Религия дионисийства

Религия дионисийства

(заметки о творчестве Вячеслава Иванова)

Религия дионисийства1

 

Народная душа, защищаемая Вячеславом Ивановым,

есть ответственный перед Богом за судьбы своего народа

ангел, подобный ангелам церквей в Откровении Иоанна.

Ф. Степун

 

Личность и творчество Вячеслава Ивановича Иванова, его вклад в русскую и отдельно — петербургскую (поскольку с Петербургом связан значимый период жизни и творчества поэта и философа, с 1905 по 1912 год) культуру до настоящего времени очень мало исследованы. Такие его современники, как Д. С. и З. Н. Мережковские, Н. А. Бердяев, не говоря уж об А. Блоке и А. Белом, сегодня стали объектами пристального внимания не только литературоведов, но и всех тех, кто интересуется историей русской литературы. Но иначе обстоит и обстояло дело с изучением творчества В. И. Иванова.

Настоящий интерес к его фигуре возник только в 1980-е годы. Это может показаться странным. В 60-х и 70-х годах еще были живы крупнейшие мастера русского зарубежья: Г. Адамович, Б. Зайцев, И. Одоевцева, Н. Берберова… Но они ничего не сказали о В. Иванове.

Почти удивительно, — тем более, если мы вспомним знаменитую «Башню», где в 1905-1907 годах собирался весь цвет русской интеллигенции, где родились и «Русские сезоны» П. Дягилева, и кое-что из марксистко-ленинских начинаний (посетителями вечеров на «Башне» были А. В. Луначарский, М. Горький, Г. В. Чичерин…).

А ведь эти встречи организовал именно В. И. Иванов! Душой же этих собраний была его жена Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Сейчас, после информационной революции, когда нам открывается многое, что раньше было не просто спрятано за семью печатями, но вообще неизвестно, либо не вызывало серьезного общественного интереса, В. И. оказался в тени. Видимо, по двум причинам: во-первых, потому что он никогда не поддерживал советскую власть и не находился в числе тех русских эмигрантов, которые в конце 20-х — 30-х годов вернулись в СССР (главным образом — «евразийцы»), и, во-вторых, никогда открыто не выступал против советской власти, хотя всегда отзывался о ней отрицательно и иронически — но не печатно и не публично. Даже советский паспорт регулярно продлевал до 1936 года (когда после предоставления ему итальянского гражданства он смог получить должность в библиотеке Ватикана).

Тут есть о чем задуматься. Прежде всего, о том, что первая русская эмиграция резко распалась на два лагеря: тех, кто встал на позиции резкого неприятия большевистского режима, — эти люди группировались вокруг общества «Зеленая лампа», которое образовали Д. С. и З. Н. Мережковские, И. Бунин, Б. Зайцев, Тэффи, Г. Иванов и другие; и противоположный лагерь — уже упомянутые евразийцы Н. Устрялов, Н. Трубецкой, П. Савицкий, Д. Святополк-Мирский и др. Некоторые из последних вернулись в Советский Союз, где и были расстреляны в 30-х годах.

Но В. И. выбрал тот путь, который казался ему самому наиболее правильным: путь пассивного сопротивления. Это связано с тем, что он никогда не был активным «политиком». Для В. И. такой путь был неприемлем. В одном из своих стихотворений он самокритично признался: «Да, сей костер мы поджигали…». Раз поджигали, он и загорелся. Так же, как изменилась и общественная ситуация, резко разошлись и пути символистов. Блок и Белый были убеждены, что большевистская революция — это новое явление Христа; Брюсов вступил в ряды РКП(б), а о том, что думали по этому поводу Мережковские, мы уже говорили.

Судьба В. И. сложилась по ряду причин по-другому. Мережковский — сын высокопоставленного чиновника министерства Двора, Бердяев — из старинного дворянского рода, его дед был генералом, а отец офицером-кавалергардом, потом киевским уездным предводителем дворянства, позже — председателем правления киевского земельного банка. Сам же В. И. — сын небогатого землемера, который к тому же и умер, когда его ребенку было около пяти лет. А его мать, урожденная поповна, в девичестве Преображенская, родила своего сына, т. е. В. И., на пятом десятке лет. Всю жизнь В. И. сохранял особую любовь к своей матери.

Воспитывала она его в строго религиозно-православном духе.

«Мне было семь лет, когда мать велела мне читать по утрам акафисты; ежедневно прочитывали мы вместе по главе из Евангелия. Толковать евангельские слова мать считала безвкусным. (…) Детскими книгами она учила меня пренебрегать… В промежутке между нашими занятиями (…) мать играла нам Бетховена, сестра-консерваторка (сводная сестра по отцу — Г. М.) также исполняла на рояле какую-нибудь классическую вещь или пела песни Шуберта и Шумана».

Вот почему впоследствии В. И. мог сказать:

«…Пришел некий великий грешник на исповедь. Исповедующий обращается к нему с вопросами: «Ты убивал?» — «Грешен». — «Прелюбодействовал?» — «Грешен». «Разбойничал?» — «Грешен». — Воровал?» — «Грешен», — и т. д. Наконец, спрашивает он: «Еретик?» — «Боже упаси». Вот таков и я. Во всем грешен, но не еретик, ибо в религии и во всем, к чему человек относится религиозно, есть православие и есть ересь, есть правый вкус и есть вкус еретика…» (Альтман М. С. «Разговоры с Вячеславом Ивановым», СПб, 2001, с. 38). Так обозначил свою позицию В. И. в 1921 году.

«Еретиком» не был, то есть не был создателем или адептом еретического вероучения, но еретичествовал всю жизнь. Его собственные признания можно принять к сведению, но относиться к ним серьезно вряд ли стоит. В начале своей деятельности В. И. был ученым педантом, специалистом по греческому и латинскому языкам, в середине — оккультистом-эзотериком, а в конце — правоверным католиком. Теперешние ревнители православия вряд ли одобрят тот факт, что сам В. И., а через некоторое время и его дети — Лидия и Дмитрий — перешли в католическую веру.

Был ли он «еретиком»? Сам он сказал в момент обращения в католичество, что именно при обращении в эту веру понял по-настоящему все величие христианского вероучения, в чем он не раскаялся до конца жизни. Об этом ясно пишет его дочь Л. В. Иванова в своей «Книге об отце», где она рассказывает, кстати, и о своем обращении в католичество (так же, как и об обращении своего брата Дмитрия). На первый взгляд может показаться, что, рассуждая о В. И., мы должны говорить о новообращенном католике. Но рискну предположить, хотя во всей известной литературе о В. И., так же, как и в его творчестве, это вроде бы не подтверждается, что он сам никогда никаким «католиком» не был, так же, как и «православным». В литературе советского периода иногда даже мелькали утверждения, что В. И. будто бы был видным эпархом Римско-католической церкви. Советский журналист М. Чарный в своих воспоминаниях писал: «время от времени о нем доходили вести в Москву, и старые литераторы считали, что он живет в Риме, и в своем мистическом рвении дошел до того, что даже, как говорят, стал кардиналом». Так думал даже его бывший сподвижник, а позже известный советский поэт и либреттист Сергей Городецкий.

Правда, известно, что он встречался с тогдашним папой Пием ХII, но речи о том, чтобы В. И. было присвоено звание кардинала, разумеется, не возникало.

Хотя… В биографии В. И. существует столько пробелов и многоточий, тайных зигзагов и неожиданных решений, что на текущий момент мы во многих аспектах вряд ли о нем можем сказать что-то до конца известное и окончательно определенное.

 

По-настоящему серьезный разговор о творчестве В. Иванова может и должен происходить только при одном условии: если мы будем рассматривать его деятельность как эффект самостоятельной религиозной мысли, которая и к православию, и к католицизму имеет только косвенное отношение. Эту его веру можно назвать дионисийством.

Здесь настало время уточнить некоторые детали биографии В. И. Как отмечалось выше, его мать вышла замуж за небогатого землемера; она, убежденная славянофилка, назвала сына Вячеславом в пику тогдашней моде на европеизированные имена. Раньше было принято считать, что В. Иванов, благодаря своим выдающимся дарованиям (а кто их осмелится отрицать), из Московского университета был направлен в Германию для продолжения образования у всемирно известного тогда историка-латиниста Т. Моммзена. И будто бы ему тогда сам Моммзен предлагал кафедру античной филологии в одном из немецких университетов. Но постепенно выясняется, что это было не совсем так. Ни одной работы под руководством Т. Моммзена В. И. не написал, хотя, несомненно, был знаком с ним лично. Он шел по проторенной дорожке средней руки доцента, может быть, в будущем профессора по классической филологии. Латинский, а особенно — греческий языки он знал в совершенстве: мог не только писать на них, но и говорить. В этом из русских писателей Серебряного века с ним мог поспорить только Валерий Брюсов, хотя греческий он знал слабее.

Но коренной переворот в жизни В. И. произошел несколько позже. Для этого были два примерно равнозначных основания: знакомство с творчеством Ницше (на интеллектуально-философском плане) и знакомство с Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал.

Еще в гимназические годы он познакомился с сестрой своего товарища А. Н. Дмитриевского, на которой вскоре женился и имел от нее ребенка. Но этот брак не был прочным. Летом 1893 года во время многочисленных путешествий по разным странам Европы, в том числе по Италии, В. И. встречает Л. Д. Зиновьеву-Аннибал, и через полтора года, добившись развода с первой женой, вступает с ней в длительную связь, закончившуюся бракосочетанием в 1899 году.

Об особенностях этого сложного периода В. И. в автобиографии писал так:

«Властителем моих дум все полнее и могущественнее становился Ницше. Это ницшеанство помогло мне — жестоко и ответственно, но, по совести правильно — решить представший мне в 1895 г. выбор между глубокою и нежною привязанностью, в которую обратилось мое влюбленное чувство к жене, и новою всецело захватившей меня любовью, которой суждено было с тех пор в течение всей моей жизни только расти и духовно углубляться, но которая в те первые дни казалась как мне самому, так и той, которую я полюбил, лишь преступною, темною, демоническою страстью. Я прямо сказал обо всем жене, и между нами был решен развод.

Прежде чем были устранены многие препятствия, стоявшие на пути к нашему браку, я и Л. Д. Зиновьева-Аннибал должны были несколько лет скрывать свою связь и скитаться по Италии, Швейцарии и Франции. (…) Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличения назвать для нас обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения».

 

Для правильного понимания значения этого брака нужно еще сказать, что Л. Д. тоже прежде была замужем за К. С. Шварсалоном, от которого у нее было трое детей. До сих пор остается совершенно неизвестно, как В. И. и Л. Д. удалось в относительно короткие сроки добиться православного развода, что, скажем, для В. В. Розанова оказалось мучительной и неразрешимой проблемой всей жизни. Мы можем только предположить, что не обошлось без вмешательства брата Л. Д. — А. Д. Зиновьева, который был губернатором Санкт-Петербургской губернии (ныне Ленинградская область — Г. М.), которая и тогда, как и теперь, составляла отдельную административную единицу и не входила в состав петербургского генерал-губернаторства. Тем не менее, В. И. и Л. Д. вынуждены были обвенчаться не в России, а в итальянском городе Ливорно, хотя и по православному обряду, но с элементами излюбленного В. И. дионисийства. Судя по всему, этот брак с точки зрения официального российского православия был не вполне законным, но «молодожены» от этого не страдали. Все покрывали обширные связи супруги. Этот брак сразу решил и все материальные проблемы молодой семьи, поскольку она обладала большим личным состоянием и — через родственников — влиянием в тогдашних административных кругах, тем более что была прямым потомком знаменитого Абрама Петровича Ганнибала — «арапа Петра Великого».

Л. Д. была человеком высокообразованным и энергичным, автором трех книг, вышедших при ее жизни: драмы «Кольца» (1904), сборника рассказов «Трагический зверинец» (1907), романа «Тридцать три урода» (1907), и посмертного сборника рассказов «Нет», опубликованного в 1918 году.

О необычной внешности и манерах Л. Д. свидетельствует наблюдательная М. В. Сабашникова (жена М. Волошина — Г. М.), оставившая ее словесный портрет:

«Странно-розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Лицом она походила на "Сивиллу" Микеланджело: львиная посадка головы, стройная сильная шея, решимость взгляда; маленькие уши парадоксально увеличивали впечатление этого львиного облика: "Такая любого Диониса швырнет себе под ноги"».

Под «Дионисом» здесь, судя по всему, подразумевается В. И.

Уже с 1900 года скитания семьи прекратились: «был нанят дом в Женеве. Там родители поселили семью, вдали от смутного времени на родине. Это к тому же освобождало их для литературной деятельности. (…) К семье приезжали на более или менее краткие побывки. Каждый приезд ощущался как большой праздник, все преобразовывалось и оживлялось. (…) Наша маленькая вилла в Женеве Villa Java была милая, в два этажа, а сверху еще третий, где были чердак и мансарды. Вокруг — очень большой сад», — так писала позднее их дочь Лидия Вячеславовна Иванова («Книга об отце»).

 

В первые годы ХХ века супруги бывали на родине только наездами. Однако их обострившийся интерес к вопросам русской и мировой культуры, к появившемуся тогда движению символистов настоятельно требовал возвращения в Россию, чтобы принять активное участие в русской литературной и общественной жизни. Процесс этот был непростым. И В. И., и Л. Д. чувствовали свою внутреннюю духовную силу, но долгое время пребывания за границей не давало им возможности завязать прочные литературно-общественные связи. Поворотным пунктом в их общественном признании стало чтение В. И. курса лекций о дионисийстве в парижской Высшей школе общественных наук, организованной одним из крупнейших русских масонов М. М. Ковалевским в 1903 году. «Инициатором этого приглашения был покойный И. И. Щукин; с покойным М. М. Ковалевским связала меня с тех пор глубокая приязнь. Там я познакомился с пришедшим на мою лекцию Валерием Брюсовым, уже рецензировавшим мою книгу стихов. Мережковский писал мне, прося дать лекции о Дионисе в "Новый путь"», — писал В. И. в «Автобиографических заметках». После этого имя В. И. получило известность в литературно-общественной среде России.

В одном из писем того времени Л. Д. признается: «Сотрудничание в "Новом пути" для нас великое счастие, ибо даст нам возможность высказывать себя, свое миросозерцание, но не одиноко, а как бы «in Reih' und Glied»1. Словом, говорить нечего: это счастие, и я боюсь ему верить». (22 февраля 1903 года)2.

Но за подлинное признание приходилось еще бороться. В другом письме Л. Д. пишет: «Какое счастие, если Мережковский искренний человек! Глубокое было бы счастие найти братьев по Порыву и идти вместе». Или вот: «Мережковский писал чудесное, горячее, русское по сердечности и детской простоте письмо и упомянул, что 20-го вышла книга и в ней критика Брюсова! Он писал, что стихи Вячеслава, как и вся его личность, родная ему». (26 марта / 8 апреля 1903 года).

Но на самом-то деле поначалу и Мережковские, и В. В. Розанов приняли посланца В. И. и Л. Д., М. М. Замятнину, довольно холодно. Последняя так описывает свой визит к В. В. Розанову: «Долго не решалась позвонить, наконец нажала на особенно как-то выдающуюся пуговку звонка, да еще с надписью "нажать". Горничная открывает и говорит: "Спит, мол, нельзя видеть". Я спрашиваю, когда же можно видеть, и пока рассуждаю с горничной в передней, выходит жена (В. Д. Розанова — Г. М.), очень симпатичная, мягкая и тихая, и говорит, что если я извиню ее мужа за то, что он в халате меня примет, т. к. он в это время всегда занимается, то можно, и затем, обращаясь в сторону кабинета Розанова, говорит: "Вася, тебя видеть хотят и извинят, что ты в халате", и просит войти тотчас же. Меня, извиняясь, встречает худенький, скорее небольшого роста человечек в халате, нервный и тоже тихий. Я, конечно, тоже извиняюсь усиленно и говорю о цели (так!) моего прихода; сначала заявляет, что это совершенно невозможно, но затем, после нескольких вопросов, выясняющих, что я такое, делается доброжелательным и говорит, что для того, чтобы попасть (на одно из религиозно-философских собраний — Г. М.), (…) надо, чтобы я съездила за согласием к Мережковскому и Тернавцеву».

А по поводу З. Гиппиус та же корреспондентка отзывается так: «…нет, ее я еще переварить не могу — не может же быть, чтобы она только казалась такой кривлякой. Она ничего не говорила, но кривлялась весь вечер несказанно и держала себя некультурно. Она красива и, верно, умна, но что за душа у нее? Это вопрос». (Из писем 18/5 февраля и 7/20 февраля 1903 года).

Все радикально изменилось, когда супруги Ивановы окончательно вернулись в Россию, и в 1905 году сняли в Петербурге обширную квартиру на 6-ом этаже дома 25 по Таврической улице. Верхний 7-й этаж был построен в виде купола, из-за чего весь дом получил название «Башни». Однако в понятие «башни» вкладывался более глубокий смысл: сравнение с Вавилонской башней, которая должна выражать и устремления к божественным истинам, и попытку своеобразного богостроительства.

 

Незадолго перед этим парижские лекции В. И. публикуются в нескольких номерах журналов «Новый путь» и «Вопросы жизни» под названием «Эллинская религия страдающего бога». Наряду с печатавшимися там же протоколами проходивших в этот период религиозно-философских собраний это крупное теоретическое произведение В. И. стало одной из фундаментальных работ, лежащих в основе русского религиозного возрождения начала ХХ века.

Во время начавшейся первой русской революции Мережковские уехали в Париж, а В. И. и Л. Д., напротив, вернулись на родину, где с осени 1905 года и начались постоянные собрания в «Башне». Они проходили по средам, и поэтому получили название «Ивановские среды». В отличие от заседаний религиозно-философских собраний и заседаний РФО, ивановские среды имели характер журфиксов.

Поначалу это были «скромные собрания друзей и близких знакомых из литературного мира» (Н. Бердяев «Ивановские среды»). Но В. И. и Л. Д. сумели «создать вокруг себя особенную атмосферу и привлечь людей самых различных душевных складов и направлений. Это была атмосфера особенной интимности, сгущенная, но совершенно лишенная духа сектантства и исключительности. Поистине В. И. Иванов и Л. Д. Зиновьева-Аннибал обладали даром общения с людьми, даром притяжения людей и их взаимного соединения. Много талантливой энергии тратили они на людей, много внимания уделяли каждому человеку, заинтересовывались каждым в отдельности и заинтересовывали каждого собой, вводили их в свою атмосферу, в круг своих исканий. (…) Всегда было желание у В. Иванова превратить общение людей в Платоновский симпозиум, всегда призывал он Эрос. "Соборность" — излюбленный его лозунг. Все эти свойства очень благоприятны для образования центра, духовной лаборатории, в которой сталкивались и формировались разные идейные и литературные течения. И скоро журфиксы по средам превратились в известные всему Петрограду, и даже не одному Петрограду, "Ивановские среды", о которых слагались целые легенды». (Н. Бердяев, там же).

 

Пожалуй, следует сказать, что именно в первые годы ХХ века в России формируется особый слой людей — представителей творческой интеллигенции, — которые принципиально отказываются и от идейной ангажированности, и от «тараканьих бегов» за житейским успехом, а посвящают все свое время размышлениям о самых насущных, по их мнению, вопросах: о жизни и смерти, о религии и вере вообще, о смысле творчества… Они постоянно переходят с одних собраний, посвященных этим темам, на другие, встречаются то у В. И. на средах, то в доме Мурузи у Мережковских, то «на воскресеньях» у В. Розанова. Именно благодаря этим людям и создалась блистательная культура русского Возрождения, которое теперь принято называть серебряным веком.

Н. Бердяев в своих воспоминаниях пишет: «Душой, Психеей "Ивановских сред" была Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало все наше общение, все наши разговоры. Л. Д. Зиновьева-Аннибал была совсем иной натурой, чем Вяч. Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперед и ввысь. Такая женская стихия в соединении с утонченным академизмом Вяч. Иванова, слишком много принимающего и совмещающего в себе, с трудом уловимого в своей единственной и последней вере, образовывала талантливую, поэтически претворенную атмосферу общения, никого и ничего из себя не извергавшую и не отталкивающую. Три года продолжались эти "среды", отвечавшие назревшей культурной потребности, все расширялись и претерпевали разные изменения. Я, кажется, не пропустил ни одной "среды" и был несменяемым председателем на всех происходивших собеседованиях. (…)

Мистический анархизм, мистический реализм, символизм, оккультизм, неохристианство, — все эти течения обозначались на средах, имели своих представителей. (…) Но ошибочно было бы смотреть на среды, как на религиозно-философские собрания. Это не было местом религиозных исканий. Это была сфера культуры, литературы, но с уклоном к предельному».

Здесь не место подробно рассказывать о тех или иных собраниях на «средах», об их участниках, — на эту тему уже сейчас существует большая литература мемуарного характера, хотя многое, конечно, не опубликовано и до сих пор.

В конце 1906 года Л. Д. серьезно заболела воспалением легких. Болезнь протекала очень тяжело и длилась несколько месяцев, но в тот период, когда Л. Д., кажется, уже начала выздоравливать, она заразилась скарлатиной, и осенью 1907 года скончалась.

В этот сложный период на средах появилась приехавшая из Германии ученица Р. Штейнера Анна Рудольфовна Минцлова. Эта женщина сыграла очень значительную, но до сих пор до конца не выясненную роль в судьбе В. И. Отметим только одну деталь. Тяжело больная Л. Д. на первый взгляд как бы непреднамеренно стала подталкивать В. И. к сближению с М. В. Сабашниковой. А. Р. Минцлова всячески поддерживала эту идею, а М. Волошин, муж Маргариты Сабашниковой демонстративно устранился.

В одном из писем Л. Д. cообщает Минцловой: «Жизнь подрезала корни у моего Древа Жизни в том месте, где из них вверх тянулся ствол любви Двоих. И насадила другие корни. Это впервые осуществилось только теперь в Январе этого года, когда Вячеслав и Маргарита полюбили друг друга большой, настоящею любовью. И я полюбила Маргариту большою и настоящею любовью. (…) Более истинного и более настоящего в духе брака тройственного я не мог себе представить, потому что последний наш свет и последняя наша воля едины» (2 марта 1907 года).

Интерес к «тройственному» браку, как известно, возникал в разных вариантах и в семье Мережковских, и в других взаимоотношениях некоторых участников собраний в «Башне» В. И., но отношения последнего к Л. Д. были совершенно исключительными.

«Смерть Зиновьевой-Аннибал была обставлена несколькими символическими актами, о которых Иванов сообщил близким. В частности, во время агонии он лег к жене на кровать и принял ее последнее дыхание (…); телеграмма, которой Иванов извещал их друзей о смерти жены, звучала следующим образом: "Обручился с Лидией ее смертью"». (Обатнин Г. «Иванов-мистик. (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова) (1907-1919)». М.: 2000, с. 84).

Здесь уместно еще раз вспомнить Н. Бердяева:

«Вспоминаю беседу об Эросе, одну из центральных тем «сред». Образовался настоящий симпозион, и речи о любви произносили столь различные люди, как сам хозяин Вячеслав Иванов, приехавший из Москвы Андрей Белый и изящный проф. Ф. Ф. Зелинский и А. Луначарский, видевший в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса, и один материалист, который ничего не признавал, кроме физиологических процессов»

 

1В данной публикации приведены фрагменты оригинальной статьи Г. Г. Мурикова.