль? — Дубов начал злиться по-настоящему.
— Ой, подожди, кажется, есть. Конфеты к празднику брала.
Еврей все это время спокойно лежал рядом на половице и, положив голову на вытянутые лапы, наблюдал за хозяевами, переводя взгляд с одного на другого. Вера Федосеевна достала из шкафа кулек.
— Вот, есть. Давать, что ли?
— Да подожди ты. Куда давать-то? Я же говорю, сначала оходить надо как следует. — Дубов грозно глянул на щенка.
Еврей, будто поняв последние слова хозяина, подтянул лапы и, наклонив набок голову, жалобно глядел на Веру Федосеевну.
— Как это — оходить? — Только теперь до нее дошла вся философия «научного» метода. — За что?
— За что, за что. За то, что гадит, где не положено.
— Как он поймет-то, за что ты его оходишь сейчас?
— Да не сейчас, дурья твоя голова. Когда наделает, тогда и охожу. Потом посадим в ящичек, в туалет его, значит, чтоб понял, куда ходить надо. Конфеты там уже дадим. Он и поймет тогда, что если будет гадить, где положено, то сладко жить будет. Поняла?
— Ждать, что ли, будем?
— А что делать? Будем ждать, пока не сходит.
Еврею, как назло, не шлось. Не дождавшись продолжения спора хозяев, он лениво поднялся, потянулся от души, прогнув спину, и неспешно направился к Жмуру, коту Дубовых, беззаботно лежавшему у печи. Еврей ткнул кота мордой в бок, как это было заведено у них, предлагая поиграть. Жмур на секунду открыл один глаз и недовольно пошевелил хвостом, давая понять, что именно сейчас не имеет никакого настроения к играм. Уже выучив характер и нравы друга, Еврей не решился повторить попытку и, постояв немного в раздумьях, вернулся и лег на прежнее место.
— Покормить, может? — после часа ожидания предложила Вера Федосеевна.
— Покорми, если будет.
— Что ж не будет? Сколько ждем. Сама уже проголодалась.
Вера Федосеевна накрошила в миску хлеба и залила молоком. Еврей, не ожидая приглашения, резко вскочил, весело виляя хвостом подбежал к миске и стал лакать, не предвидя всех последствий своего праздника. Справившись с тюрей, Еврей ласково посмотрел на хозяев и простодушно удовлетворил их чаяния.
— Ну, держись, еврейская морда, — произнес Дубов, поднимаясь с веником в руке.
Тут сердце Веры Федосеевны так и зашлось. Она встала между мужем и щенком и не менее грозно произнесла:
— Только тронь.
Дубов от такого неожиданного поворота оторопел.
— Ты что?
— Только тронь, говорю. Антисемит! Самого охожу так, что никакие конфеты не помогут.
— Это кто антисемит? Это я антисемит? — Дубов принял бой. — Да как у тебя язык только повернулся? Он, значит, гадит где попало, а я, значит, антисемит.
— Только тронь, сказала. Антисемит.
Дубов никак не ожидал, что конфликт примет политический характер, потому не сразу нашелся, что ответить. Развернувшиеся события даже Жмура заставили открыть оба глаза.
В дверь постучали.
— Кто там еще? Входи, — крикнул Василий.
Вошел Семен. Сразу почувствовав напряженность атмосферы, застыл у двери.
— Вот, Семен, посмотри на него. Еврея бить собрался, — заговорила Вера Федосеевна голосом, ищущим поддержки.
Семен оглядел кухню.
— Какого еврея? — спросил он и, чуть склонившись вперед, попытался разглядеть что-то в гостиной через проем двери.
— Какого-какого, вот этого. — Вера Федосеевна кивнула на щенка.
Семен обвел всех, начиная с щенка и заканчивая Жмуром, недоуменным взглядом.
— Вы чё, собаку Евреем назвали? — спросил он. — Немецкую овчарку?
— Так ты ж сказал, — ответил Дубов, напористо глядя на соседа. — А он гадит где попало.
— Что сказал? — недоумевал Семен.
— Половину имени от кобеля взять, половину от суки, — проговорил Василий. — Вот Еврей и получился.
— Мало того, — включилась Вера Федосеевна, — он бить его собрался. Антисемит.
Семен начал понимать, в чем дело. В молодости юморной, он и в летах почудить был не дурак.
— Кто-нибудь знает? — понизив голос, осведомился он.
— Что знает? — хором спросили Дубовы.
— Ну… что у вас тут происходит.
— Ты о чем это, Семен? — Вера Федосеевна напором и возмущением приглушила в голосе нотки испуга.
— Ты, Семен, этого… того… не нагнетай, — подключился к жене Дубов.
— Вовке говорили? — продолжал Семен.
— Что говорили? — Василий невольно заговорил тише. — Что щенка Еврей назвали? Конечно, я сразу позвонил.
— Я не про то, — нагнетал Семен. — Что вы тут евреев бьете, говорил?
— Кто их — тьфу ты, его — бьет-то? Ты, Семен, не накручивай давай, — защищалась Вера Федосеевна.
Семен тяжело вздохнул:
— Пройду?
— Проходи, конечно. Примерз, что ли, к порогу? — пригласила Вера Федосеевна.
Семен, не разуваясь, сделал пару шагов и присел у печки на табурет.
— Закурю?
— Кури, — сказала Вера Федосеевна и вопросительно посмотрела на мужа.
Закурив, Семен открыл дверцу печки и молча шерудил золу кочергой.
— Понимаешь, Василий, — заговорил он, — если ты на процессе докажешь, что это я надоумил тебя собаку Евреем назвать, то я волей-неволей становлюсь участником заговора…
— Какого заговора? Ты чё несешь? — выдавливая улыбку, спросил Дубов.
— На каком процессе, Семен? Ты в своем уме? — вторила ему Вера Федосеевна.
Нахмурившись, чтобы не расхохотаться, Семен, словно не слыша их, продолжал:
— В избиении Еврея я участия не принимал… Это уже я смогу доказать. Но нас трое, значит, заговор налицо.
— Во-первых, его никто не бил, — защищалась Вера Федосеевна. — Во-вторых, кто об этом узнает? Если ты не трепло, конечно.
— Об чем не узнают, если не били? Что-то ты путаешься в показаниях, Федосеевна.
— А ты меня не путай, я и путаться не буду.
— Ладно. — Семен встал. — Пойду. Я — могила. Но и вы не трындите по деревне.
Выйдя на улицу, Семен сразу направился к другим соседям — держать в себе «комедь» было выше его сил.
— Черт-те чё наплел, — сказала Вера Федосеевна, как только дверь за соседом закрылась.
— А что это сейчас было? — Дубов пристально смотрел на жену.
— Сама не поняла.
Еврей, почувствовав, что стал причиной этой новой, незнакомой ему атмосферы в доме, виновато виляя хвостом, подошел к Дубову и стал тереться о левую ногу хозяина — вдоль правой так и висел в опущенной руке веник.
— Вот видишь, собака и та понимает, что по добру все должно быть. А ты: «оходить». Тебя, быват, тоже не допросишься что сделать. А если и я так: сначала веником охожу, а как сделаешь — рюмку налью. Понравится тебе?
Пример был удачным. Дубов посмотрел на Еврея, продолжавшего тереться о его ногу, присел и стал с нажимом поглаживать щенка. Спина виновника событий прогибалась под тяжелой рукой хозяина.
— Давай конфеты, мать. — Василий улыбнулся.
— Вон они, на столе, сами берите, — сказала Вера Федосеевна, забирая у мужа веник.
Василий посмотрел на жену, заметающую на газету долгожданный результат, развернул конфету и протянул Еврею.
— Ешь, порода. Настрадался, пока мы тут воевали, — сказал он.
Присел у печи, закурил, какое-то время в задумчивости молчал. Потом как-то тяжело вздохнул и сказал:
— Вот тебе и вся наука, мать.
Весной Еврея выселили из дома. И стал он жить как Черный, но получше — Василий утеплил будку и удлинил цепь.
Река, напои меня…
На даче я не появлялся с осени. Дом одиноко пережил зиму, перетерпел весеннее таяние и самостоятельно вошел в лето. Обиду его я почувствовал сразу, как только открыл дверь. Теплый вечер, скользнувший было вперед, замер вместе со мной на пороге, наткнувшись на сырую прохладу. Последние майские и первые дни июня хоть и выдались солнечными, по-настоящему прогреться дом еще не успел. Я не стал проходить, поставил сумки у двери, постоял из вежливости и направился заниматься дровами — нужно было протопить.
Работать в день приезда я не планировал. Чувствуя накопившуюся усталость, мечтал только об одном — выспаться. Решив не мудрить с ужином, я наскоро сообразил что-то на перекус, полистал уже в постели книгу и уснул под аккомпанемент такой непривычной и такой долгожданной тишины.
Утро уже смело взялось, когда я, с единственным желанием насладиться свежестью его, вышел из дома и направился к реке. Есть у меня любимое место на берегу, где река наша вертлявая нашла-таки место, чтобы протянуться недолгим плесом. По всем тормозам ударяет душа моя, когда, присев на песок, я вглядываюсь в завораживающую водную гладь.
Через село путь к реке короче, я же ухожу всегда чуть в сторону, делая крюк, и сразу оказываюсь в небольшой березовой рощице. В эти тонкоствольные березки я влюбился сразу, как только познакомился с ними. И не было случая, хоть бы и приехал всего на пару дней, чтобы не заглянул я к этим красавицам поздороваться и полюбоваться их кокетливой статью. Сразу за рощицей кустарника метров десять, и — вот она река.
Его я увидел, как только выбрался из кустов. Лица разглядеть было невозможно — стоял он боком ко мне, с накинутым капюшоном брезентового плаща. Предположение, что это рыбак, я отбросил сразу: рядом с ним не было ни снастей, ни чего-либо еще. Мужчина неподвижно стоял в паре метров от воды. Я хотел было уже как-то обозначиться, но, услышав его бормотание, осекся и невольно прислушался.
— Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня, — монотонно говорил мужчина.
Следовала пауза секунд на пять, и снова:
— Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня.
Прослушав несколько раз, как заевшую пластинку, этот незамысловатый монолог, подойти я не решился. Постояв какое-то время в недоумении, я, тихо ступая и осторожно раздвигая ветки кустов, направился обратно. В растрепанных чувствах и не заметил, как преодолел весь путь до дома.
— Ну наконец-то явился, сосед дорогой, — донеслось из соседнего огорода, как только я закрыл за собой калитку.
— Здравствуйте, тетя Валя. Да, собрался вот, — ответил я, не без труда разглядев соседку в кустах малины.
— Здравствуй, здравствуй, Сереженька. Надолго? Али на выходные тока?
— Не решил еще, тетя Валя. Как пойдет.
— Пишешь все?
— Пытаюсь.
— Ну дай бог. Я тут управлюсь с малиной, загляну к тебе? Не занят чем?
— Заходите, рад буду, — сказал я и пошел в дом.
По природному нелюдимству своему я мало с кем знался в селе. Знаком был лишь с продавщицей в ближнем магазине, с отцом Федором, настоятелем в небольшой церквушке, с семейством таких же дачников, купивших дом недалеко от моего, и с соседкой тетей Валей. Называть ее так она сама наказала мне при нашем знакомстве. Тетя Валя жила в доме своем с рождения, с родителями сначала, потом с мужем, которого схоронила четыре года назад. Двух дочерей она еще при живом муже снарядила на городские хлеба.
Как только засвистел чайник на газовой плите, в дверь постучали.
— А я дым из трубы как увидала вчерась, так и поняла, что приехал, — с порога начала тетя Валя. — Еще протопил бы, сыростью несет.
— Протоплю попозже. Проходите, — пригласил я.
О главной цели визита соседки я по опыту знал. Потому не стал ее томить и, приготавливая чай, начал сам:
— Как дети, тетя Валя? Всё хорошо?
— Ой, и не спрашивай, — вступила она и ни разу не остановилась, пока не рассказала про обеих дочерей, мужей их и, с особым, нескрываемым удовольствием, про двух внуков и внучку.
Из рассказа ее я понял, что у дочерей действительно все хорошо, что внуки «за-ла-тыя», зятья — «путявые», не пьют почти (на этом она всегда делала акцент: муж ее как раз из-за пьянства и ушел раньше времени).
Наконец, с доброй душой посетовав, что дочки редко приезжают, тетя Валя сдала позиции:
— Да что я все про свое да про свое, ты-то как?
Я рассказал что-то коротко, ровно столько, чтобы не дай бог не показаться равнодушным к ее искреннему — а это, несомненно, так — интересу.
— Ну, почаевничали, пора и честь знать, — сказала тетя Валя, намереваясь уходить.
— Посидите еще, — остановил я, нарушая тем обычный сценарий.
— Чего? Аль вопрос какой? — снова присев, поинтересовалась она.
Я стал рассказывать про час назад случившуюся странную встречу, но тетя Валя перебила меня, скоро поняв, о ком идет речь:
— Так это Степка-дурачок. Не знашь его, чё ли?
Я помотал головой.
— Ну да, тебя ж полгода, почитай, не было. В осень он и нарисовался, ты уехал, наверно, как раз. Дом крайний, как к реке идти, знашь? Долго стоял пустой, никто брать не хотел. Вот там он и живет. Мужчина молодой привез его, сын, чё ли. Дом не запускат. Хозяйство в порядке держит: огород да курей. Людей сторонится тока. Сразу и не скажешь, что дурачок. В магазине все назовет, чего ему надо. А с разговором кто, так скукожится весь, бубнит чего-то там, не разберешь. Я-то сама не лезу, люди говорят.
— На реке вроде как молился, — сказал я тоном, подталкивающим к комментарию.
— Каждый божий день там. Как лед сошел, так и стоит часа по два, говорят, — мне-то чё на реке этой. Ну бубнит одно и то же… Захватил он тебя, чё ли? Ты бы со знакомцем своим, отцом Федором, поговорил. С ним одним Степка и знатся… Все, поди? Побегу я, солнце высоко, а у меня конь не валялся.
Тетя Валя ушла. Я сел за ноутбук, намереваясь поработать над книгой. Однако скоро понял, что это мне не удастся. Сколько ни пытался сосредоточиться на тексте, перед глазами вставал этот странный человек. Я даже поймал себя на мысли, что его образ, какой-то еще слабо различимой нитью, пытается вплестись в сюжет книги. Надо сказать, у меня на тот момент возникла проблема: не выстраивался образ одного из героев — псевдоверующего, натуры неоднозначной и скользкой. Посомневавшись, я решил воспользоваться советом тети Вали. Служба в церкви, по моим прикидкам, уже закончилась.
Отец Федор хлопотал в огороде — присев на корточки, возился с грядкой.
— Здравствуйте, — крикнул я, облокотившись на штакетник.
Батюшка поднялся и, прищурившись, посмотрел в мою сторону. В свои семьдесят он выглядел молодцом, но с рождения был близорук, потому без очков не мог разглядеть, кто здоровается с ним.
— По голосу Сергей вроде. Не вижу, — подходя, говорил он.
— Я, отец Федор.
— Рад, рад, Сережа. Заходи во двор, — направляясь открывать калитку, пригласил батюшка.
Когда я вошел, он поинтересовался:
— В церковь душа привела или так что?
— В церковь… нет, пожалуй. В другой раз.
— В дом пойдем? Чаю? — спрашивал батюшка.
— Спасибо, недавно с тетей Валей чаевничали, — вежливо отказался я от приглашения.
— Ну пойдем в беседку.
Когда мы удобно расположились в тенечке под навесом, отец Федор разлил из глиняного кувшина по граненым стаканам квас.
— А это — даже не спорь, матушку не обижай, — подвигая стакан ко мне, сказал батюшка.
Я с удовольствием опустошил стакан.
— Ух. Хорош квасок.
— Да, матушка мастерица, — отец Федор улыбнулся, — в квасных делах.
— Как она? — с неподдельной искренностью поинтересовался я.
— Слава Богу. В магазин вот побежала. Ты-то как? Работа идет? Семья как? Здоровы все?
— Все хорошо. Спасибо, отец Федор.
— Вот и слава Богу. Поговорить о чем-то хотел?
— Да. Даже не знаю, как начать… Пошел сегодня утром на реку, прогуляться просто. Встретился мне там человек странный. Стоит у реки, то ли причитает, то ли молится. Тетю Валю спросил, она говорит: дурачок это. Вроде с осени здесь обосновался.
— Степан это, да. Не в себе он.
— Тетя Валя сказала, что с вами только и общается.
— Ну как общается, — отец Федор вздохнул, — слушает больше. Когда на службу придет, когда просто так заглянет. А чего он так тебя заинтересовал?
— Сам не знаю. В душу, что ли, запал. Какое-то… понимание выворачивается, а разобрать… не выходит, — как мог ответил я на вопрос батюшки.
— Ты слышал, наверно, что он там причитает?
— Слышал. Я из кустов — и вот он. Случайно близко оказался. Но он меня не видел. Я ушел скоро. О чем это он? К реке вроде как обращается.
— Ой, — отец Федор снова вздохнул, — это мой грех, Сережа.
Я удивленно посмотрел на батюшку. Он продолжил:
— Зашел как-то в церковь мужчина. Я уже выходить собирался, чуть ли не в дверях столкнулись. А Степан рядом трется. Мужчину этого я ни до, ни после не видел. Проезжий, может, какой. Мне, говорит, спросить нужно. Вижу, взволнован, и не праздное любопытство в глазах. Слушаю тебя, сын мой, говорю. Мужчина стал про искренность молитвы спрашивать. Обращаюсь, мол, к Богу, а сам понимаю, что не слышит Он меня. Я стал ему про веру говорить. Пояснил, что это не ответ на вопрос: есть или нет Бог, — а гораздо большее. Что вера — это чувство единства с Богом. И, кроме прочего, возьми да расскажи ему притчу, сам сочинил: «Стоит на берегу, у самой воды, человек и молит: “Река, напои меня; река, умой меня; река, перенеси меня”. Река течет своим руслом, молча. Человек снова о том же молит, а река как текла, так и течет. Он уже уходить собрался, а река ему и говорит: “Чудак-человек, ты войди в воду, здесь и напьешься, и умоешься, и перенесу тебя туда, где счастье твое”». Побеседовали еще о чем-то с мужчиной. Вижу — понял он меня. Поблагодарил и ушел довольный. А Степа все это время рядом был и прислушивался. И надо ж так, умок его невеликий по-своему истолковал все. Я от людей узнал, что он каждое утро на берегу стоит и реку молит. В церковь теперь редко заходит. Попытался поговорить с ним — слушать не хочет.
— Хорошая притча, отец Федор, — сказал я. — Очень хорошая.
— Понравилась? Я рад.
— Вот и разрешилась загадка, которая мне душу терзала. Спасибо вам.
— Бога благодари, — ответил отец Федор.
Вернувшись домой, я сразу сел работать. Книга пошла с удивительной легкостью. Остановившись уже потемну, я, не раздеваясь, прилег на диван, укрылся пледом и моментально уснул.
Когда проснулся, солнце уже вставало. Я быстро умылся и наспех позавтракал, не отдавая себе отчета в том, почему так тороплюсь. Но потом осознал — меня тянет к реке. Подчиняясь толкающей меня воле и изменяя привычке, пошел не к роще, а напрямую, через поселок.
На берегу я увидел его. Дурачок стоял у самой воды и молил:
— Река, напои меня. Река, умой меня. Река, перенеси меня.