Журнальный мир

* * *
я – та ещё этнографическая глина
основа жизнедавчего кувшина
где примесей кровавых до хрена
кружит по венам корогод
старинный
шопен даёт дрозда шампанским винам
шевченковская пляшет катерина –
и не она поверьте мне одна
ах в дерзкой юности мечтала я бывало
что я губастенький потомок ганнибала
и гены гения в кудрявой дээнка
как диво-лебеди сплетясь любвеобильно
слова лабают сладостно-лабильно –
а мне на мозг как бы на кнопочки в мобильном
лишь нажимает некая рука
глубок недуг но лечится – отчасти
настоем горьким одиночества в несчастьях
наждак потерь опять же дружбы криз
да капельницей лет – родной сестрою
часов песочных что ночной порою
секунд икру – чуть я кувшин раскрою –
с созвездий осетриных мечут вниз
и что бы мне не насладиться жадно
икринкой каждой рыбно-виноградной
в надтреснутый кувшин набрать вина
упиться вусмерть куражом весёлым
и дышащим в затылок новосёлам
в крови которых спрайт да пепси-кола
устроить – разбегайтесь вот она
но нет –
я всё в слова
переливаю
жизнь отдаю –
и снова оживаю

* * *
и в этой дублёнке в которой под вечер кормили собак
свой век коротающих кротко на дачных задворках
пропахшей костром из листвы прелых книг и ненужных бумаг
дублёнке из шкуры какого-то древнего орка
в чьём правом отпадке истлел за последом послед
пока слепошарые мявкали в шерсти измученной кошки
где было им всё спальня мыльня обед туалет
а в левом ещё шевелятся очистки печёной картошки
и в ней же накинув на плечи бежали к реке
где ловит билайн чтобы «скорую» вызвать для близких
и горько рыдали зажав отвороты из меха в руке
и падали в ней на тропинках от сырости склизких
доили коров гнали кур и с оттяжкой кололи дрова
на почту спешили припрятав под ней застирушку
послать проигравшему сыну кусок своего кормова
буханку последнюю чаю последнюю кружку
ночами молились едва разбирая слепую Псалтырь
свечной парафин слой за слоем ложился на стёртую кожу
и слёзы горючие и разрывной как удар нашатырь
и Лик над судьбами родных моих реющий Божий
я в этой дублёнке теперь на диване свернувшись лежу
что после кончины владелицы мне отвели по наделу
и температурному вновь подчиняясь легко виражу
своим оживляю дыханьем дублёнкино дряхлое тело
всё сладко смешалось виденья и явь и глоссарий иной
прошедшее будто пульсирует облаком в ямке подвздошной
и так хорошо мне в дублёнке как будто в утробе родной
что в ней и на небо доставьте меня если можно

* * *
буйно мальвятся глицинятся
палисадники в пыли
захолустье город винница
подбрюшинница земли

там в зачуханной гостинице
растрепала я венок
ты холерик я сангвиница
ты валерик я ленок

притаившись в этом сгибчике
(фиг с глонасса разглядишь)
щёлкнул ты застёжкой лифчика
плакал сломанный кондиш

как мы лакомились вишнями
виновато рдели рты
и слова такие лишние
говорил мне в грудку ты

мол смешная я затейница
мол жениться бы на мне
но на винницких не женятся
при живой в москве жене

ах ромео мой плешивый мой
помню счастья терпкий вкус
и шампанское паршивое
и растресканный арбуз

нынче месяц половинится
ночь на юге голуба
позабыть тебя бы винница
да выходит не судьба

нет вины но что ж так клинится
память в форме острия
завтра дочка именинница
винничаночка моя

* * *
Я Грузию люблю за то,
что никогда в ней не бывала,
и никого не целовала,
прощаясь у дверей вокзала,
и там
не ждёт
меня
никто.
Во время
оно не лгала,
ища неправедную славу,
не хаяла свою державу.
И никогда я
на халяву
вина
чужого
не пила.
Не предавала ремесла,
«лаврушки» натолкав в тетради,
как
писче-деловые б…ди.
И никого
наживы ради
ни разу
не
перевела.
(Почти что подзаконный грех –
боржомно-денежный источник:
в грузинском серебре подстрочник
ценил советский переводчик
дороже
прочих
разных
всех!)

Грузин – советский штамп:
вино,
аэродром квадратов кепки,
и чита-дрита Мимино,
и Пушкин, что глядит в окно
на дев грузинских, телом крепких;

чеканки медной простота,
лезгинки ркацительной радость,
усов и кудрей чернота,
и – характерная черта –
к блондинкам
сладостная
слабость…

Грузин сегодня – Дед Хасан,
бичеби пиковой сарчели
и молодой Тенгиз Пирвели,
и Муха, и Шакро при деле –
их каждый третий ресторан.
И в казино к пяти утра –
«Кристалл», «Империю» и «Космос»,
и в «Голден пэлас» – ад поносный
летит «майбах», начхав на «Росно»,
в «Кароль»,
в менгрельский «Баккара»…

А чёрных авторынков сеть,
а битч-барсеточников своры!
Еще закроются не скоро
чумных «обменников» затворы –
да мшвидад
махерам
лысеть…

За что ж я Грузию люблю?
За скол в Бодбе сапфирный неба,
за то, что здесь, свершая требы,
с древнебиблейской
мтсукхареба
и нимб приемлют,
и петлю.

За храм, нанизанный на кедр,
Христову сохранивший ризу,
на купол острый глянешь снизу –
насквозь!
По царскому капризу
крестопрестольный
тетраэдр…
Я полюбить тебя смогла,
Пречистой Девы краю кринный,
за строгий свет икон старинных,
за то,
что дочку
звали Ниной –
она младенцем
умерла.

За то, что в феврале здесь льёт,
и я, пред Иверской рыдая
в стране далёкой, точно знаю:
Господь
печаль мою
смешает
с картвельской
влагою
её…

* * *
Как в зеркале, вдруг отражается в сердце весенняя дерзость листвы –
и хочется жить, встрепенуться, согреться, откинуть платок с головы,
стряхнуть чей-то прах с обожжённой ладони, забыть имена палачей,
не чуять спиной смертоносной погони, не слышать угрозы врачей.
Воскреснуть, как песнь соловья поиюньно, из пены сиреней восплыть
такой торжествующей, лёгкой и юной – какой никогда уж не быть…

* * *
сынок не плачь
уж так случилось
проштрафилась
переключилась
спалилась не допев псалма
«изми мя от врагов мой Боже»
как мы с тобою непохожи
я так удивлена сама
не плачь
слезами не поможешь
ну что-нибудь продашь
заложишь
скопила много барахла
раздашь
оставь лишь платье в птицах
чтоб я могла тебе в нём сниться
чтоб помнить
что вообще жила
не плачь
мне это будет больно
я возвращу заём онкольный
а ты живи
гнездовье вей
с тобою буду я незримо
беда в молитве растворима
сынок
особенно в моей

прощай антоновка

в тринадцать под грудками пахло антоновкой
такой нежно вызревшей с кожицей тоненькой
в семнадцать до паморок детским питанием
заблагоухало и в нежном смыкании
с младенцем пришло моё первое счастье

но кто-то решил мою жизнь обокрасти
о как я хотела чтоб много детей
о как я ждала благодатных вестей
но нет
млечный дух утекал не по волюшке
и вдруг в тридцать семь он вернулся
для Колюшки
и снова гордилась я грудью кормилицы
и славила счастье в узорах кириллицы
и благоухало всё тело Наташино
молочным улусом младечными кашами
но минули годы мои детоплодные
я стала пустая я стала негодная
припомнила лимфа невинность антоновки
старается дать аромат да не в тон-таки
знать что-то напутала в формуле крученой
химичить неважно обучена
вот чтоб заглушить эту муку нательную
душусь я под грудью
шанелькой поддельною

* * *
боюсь цветаевой она влезает в кровь и шепчет воспалёнными устами
в седьмом ребре есть древняя любовь ещё не осенённая крестами
и власть мужчин сильнее власти слов и сладко жизнь предать в объятья ката
и страх и грех лишь повод для стихов и ты ни в чём ни в чём не виновата
и можно так от страсти прогореть что тело станет пеплу оболочкой
и так в петле мытарно умереть чтоб жить остаться в мире каждой строчкой
боюсь лишь потому что так близка её тоска и горький зов сиротства
и в бирюзовых капельках рука и искушений потаённых сходства
как и она утратила покой заснуть мечта сознания потеря
но Бог помог и крученой такой и мне поможет я терплю я верю
ей прощены мне кажется давно и дерзость речи и тщета стремлений
и увлечений тёмное вино и разрывные муки отрезвлений
за краткость безнадёжного пути за то что так поэты одиноки
но чёрствый хлеб умеют превратить в стихов и слёз святые опресноки
за то что «возлюби» не звук пустой а боль и горе и страданий корчи
не оставляй о Всеблагий постой Ты сможешь изменить всё Чудотворче
утешь её а мне молитвы соль вложи в ночей и дней разверстых раны
вразей последних расточить позволь и я на свой колок для прочих странный
такой достигну сердцем высоты что смерть покажется желанным хладом в зное
и разрешу убийце класть персты в им нанесённое ранение сквозное

* * *
а твоя-то
беда – лебеда да байда
так себе ерунда любованье одно
у меня-то беда – половодья вода
с головою туда да на самое дно
я твою-то беду за часок обойду
болтовнёй разведу водкой-чаем залью
а своей-то квартирку на Пресне найду
поселю её там неулыбу мою
я её буду холить цветочки таскать
да кормить её сердцем да кровью поить
а зачнёт отходить – уложу на кровать
и давай по ночам как волча по ней выть
мне ведь счастья не надо себе забери
быть с бедой тоже надо любить да уметь
отливать свои слёзы в её янтари
вечно помнить
ласкать свою боль словно плеть
остальное – хоть пламенем чёрным гори
я её не предам не усну не уйду –
совершается в радость моя лития
ах оставь мне моё утешенье
беду
в ней вся сила моя