Современный Ромео
Современный Ромео
Дед Артамон крепок телом и духом. Когда его могучая фигура появляется на огороде, даже пчелы перестают суетиться и жужжать. Сельские собаки обходят стороной, а соседи всегда здороваются первыми. Единственный, кто не боится деда Артамона и плевать хочет на его солидность и величавость, – жена Евдокия, маленькая крепкая старушка, которая умеет усмирить иногда не в меру расходившегося хозяина одним взглядом. Дед Артамон сразу тускнеет, становится меньше ростом и норовит улизнуть с глаз долой и схватиться за первое попавшееся дело. Кстати сказать, дела у него всегда имеются в большом количестве. Он содержит вишнево-яблоневый сад, бережно ухаживая за ним и получая неплохие урожаи. Яблоки и вишню он пускает в оборот – делает из них вино, которое ценится не только по всему селу Верхние Бугры, но и по деревенской округе.
Живут Артамон и Евдокия в своем каменном двухэтажном доме, который им достался от предков – еще в девятнадцатом веке два брата Кривозубова, вернувшись с турецкой войны и получив от батюшки-царя хорошее жалованье (да и сами не с пустыми руками были), построили эту хоромину из красного кирпича на радость себе и потомкам.
Из выживших Кривозубовых в кровавой мясорубке под названием российская история остался только Артамон. Ну да два его сына – такие же крепкие и могучие, как батя. Старший, Григорий, давно уехал из села, устремился за хорошей жизнью в областной город: работает там слесарем на автомобильном заводе, в родное село наезжает нечасто: все, говорит, семейные дела мешают. Но Артамон комнату Григория на первом этаже правого крыла бережет. Так и пустует она, оживляясь только в редкие приезды сына с семейством – две дочки да тощая как вобла жененка.
Младший сын Федор живет в левом крыле. Он и жена Валентина занимают комнату наверху, а дети, Ромка и Светка, хозяйничают на первом этаже, где довольно просторная комната разделена деревянной перегородкой на две части. Они погодки, поэтому живут не очень мирно – все время соревнуются, спорят, доказывают, кто из них ловчее, умнее и лучше. Да и старшие Кривозубовы пошуметь любят.
– Дуся! – кричит Артамон из сарая, что притулился на краю сада.
– Чего тебе? – откликается Евдокия от курятника.
– Ты опрыскиватель мой не видала?
– А я знаю, что это такое?
– Ну цилиндр такой медный, большой, похожий на газовый баллон.
– По кой черт он тебе понадобился?
– Гусениц развелось в саду полно, надо бы потравить.
– Ну да – ты еще заразой нас попотчуй. Гусеницы твои выживут, потому как они миллион лет живут, и ни черта им не делается, а вот мы отравимся. Да еще яблок твоих опрысканных наедимся, тогда сразу всем семейством на кладбище и отправимся.
– Чего выдумываешь? Все садоводы вредителей ядами опрыскивают – и ничего. Помнишь, колхозные поля с «кукурузника» дустом опыляли?
– Ну, помню, и что?
– Не померла же?
– А ты хочешь, чтобы я поскорее окочурилась?
– Да тьфу на тебя! Не знаешь, так и скажи – не видела опрыскивателя. Ладно, пойду еще в подвале поищу.
Дед Артамон занимается поисками полдня. Опрыскиватель как сквозь землю провалился. Федор, приехавший с работы на обед, тоже ничем помочь не может.
– Да ты же уже лет двадцать, наверно, этим опрыскивателем ничего не делал, а тут вдруг вспомнил.
– Вспомнил вот. Пришла нужда, и вспомнил. Признавайся, твоих рук дело? Ты отдал, чай, кому-нито, а то и пропил.
– Скажешь тоже… Чай я в ПМК зарабатываю неплохо, да и выпиваю только по праздникам. Мне зачем эта рухлядь твоя?
– Рухлядь… Всё вам рухлядь. Потому и в доме ничего нет, что всё выбрасываете вечно. Один раз попользуются – и на свалку.
– Это чего я на свалку-то выбросил? Ржавый велосипед без колес? Вспомнил тоже.
– Отремонтировать еще можно было.
– Ага… Отремонтируешь эту развалину. Да и кому он нужен-то? Тебе, что ли? Я чего-то не помню, чтобы ты на велосипед хоть раз садился. Ты его раздавишь в один миг.
– Так, хватит языками молоть, – прикрикивает Евдокия, которая вместе со снохой Валентиной подает на стол. – Вон у Ромки лучше спросите, он на прошлой неделе, чего-то в этом сарае шевырялся.
– А где этот Ромка-то? – спрашивает дед.
– Да кто его знает? Школу закончил, вот и хлыщет целыми днями, – бурчит недовольно Федор.
– Вот именно – хлыщет. Пора бы уже на работу устроиться, раз дальше учиться не хочет.
– Наработается еще, – отмахивается Федор, – вся жизнь впереди. А сейчас пусть погуляет.
– От безделья того и гляди чего-нито учудит, – не унимается Артамон.
– Не учудит, он у нас смирный, – поддерживает мужа Валентина.
– Видали мы таких смирных, – продолжает ворчать дед.
– Да он, поди, у своей зазнобы воркует, – со смехом говорит Светка.
– У какой еще зазнобы? – настораживается Артамон.
Валентина тычет дочь в бок и отмахивается.
– Да так… Он ведь с Люськой Егоровой дружит. Вот и пошел, наверно, к ней.
– Во-во, я и говорю, – распаляется Артамон, – того гляди, обрюхатит девку да под суд пойдет – ей, поди, лет четырнадцать всего.
– Пятнадцать, – опять вмешивается Светка и снова получает тычок от матери.
– Рано ему еще про такие дела думать, – сердито говорит Валентина, – сначала пусть армию отслужит, а потом уж и все остальное…
– Послушает он вас, – ерепенится Артамон и, перехватив гневный взгляд Евдокии, тушуется. – А-а… делайте, что хотите.
Хлопает дверь, и в комнату заходит Ромка.
– О! Все в сборе! – громко и радостно кричит он. – Как раз то, что нужно!
Дед Артамон молча хлебает суп, демонстративно хлюпая и чавкая. Остальные смотрят на вошедшего.
– И для чего это мы, сынонька, все тебе понадобились? – насмешливо интересуется Федор.
– Я женюсь! – гордо и с вызовом произносит Ромка.
Все замирают и смотрят на младшего Кривозубова, как на невиданную диковину. Будто вместо долговязого, тощего, веснушчатого и белобрысого пацана посреди комнаты объявился бегемот. Один дед хлюпает и чавкает, будто его все это не касается. Но Ромка обращается именно к нему.
– Дед Артамон, ты чо на это скажешь?
Дед чавкает.
– Ты сдурел?! – грозно спрашивает Федор и, распрямившись во весь свой огромный рост, нависает над сыном, как коршун над желторотым цыпленком.
Но тот не из робкого десятка. Вытянувшись в струнку, он с вызовом смотрит в глаза отцу и громко, по слогам, повторяет фразу, введшую в ступор семейство Кривозубовых:
– Я же-нюсь! Чего не ясно?
– Да я тебя, щенок! – замахивается Федор.
– Федя! – кричит Валентина. – Не смей!
Федор замирает с поднятой рукой, потом машет ей, будто полено колет, садится за стол и тоже начинает хлюпать и чавкать.
– И к кому же мы сватов будем засылать? – ехидно, еле сдерживая гнев, спрашивает Евдокия.
– Баб Дусь, да ты же знаешь Люську-то. Чего ты притворяешься?
– Так ей же всего пятнадцать лет! Я думала, ты постарше кого нашел.
– Не надо мне никого! Я Люську люблю! – упрямо твердит Ромка.
– Да кто же в пятнадцать лет распишет-то? Дубина ты стоеросовая!
– Ей уже скоро шестнадцать стукнет. А мне восемнадцать. Вот и распишемся. Чтобы она меня из армии ждала. А так мало ли чего, всяко бывает. А я ее очень-очень люблю. Как Ромео Джульетту.
– Кто это? – поднимает голову от миски Федор.
– Пап, да это из пьесы английского писателя Шекспира, – поясняет Светка. – Там такая любовь, такая любовь! Они даже отравились, чтобы вместе быть.
– А отравились-то зачем? – не понимает Федор.
– Ну, ихние родители против свадьбы были, вот они и отравились.
– Они что – тоже несовершеннолетние были?
– Да вроде того.
– Ну тогда понятно, почему родители против. Мы тоже против. Ты как, Валюха?
– Сынок, – Валентина поднимается из-за стола, подходит к Ромке и, обняв его, всхлипывает. – Может, подождешь маленько?
Ромка отстраняется и твердо говорит:
– Готовьтесь сватать. Или мы, как Ромео с Джульеттой, отравимся.
Валентина воет в голос.
– Я тебе отравлюсь! – вскакивает Федор. – Я тебе, мать твою, башку оторву!
– Сядь! – машет рукой Евдокия. Федор послушно плюхается на стул. – Ромочка, а что родители Люськины по этому поводу говорят?
– Еще не знаю. Мы с Люськой сговорились сегодня родителей проинформировать.
– Ага… Вот оно как… То есть, твоя зазноба сейчас своих родителей радует неожиданным и долгожданным известием. Слушай, а она, случаем, не в положении?
Ромка вспыхивает.
– Ну ты скажешь тоже. Дядя Ваня, ее папка, когда увидел, что мы по вечерам гуляем, предупредил, чтобы я это… А то грозился оторвать все с корнем. Мы с Люськой решили, что только после свадьбы…
– Ну, это уже лучше…
Бросив на стол ложку, дед Артамон выпрямляется и зло смотрит на жениха.
– Так это ты, внучек, мой опрыскиватель кому-то продал?
– Ну я, – легко соглашается Ромка, чувствуя некоторое облегчение, что разговор на острую тему немножко виляет в сторону.
– И зачем, если не секрет?
– Мы решили на свадьбу деньги копить, – сообщает Ромка.
– А кто тебе позволил продавать мое имущество? – грозно вопрошает дед Артамон, стараясь не смотреть в сторону жены, которая испепеляет его взглядом.
– Да я это… Ты же им все равно давно уже не пользуешься. Ну я и решил, что можно.
– Ну, продай тогда бабку Дусю свою! – кричит дед и еще раз швыряет ложку, которая прыгает по столу, как лягушка, звякая о тесно стоящие тарелки.
– А баба Дуся-то тут причем? – недоумевает Ромка.
– Так я ей тоже давно не пользуюсь уже! Вот и продай! Зачем она нужна?
Дед тут же получает полотенцем по физиономии от разъяренной жены. Грохнув упавшим стулом, он грузно топает к выходу. Под ним стонут и пищат половицы. У Федора из глаз капают слезы – он с великим трудом пытается сдержать рвущийся наружу хохот.
Семейный совет постановил, что никакой свадьбы не будет, пока Ромка не отслужит армию и его невеста, соответственно, не станет совершеннолетней.
Униженный и расстроенный, Ромка вечером крутился вокруг Люськиного дома, боясь приблизиться. Он подозревал, и не без основания, что у Люськи беседа с родителями прошла в таком же нервном ключе. Только когда стемнело, ему удалось пробраться в палисадник и поскребыкать в окно Люськиной комнаты. Створки распахнулись, и возлюбленная выпрыгнула прямо в объятия Ромки. Ромкина Джульетта по-деревенски крепка и мясиста, поэтому она чуть не раздавила возлюбленного, свалив его в крапиву.
Выбравшись за пределы опасной зоны, они уселись на крылечке заброшенного дома под развесистыми березами и стали предаваться унынию.
Люська рассказала, что мать ее таскала за волосы, а отец пару раз опоясал ремнем. Орали так, будто атомная война началась. Ни о какой свадьбе не могло быть и речи. Возлюбленные это поняли сразу, никаких надежд не питая, не строя непродуктивных иллюзий и не надеясь, что по щучьему велению родители сжалятся и благословят союз двух любящих сердец.
– Выхода нет, – тяжело вздохнул Ромка. – Я без тебя жить не смогу, а женитьба нам не светит. По крайней мере года два. Я не знаю, чо делать.
– Есть выход, – решительно сказала Люська. – Я все придумала.
– И что? – с надеждой спросил Ромка, по устоявшейся в веках мужской привычке перекладывая ответственность за решение сложных проблем на хрупкие женские плечи.
– Вот, – ответила Люська и положила в руку возлюбленного пузырек.
– Что это? – не понял Ромка,
– Таблетки. Мы с тобой, как Ромео и Джульетта, отравимся, потому что черствые и бездушные родители нам никогда не дадут жить в счастье и радости. А без тебя мне и жизнь не мила.
– Ты чо, сдурела? – ужаснулся Ромка. – Это же в книжке, а тут наяву.
– И что? – возмутилась Люська. – Ты меня не любишь, что ли?
– Люблю. Очень-очень.
– Тогда не трусь!
– Я трушу? Да я…
Ромка представил, как их находят поутру бездыханных на ветхом крылечке, как ревут в голос мать, Светка и баба Дуся, как тайком утирают слезы осознавшие свою неправоту дед и отец. Картина, возникшая в его возбужденном мозгу, грела душу: что – не послушали меня? Вот так вам и надо. Разве можно разлучать любящих? Вам же еще Шекспир об этом написал. Читать надо книжки-то.
– На вот, я и воды захватила, – Люська протянула пластиковую бутылку.
– Зачем? – не понял Ромка.
– А как ты таблетки собираешься глотать? Насухую не пойдут. А глотать надо много – тебе полпузырька и мне тоже.
– Слушай, Люськ, а может, как-нибудь обойдемся без таблеток? – смалодушничал Ромка.
– А как? Удушиться на веревке я не могу – страшно и, наверно, больно. Да и язык, говорят, потом изо рта вываливается. Брр, противно. В речке тоже утопиться трудно – я плавать умею. Как хлебать начну – сразу же руками забарахтаю и выплыву. А с таблетками – в самый раз. Во-первых, Ромео и Джульетта тоже травились, а во-вторых, хода назад уже не будет, выпил – и сиди жди, когда помрешь. На, пей.
– Чего-то не хочется, – протянул Ромка. – Да и родители горевать будут.
– Мои тоже. Ну, так им и надо. Так будешь или нет?
– Буду, – не очень уверенно, ответил Ромка.
Люська сыпанула ему в ладонь половину пузырька, а потом высыпала остатки себе в рот. Запив из бутылки, она сказала:
– Ну вот и всё. Поцелуй меня.
Ромка прикоснулся губами к устам Джульетты и напился головокружительного аромата страсти.
Оторвавшись от возлюбленного, Люська спросила:
– А ты выпил?
– Ага, – ответил Ромка и незаметно высыпал таблетки в лопухи.
И понял, что его теперь обвинят в умышленном убийстве любимой девушки. Помирать, как она, он не хотел. Ему вдруг так захотелось жить, что слезы потекли ручьем. Он помрет, а вот эти березы будут все так же склонять ветви к возлюбленным, что схоронятся от посторонних глаз на старом крылечке. Все так же будет пахнуть травой и земляникой. Все так же будут тоненько ныть комары и все так же будет светить яркая белобокая луна. А его, Ромки Кривозубова, больше никогда не будет. Останется только глиняный холмик на сельском кладбище, а возле него время от времени будет выть безнадежно и страшно его мамка.
Люська обмякла в его руках.
Трясущимися руками, он достал мобильник и вызвал скорую.
Люську откачали. Полежав пару дней в больнице, она вернулась домой. Но про любовь свою к Ромке забыла напрочь. Она была сражена его коварством. И потому даже слышать Ромкино имя не хотела. А ей и не напоминали, увидев, что дурь из башки, к счастью, выветрилась. Поняв, какие страсти бушуют в сердце дочери, родители стали относиться к ней с особой заботой и вниманием.
В семье Кривозубовых к происшествию отнеслись попроще. Федор отвесил Ромке такую оплеуху, что у него звенело в ушах до самого вечера. Но он почему-то даже не обиделся. Даже рад был. Принял это как искупление греха.
А дед Артамон, сердито взглянув утром на внука, буркнул:
– Ну что, Ромео хитрожопый, одумался?
С легкой руки Артамона Ромку все село стало звать Хитрожопым Ромео. А у нас уж если какая кличка прилепится, ее до самой смерти носить придется.