Журнальный мир

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Здесь, как ни думай, всё предрешено.

Вот комната за аппаратной следом,

где снимут в жанре скучного кино,

какое и не снилось нашим дедам.

Что будет дальше? Будет фестиваль,

где сотни вер смешаются. Их миксер,

всё размолов, начнёт торжествовать,

светясь из камер в сотни мегапикселей.

Ну а потом маршрутка, и лететь,

смотреть в пути, как бьют младенца руки

той женщины, что родила детей

как минимум от похоти и от скуки.

Мне всё равно, кто первый, кто второй.

Мне всё равно, поскольку я не с ними.

Со мной есть самый пламенный пароль,

которым не поделишься с другими.

В разгар ночи, и в этот симбиоз,

В апофеоз гордячки и плодячки,

фонарик мой, мой призрак, мой пегас,

спаси меня от мёртвой спячки.

И я не знаю, кто ты и откуда,

мой ангел на плече в маршрутке в горький час.

Но если здесь давно не верят в чудо,

вполне возможно, чудо верит в нас.

***

Я молча смотрю. Мигают часы на стенах.

Сто мыслей, несвоевременных, несовременных:

как падала в снег, разбивая о лёд колени,

как слышала в смехе симфонии поколений,

как видела раздвоение, растроенье

двуногих упрямцев, не верящих в исчезновенье

своих идеалов и вынужденных скрываться,

как мир повернулся спиной, а тебе — только двадцать,

как знала, что тон не зависит от камертона,

а любить платонически — выше идей Платона,

как писала слова молитвы на льду нечётко,

и кричала толпе, как может кричать девчонка:

«пускай дан орлу полёт, а пингвину — ласты,

последний — взлетит!» — и меня не любили схоласты.

По-прежнему верю в то, что однажды приснилось,

пусть небо за тысячелетье не изменилось,

и мой инструмент — это резкий смычок Минервы,

и век восемнадцатый — лучше, чем двадцать первый,

и в тонкой одежде абсурда и грёз пришедших

я лучший друг всех истинно сумасшедших.

Пусть пух откровений не крепче бетонной фальши,

мне хочется верить, что всё повторится дальше.