Журнальный мир

* * *

Леонид Иоакимович тупо сидит за столом,

Помавая пером, ожидая вотще вдохновенья.

Вдохновенье нейдет. Распадаются связи и звенья.

Подступает безмолвие, творческий кризис, облом.

Леонид Иоакимович взглядом скользит по стене,

Но стена отвечает молчаньем — бесчувственный камень.

А как раньше писалось: «На солнце, сверкая штыками…»

Или, скажем, чуть ниже: «Керенский на белом коне…»

Да, писалось! А ныне не то чтоб штыки не блестят,

Но блестят по-иному. Керенский? Керенский в Париже.

То есть, в общем, куда ни прицеливай — выше ли, ниже —

Но писать больше не о чем: Русь, как истлевший костяк,

Разоряемый ветром… Так это же тема! Перо

Набирает разбег, но теряет проворство и скорость.

Леонид Иоакимович стонет, болезненно скорчась.

На него Моисей Соломонович смотрит хитро

Со страницы вчерашних «Известий» — бликует пенсне.

Леонид Иоакимович, щурясь, глядит обалдело,

И в его голове созревают подробности дела,

Но пока еще неким намеком, отнюдь не вполне.

Леонид Иоакимович пробует вновь ощутить

Ускользающий ритм — но ни звука в пустом мирозданье:

То есть муза исчезла, ушла, не сказав «до свиданья»,

Не оставив словца на какой-нибудь жалкий петит.

Леонид Иоакимович чувствует сухость во рту,

И ему представляется Некто, сманивший Невесту,

Умыкнувший его вдохновенье, оставив заместо

Несравненной музыки зияющую пустоту.

Но взглянув на газету, он видит отчетливо, как

Моисей Соломонович, утром на службу прибывши,

Вдохновенно творит — то есть даже не пишет, но пышет,

В упоенье экстаза сжимая припухший кулак.

И услужливо музы, как мухи, кружатся над ним.

Он указы строчит, обрамляя в железный анапест

Глубину рассуждений, он ищет, он херит крест-накрест.

Он летит в беспредельное, метром, как ветром, гоним.

О, чеканная поступь созвучий! О вольная гладь

Русской речи! О строгость цезуры! О синтаксис ловкий!

Как легко Моисей Соломонович точной рифмовкой

Подгоняет финальную мысль: «Расстрелять! Расстрелять!»

Как он ловит дыхание времени, новых побед!

Как… Но тут Леонид Иоакимович морщится жутко,

Достает револьвер, надевает в прихожей тужурку,

Выбегает во двор и садится на велосипед…

* * *

Ночью кромешной, где-то в четыре часа,

К нашей стоянке неслышно вышла лиса.

Вспыхнули фосфором два внимательных глаза.

Море свободно дышало себе внизу.

Не было сна ни в едином лисьем глазу,

Страха тем более не было в них ни разу.

Не суетясь и лишнего не говоря,

Я осторожно нашарил трубу фонаря,

Кнопку нащупал, прицелился в черную бездну.

Но за секунду до вспышки, разбившей мрак,

Кто-то сказал: «Убери свой фонарь, дурак.

Ты не успеешь заметить, как я исчезну».

Вспышка. В мешке ночном разошелся шов.

Из ниоткуда раздался ничей смешок.

Воздух качнулся. Птица зашлась в смятенье.

Тьма ощетинила угольные усы —

Не было в ней ничего, никакой лисы:

Ни внимательных глаз, ни следа, ни тени.

Ныне, когда, раздражая, зудя, дразня,

Кто-то с незримых высот глядит на меня,

Вскидываюсь, вперяюсь во мрак, но слышу

Голос, извечный и ровный — как снег, как дождь:

«Угомонись. Не заметишь, как пропадешь».

Я вспоминаю лису, смиряю дрожь

И оставляю в покое того, кто свыше.

* * *

Один мой друг, рассорившись с женой,

Красивою, талантливой, живой,

Ушел к другой, не менее красивой.

Сообщество галдело восемь дней

На тему «как он мог?» и «что он ей?»

С завидною, но гаснущею силой.

Отнюдь не в результате галдежа

Другой мой друг, от ярости дрожа,

Расторгнул с первым всяческие связи —

Короче, там, где пенилось вино,

Теперь зияет мутное пятно

Нелечащей, неистребимой грязи.

Еще был третий друг. Так этот друг

О первом написал настолько вдруг,

С такой неукротимостью ретивой,

Как будто бы свою жену с детьми

Не бросил пару лет назад в Перми,

Что шло вразрез с публичной инвективой.

А я был друг им всем. Я всем им друг.

Мы вместе составляем тесный круг,

Неотменимый в том ли, в этом месте,

Где каждый есть всего лишь то, что есть,

Где честь не в том, чтоб всюду петь про честь,

А в том, чтоб не бросать друзей в бесчестье.

Нет, я не всепрощеньем заражен,

Но, сам предавши пару-тройку жен

И оправдания себе не видя,

Смотрю на эти игры трех волчат —

Как бороды воротят, как молчат

В своей непробиваемой обиде —

Смотрю и ощущаю кость и лед.

Я знаю: их сегодня не проймет

Ни смех, ни водка, ни иное что-то.

А мы, кому их мир нужней, чем им,

Все суетимся, все чего-то мним,

Надеемся на что-то, идиоты.

Но, думаю, настанут времена —

Вокруг моих друзей взойдет стена

Превыше той, что между них торчала.

Тогда эпоха станет им чужда,

И даже многолетняя вражда

Покажется связующим началом.

Они сойдутся, потому что враг,

Враждующий с отдачей и без врак,

Способен дать надежную опору,

Когда теряешь почву в гуще дней,

Когда стоишь во мгле судьбы своей

Для всех кругом некстати и не впору.

Они сойдутся где-то за столом

Не для того, чтоб вспомнить о былом,

Не для того, чтоб как-то объясниться,

А просто — перебрать остаток лет,

Сказать слова, которых больше нет,

Залить вином померкшие глазницы.

Я буду счастлив там, где буду я,

Почуяв этот выплеск бытия

И думая, что, мучимых преддверьем,

Почти слепых, беспомощней котят,

Нас даже жены бывшие простят.

Хотя в последнем не вполне уверен.