«Слова сочетаются в речь…»

«Слова сочетаются в речь…»

Станислав Минаков – поэт нежный и твердый: нежной ранимой души и твердой мужской ответственности за слово. Сочетание редкое, может быть, даже исключительно, при том, что нежность и твердость иногда невольно меняются местами: душа затвердевает до превращения в невыносимую боль, и тогда изысканный словарь поэта сам собою, перешагивая условности, расширяется до уличного просторечия и самовольства. Вот как, например, в стихотворении «Бегство (читай – изгнание) – та же смерть», открывающем подборку.

«Язык не есть только материал поэзии, как мрамор – ваяния, но сама поэзия» – писал знаменитый русско-украинский филолог Александр Афанасьевич Потебня, профессор Харьковского университета, земляк Станислава Минакова. Ныне в тех пространствах лингвистические споры обрели статус политических, но поэзия, как явление языка, этого может и не замечать.

Теплый отсвет не только украинского, но и церковно-славянского, и очевидно общекорневого для восточных славян древнерусского слова – согревает нас в стихах С.Минакова и сегодня, придавая им такую ни с чем не спутываемую стилевую «особинку». Но главное все же не это.

До главного, смыслостроительного в творчестве поэта, добралась Марина Кудимова, отметившая в предисловии к одной из его книг, что Станислав «победил в себе главный порок нашего перепичканного всяким суемудрием поколения – чрезмерную привязанность к словесности, порождающую подростково-невротическую отвязанность или не зависящую от возраста старческую болтливость…Почему именно Минаков умудрился разобраться в неразбираемой целостности христианства, сие есть великая тайна сообщения с Богом живым. Как, между прочим, и поселение именно этого поэта на Украину – в эпицентр сегодняшней – прежде всего духовной – смуты и брани. Как бы то ни было, Минаков воплощает антикафкианское превращение сразу нескольких поэтических поколений. На наших глазах поэзия безблагодатного и беззвучного самовещания (большинство стихов там наглухо лишены звука) становится поэзией Благовещения На пути к чуду Преображения возникает много страхов. Самый из них сильный – вдруг стать этаким неузнанным Одиссеем, чужим среди своих. Преодолевать эту фобию, а с ней «тотальный хутор» поэтического провинциализма, учиться «стоять стоянием непраздным» – тяжко. Но только такое стояние задает маршрут дальнейшего движения. И за него в награду, будто новое небо и новая земля, даруется новый язык и новая – не натужно новаторская – поэтика».

Вот на этой пространной цитате, пожалуй, можно было бы и закончить представление поэта, впервые ступившего в гостеприимное пространство нашего «Плавучего моста».

Но мне хочется добавить от себя: «Как же хорошо, что нынешняя поэзия столь разнообразна и – по знаковому слову Станислава Минакова – многоочита! Слухи о ее смерти не преждевременны, а либо намеренно злословны, либо бездумны.

Надежда Кондакова

 

* * *
Бегство (читай – изгнание) – та же смерть,
в нём душа устремляется в духоту,
впредь не в силах выситься, быть и сметь,
покидая вещное на лету.

И, попав в непонятное, как шпана
озираешься, странный: некуда дальше бечь,
потому что повсюду – одна хана,
и лишь изгнанный может про то просечь.

Вроде б – ходишь и выглядишь так, как все,
но не ловишь больше наземный кайф,
а родимых, отрезанных в чортовой полосе,
слышишь сердцем, издали, даже не тронув Skype.

 

* * *
Мама стала махонькая, как котик.
Мама стала тихонькая, как мышка.
Мама еле-еле по дому ходит.
Гречку перебирая, лапкой гребёт, как мишка.

Мамины дни теперь ни пестры, ни пёстры –
мелкой моторикой их не унять, итожа.
Старощь и немощь – тоже родные сёстры,
так бы поэт сказал, если б только дожил.

Мама крочком салфетки плетет, платочки
превозмогая тернии Паркинсона.
Если идти, то надо идти до точки –
где золоты цветы на кайме виссона.

 

* * *

Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама

Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где – колоколом течь, приколоту к лучу!

Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин дает журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.

Кто с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.

И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.

Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан –
Его глотает ртом зелёная лоза.

 

* * *
Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.

И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:
резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.

Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.

Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,

хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в 6-ю роту – десанту в помощь – в День седьмой!

Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.

 

На отъезд в Нюрнберг
Ирины Гатовской

Где же скрипочка, скрипачка? –
Пассакалья, менуэт?
Вишь, какая нынче качка!
Наши – дома, ваших – нет.

Все уедут, все покинут
Этот стонущий ковчег.
Жизнь спасенную разинут
Для «трудов и чистых нег».

Ты себя тоской не мучай,
Пой в немотном далеке
На великом на могучем
На немецком языке.

Впрочем, что смычку языки?
У него – один язык:
Всеединая музыка,
Мамка маленьких музык.

Где ты, скрипка? – Дальше…Тише…
Таешь? Падаешь? Летишь?
Всё равно тебя расслышу,
Даже если замолчишь.

Мановенье, миновенье,
Мне – печаль, тебе – стезя.
Золотое незабвенье.
Вспоминальная слеза.

 

* * *
Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор.
И воцарится хам – в шароварах, с мобилой и ноутбуком.
Всучат ему гроссбух, священный, фатер его с гроссмуттер:
бошам иль бушам кланяйся, лишь не кацапам, сукам.

Русский язык пресечётся, а повыползет из трясин-болотин
отродье всяко, в злобе весёлой плясать, отребье.
Но нам ли искать подачек в глумливых рядах уродин!
Не привыкать – посидим на воде и хлебе.

Перешагни, пере- что хочешь, пере- лети эти дрянь и мерзость,
ложью и ненавистью харкающее мычанье!
…Мы замолчим, ибо когда гнилое хайло отверзлось,
«достойно есть» только одно – молчанье.

Что толку твердить «не верю», как водится в режиссуре!
…Мы уйдём – так кот, полосатый амба, почти без звука
от убийц двуногих уходит зарослями Уссури,
рыжую с чёрным шерсть сокрывая между стеблей бамбука.

Водка «Тигровая» так же горька, как старка.
Ан не впервой, братишки, нам зависать над бездной.
Мы уйдем, как с острова Русский – эскадра контр-адмирала Старка,
покидая Отчизну земную ради страны Небесной.

 

* * *
солнце встало выше ели
спору факт не подлежит
неужели неужели
мой отец в земле лежит

в шаге от моих сандалий
в глубину на пять штыков
ближе близи дальше далей
в землю лёг и был таков

воробьи клюют печенье
перед клювом у клеста
для блаженной попеченье
есть у этого креста

ходит странная Тамара
крошит крошечки на крест
это ж радость а не кара
если птица здесь поест

всё лежащему веселье
две синички два клеста
отмечают новоселье
возле нашего креста

постою но не завою
лишь примну седой висок
тятя тятя Бог с тобою
птицы небо и лесок

 

* * *

Ирине Евсе

Обещал, что скажу. Вот теперь говорю: золотой.
Словно шар золотой за душою святого Франциска,
Этот мир – золотой. Подступивший так явственно, близко,
Но, как тайная тайна, в светящийся кокон свитой.

Чей анапест лелеет надежду в любой запятой,
Чьи слова сочетаются в речь, как янтарная низка,
Тот не ведает страха и дышит веселием риска,
И идет, восхищённый, вослед за державной пятой

Проходящего в Силе и Славе Своей золотой –
Вне исчадий, глядящих в упор, но не видящих чуда.
Лишь тебе, моя певчая радость, родная пичуга,
Обещанье моё: золотой… золотой… золотой…

 

Алёнушка. Васнецов

и жаль её сильнее прочих
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт

поскольку серыми своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь

поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них

 

* * *
Никто никуда не вернётся.
Никто не придёт ни к кому.
Над чорной отравой колодца
замри в невозвратном дыму.

Напрасно, недолго, несильно
гримаса скользнёт по лицу
претензией блудного сына
к заблудшему вусмерть отцу.

И коль не успел попрощаться,
над прошлым по кромке скользя,
не смей всё равно возвращаться –
не надо, не надо, нельзя.

Загнутое – не разогнётся.
Морщины загладил пластид.
Никто никуда не вернётся.
Никто ничего не простит.

 

Город

Ангел с чёрными крылами
Молча ходит по земле
Между тщетными телами,
Заплутавшими во зле.

Здесь, в селенье невесёлом,
Веселясь, жильцы живут.
И по венам новосёлов
Жажды жадные плывут.

Вянут в жилах старожилов
Тени выпитых утех.
А глаза ничтожны, лживы
И у этих, и у тех.

Лишь одна златая главка
В грешном граде – на века,
Как вселенская булавка
В мёртвой плоти мотылька.

 

* * *
Дышит ветер неспешный, заветный,
овевая невидимый сад.
Ходит тихо Господь безответный
посреди обезумевших стад.

Никакого им сада не надо
и не надо для сада рассад,
потому что рассада для ада
им отрадней, как собственно ад.

Потому что не кущи, а рощи
разрастаются в тёплой крови.
Потому что бездумней и проще,
и привычнее жить без любви.

 

На Покров

Лишь Фра Анджелико
…………….знал, сколько золотых
Свобод в горящей ризе Гавриила.
Как Благовещение, роща яркокрыла,
Но, как Покров, её светильник тих.
Ты тоже – охру благом нареки,
Не уповая на другое дленье.
Нет скорби в расставанье, в отдаленье.
Всё радость, всё: и гладь, и глубь реки.
Так говорю себе же, двойнику,
Неявному на том краю поляны,
Уже спокойный, бережный, непьяный,
Согласный кануть в осень, в даль, в нику…