Современная молодая русская литература как продолжение литературы классической

Современная молодая русская литература как продолжение литературы классической

В рамках Всероссийского совещания молодых литераторов Союза писателей России «Драматургия слова», которое состоялось 3–4 ноября в Уфе, прошел круглый стол, посвященный проблемам современной молодежной прозы. Писатели и литературные критики обсудили отсутствие крупных авторов уровня Толстого и Достоевского и кризис чтения, давно вышедший за пределы России.

 


 

Веками существующее противостояние между западниками и славянофилами, обострённое сейчас с новой силой, всё чаще и чаще превращается на наших глазах в битву маргинальных позиций и прямолинейных поверхностных лозунгов. С одной стороны из стана западников-либералов постоянно раздаются слова, пропитанные ненавистью к России и русскому народу; с другой стороны ряды консерваторов пополняются теми, кто чутко чувствует перемену политического ветра и готов формировать свою общественную позицию из конъюнктурных соображений. Война одних с другими напоминает театр абсурда или политическое ток-шоу. Но самое главное, что ни с теми, ни с другими конструктивный диалог невозможен, а изматывающая борьба с маргинальными взглядами лишь отнимает силы (даже если эти взгляды принадлежат известным и раскрученным в чаду смутного времени персонажам).

Однако если оставить в стороне маргиналов и перейти в плоскость противостояния взвешенных позиций, заслуживающих внимания, можно увидеть, что конструктивный диалог (или, по крайней мере, обозначение мнений) возможен. И ключевой, на мой взгляд, вопрос, в котором расходятся современные либералы и консерваторы и который нуждается в плодотворной обсуждении, это вопрос о соотношении традиции и современности. А если говорить непосредственно о литературе, то о соотношении классики и текущего литпроцесса.

Для либерального взгляда классика это то, что было актуальным раньше, а сейчас уже потеряло живую ценность, и потому всякое сравнение современной литературы с классической непродуктивно – изменилось время, изменился язык, изменились проблемы и задачи. Пушкин, Достоевский и Толстой для такого взгляда – гениальные выразители своего времени, у которых можно теперь разве что учиться художественному мастерству. Выразить живую современность в её непосредственности, в её едва уловимом хаотическим движении – вот задача литературы по мысли либерального писателя или критика.

Консервативный же взгляд, напротив, ищет в традиции основу, ориентир, нравственный камертон для движения в новых исторических условиях. Время меняется, а Идеал, к которому мы стремимся, остаётся – вот главный тезис консервативной позиции. И потому, по словам Герцена (кстати, западника), «полнее осознавая прошедшее, мы уясняем современное; глубже опускаясь в смысл былого – раскрывает смысл будущего; глядя назад – шагаем вперёд». А значит, следовать за Пушкиным, Достоевским и Толстым вовсе не означает жить старым, а помогает в реальной современной жизни открывать какие-то явления и тенденции на той же глубине, на которой искали и находили их великие классики прошлого.

Два разных акцента – два разных, практически противоположных, взгляда. Один говорит о современности как о торопливом рассмотрении поверхностных явлений; другой пытается осознать глубинные процессы, происходящие сегодня, используя опыт прошлых веков. Один готов идти в любую сторону и каждый путь уважает и может признать верным; другой старается рассмотреть свет Идеала и прокладывать тропу лишь в его направлении.

Консервативный ответ на вопрос традиции и современности, взятый во всей своей полноте, без маргинальных упрощений, приводит нас к восприятию литературы как единого масштабного процесса со своими внутренними законами. Этот процесс, безусловно, невероятно глубокий и сложный, но в тоже время внутренне логичный, так что, внимательно изучив его, можно понять принципы развития литературы и даже заглянуть в будущее. Сейчас часто говорят, что настали принципиально иные времена, мир стал хаотичным, дробным и единого процесса развития существовать не может. Но это, на мой взгляд, скорее, от неумения настроить оптику, шелуху отделить от главного.

Отечественная критика (и в особенности критика 60-х – 80-х годов XX века в лице таких авторов, как Кожинов, Лобанов, Селезнёв, Палиевский) занималась напряжённым осмыслением тысячелетнего пути русской литературы именно как единого процесса, и именно в таком осмыслении (а не в простом разборе произведений различных авторов) видела своё подлинное назначение. И мы теперь можем следовать по этому проторенному пути, обнаруживая основание духовно-нравственных исканий русской литературы в её древних памятниках, таких, как «Слово о Законе и Благодати» и «Повесть временных лет»; наблюдая, как русское народное самосознание впервые во всей целостности воплотилось в личности Пушкина; как напряжённо и трагически искала русская литература возможность преодолеть «пошлость пошлого человека» в произведениях Гоголя; как пыталась «при полном реализме найти в человеке человека» в романах Достоевском; как спускалась на неведомую ещё литературе глубину человеческого характера в диалектике Толстого; как приходила к потрясающей широте народного у Шолохова; как внезапно выражала то советское, что являлось частью подлинно-русского, в лице Андрея Платонова и Леонида Леонова; как копила мудрости в военной прозе 60-ых и выражала накопленное в произведениях писателей-«деревенщиков».

«Деревенская проза» – это, пожалуй, последнее мощное явление в русской литературе на сегодняшний момент. Конечно, под «деревенской прозой» мы подразумеваем вовсе не узко-тематическую литературу о деревне и крестьянстве, а те наиболее значительные художественные произведения Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Лихоносова, Фёдора Абрамова, Виктора Астафьева, Евгения Носова, которые в первую очередь занимались нравственным здоровьем человека – и человека настоящего, и человека будущего. У деревенского направления были и другие цели – выражение народного самосознания, развитие и обогащение языка художественной прозы, сохранение памяти об укладе народной крестьянской жизни, решение насущных общественных проблем, но поиск и утверждение нравственного идеала было целью первоочередной.

Во избежание недоразумений здесь необходимо оговориться, что нравственный идеал, которым так поразили читателей «деревенщики» и в особенности – Василий Белов, это не образ эдакого настоящего святого, т.е. не собственно христианский Идеал, о котором говорится в Евангелии и соединения с которым здесь, на земле, достигали святые. Нравственный идеал в отечественной литературе, это понятие не религиозное, а русское, родовое, лишь проникнутое любовь и искренним принятием христианской Истины в народную жизнь. Так получилось, что наш народ, в какой-то исторический момент своего существования принявший христианскую Истину (кстати, не так уж легко, не без сопротивления), так полюбил Её и так пропитался Ею, что христианское мировоззрение стало его собственным характером, бессознательно хранящимся в нашем генетическом коде, передающимся от поколения к поколению. Это не собственно христианство, а внутренняя отзывчивость к христианским ценностям, взрыхлённая почва, готовая принять семя. Но насколько же удивительна и таинственна эта особенность, волновавшая крупнейших русских писателей и мыслителей, пленившая Достоевского, увидевшего её первое полноценное воплощение в Пушкине, – это невероятное богатство, осмыслению которого в той или иной степени посвящена вся наша литература и философия. Ведь именно это родовое стремление к нравственной целостности и спасло наш народ, когда в советский период нашей истории мы лишились полноценного знания о Боге, и чудесным образом воплотилось и в святую для нас Победу над фашизмом. И именно оно проросло в творчестве Белова, Распутина, Лихоносова и других подлинно русских писателей советского периода, и в этом смысле писатели-«деревенщики» это несомненные продолжатели традиций классической русской литературы Пушкина, Достоевского и Толстого.

Беловский Иван Африканыч – по степени нравственной целостности наследник Татьяны Лариной, Обломова, капитана Тушина. Это не праведник, а человек, близкий нам, и если не всегда является безусловным примером для подражания, тем не менее, показывает нам пример подлинной душевной чистоты. Это народный характер, в котором жизненная философия и живая жизнь слиты воедино, и потому и само «Привычное дело» так органично и являет собой не просто рассказ о жизни, но как бы саму жизнь, выплавившуюся в прозу. Напротив, другой любимый герой Белова – Константин Зорин, хоть в чём-то и похож на Ивана Африканыча по характеру, являет собой человека, выбитого из системы нравственных ценностей, раздробленного, зависшего между деревней и городом, мучительно ищущего своё, но не находящего – это, скорее, духовный наследник Онегина и Печорина. Так в творчестве Белова находит воплощение противопоставление Татьяна Ларина – Евгений Онегин, в которых Достоевский видел два типа русского человека.

Деревенское и городское для Белова – не просто уклады жизни, а воплощения нравственной цельности и нравственной раздробленности, что особенно ярко видно в сравнении женских образов Катерины и Тони, психологически спрямлённых у Белова до символов – предельной любви и предельного эгоизма. И не случайно Беловского Онегина Константина Зорина так тянет к спокойствию деревенской жизни. Но он, уже заражённый распадом, так и не может до конца приникнуть к живительному укладу жизни, дарующему желанную душевную целостность. Потому-то, скажем, в «Плотницких рассказах» Зорин не может до конца понять взаимоотношений стариков Олеши и Авинера – его «городской» поверхностный взгляд ищет лишь внешнего примирения между ними, не замечая неизмеримо более глубокой связи, которую не способны разорвать ни обиды, ни ругань. Другой пример – рассказ «Свидания по утрам», на первый взгляд, распадающийся на две различные части, неловко соединённые грубым швом. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это вовсе не шов, а попытка в одном произведении столкнуть два мировоззрения – нравственно целостное матери Тони, пропитанное любовью к людям, и нервное, эгоистичное Зорина, обретающее лишь краткое успокоение в объятии дочери.

 

Идут годы, меняется эпоха. Но подлинная литература, этот сложнейший, но внутренне логичный процесс, движется вперёд. И для современных молодых писателей, о которых я хотел бы сказать несколько слов в конце своего доклада, творчество «деревенщиков» ценно не только само по себе, но имеет огромное значение как ближайший по времени всплеск русской литературы, и хоть бессознательно, но лучшие современные молодые авторы не могут не ориентироваться на это явление, как на важнейшее и знаковое. Разумеется, ориентироваться вовсе не значит обязательно писать о деревне и вовсе не значит подражать (напротив, подражание деревенщикам родило целый пласт мертвенного эпигонства). Дело в нравственном ориентире, в камертоне, которым можно поверять современную жизнь и современную литературу, – в конечно счёте, в том нравственном идеале, который всегда имела перед собой русская литература.

Но, восприняв наш родовой нравственный идеал, а вернее – открыв его в своей душе, нельзя замкнуться на изображении его, нельзя игнорировать, что современность властно приходит в нашу жизнь. В конечном счёте, подлинная литература никогда не живёт прошлым, а всегда осмысливает своё время, даже если тематически говорит о далёких от нас временах. Понять, что нового современная эпоха открывает внутри нас и как русский народ в своей целостности воспринимает текущий этап своего развития – значит разрешить вопрос об отражении своего времени максимально полно и глубоко.

Это серьёзнейшая задача, и мне хотелось бы кратко остановиться на нескольких современных молодых писателях, которых я отношу к, так называемому, «новому традиционализму», чтобы показать, как они пытаются эту задачу решить.

Когда я читаю повесть Андрея Антипина «Дядька», я ясно вижу, как в ней история деревенского мужика Мишки, ведущего бесцельную, пьяную неприкаянную жизнь и так же бесцельно и нелепо умирающего, оборачивается историей о русском народе, раздавленном трагедией 90-ых годов. Но для Антипина трагедия вовсе не в смене политического строя, а в потере ощущения высшего смысла и правды, ради которых раньше жил человек; а вот теперь, лишённый идеала и не способный удовлетвориться мещанской жизнью, гибнет весь русский народ, как гибнет главный герой повести Мишка. Это уже – серьёзно само по себе, но главное – в другом. Когда я читаю следующий рассказ Антипина «Смола», я понимаю, что передо мной не просто история об очередном деревенском мужике по кличке Пузырёк, а рассказ о внезапном обретении в этом человеке, на первый взгляд, вруне и рваче, готовности отдать последнее и распахнуть душу, казалось бы, совершенно постороннему человеку. И это качество ценно для Антипина не само по себе, а как залог того, что народ, «который поёт и плачет, и скачет через палочку на краю, но умеет остановиться и опахнуть такой искренней и нерастраченной красотой, какую ты и не подозревал в нём», не погибнет и не закончится. Т.е. автор не просто двигается от текста к тексту, но пытается решить для себя серьёзную творческую задачу: осмыслить трагедию народа и найти в глубине его нравственные силы для возвращения к жизни.

Роман Дмитрия Филиппова «Я русский», достаточно рыхлый и неровный, буквально взывающий о превращении себя в повесть путём сокращения публицистических вставок и необязательных сцен, тем не менее, в полной мере обладает серьёзностью поставленной художественной задачи. И опять-таки не сводится к истории о том, как любимая девушка главного героя была изнасилована кавказцем и как, заплатив последние деньги бандитам, тот добивается выдачи насильника, но в последний момент понимает, что не способен на убийство даже этого человека. Девушка Слава для Филиппова – идеал, олицетворяющий поруганную Родину. Но убийство для него не способ восстановить справедливость – так, мучительно пытаясь найти ответ на тот же вопрос, что и Антипин, Филиппов приходит к утверждению милосердия единственным оружием борьбы со злом, поглощающим его Родину.

Однако дело не только в том трагичном историческом переломе, который совершился с Россией в конце 80-ых – начале 90-ых годов; дело в том, что в современном мире размывается само понятие о добре и зле, которое веками хранил в себе человек. И если авторам деревенской прозы идеал виделся ясно и явно: «добро и зло отличались, имели собственный четкий образ», и лишь угадывались в людях то, что добро и зло вскоре перемешаются, что «добро в чистом виде превратится в слабость, зло – в силу», то современные писатели получили в наследство от морока 90-ых годов не только разрушенную страну, но и повреждённый нравственный облик человека. И это, безусловно, ещё один вызов, с которым новому поколению придётся столкнуться.

В наше время подчас недостаточно лишь указать на сторону добра, чтобы побудить двигаться к нему. И потом меня поражает ещё один современный молодой прозаик Юрий Лунин тем, что умеет подвергнуть тщательнейшей проверке всё, к чему обращается, и ничего не удовлетворяет его само по себе, пока он не убедиться в его подлинности. Такую проверку на высочайшем уровне психологической точности проходят у Лунина любовь к отцу в рассказе «Через кладбище», вера в рассказе «Успение», любовь к женщине и семье в повести «Клетка». В рассказах двух других прозаиков Алёны Белоусенко и Жени Декиной удивляет меня стремление и умение этих авторов органично показать преображение героя: у Белоусенко под воздействием чужой человеческой теплоты, у Декиной – путём обретения внутренней силы.

Таким образом, мы видим, что и современные молодые прозаики пытаются ставить перед собой задачи серьёзнейшие и нравственные. И в этом залог того, что русская литература не прервётся, но будет развиваться и в дальнейшем – и что уроки классики (и в частности – «деревенской» прозы) будут молодым поколением усвоены и воплощены в творчестве, а самое главное – в жизни.