Журнальный мир

Роман Михаила Ярцева «Лжец и отщепенец», недавно вышедший в издательстве Союза писателей Санкт-Петербурга, необычен для современной российской периодики заостренностью экзистенциальной темы, напоминая книги о «потерянном поколении» Хемингуэя, Ремарка, Фицджеральда, Олдингтона и других западных классиков. Раскрытие социальных и общечеловеческих проблем органично сочетаются у автора с мастерским, захватывающим повествованием, полным непридуманных, ярких деталей. Это произведение — о потерянном и обманутом поколении «перемен», как подчеркивается в аннотации, наверное, в России все поколения так или иначе обмануты, темные лабиринты прошлого продолжают жить в мстительном настоящем. Об этом, впрочем, современная литература, уходящая от подлинного реализма, предпочитает умалчивать. Все мы — кто внешне достаточно благополучно, а кто-то с существенными потерями, пережили девяностые годы, о которых сейчас почти не принято вспоминать, мол, лучше забыть про этот период. Автор, напротив, заостряет внимание на этом смутном времени, предощущение небывалых свобод многое сулило людям, которым предстояло стать новой культурной элитой долгожданного гражданского общества, однако материалистическая доктрина завлекала всех в центростремительный поток новой, денежной идеологии.

В первой части романа, которая иронично названа «В начале было Слово…», герой оказывается вовлеченным в прибыльный проект по переводу монографий западного профессора о близком превращении нашей страны в экономический рай. Довольно скоро это обернулось утопией, сам проект был свернут, а переводчик оказывается в… Доминиканской Республике, выключенным из времени России, и уже сам может наблюдать отчужденность и корысть западной цивилизации, о чем писали известные ему в подлиннике англоязычные авторы. «Так я постепенно прощался со вторым из мифов тропического рая. С мифом об “умиротворенной и благостной стране вечного лета”, “стране улыбок и дружеских объятий, стране покоя и душевного комфорта”, — так описывали Сан-Моник туристические справочники и проспекты-предложения недвижимой собственности. Это был рекламный трюк, обычная глянцевая ложь, обильно сдобренная пространными рассуждениями о “дружелюбии и радушии” как национальной черте аборигенов. Здешний затерянный мир строго делился на “своих” и “чужих”. Если ты “пришлый” и “белый” — почему-то всех иностранцев и даже черных как ночь подданных Соединенных Штатов Америки считали ”белыми“ — ты никогда не станешь “своим”, проживи ты в Сан-Моник хоть тридцать лет, женись на местной и имей пять купленных паспортов. Высокопарные клятвы, торжественные обещания, возвышенные призывы и речи — это лишь драпировка, красивая обертка одного-единственного — и главного — тезиса: ты — донор, источник средств, денежный мешок, пополнение местного бюджета и бюджета каждого конкретного домохозяйства».

Разоблачение лжи и самообмана во всех проявлениях — одна из основных идей произведения. Ребенок, невольно наблюдая за взрослыми, видит детали, которые выдают подлинное, ощущает горькую обиду за деда-ветерана. Детская душа еще не обрела цепкого приспосабливающегося инстинкта, и мир видится таким, какой он есть — со всеми подменами и предательством. Но если человека обманывают, значит, он сам к этому стремится, чтобы не потерпеть личностную катастрофу. Два мира, два социума почти не знали друг о друге: «В этой самой “матрице” сосуществовало два клана, которым не приходилось прыгать из одной реальности в другую. Первый из них скрывался по психушкам, кочегаркам и кладбищам. Принимал галоперидол, рыл могилы, подбрасывал уголек в раскаленные топки, ловко орудуя заслонкой, навеки определив ареал своего обитания и не стремясь ни на секунду в реальность другую. Другой — чья популяция была крайне малочисленна по сравнению с первым — представлял этих самых агентов Смитов и их хозяев, недоступных созерцанию. Последние о существовании другой жизни не знали практически ничего и в неизгладимой душевной простоте считали себя солью земли, образцом, неким эталоном времени и пространства, хранящимся за семью печатями в палате мер и весов персональных дач и закрытых распределителей» — так характеризует доперестроечный мир писатель. Его герои — журналисты, еще находящиеся в ореоле славы, художник, напоминающий «Демона» Врубеля, молодой солдат, попавший в Афганскую мясорубку, это сильные, яркие личности, которых время пытается безжалостно стереть. «Теперь мне стало понятно, что все мы в то очень давнее, давно прошедшее время, жившие в атмосфере вечного хэппенинга в розовом и красном — в розовом портвейне и красном крепком, — ничего не знали, да и не пытались узнать друг о друге. И за всеми делами дня, в ежедневном безумии, в растраченном времени ушло что-то главное, о чем необходимо было хотя бы поговорить. И — самое главное и самое страшное — наши представления об окружающем мире были корявы и однобоки». Поэтому, возможно, в одночасье мы все оказались чуждыми новой стране, официально признавшей религию, но отданной во власть Золотого Тельца, где каждый может заявить о себе через печатный станок и всемирную сеть, пользуясь формальной свободой, но не обретя свободы внутренней, приходящей через сострадание и покаяние. «Беда всей современной литературы в том, что каждый мало-мальски образованный человек с минимальным воображением способен написать книгу, — провозгласил он тоном, не терпящим возражений», — подчеркивает автор слова одного персонажа. Девальвация культуры и писательского слова, отданного «стихийному» рынку, привела к деградации читательского вкуса. Но это и общемировой процесс. «Но разве можно представить себе в сегодняшней жизни человека, который после рабочего дня в каком-нибудь тресте озеленения, отсидев добавочные два с половиной часа на профсоюзном собрании, посвященном итогам работы треста за первый квартал, выпив по пути бутылку красного и вернувшись домой, садился за монографию о полифоничности творчества композитора Гюстава Форе? Покажите, покажите мне этого “человека”!» — сетует автор на пожирающую сегодня писателя повседневность.

За проступком и преступлением всегда приходит воздаяние. Так, убивший в баснословном прошлом за редчайшую марку расплачивается гибелью семьи. «…Многого не знал, да и не особенно хотел знать следователь Заворотняк. И когда лет десять спустя “Маврикий” оказался в коллекции претендента на шахматный трон, который филателией увлекался не менее, чем шахматами, даже первый посредник вероятной длинной цепи никак не мог связать происхождение редчайшего артефакта с двойным убийством на Колокольной».

В романе много абзацев, которые хочется цитировать и перечитывать, таким толстовским разоблачительным диссонансом звучат они на фоне гламурной прозы для одноразового потребления. Автор судит себя — и судит свое поколение, потому что в полной мере пропустил через себя бремя времени: «Ты лжец, Званцев! Бесстыжий врун! — обращается главный герой произведения к одному из литературно одаренных персонажей и одновременно к самому себе. — Как ты мог ходить с этим по земле, ежесекундно сжигаемый мыслью о вселенской катастрофе как о единственном выходе и избавлении… о невозможности возмездия… Как ты мог носить это с собой, ржать, дышать, волочиться, одним словом, прикидываться нормальным человеком, одним из нас. Какими задвижками закрывал тайники сознания? Какими реагентами охлаждал воспаленную и пузырящуюся кипящей густой массой горохового супа мозговую оболочку? И на ста страницах не написать ни слова правды — это анекдот про артиста-алкоголика, вынужденного играть трезвенника — “для этого талант нужен”. И зачем ты мне, дезертиру и отщепенцу без прошлого и будущего, кидаешь лопату жирной грязи в его безмятежное настоящее? Я же не сделал тебе ничего дурного… Зачем ты так? Если хоть пять процентов написанного тобой — правда, то почему, общаясь почти ежедневно с десяток лет и в состоянии полной трезвости, и напиваясь до освинения, что, безусловно, развязывает языки, ты ни разу не делал даже попытки поделиться… Почему давным-давно не раздал эту ношу по друзьям и знакомым, а выжидал столько лет и выбросил разом в другом времени, иной эпохе, когда предыдущие десятилетия стали так же далеки и неинтересны поколению “next”, как нам в пору нашей молодости были безразличны муки картонных тургеневских персонажей?»

В романе Михаила Ярцева нет морализаторства, но есть четкое разграничение мира на стороны добра и зла. Выбор всегда остается за человеком, способным выстоять, несмотря на обстоятельства и унижения. Эта эмоциональная и в то же время точная в описании характеров и поступков книга не только о поколении, которое вступало в мир в девяностые, оно о нашем сегодняшнем мире, где все случившееся продолжает давать свои плоды. Отрадно, что произведение создано на высоком художественном уровне, продолжая традицию большой русской прозы. Да, мы можем утверждать, что перестроечное поколение оказалось «потерянным» и «невостребованным», однако то, что Михаил Ярцев извлекает из забвения многие, казалось бы, раз и навсегда потерянные вещи, подтверждает, что подлинная литература, напоминая о великой способности человека к любви и состраданию, продолжает противостоять беспамятству массовой культуры.