Журнальный мир

Почему вдруг в сознание впечатывается какое-то мгновение из давно прошедшего времени, Нотьке Сандлеру непонятно. Но так бывает. Человек смотрит в открытое окно, видит утопающий в зелени Иерусалим, а сознание бродит «по диким степям Забайкалья» и годам юности, когда рядовой Сандлер проходил действительную военную службу в рядах Советской армии. Было тогда еврейскому юнцу всего лишь девятнадцать лет.

Жить сегодня и сейчас – жизнью израильтянина, а в мыслях перебирать по камешку то, что уже давным-давно вылетело из поля зрения, – это что такое, зачем это?! Какая-то задача для философов и психологов. Пусть займутся изучением жизненного стереотипа еврея-сапожника, если им это надо. Они интеллигенты, учились в аспирантурах, защищали диссертации… А Нотька Сандлер не хочет заниматься решением всех непоняток. У него были другие «академии»: учился в сапожной будке, в солдатчине, на монтаже котлов, в подпольных еврейских синагогах, обдирая кожу о свои тернии. И кто мог предсказать, что Нота Сандлер, сын Арона-сапожника, станет писателем, да еще и художником в придачу?

Имя Нота – в паспорте записано. А еще для родителей был он в детстве Нотька, или ласково – Нотенька. Все варианты имени будущего писателя будут отображены в этом сказе.

…Итак, прожил Нотька в родном Приволжске, большом, старинном русском городе, целых пятьдесят два года. И-и-и – случилось так, что вынужден был он уехать из родных пенат в дальние края, в смысле, на самый что ни на есть Ближний Восток, в столицу народа еврейского, дивный град Иерусалим.

Вот уже больше двадцати лет живет он в этом городе. Грех сказать, хорошо живет! Но память-то не сотрешь – в мыслях и чувствах порой происходят перемещения в прошлую жизнь.

…И размышляет сапожник Сандлер, и приходит к выводу, что в жизни всё не происходит просто так. Творец постоянен в пространстве и времени, а посему знания из прошлого, вновь пришедшие человеку на ум, – одна из форм проникновения божественного в сознание человека. Видимо, таково его, Нотино, предназначение в жизни, на планете: вначале накопить материал, потом осмыслить (порой и переосмыслить) все факты и положить давние, казалось бы, забытые эпизоды жизни на листы «Еврейских тетрадей». То есть человек вроде бы простой, сапожник сын сапожника, необходим для бытописания, чтобы заполнить пропуски, оставить чёткий след в жизни и своего родного города, и своего еврейского народа. Да, мы выбираем себе дорогу – но как часто дорога, Им отмеченная, выбирает нас!

Это присказка, которую к своему рассказу сотворил Нотька Сандлер в ночь на первое февраля 2021 года.

Переносится он на машине времени в далёкий 1966 год, на станцию Безводная Чатенской области далекого Маньчжурского края. А может, сон ему такой снится, сладкий. Может, и снится.

И вот оно, видение…

* * *

В августе 1966 года вдруг перевели рядового Ноту Сандлера с дальней «точки» в гарнизонную казарму Безводная особого дивизиона, обслуживающего боевые дежурства полка истребителей МИГ-19. Именно в это время полк, а также приданные ему две вспомогательные боевые части и рота стройбата готовились к инспекторской проверке из штаба Отдельной Краснознаменной 14-й армии войск ПВО страны. Ох, и затряслись же, ох, и подняли пыль командиры и политработники, узнав о предстоящем мероприятии! Сам генерал-лейтенант Супруган аж целых трое суток в гарнизоне жить будет! В том самом гарнизоне, о котором говорили: «В диких степях Маньчжурии, рядом со станцией Тьмутаракань». Именно там дислоцировался боевой полк истребительной авиации.

Это что ж делать-то прикажете? Ведь Китай, можно сказать, рядом, через две сопки, всякого можно ожидать. И ветра в этих краях ужасные, особенно в холода, а когда начальство надумает приезжать с инспекцией – то неведомо. И несла молва на легких крылышках: мол, сразу по прибытии в гарнизон именно на Безводную направится генерал вместе со своими штабными офицерами проверять и казармы, и вспомогательные сооружения в месте дислокации полка, обращая особое внимание на бомбоубежища (которыми как-то особо не заморачивались).

* * *

Интересно, стало быть, стало министрам и генералам, что может вдруг случиться, с учетом недавних приграничных конфликтов в районе Даурии. Лозунг «Русский с китайцем – братья навек!» уже несколько лет висел в туалетах Китая, чтобы, оторвав от них клок, можно было обойтись без туалетной бумаги, о которой там еще и слыхом не было слыхано.

Соответственно, в солдатских сортирах Маньчжурского края, под общий хохот и ржачку, советские воины для той же цели раздирали по страничкам цитатники Великого Кормчего. Страны разные – а подход к утраченным идеалам, гляди-ка, одинаковый. И Советская армия давала достойный идеологический отпор китайским ревизионистам учения марксизма-ленинизма.

В такой полной политической неразберихе майор Коваленчук возглавил реставрацию дивизионного бомбоубежища, сооруженного (проще говоря, выкопанного) более десяти лет назад, между штабом дивизиона и солдатской казармой.

Будучи уже пять лет начальником штаба, Коваленчук понял, что дальнейшей карьеры ему не сделать, и стал подумывать об уходе в отставку. Предстоящая инспекторская проверка, если пройдет удачно, давала ему возможность лично познакомиться с командующим армией и как-то запомниться. Поскольку он хотел после демобилизации поселиться в столице Сибири, то личное знакомство с генералом помогло бы устроиться на работу, в качестве вольнонаемного, в штаб армии. Его друг – майор Чугунов – так «дослужился» до должности директора магазина при узле связи.

Но чтобы оставить благоприятное впечатление, приближающее к исполнению заветной мечты, майору было необходимо максимально обустроить дивизионное бомбоубежище. Иначе как еще отличишься от офицеров других воинских подразделений гарнизона?

Во втором военном поселении станции Безводная (так называлось в сводках место дислокации полка истребителей) в распоряжении дивизиона была закрытая щель-траншея для личного состава. Только в отдельном дивизионе было земляное укрытие от средств массового поражения, более-менее соответствующее нормам Устава. А лётчики и члены их семей, так же, как и военнослужащие БАО – батальона аэродромного обслуживания, и роты стройбата, и командного пункта, все они в случае удара атомной бомбы по городу Чата имели предписание скрываться в земляных капонирах. Был много лет назад, сразу по формировании дивизиона, в его рядах хозяйственный мужик, старшина Фомичев, который и организовал возведение особого объекта между штабом и казармой. Это была траншея глубиной в два метра пятьдесят сантиметров, шириной в один метр семьдесят сантиметров, длиной шестьдесят метров, возведенная всеми наличными силами за короткое забайкальское лето 1954 года. На следующий год стены траншеи зашили еловым подтоварником, а перекрытие добротно изготовили из строевого леса, из стволов лиственницы, сверху засыпав всем изъятым при копке траншеи грунтом.

Старшина Фомичёв о войне знал не понаслышке: в августе 1945 года успел повоевать в Маньчжурии против японцев, так что имел перед глазами наглядные примеры таких сооружений Квантунской армии. Именно потому на просмоленные брёвна лиственниц распорядился положить полутораметровый слой земли. Это был максимально возможный по крепости щит для укрывающихся в траншее людей, в том числе и от радиоактивного излучения, в случае «не приведи Боже милосердный». Волшебные слова «Боже милосердный» попали на языки солдат и сержантов дивизиона уже от сверхсрочника, сержанта Моськина. Сочетание в его речи густой матерщины забайкальского простолюдина с апелляцией к высшим духовным силам придавало особый колорит личности этого сверхсрочника, постоянно находящегося в состоянии постпохмельного синдрома. Как говорится, «а еще макаронник!».

Все макаронники гарнизона были подтянуты, чисто выбриты, издавали запах дешевого одеколона. А от сержанта Моськина воняло, всегда воняло. Букет ароматов давно не стиранного нательного белья, заношенных портянок, гнилых зубов, немытой головы, с которой снежными облаками осыпалась перхоть, ошарашивал даже ко всему привычных подчиненных.

Но зато этот макаронник всегда был весел. И, как бы сказать, богобоязнен, поскольку, закрутив особо ядреное ругательство, завершал его словами «Боже милосердный». Целых двадцать три года он служил начальником овощного склада бронетанковой дивизии, расположенной тоже на станции Безводная. В дивизион же его перевели по гуманитарным соображениям.

Уволить за пьянку и дебилизм человека, не выслужившего срок, считалось негуманным, а вот перевести на этом, так сказать, основании в другую часть – запросто!

За две недели до приезда комиссии из штаба армии майор Коваленчук назначил руководителем особых работ по реконструкции бомбоубежища именно этого прославленного макаронника, сержанта Моськина; столярные, плотницкие, декорационные и прочие спецработы должен был выполнять рядовой Сандлер, про которого в гарнизоне говорили, что это «еврей – золотые руки».

* * *

Нота подошел к подозрительно провисшей массивной двери бомбоубежища; на некотором отдалении его сопровождал сержант Моськин. Нота принес с собой ящик инструментов, которые привез с «точки». Моськин принес штыковую лопату, изъятую из каптерки роты.

Поставив инструмент в приямок, начинающийся после земляных ступенек, ведущих вниз, рядовой Сандлер попробовал открыть дверь земляного сооружения – сперва просто нажав, потом приложив всю имеющуюся силу…

Дверь, как и следовало ожидать, открываться нипочем не желала. Всё стало ясно: несколько лет никто не пытался войти в бомбоубежище.

Дальнейшие действия Нотьки были просты: взял лопату из рук опухшего от «вчерашнего-вечернего» Моськина, углубил приямок перед массивной дверью бомбоубежища – и «Сезам» отворился.

Из подземного спецобъекта вырвалось мощное благоухание, которое пагубно воздействовало на сержанта Моськина: тот закатил глаза, рот его открылся, дыхание сделалось тяжелым.

– Ах ты ж, это, Боже милосердный, Боже милосердный! – только и смог произнести, без единого матерного слова макаронник. И потихонечку, по мере сил начал подниматься по земляным ступеням в открытое пространство около казармы, чтобы продышаться.

Надо сказать, что некое головокружение достигло и рядового Сандлера. Надо было как-то придышаться, адаптироваться. Порыв ветра в сторону приямка перед бомбоубежищем принес с собой свежий воздух, это помогло Нотьке и Моськину прийти в себя. Порция свежего воздуха даже пробудила макаронника к жизни: со словами «Боже милосердный, ах ты ж Боже милосердный!» тот достал из кармана галифе флакон с этикеткой «Тройной одеколон», из другого кармана – складной алюминиевый стаканчик, коими пользовались сверхсрочники и офицеры Советской армии во время полевых учений.

Из-за специфики горлышка флакона стакан наполнялся медленно. К сборному аромату, исходящему от «военного объекта», прибавилось благоухание «маньчжурского коньяка» (именно так назывался часто употребляемый тройной одеколон, в армии – старшинами и сержантами, на вольных объектах – простыми работягами, прибывшими туда за длинным рублем).

После того, как содержимое флакона перекочевало в стакан, сержант Моськин подрагивающей рукой поднес «эликсир жизни» ко рту и кое-как втолкал жидкость в себя.

В считанные секунды небритая физиономия младшего командира Советской армии потеряла страдающий вид. И Моськин приступил к руководству работами. Развеселившийся от увиденного рядовой Сандлер приступил к выполнению задания.

Работы было много. Две недели, как две птицы, пронеслись над маньчжурскими краями, заполненные для работящего Нотьки поделками-починками как самого бомбоубежища, так и подходов к нему. А сверхсрочник – сержант Моськин – каждый трудовой день по реставрации дивизионного бомбоубежища начинал с проглатывания флакона «маньчжурского коньяка» и хотя бы не мешал работать. Отсидевшись и проикавшись, всё под ту же «закуску» из слов «Боже милосердный», выдувал второй флакон того же напитка, под веселый смех рядового Сандляра, которому этот цирк с клоунами прибавлял сил.

* * *

За три дня до армейского праздника – Дня советской авиации – пять новеньких особых пассажирских вагонов были маневровым паровозом перегнаны в один из тупиков станции Безводная.

В вагонах находился полевой штаб особой армии ПВО. Генерал Супруган в сопровождении свиты из полковников, подполковников и майоров вышел из центрального вагона и, не дожидаясь автомобилей, пошел в сторону полкового аэродрома.

Первое отделение комендантского взвода взяло комиссию в оцепление. Второе отделение оцепило пять вагонов штаба. Командиры гарнизона вышли навстречу проверяющим.

Возглавлял группу командир полка, гвардии полковник Абрамчик, за ним – каждый офицер гарнизона делал шаг вперед и докладывал о себе. Таким образом, число сопровождающих увеличилось вдвое.

Первым объектом, подвергнутым инспекционной проверке, стал блиндаж-бомбоубежище особого дивизиона. Дневальным на входе на объект был поставлен начищенный-наблищенный бравый солдат, рядовой Нота Сандлер.

Накануне вечером сержанта Моськина, стоя на приличном расстоянии от испускаемых тем ароматов, крепко отчитал начальник штаба Коваленчук:

– Ах ты ж, Боже милосердный! И это гордость Советской армии: сверхсрочник, профессионал… Что ты, Моськин, делал все эти две недели, пока солдат вкалывал?

– Разрешите доложить: пил свой «маньчжурский коньяк»!

– Чтобы я твою запойную рожу во время генеральской проверки не видел, б… Боже милосердный! Вот этого, Сандлера, хоть он и рядовой, оставляю старшим на объекте. Молодец солдат! Так всё вычистил-выправил-отделал, что глаза радуются смотреть! Внутри всё обито проолифленной вагонкой, три вентиляционных короба установлены, электричество проведено, приямок перед дверью кирпичом выложен, лестницы армированы и залиты бетоном! А ты, ты… Да посмотри ты на себя! Хоть самого в отделку солдату отдавай, такое страшило! Чем от тебя воняет – и не определишь даже! Как бы тебя поскорей на пенсию сбыть, пока ты до белой горячки не допился? Боже милосердный, куда тебя, кошмарика, девать-то? Даю тебе двое суток отгула – и чтоб на территории части тебя не было и близко! Изыди!

Вроде бы чётко всё объяснил начальник? Но даже рык майора Коваленчука не решил всех проблем. Моськин из дивизиона отбыл, а с территории гарнизона – нет. Пьяные ноги принесли его в поселковую водокачку, где работал Мишка по прозвищу Карась. Выпив на месте пузырь еще какой-то «Массандры», сержант-макаронник уснул на скамейке, прямо около работающего двигателя.

Он проспал и утренний приезд генерала, и начало инспекции объектов гарнизона. И вынесла его нелегкая в «доброе утро» из тёмной водокачки на площадку для стоянки водовозок. Именно в тот момент, когда майор Коваленчук, генерал-лейтенант Супруган и внушительная свита из высших офицеров шли мимо водокачки в штаб полка…

* * *

Всё решают мгновения! Пятнадцатью минутами ранее вполне довольный увиденным генерал Супруган шёл, выслушивая рассказ согнувшегося в почтительном поклоне майора Коваленчука – об успешном окончании работ по восстановлению и модернизации дивизионного бомбоубежища…

Надо сказать, что бомбоубежище такого уровня, с таким бравым рядовым на посту командарм видел первый раз в жизни – и пришел в полнейший восторг. Призвав к себе главного редактора армейской газеты «На боевом посту», он дал указание сделать фотографии объекта и вместе с генеральским приказом опубликовать в газете. Пусть равняются на передовых и в каждой боевой части организуют такие же бомбоубежища: хватит в капонирах прятаться.

Вместе с редактором газеты и Коваленчуком генерал спустился в приямок, по-хозяйски потопал ногами по кирпичу, открыл массивную дверь, вошел внутрь. Он и сопровождающие включили «шахтерские лампочки», прикрепленные к перекрытиям убежища, подошел к вентиляционному коробу, вдохнул чистый воздух, присел на чисто оструганную скамью, крякнул от удовольствия, еще раз убедился, что дышится в укрытии нормально, и улыбнулся…

Майор Коваленчук и армейский журналист тоже улыбались от удовольствия, фотокамера исправно выдавала вспышки – будут в газете отличные снимки!

Таков армейский закон: если генерал доволен и улыбается, то и сопровождающие офицеры улыбаются.

А далее путь-дорожка генерала пролегала мимо гарнизонной водокачки. К водоразборному сооружению подъезжали армейские машины-водовозки, а также гражданский гужевой транспорт, доставляющий пищевую воду в кошары, полевые станы, бурятские улусы. В этот «добрый час» бурят Джалсан наполнял питьевой водой бочку, закрепленную на телеге…

Джалсан сидел на краешке и вдруг увидел, что к водокачке подходит большая группа военных, во главе с золотопогонным начальником.

Довольный увиденным бомбоубежищем, командарм Супруган подходил к новому гарнизонному объекту – водокачке. Оживился при виде лошади, стал гладить доброе, пофыркивающее домашнее животное.

Джалсан спрыгнул с телеги и вытянулся по стойке «смирно» – что говорить большому военному начальнику, не знал, но повел себя как надо, боевой дух выказал. Генерал аж крякнул от удовольствия. И в это чудное мгновенье общения генерала с лошадью и её хозяином! – из подсобки гарнизонного водоразбора вывалился (иначе не скажешь) сержант сверхсрочной службы Моськин. Огляделся, что-то для себя решил, направился к бурятской повозке и долгожданному генералу, окруженному свитой припараженных офицеров.

Аут! Вонища от макаронника исходила многоспиральная, пьян он был в дупель… Словом, влип, или, как на солдатском сленге такое называется, «залетел», как дамочка от случайной связи. В какой-то момент тормознул и тоже встал «смирно».

Надо сказать, что оцепенение распространилось не только на Моськина, но и на всю армейскую комиссию, любующуюся пасторальной картиной: солнышко, травка, лошадка…

Но механизмы действий, впечатанные в немудрящие мозги алкаша, требовали выполнения определенных процедур. Моськин приложил левую руку к виску «пустой головы» (фуражку он забыл там, где спал), по возможности строевым, хоть и неровным, шагом подошел к генералу. Остановился и промычал, коверкая слова:

– Т-т-т… товарищ генерал! Сержант сверхсротшьной службы Моськин, назначенный старшиной первроты отдельного двизиона двацть первой дивизии, прибыл для представления!

Руки сержанта резко заняли положение «по швам», а сам он всем своим существом потянулся вверх, вытягиваясь в струнку.

Генерал замолчал. Оглядел свою офицерскую свиту, внимательно посмотрел на макаронника, затем, переведя взгляд на бледного майора Коваленчука, разразился хохотом.

– Вижу нормальное воинское подразделение. А то – ишь: в гарнизоне полтысячи военнослужащих, и все выбриты, начищены, подтянуты и трезвы! Сержант, ты ведь здесь не один такой, запойный-то? Но когда надо – так и руки по швам, ха! Мой технарь во время войны периодически уходил в запой, но свой, то есть мой Л-5 на вылете всегда стоял полностью готовый и работал, как часики!

Заулыбались и офицеры из генеральского окружения, у которых отлегло на сердце. Под их улыбки командарм отдал приказ:

– Ты, Коваленчук, этого орёлика из армии не увольняй. Пьяный проспится, а дурак никогда. Так ведь говорили на Руси?

Моськин понял, что пронесло!

Уфффф! Заулыбался и в порыве чувств подошел к бурятской лошадке. Взялся обеими руками за узду – и начал целовать животное в губы:

– Господи милосердный! Божечка ж ты мой!

– Господи, спаси и помилуй!

– Божечка, помилуй!

Один за одним эти возгласы слетали с его языка и растворялись в пространстве Маньчжурского военного округа.

* * *

Сидит Нота Сандлер, чинит туфлю, думая, что шестьдесят лет прошло! Добраться бы до того далёкого гарнизона, в котором в юные годы служил. И не сомневается, что откуда-то из сопок на утренней зорьке далёким-далёким эхом раздастся «Боже милосердный!» или что-то в этом роде, исходящее от диких степей Забайкалья.