Журнальный мир

Наш гость – поэт, журналист и литературный критик Дмитрий Александрович Дарин родился в г. Ленинграде в 1964 году. Имя автора семи поэтических сборников, координатора фестивального движения «Осиянная Русь», председателя отборочного жюри Международной литературной премии им. Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…» широко известно в литературных и музыкальных кругах России. На его стихи написано более 200 песен.

В последнее время поэт обратился к прозе. В 2011 году в журнале «Сура» (Пенза) вышла первая его повесть «Барак», в 2012 году в журнале «Бег» (Санкт-Петербург) – вторая повесть «Заваль». Фрагмент его новой повести предложен нашему журналу. Перед этой публикацией Валерий Доманский встретился с автором и взял у него интервью, с которым мы знакомим наших читателей.

В.Д. Дмитрий, Вы впервые становитесь автором сибирского журнала «Начало века». Хотелось бы узнать, были ли Вы в Сибири и каких сибирских писателей Вы знаете?

Д.Д. Я бывал в Сибири реже, чем хотелось бы. В основном в Новосибирске. Но зато общался со многими сибиряками из разных краёв и областей, и даже один из народных артистов России – композитор Олег Иванов, сибиряк, автор незабвенной «Олеси» – мой соавтор по четырем казачьим песням.

Что касается сибирских писателей, то кроме гордости русской литературы – Василия Шукшина, Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Александра Вампилова я могу назвать поэта Василия Казанцева, получавшего в один год со мной Международную – в 2005 году еще Всероссийскую – литературную Премию им. С. Есенина «О Русь, взмахни крылами» – за честь и достоинство.

В.Д. Расскажите немного о себе: как Вы пришли в литературу, каковы Ваши литературные университеты, кто Ваши учителя? Какие впечатления Вашей жизни Вам особенно дороги?

Д.Д. Когда-то давно, еще в советские студенческие времена, я хотел стать журналистом и даже опубликовал статью в газете «Красная звезда» – о лагере подготовки террористов (знал бы я тогда, как это станет актуально во всемирном масштабе). С тех пор перо затачивалось и в армейской журналистике, когда служил, и в гражданской, но что-то художественное стало появляться на свет много позже, когда мне было уже за тридцать, и я стал лучше разбираться в жизни и окружающем мире. И это знание проявлялось в стихах – поначалу как чернильные кляксы на промокашке, потом уже со временем и опытом в более оформленные образы. Правило Дарина: «поэт рождается не когда написал, а когда исправил написанное». Учился я у классиков русской литературы. В поэзии – это, прежде всего, Сергей Есенин. Влияние гениев мощно, но опасно – так сверхтяжелая звезда определяет орбиту планет своей звездной системы и не дает лететь самостоятельно.

После того как Большую Премию «О Русь взмахни крылами» в 2005 году я получил из рук племянницы Сергея Александровича – Светланы Петровны Есениной, я понял, что нужно лететь самостоятельно, но все-таки не покидать звёздную систему «Есенин» из виду. Я сталкивался на своем литературном пути со многими «поэтами по диплому» и должен сказать, что именно в творческой области знания нужно добывать самому, как руду, которая нужна для выплавки произведения в твоей индивидуальной печи. Нужно только определиться, какой металл ты льешь, ведь форма для образов – из глины, а глина – материал Всевышнего. Именно поэтому о. Флоренский заметил: «Сделанные вещи блестят, рожденные –мерцают». В вузах учат «делать». Я научился «рожать».

Впечатления от жизни… я живу не так уж мало, шестой десяток лет, трудно ответить на такой вопрос, не написав отдельного романа. Сведу ответ к следующему афоризму в стихах – некоему «стихоризму»:

Как жизнь прожить, ты сам реши,

Но знай до старости холодной,

Что помудревший не спешит

И не торопится свободный.

В.Д. Читатели нашего журнала, несомненно, знают Ваше творчество. Ваш поэтический сборник «Сердце на ладони» на слуху. Интересно, как он создавался, кто и что являются источниками Вашего вдохновения?

Д.Д. Сборник «Сердце на ладони», действительно, – один из «нестыдных». Это отборная лирика за несколько лет с предисловием Льва Аннинского. Там есть стихотворение «Бетельгейзе» с посвящением – только одной единственной девушке в моей жизни удалось его сохранить. Мы и теперь дружим домами, если так можно выразиться. Но есть, к примеру, стихотворение «Мадонна с нев­скими глазами», посвященное не только моим землячкам-петербурженкам, но и какой-то девушке из будущего, которую я только надеюсь встретить именно на своей родине – в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Это стихотворение, кстати, взял в свой репертуар народный артист России Сергей Никоненко, читает с неизменным успехом. Я читаю на своих концертах, сперва справившись, есть ли кто-то в зале из Петербурга. Если нет – воздерживаюсь, моей лирики на всю Россию хватит.

Но главнее лирики – военная и гражданская тема. У меня вышел не так давно сборник военной поэзии «Безымянный батальон», я представлял его на выступлениях в Питере, Минске, Луганске и других городах. Практически всё написано по следам реальных историй. Россия велика в том числе и тем, что здесь ничего не нужно придумывать – самое глубинное в человеке может проявиться в любом месте и в любую минуту. Нужно только всегда быть готовым услышать, расспросить, записать.

К примеру, в сборнике «Безымянный батальон» есть стихотворение «Шпиль империи» – о том, как альпинистку Ольгу Фирсову, маскировавшую в блокадном Ленинграде шпиль Адмиралтейства, расстрелял немецкий летчик. Расстрелял в упор из пулемета и…промахнулся. Ольга Фирсова уже ушла из жизни, но я нашел руководителя той боевой бригады альпинистов – Михаила Михайловича Боброва, почетного жителя Санкт-Петербурга, старейшего покорителя Северного полюса (в возрасте 75 лет), автора ста научных работ и десятка книг о спорте и о жизни вообще. И вот в присутствии такого человека я читал «Шпиль империи» на Петербургском книжном салоне, и он благословил это стихотворение на жизнь. (Правда, отметил некоторые технические неточности, но это было непринципиально.) Я был счастлив, а зрители слушали после только его. Вот пока рождаются в России такие люди, и поэзия не умрет.

В.Д. Как известно, Вы являетесь координатором фестивального движения «Осиянная Русь». Будем Вам очень признательны, если расскажете немного о нем: как оно возникло, какая его цель, кто в нем участвует и как стать его участником?

Д.Д. Это уникальное фестивальное движение, потому что оно родилось из песни. А песня – из моего программного стихотворения «Осиянная Русь». Программным оно и стало после того, как мы с товарищами и коллегами поняли, что и песни недостаточно, чтобы выразить осиянность, то есть, как я это объясняю, озаренность России изнутри. А в чем красота русского человека выражается прежде всего? В слове, в песне и в творении рук человеческих, то есть в ремесле. Поэтому фестивальное движение «Осиянная Русь» проводится по трём номинациям – ЛИТЕРАТУРА, РЕМЁСЛА, ПЕСНИ и организационно разбито на два полуфинала и финальный Гала-концерт. Первый полуфинал уже второго года, то есть 2017-го, будет проходить где-то в Подмосковье в конце мая, второй – всегда в Москве, в Измайловском Кремле (удачный опыт этого года). А вот финальный Гала-концерт с выступлениями известных артистов и чествованием победителей в своих номинациях я хотел бы провести на питерской земле.

Девиз фестивального движения таков: «Полшага до славы». Принять участие может каждый желающий, нужно только оформить заявку на сайте фестиваля, но жюри у нас высокопрофессиональное, дилетанты отсеиваются на дальнем кордоне. Поэтому и победители получают интервью на федеральных радио, проходят в финалы общенациональных песенных конкурсов, возможны и продюсерские контракты. «Коврижек» много, они перечислены на сайте фестивального движения, но мы придумываем новые, насколько позволяет спонсорская поддержка. У фестивального движения есть девиз, есть флаг и есть гимн – прекрасная песня на музыку «Невского баритона» Сергея Зыкова и в его же исполнении «Осиянная Русь».

В.Д. Современный период в литературе связывают с постмодернизмом. Вы, судя по Вашим книгам, больше тяготеете к классической литературе и традиционализму. Чем это объясняется и как Вы относитесь к постмодернизму, новым формам?

Д.Д. По этому поводу прекрасно выразился Иван Ильин: «Искусство наших дней, именуемое «модернистским», заблудилось среди дорог и ушло в бесстыдство». Постмодернизм – это следующее поколение «заблудившихся», но в отличие о предыдущего постмодернисты не ищут никаких дорог, и бесстыдство стало осознанной формой монетизации их псевдоискусства.

Искусство имеет одну задачу и одно оправдание – заставить сердце биться в унисон с Божественным замыслом. А классическая русская литература тем и велика, что ставит человека перед нравственным выбором – преодолеть ли земное притяжение навстречу Великому Замыслу или оправдать свое скатывание по наклонной плоскости гедонизма и единоличной свободы. Литература вообще, а поэзия тем более должна напоминать людям о том, что расширение свободы за пределы совести возможно только вниз! «Ужаснейшее царство мещанства, граничащее с идиотизмом… Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет! Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот… В страшной моде господин доллар, на искусство начхать». И хотя эти слова Есенина были сказаны об Америке около 90 лет назад, их теперь калькой можно наложить на наше общество – контуры совпадут. Именно благодаря всяким пост– и перепостпмодернистам. А когда нет корней – всегда выходит пустоцвет. Так вышло и с ними.

В.Д. Мы знаем Вас как лирика, но в последнее время Вас почему-то тянет к «суровой прозе»? Не случайно Вы предлагаете нашему журналу фрагмент повести «Синдром бабочки». Интересно узнать, чем это объясняется? Как возник ее замысел?

Д.Д. Хотя это уже третья повесть, мне никак не удавалось написать о любви. Начиналось – казалось бы, да, но по ходу развития сюжета герои изменяли моему замыслу и вместо любви у них выходили оправдания её невозможности и, как следствие, – подмены на что-то более простое и приятное. «Среда заела», «не мы такие, жизнь такая», «все так живут» и т.п. А именно на оправданиях подобного рода зиждется всё зло мира. И я все-таки предпринял ещё одну попытку – написать о жертвенной любви – матери к больному ребенку, женщине – к другому мужчине, мужчины – к женщине, оказавшейся в тяжелой ситуации. И здесь герои, на мой взгляд, справились. А кто не смог – заплатил максимальную цену. И, главное, кажется, понял в последний миг – за что. Человек умнеет, когда понимает, что причина неудач – в нём самом.

И в самом названии повести, как и в названии этой генетической болезни, заложен, может быть, сакральный смысл красоты мира – преодолевающая любовь.

Вот почему культура без любви есть пустое и мертвое понятие, мнимая культура или прямое лицемерие, как заметил Иван Ильин, и мне остается только с этим согласиться.

Беседу вел Валерий Доманский

Автор выражает признательность за научное консультирование врачу высшей категории, заведующему отделением новорожденных университетской клинической больницы и отличнику здравоохранения Ольге Паршиковой.

ГЛАВА 1

Беда приходит внезапно – это знает каждый поживший хоть немного человек. Беда приходит не одна – это знает каждый поживший в России. Но к избранным для настоящих страданий беда приходит в какой-то оглушительной тишине. Словно в этот момент лопается со звоном некая струна в небесной арфе и пропадает всё – звуки, запахи, цвет. Мир внезапно становится плоским и черно-белым и только одно буравит мозг от виска до виска – «Ну почему я? За что мне?» Слёзы, истерика, запой – это все потом, когда возвращается звук, цвет и боль. А первый момент беды – всегда глухой, словно человека накрыло лавиной.

Снег обрушился на Варвару Коростылёву с первой фразой врача.

– У вашей девочки, мамаша… да…ярко выраженный… буллезный эпидермолиз. Редкая болезнь…да… неизлечимая, к сожалению.

«Мамаша» – молодая статная женщина, с толстой канатной русой косой, с уверенной красотой не грешившей женщины, глядя на которую и представить невозможно, что к ней могут пристать несчастье или горе, уронила голову на подушку. Васильковые глаза смотрели широко, но почти бессмысленно, так глядят слепые.

– Вы понимаете меня? – Врач подсел ближе к кровати, посмотрел на родильницу пристальней.

Варвара едва заметно кивнула, глаза по-прежнему смотрели куда-то сквозь.

– А с моим ребёнком всё хорошо? Я могу на него посмотреть? Взять на ручки?

Повидавший всякого, доктор взял женщину за руку и чуть сжал.

– Сейчас вашу малышку принесут. Но подержать её нельзя – можно только посмотреть.

– Почему? – Взгляд женщины постепенно фокусировался на лице доктора и становился осмысленнее. – Почему нельзя?

Врач отпустил кисть родильницы.

– Это редкая болезнь, мы и сейчас-то не совсем уверены. Но судя по коже…это так называемый «синдром бабочки». Название красивое, а вот заболевание – не очень. Кожа слезает от самого лёгкого прикосновения. Вы понимаете меня?

Доктор мог бы не спрашивать – губы женщины сложились в тонкую линию, зрачки сузились до точек – было ясно, что она само внимание. Первая лавина сошла, появились звуки…, беда стала слышимой и осязаемой.

– Мы полагали сначала, что у плода стрептостафилодермия. Это такой кожный недуг, при котором на теле появляются пузыри. Они лопаются даже от легкого прикосновения. Человек испытывает нестерпимый зуд. Нечто похожее…, но всё-таки буллезный эпидермолиз…

– Принесите мне девочку… ведь это девочка? «Узи» показало – девочка…, – прошептала женщина.

– Конечно, конечно, – торопливо сказал доктор, снимая очки и массируя глаза. Когда сказать ничего обнадеживающего нельзя, но ничего не говорить тем более нельзя, кто-то перебирает четки, кто-то чешет затылок, очкарики обычно снимают очки и массируют веки. Очень кстати вошла неонатолог, неся запелёнатый кулечек.

– Вот ваша дочурка, мамочка, – сказала врач строго, наклоняясь к Варваре. Она тоже была в очках, но смотрела диссонансом с интонацией по-доброму, даже жалостливо. Наверное, в некоторых профессиях женщинам очки добавляют строгости не в глазах, а в голосе.

Варвара потянула руки, но врач выпрямилась, отдалив ребенка.

– Нельзя касаться…пока не научитесь правильно ухаживать…

– А что у неё с личиком? Почему такое расцарапанное?

Доктор снова вздохнул и в раздражении снова водрузил очки на мясистый нос. В раздражении на себя – он не должен выказывать никаких эмоций. Хотя и придется снова объяснять, какое горе ждет эту женщину с тем, что должно было составить её счастье.

– Оно не расцарапанное. На всем теле, не только на головке, кожа такая. Это генетическое заболевание. В семье не было такого? Муж не болен сам или его родители?

Только сейчас Варвара вспомнила о муже.

– Витя… нет, он здоров. У нас все здоровы…, а что с девочкой?

Доктор заметил периферийным зрением, что неонатолог сочувственно посмотрела на него, но переглядываться не стал. Он не мог отвести взгляда от глаз родильницы – теперь они снова распустились свежими васильками с блестками росы. Это были первые слёзы.

– Как назовёте девочку? – спросил он наконец.

– Маша…Мария…, – прошептала женщина. – Она же здорова, правда? Просто личико поцарапалось, да?

«Может, мужу объяснить, без соплей?» – малодушно подумал доктор и хотел снова снять очки, но одёрнулся.

– Ваша Маша…нет, она не совсем здорова,… она совсем нездорова, у неё… ну, диагноз вы сейчас просто не запомните, но могу сказать одно – вам предстоит все силы свои собрать… это очень нелегко, это генетическое заболевание кожи. Кожа – это, как бы сказать… отдельный орган человека, очень непростой, хотя и казалось бы… да… Наша кожа состоит из разных слоёв, которые соединяются волокнами, которые возникают при контакте белковых… которые состоят из белков, одним словом. Вот у нашей Машеньки генетически обусловлено снижение белка коллагена в этих соединительных цепях… да… в результате сцепление эпидермиса с дермой очень незначительное. Говоря обычными словами – кожа не держится на теле, как у здорового человека.

Доктор вдруг поймал себя на мысли, что хочет сравнить глаза ребёнка с глазами матери – такой теплой синевы он ни у кого никогда не видел. Передались или нет? Такой васильковый оттенок – такая же редкость, как эта проклятая болезнь – один случай на 50-60 тысяч человек.

– Такой случай встречается один раз на пятьдесят тысяч человек. Мы вот в первый раз… одним словом… это описано как «синдром бабочки» из-за хрупкости кожи, она слезает как пыльца, если бабочку или мотылька сжать в ладони.

Доктор непроизвольно сжал свою ладонь и тут же разжал, словно испугавшись, что там и вправду сидит мотылёк.

– Бабочка…, – прошептала женщина и повернула голову к медсестре. – Маша… бабочка… дайте мне!

Медсестра посмотрела на доктора, тот кивнул.

– Вот, мамаша… не распелёнывать, не целовать, просто подержите минуту…, и я сейчас заберу на перевязку.

Женщина взяла дитя на руки и, больше не двигаясь, смотрела на сморщенное, облезшее личико, на крошечный сжатый ротик, кнопочку носа, смотрела, не как обычно смотрят родильницы, любуясь, а словно запоминая навсегда, перед долгой, может, и вечной разлукой.

Доктор только сейчас взглянул на коллегу, дождался понимающего кивка, встал и пошел к выходу. Открыв дверь с табличкой «ГЛАВВРАЧ», он не стал садиться за заваленный бумагами стол, а подошел к окну. Мороз разукрасил стекло чудной узорочью. Через неё было почти не видно скворечника на старой берёзе, любимого предмета для его усталых глаз. В этом скворечнике селились в основном грачи и синицы, хотя по должности и по месту должны были бы заезжать аисты. Для аистов, правда, домик был маловат. Каждую весну доктор смотрел из окна Городского перинатального центра на этот соседний птичий роддом и осознавал, как похоже всё живое на земле. Сейчас скворечник пустовал, да и различить его было сложно. Но зато было видно отражение – как будто природа нанесла амальгаму на подвластную ей сторону стекла. На доктора смотрел почти лысый мужчина с выдающимся картофельным клубнем носом и сошедшимися морщинами над бровями. Вот кто для чего рождался, а он родился для того, чтобы помогать рождаться другим. И ведь неплохо помогает, но против Бога не попрёшь. Были детки с микроцефалией, с ихтиозом, без конечностей, с хромосомными заболеваниями и разнотипными генетическими пороками – всё было, но буллезный эпидермолиз … Такое впервые. И каждый раз нужно что-то было говорить родильницам, гасить счастье в глазах этих святых существ… да, до родов – каких угодно стерв, блудниц, дьяволиц, но после этих непостижимых мужскому уму мук – очищенных болью ангелов со святым огнем всемирной любви в глазах. Не у всех хватало этого огня надолго, он видел и глаза матерей, отказывающихся от своих больных детей. В этих глазах была тёмная пустота, равнодушие и вместе с тем какая-то усталая злость на всех, и в первую очередь на него. Когда он говорил такой родильнице о болезни её ребёнка, он чувствовал себя почтальоном с похоронкой. И каждым словом, как скальпелем, отрезал пуповину – но не у тела плода, а у души матери.

Главный врач провел пальцем по стеклу, будто хотел что-то подрисовать к серебристым кружевам, потом машинально вытер руки друг о друга и, не садясь за стол, нажал кнопку большого, пыльного, но надёжного, еще советской работы селектора. Через несколько минут в дверь постучались.

– Заходите, не заперто, – теперь главврач сел в своё кресло.

В кабинет зашёл молодой – по сравнению с ним слишком молодой – тёмнорусый мужчина выше среднего роста, худощавый, но с явственно видной внут­ренней силой в движениях. Белый халат был словно накрахмален, как и белая рубашка под ним.

«Пижон», – почти с завистью подумал про себя главврач и одел очки.

– Вызывали, Сергей Николаевич? – весело спросил «пижон» из дверей.

– Приглашали, скорее. Ты проходи, Станислав, садись.

– Как говорилось в одной известной комедии, сесть я всегда успею. Так что я лучше присяду.

Сергей Николаевич махнул рукой, неважно, мол, занимайте место.

– Дело такое. Может, слышал уже. У нас в третьей палате родильница…, – главврач притянул к себе историю болезни, будто не помнил наизусть, – Коростылёва Варвара Акимовна. Редкий случай – у ребенка буллезный эпидермолиз. Не зря у неё беременность так тяжело протекала: тяжелый токсикоз, отслойка плаценты на раннем сроке, – доктор снова заглянул в историю болезни, – в течение антенатального периода делали 11 УЗИ, но этого так не увидишь.

– Что, и у нас «синдром бабочки» теперь? – Уже без всякого веселья спросил Станислав. – А что мать?

– Именно – теперь и у нас. А насчет матери… вот, собственно, я тебя и выз… пригласил. Она в 3-м отделении…, ну да, я говорил уже. Она в курсе, я ей сам уже объяснял. Объяснить объяснил, но до сознания все-таки не довёл – она в себя не пришла ещё. А когда придёт… ну, ты знаешь, Станислав, ей и подруги начнут нашептывать, чтобы отказалась от ребёнка, и медсёстры некоторые…, доброхотки чёртовы. Не знаю, как она поступит, но не хотелось бы, чтобы отказалась.

Главврач забарабанил пальцами по селектору. «Пижон» задачу вопросами старшему собеседнику облегчать не стал, ждал так же молча, без улыбки.

– Так вот. Не знаю уж, к старости что ли сентиментальным становлюсь, но мне не хочется, чтобы эта…Варвара – коса…, кстати, коса у неё действительно, как в сказке, – Сергей Николаевич хотел сказать и про глаза, но не стал отвлекаться, – от своего чада отказывалась, пусть даже больного. А ты у нас доктор опытный, красавец-мужчина, подход найдёшь. Может, и напрасно я, вообще, этот разговор затеял, может, она и не думает отказываться, но так мне спокойней будет… на душе. И, главное, мужа в этом убедить, он наверняка скоро её навестит, если уже не навещает. А ребенка в Москву нужно, тут мы мало можем, болезнь неизлечима, но уход – повязки, мази нужные не найдешь. Слёзы будут, конечно, сопли…, но ты справишься, полагаю.

Станислав обнажил зубы, не уступающие белизной халату и рубашке, и коротко сказал:

– Сделаем, Сергей Николаевич.

– Давай, удачи. В твоём отделении-то порядок? – спросил главврач, хотя знал ответ лучше молодого доктора.

– Мои барышни рожают прям как по команде! – Снова улыбнулся «пижон». – В волнении, но без осложнений. Тут курьёзный случай был. Заходят в палату двое мужиков – небритые, в свитерах, без халатов, с перегаром. Родильницы галдеть перестали, одеяла натянули и глаза на них испуганно из-под одеяла таращат, ждут, что будет. Один другого спрашивает – а та – из той палаты – точно тёплая? Бабы еще пуще под одеяло залезли и переглядываются в ужасе – думают, умер кто, остывает уже. Потом только выяснилось, что это сантехники о батарее в соседней палате говорили.

– Ну ладно, – усмехнулся Сергей Николаевич. – Сантехникам халаты и бахилы выдавать нужно в обязательном порядке, как это не уследили?

– Уже разобрались, – улыбнулся Станислав уже в дверях, – и с этим разберемся.

Главврач кивнул и в который уже раз открыл медкарту с подписью – Коростылёва В.А., 1989 г. рождения.

ГЛАВА 2

– Витёк, может хватит? – коренастый белобрысый мужчина, сидевший напротив за столиком запущенной пивной, отвел свой стакан.

– Хватит, не хватит… я меру знаю…, а мера, она знаешь какая? – уткнувшись глазами в пластмассовую поверхность стола, едва разжимая губы, зло и почти трезво произнес тот, кого назвали Витёк.

– Да какая бы ни была. Хватит тебе, в рот компот! – Сказал собеседник, но себе в рот отправил спиртное.

– Ты что, Серый, не чокаешься даже? – Витёк отлепил взгляд от стола. Взгляд был такой же пластмассовый. – Похоронил уже Машку? А водку нарочно такую взял?

– Ты чё? Типун тебе на язык и во все места. – Открестился Серый. – Я говорю, пить тебе не надо. Причём здесь Машка? И потом – ты сам просил любую, а другой в ларьке не было. Была только «Маруся». Так что Маша совсем не причём.

Витёк с размаху опрокинул в горло почти полный стакан.

– А кто причём? Кто, я тебя спрашиваю? Я? Варя? Кто?

Хотя в пивной и без них было шумно, посетители начали оглядываться. Серый двумя раскрытыми ладонями показал, что, мол, всё нормально, граждане, продолжаем культурно отдыхать. Учитывая, что они были в непривычных для этой рыгаловки костюмах и даже галстуках, от них отвернулись. У Витька, правда, костюмчик был штопанный на рукавах и совсем уж скривившиеся ботинки, чем-то уже напоминавшие турецкие туфли со вздёрнутами носами. Он смотрелся здесь органично, а Серому было всё равно.

– Так Бог положил, – неуверенно сказал Серый.

– Бог…, – скривился Витёк, но словами ничего добавлять не стал, добавил водкой в стакан. Серый укоризненно покачал головой.

– Ты хоть воблой заешь. Или капустой, вона осталось еще.

– Нет, Серёг, ну как же так?! И ведь люблю я её!

Серёга хотел было спросить – кого именно – жену или дочь, но благоразумно воздержался.

– Если на руках не носил, то уж не обижал, не бил даже. – Речь шла всё-таки о жене. – Ни одной любовницы, ты знаешь!

Серый кивнул, хотя знал как минимум двоих.

– И вот за что? За что, я спрашиваю, меня… её так угораздило? Проклял нас, что ли кто-то?

Сергей пожал плечами. Сам он был женат дважды, к браку относился честно, но легко. Если бы от него ушла вторая жена, он вскорости женился бы вдругорядь. От каждой у него было по ребенку, дети были шумные, симпатичные, отца любили, поэтому Сергей имел роскошь об отношении к нему их матерей сильно не переживать. Хвалит, пилит – неважно. Главное, что дети ждут – что в первой семье, что в нынешней. Денег он давал, дети накормлены и не болели – а баба и есть баба, что с неё взять. Родила – и на том спасибо. А у Витька…

– Так ты что, всю жизнь так маяться собрался? Что…, – Сергей хотел снова упомянуть Бога, но осёкся, – судьба дала, с тем и живём. Всё-таки ты мужик!

Витёк хмыкнул и снова хотел наполнить стакан, но бутылка выдала несколько последних капель.

– Мужик, мужик… это вот бабьё любит оценивать – кто мужик, а кто нет. Если пашешь на неё – мужик, если вдруг о чем другом – даже не о другой, а других делах подумал, не говоря уж о себе – так не мужик, а предатель и трус. Это у них способ управления такой, судейский. А кто их в судьи назначал, спрашивается?

Серый хотел сказать, что матерей в судьи мира назначают их дети, но аллегории были сейчас ни к месту.

– И не говори, Витёк. Но я ж не баба. Я тебе как мужик мужику говорю – питьё не выход. Тут… смириться нужно. Но и не смириться – в смысле руки опускать. Тут нужно волю напрячь, в рот компот! Чтобы первые годы – ты сам говоришь, первые три самые трудные – Варя ни на что, кроме Машки, не отвлекалась, обеспечить с запасом. Мать себя уверенно чувствует – ребенок лучше себя чувствует. Вот я к чему.

– Ты не баба, – Виталик посмотрел бутылку на свет и положил боком на стол, – ты поп какой-то. Смириться… может, каяться еще?

Сергей вздохнул.

– Да вообще-то… покаяться никогда не мешает. И исповедоваться тоже. Я вот…

– Да что – ты вот?! – Перебил Витёк. – Что ты знаешь? Ты знаешь, что это, когда кожа слезает от любого соприкосновения. Поползала на коленках без пригляда –всё, кровь! Чуть почесалась – кровь! Кожа кусками слезает, как будто линяет…, и ведь плачет Машенька, больно ей. Так больно, что ты представить не можешь! Я не могу, Варя не может, никто не может! Я им обеим в глаза смотреть не могу – потому что сделать ничего не могу. И что – я не мужик? А тут еще с работы попёрли недавно… денег осталось уже…копейки какие-то. А ведь в Москву нужно жену с Машой перевозить, в нашей дыре выходить невозможно. И перед кем же мне каяться? А?! Перед начальником управления – этим мажорным козлом, который наш отдел под сокращение поставил?

Витёк замолчал и уперся взглядом в пустую бутылку, словно хотел её наполнить силой мысли. Сергей уже давно чувствовал себя неуютно за этим разговором, поэтому когда к ним подошла тощая, как давешняя вобла, уборщица в резиновых перчатках по локоть, сдвинул в её сторону посуду и взглянул на часы.

– Ладно, Вить. Всё образуется, не скисай. А сейчас ехать пора. Дел – в рот компот!

– Куда? В компот? – уже пьяно спросил Витя.

– Говорю же – по делам. Разгар рабочего дня, как-никак. А тебе…, тебе видней, куда.

Уборщица, собирая резиновой рукой то, что было закуской, видела через низкое окно, как один из этих двоих стал ловить такси, второй же, сплюнув, ушел, не дождавшись и не попрощавшись с товарищем.

– «Тоже мне, дружки. Какие же мужики все-таки свиньи – пьют, гадят тут вместе. А как выпивка кончается, так и знать друг друга не знают», – подумала «вобла» в вечном раздражении женщины, наводящей порядок за противоположным полом.

Витёк – для друзей, Витя для начальства и Виктор Леонидович для трёх – и то уже две недели как бывших подчинённых, шел быстрым шагом в противоположном направлении. Противоположным не по адресу, а по смыслу – от участливого друга Серёги, от сволочного начальства и несчастной семьи. Напиться, чтобы забыться – не удавалось уже дней пять. Тяжелый, опухший от алкоголя мозг все равно медленно ворочал мысли, как ухватистые брёвна на сплаве. И каждое бревно било изнутри комлем в висок.

Вечная русская двоица – «кто виноват» и «что делать» сводилась к простому решению – искать виноватых. И вся сложность, не дававшая напиться до беспамятства, состояла в том, что виноватых нет. Никто в его роду или в Варином не болел ничем подобным, смертных грехов – во всяком случае известных – за душой не держал, так что теория расплаты, предложенная в начале полузапоя тем же Серёгой, не прокатывала. Но кто-то должен был ответить за его горе. За его, за Варино, за Машино…, на кого-то нужно было это всё сбросить.

Виктор завернул за очередной угол и уперся взглядом в небольшую церквушку с зелеными куполами. Может, Бог виноват? Названия церкви Виктор не знал, но подходить к воротам, чтобы прочитать, каким святым она именуется, не стал. Иначе нужно было бы и войти. А с Всевышним, вообще, лучше разговаривать в чистом сознании. Или это необязательно? Сам Бог был в каком сознании, когда выбрал его с Варей, чтобы дать ребенку такую болезнь? Нет, не болезнь, болезнь – это то, что можно вылечить. А это дефект, это наказание…, но за что, за что? Виктор запахнул пальто – стоять было намного холоднее. Теперь только он вспомнил, что у него была лисья шапка. Где-то он её оставил, может в последней пивной, может в другом месте. Или даже в другой день – вспоминать было больно и бессмысленно. «Вот если бы простудиться до смерти, чтобы просто болеть и ни о чем уже не думать», – провернулась суковатая мыслишка, – «чтобы уже ни за кого не думать. Сколько можно думать за вас всех». Он вспомнил последний разговор с Варей, вернее, какой-то отрывок, что-то по поводу того, о чем он, муж и глава семьи думает…или собирается ли он думать, что делать. «А Господь о чем думал? Чтобы Его возненавидел обычный человек, который не сделал Ему ничего плохого?» Какой смысл молиться Богу, если все молитвы попадают в спам? Или это наказание за то, что не молился? Ну, пусть его накажут, гражданина Коростылева, но не маленькую Машу и не взрослую Варю! Они в чем виноваты? Если грех можно отмолить, вину можно отмолить, то как отмолить невинность?

Виктор стоял, не шевелясь, глядя на патиновые купола. Его разрывало между желанием плюнуть в сторону креста и осенить себя крестным знамением. Скоро он почти окоченел и только тогда вышел из этого странного равновесия. Виктор наклонился, зачерпнул колючего снега и потер лицо. Облегчения это не принесло, но от Бога отвлекло. Еще немного постояв, пока снег не потек по небритым щекам, Виктор развернулся и пошел также бесцельно, но в обратном направлении.

– Мама, ну что вы причитаете, без вас тошно, – Варвара держалась до пос­леднего, не хотела укорять мать, приехавшую с другого конца страны, припершую с собой – а для русской женщины во все времена более подходило – на себе – целый баул с вареньями и компотами.

Нестарая еще женщина, строго посмотрев на дочь такими же васильковыми глазами, снова склонилась над детской кроваткой.

– Машенька, маруся-малюся наша, хворая немножко, но мы с мамочкой будем лечить марусю-малюсю… и личико, и ножки, и ручки… будем лечить, выхаживать…

Маруся-малюся улыбалась на ласковый тон красно-пятнистым личиком и тянула забинтованные ручки.

Варвара вздохнула и вышла из детской. На кухне скопилась работа, да и дочку можно было оставить на время попечению бабушки. Варя уже корила себя за несдержанность, все-таки это получилось не просто невежливо, даже как-то подленько. Но её нервы были не просто на пределе, они лопались, как перетянутые струны. Осталась только одна струна, связывающая её с несчастной дочуркой, и она все чаще фальшивила. Вот и сейчас Варя сказала в сердцах совсем не то, что хотела на самом деле. Ведь мать даже не отдохнула с дороги, поставила свои сетки в прихожей, помыла руки и сразу в детскую. Свое раздражение нужно было припасти для мужа, который не просыхает уже неделю и шляется, неизвестно где и с кем. Но как раз мужа Варвара жалела и даже укоряла ласково. Да и как его ругать, когда он страдает не меньше, только что делать, не знает. И поплакать Варя могла только на его плече, утешение могла найти только на его груди, какие уж попрёки. Вместе делали ребеночка, вместе и выходим. Вот один раз только не удержалась, как сейчас – попрекнула бездействием и что? И вот результат – пьёт неделю, весь черный уже. Нет, нет, нужно терпеть, Господь крест по силам дает, это всегда было известно. Это матушка с детства говорила. Матушка… Плакала, но терпела, когда мужа – Акима Степановича, Вариного отца и Машиного деда преждевременно схоронила – он был ликвидатором на Чернобыле, облучился так, что сам себя с усмешкой называл марсианином. Говорил, что в безлунную ночь светится как инопланетянин. Варя специально дожидалась такой темной ночи, проскальзывала бесшумно в родительскую спальню, но никогда никакого свечения не видела. А вот как батя клянет Горбачева самыми богатыми русскими словами – из которых «Иуда» было самым книжным и потому самым мягким – слышала почти каждый вечер. Глаза у отца были карие, не их с матерью породы, но смотрели насквозь, даже когда смотрели нестрого. А нестрого он смотрел только на свою единственную доченьку – Вареника, как он ласково называл Варвару. Остальной мир, включая даже жену – Варину мать, Веру Николаевну – был ему подозрителен. Жену он никогда не бил, но взглядом держал на расстоянии и ниже себя. Вера Николаевна никогда на то не обижалась, изменить что-то в такой семейной вертикали не пыталась, и именно поэтому семья была мирной и устойчивой. Что-то в их доме было старообрядческое, хотя в церковь если кто и ходил, сам по себе, на главные праздники – Пасху или Рождество – и то от случая к случаю. Правда, Вера Николаевна была крещеной и дочку тоже крестила, но Аким Степанович воцерковлен не был, хотя к вере относился с почтительным снисхождением. Попов, правда, не жаловал, говорил, ряса им мир застит. Каждый раз, когда Вера Николаевна собиралась кропить куличи или за освященной водой, улыбался в усы и желал «с лёгким паром». А кто не понимал – объяснял: Храм отличается от бани одной буквой. Храм – место намоленное, а баня – намыленное!» Мать с ним не спорила, но по смерти все-таки отпела в местной церкви.

Варвара положила в холодильник последнюю банку с вареньем и вернулась в детскую. Вера Николаевна держала Машу на чуть вытянутых руках, бережно, как старинную вазу, не прижимая к себе. Да, только так и можно было обходиться с ребенком с такой кожей – не прижимать, не тискать, даже поцеловать – как пылинку сдуть.

– Мама, пойдем, перекуси с дороги, у нас чай вкусный, с травками.

– Ну что, Маруся-малюся, не обидишься, мы сейчас с мамулькой твоей почаёвничаем?

Ребенок снова улыбнулся. Голубые глазки потеплели.

– Вот, отпускает. Не скучай, бабуся скоро придет к Марусе, – зарифмовала Вера Николаевна и аккуратно положила девочку в кроватку.

– Как ты, дочурка, держишься? – Без всякой обиды и без обиняков спросила Вера Николаевна.

Варвара разлила чай из пузатого заварочного чайника с желтыми цветами в такие же цветастые кружки. Этот чайный набор был родительским подарком к новоселью. Отец хотел еще жаровой самовар, но Варвара отговорила – не на балконе же его топить – оштрафуют запросто, да и соседи еще неизвестно какие окажутся.

– Я, мам, уже и сама не знаю, держусь или падаю. На автомате всё делаю, мазей не хватает, у нас тут, кроме бинтов, по большому счету, в аптеках и нет ничего. А в Москву – так денег не хватает. Вот думаем с Витей продавать квартиру и как-то в Москве устраиваться. Но квартиру продать можно – если быстро, то недорого, конечно. Но вот в Москве этой… можно комнатенку за эти деньги подыскать, но вот с работой… С работой, мам, туго. По моей дипломной профессии – учитель, в Москве не устроишься, а если и устроишься – не проживёшь. Риэлтером думала – даже звонила в пару компаний, но там платят только комиссию. Пока что-то не продашь, ничего не получишь.

– Ну а Витя-то твой что?

Варвара, хотя и ждала этого вопроса, замешкалась и только бренчала чайной ложкой. Мать не торопила, но глаз не отводила – от ответа не освобождала. Наконец, Варя вынула ложечку и отхлебнула. Чай заметно остыл.

– Витя-то? Да запил Витя, если своим именем называть. Переживает по-своему.

– Но ничего не делает, – закончила за дочь Вера Николаевна. – Несправленец, проще говоря.

Варвара вздохнула.

– Мама, я вам так скажу – он не виноват. Сложно пережить такое, мужчины – они слабые, когда их не другой мужик, а жизнь бьёт. Тогда они не знают, что делать, а когда мужчина не знает, что делать, он пьёт. Будто узнает что-то, когда напьётся. Ему так легче ничего не делать…, ну и виноватых искать – с бутылкой сподручней. Еще раз, мама, я его не виню, он справится, нужно только перетерпеть.

– Ты, я вижу, за всех терпеть собралась, – покачала головой Вера Николаевна, – но я вот думаю, что так неправильно. Неправильно и несправедливо. Я тебе всем помогу, чем смогу, но муж – он-то на что? Чтобы ребенка сделать, весь муж не нужен, а только его нижняя часть.

– Да ну вас, мама! – Вспыхнула Варвара и засмеялась в сторону.

– Да, да! А целиком муж нужен, когда ребеночек народился уже. Чтобы свою кровинушку вырастить, на ноги поставить, в люди вывести! Каким родился, того и в жизнь пускать! А то наобещают перед свадьбой семь вёрст до небёс, а потом – вона, переживает за бутылкой. Давай я с ним поговорю, наставлю на путь истинный. Эх, был бы тут покойный Аким Степанович, он бы быстро твоему Вите втолковал, что к чему.

Варвара вспомнила сквозной взгляд отца и подумала, что, да, втолковал бы. Да и сам не стал бы пить, когда беда в семье, нашел бы способы. Отец был справленец. Да и почему беда – ребенок это счастье, это все равно от Бога, даже если Боженька не досмотрел чего-то. Да как бы там ни было – она мать, она выходит и вылечит, и всё у них будет хорошо.

– Ой, я сейчас, – Варвара сорвалась из-за стола на детский плач.

Вера Николаевна проводила дочку долгим взглядом, прислушалась – как там дитё успокаивается – и освежила себе чаю. Как и дочь давеча, бренькала в кружке мельхиоровой ложечкой, пока чай не остыл.