Стихи

Стихи

РАЗДВОЕНИЕ

 

У меня всегда было две головы –

большая для грусти-похмелья,

и меньше бутона цветов полевых

для озорства и веселья.

Две памяти было всегда у меня –

все в прошлой сверкало и пело,

а во второй ни луча, ни огня,

все сумрачно и омертвело.

Два сердца стучали и бились во мне –

одно для любви и науки,

второе дремало и, словно во сне,

почти умирало со скуки.

Но жизней своих сосчитать не могу,

их сотни, считать если грубо,

в них птицы порхали, цветы на лугу,

и женские нежные губы

их скрасили, все ипостаси мои

в них, как монументы, застыли…

Порой я боюсь, а быть может, они

совсем не со мною и были.

Две тени бежали со мною всегда:

одна меня превозносила,

другая меня (это просто беда)

в пух и прах, не щадя, разносила.

И чтобы логичным уж быть до конца,

мне суждены, вы поверьте,

не славы коварная тяжесть венца,

а две уникальные смерти

в раздвоенной жизни сермяжной такой,

в сединах и паре проплешин:

одна – чтоб смеяться я мог над собой,

другая – себя чтоб потешить.

 

* * *

Так было, есть и будет – ручей стремится к морю.

Так было, есть и будет – не спят кометы вволю.

Так было, есть и будет – не будет камень птицей.

Так было, есть и будет – ель с вербой не сроднится.

Так было, есть и будет – не уживутся в мире

порядок с беспорядком в ухоженной квартире.

Стальная жесткость каски не говорит о ласке.

 

* * *

Там вдалеке заржавленная кошка,

там дерево в чесотке. Дальше – остров

себя всем предлагает под окошком,

ждет дон Жуана или Калиостро,

пытаясь имя женское принять.

Там вдалеке лазурь в плену стенает,

сварливые вулканы завлекает.

А здесь такого больше не видать!

Нет даже грусти, даже нет печали,

они как пальмы голые пропали.

Здесь все мы умирали много раз

за два тысячелетья, что, заметь,

забыли сделать так, чтобы сейчас

действительно взаправду умереть.

 

 

* * *

Да, говорят, есть старая игра –

пройти в густой траве так незаметно,

так тихо, нежно, как перепела,

колышется трава, но лишь от ветра.

Да, говорят, есть древняя игра –

рвать лепестки, шепча: любит не любит.

Так ночь не любит день – залог добра,

так день боится ночи, ведь погубит.

Да, говорят, такая есть игра –

стараться проявить великодушье,

как в непогоду буйные ветра

обходят села, зданий не разрушив.

Да, говорят, есть старая игра –

попробовать с закрытыми глазами

найти вслепую визави руками,

задача не проста, хоть не хитра.

Да, говорят, есть старая игра –

Когда невинный поцелуй случайный

вдруг время остановит чрезвычайно

на миг – как сладостна надежда и остра.

Да, говорят, жить просто старомодно,

Жизнь для людей лишь древняя игра –

И больше жить, чем Господу угодно

Вам не помогут даже доктора.

 

 

* * *

Прочь выметайте слова, что лукавы и лживы,

потому что я – дерево, а затылок мой – небо,

губы – вкрапления звезд, мои уши – проливы,

потому что из человека, из юного грека-эфеба

в снег превращаюсь я с каждой минутой,

более чистый, более ветром продутый,

чем тот, что на дремлющем тлеющем море

пускает ростки свои, как на большом косогоре.

Прочь выметайте слова, избегайте искуса,

я говорю же вам, прочь этот буквенный мусор.

 

ПИР ГОЛОДНОЙ ДАМЫ

 

Кусочек за кусочком с аппетитом зрелым,

за ножкой крылышко, с приборами в руках –

троих мужей своих она успешно съела.

И ждет четвертого спокойно. А пока

 

искусства очередь пришла – она запела,

за критику взялась и стала «мять бока»

театру, музыке, поэзии! Алкать

духовной пищи будет три сезона смело.

 

Но аппетит растет – и плоти зов могуч! –

тогда, сомнений нет, с утроенным стараньем

на небо вперит взор она с любовью и вниманьем,

 

в молитве, не спеша подыскивая ключ,

приступит к Господу – и Он ее кумир.

Все съедено… Отменный вышел пир.

 

* * *

Во мне идет гражданская война.

Мои колени не по нраву апельсинам,

а руки ненавистны клавесину,

и водопаду мерзкой кажется спина.

Я должен выбирать теперь меж сердцем

и чемоданом, ставшим иноверцем,

где остров спит, приговоренный к смерти,

своим учебником истории, поверьте,

и головою, что полным-полна

повешенных своих воспоминаний.

Слова в ранимой оболочке знаний!

Предметы, плотью себя мнящие живою!

О, части тела, ставшие не мною!

Во мне идет гражданская война.

 

* * *

Проснувшись утром рано слово «лошадь»

встает и поедает свой овес.

В слове «весна» – на землю плед наброшен

Зеленый, со следами от колес.

А слово «аист» гнéздится на мачте,

в душе переживая звездный час.

Слово «изгнанник» ноет: меня спрячьте

надежды не лишайте быть средь вас.

Лишь слово «океан», ценя свободы зов,

с дельфинами круизы совершает.

Есть много разных самобытных слов,

на пенсию им рано, каждый знает!

 

* * *

Сегодня у стихов моих случился выходной,

они с утра понежатся в постели

и выйдут из дому в проулок проходной,

чтоб только утащить с прилавка фруктов спелых.

Потом, устроившись внутри своих же слов,

соорудят стихи себе вселенную

для пользования личного, основ

не нарушая мира бренного.

А завтра все серьёзней, как всегда –

рабочий день, рутинная работа.

И правила реальности, когда

нельзя не подчиняться – все по нотам.

 

ДВА ДИВАНА

 

Друг против друга человек и Бог

сидели, размышляя, на диванах.

А между ними книга, как предлог,

лежала плотью вся в цветах багряных.

Молчание нарушил человек и произнес:

«Я написал все то, что в этой книге».

А Бог ответил шепотом: «Вопрос –

Кто диктовал тебе сюжет, интриги?»

И замолчали каждый о своем,

пока в спор этот книга не вступила,

сказав с усмешкой: «Это вас вдвоем

таких я непослушных сочинила».

Раскрылась быстро, листьями шурша,

вобрала их в себя, в меж строк – нирвану.

Захлопнулась. Чем притча хороша?

Концом – стоят теперь пустые два дивана.